Жан-Батист Мольер
      Критика "Школы жен"
      Комедия в одном действии
      Перевод A. M. Арго
      Королеве-матери
      Ваше величество!
      Я вполне сознаю, что посвящения наши Вам не нужны и что, по правде сказать, Вы, Ваше величество, охотно избавили бы нас от этой, изысканно выражаясь, дани нашей преданности. И все же я беру на себя смелость посвятить Вашему величеству "Критику "Школы жен"; я не мог не прибегнуть к этому слабому изъявлению своей радости по поводу Вашего счастливого выздоровления, возвратившего нам величайшую, лучшую в мире государыню и сулящего ей долгие годы доброго здравия. Каждому человеку свойственно рассматривать события со стороны ему наиболее близкой; вот почему я среди всеобщего ликования радуюсь возможности снова иметь честь развлечь свою государыню, чей пример убеждает нас в том, что истинное благочестие не враждебно развлечениям благопристойным, - государыню, которая с высоты своих помыслов и важных занятий снисходит к забавам наших представлений и из уст которой исходят не только жаркие молитвы, но и смех. Я льщу себя надеждой на эту честь, я с величайшим нетерпением ожидаю этой минуты, и когда она, наконец, настанет, то это будет верх блаженства для
      нижайшего, покорнейшего и преданнейшего
      слуги и подданного Вашего величества
      Ж.-Б. МОЛЬЕРА.
      ДЕЙСТВУЮЩИЕ ЛИЦА
      Урания.
      Элиза.
      Климена.
      Маркиз.
      Дорант, он же шевалье.
      Лизидас, поэт.
      Галопен, лакей.
      Действие происходит в Париже,
      в доме Урании.
      ЯВЛЕНИЕ I
      Урания, Элиза.
      Урания. Неужели, кузина, никто к тебе не приезжал?
      Элиза. Ни одна душа.
      Урания. Прямо удивительно, как это мы с тобой провели целый день наедине друг с дружкой.
      Элиза. Меня это тоже удивляет; мы ведь к этому не привыкли; дом твой, слава богу, всегда привлекает к себе придворных бездельников.
      Урания. По правде сказать, день показался мне очень длинным.
      Элиза. А мне так слишком коротким.
      Урания. Это потому, кузина, что люди тонкого ума любят одиночество.
      Элиза. Тонкого ума? Благодарю покорно! Ты же знаешь, что я на это не претендую.
      Урания. А я, признаюсь, люблю общество.
      Элиза. Я тоже люблю, но только избранное. Глупцы, которых приходится принимать, нередко заставляют меня предпочитать одиночество.
      Урания. Ты слишком взыскательна: ты хочешь вращаться только в изысканном обществе.
      Элиза. Нет, я просто не чересчур снисходительна, я не завожу знакомств с кем попало.
      Урания. Я люблю разумных людей, а от причудников отворачиваюсь.
      Элиза. Это верно: причудники скоро надоедают, с большинством из них при второй встрече уже скучно. Да, кстати о причудниках: помоги мне избавиться от твоего несносного маркиза! Неужели я должна весь век с ним возиться и терпеть его вечное паясничество?
      Урания. Но такой язык нынче в моде! Шутки ради так говорят даже при дворе.
      Элиза. Не поздравляю тех, кто так говорит, - они сами устают от этого непонятного жаргона. Чудесное занятие - сыпать в Лувре избитыми каламбурами, подобранными в рыночной грязи, где-нибудь на площади Мобер! Шуточки, как раз подходящие для придворных! Подумай, как это остроумно: "Сударыня, вы до того восхитительны, что вас следует привлечь к суду: вы похитили целый воз сердец". Ах, как изящно, как тонко! Изобретатель подобной игры слов может по праву гордиться.
      Урания. Да никто и не выдает это за остроумие. Большинство тех, кто так изъясняется, сами знают, насколько это нелепо.
      Элиза. Тем хуже для них, если они нарочно стараются говорить глупости, если они умышленно прибегают к плоским шуткам. Тогда это уж совсем непростительно. Будь я судьей, я бы придумала наказание для этих паяцев.
      Урания. Оставим этот разговор - он тебя волнует. Скажи лучше, почему это Дорант так опаздывает? Ведь мы его пригласили к ужину.
      Элиза. Может быть, он забыл...
      ЯВЛЕНИЕ II
      Галопен, Урания, Элиза.
      Галопен. Сударыня, к вам госпожа Климена!
      Урания. Боже мой! Вот еще не хватало!
      Элиза. Ты жаловалась на одиночество - небо тебя и покарало!
      Урания. Пусть скажут, что меня нет дома!
      Галопен. Ей уже сказали, что вы дома.
      Урания. Какой дурак это сказал?
      Галопен. Я, сударыня.
      Урания. Вот я тебя, болван! Ты у меня будешь знать, как отвечать за свою госпожу!
      Галопен. Я пойду скажу, сударыня, что вы уходите.
      Урания. Стой, скотина! Сделал глупость, так уж теперь пусть войдет.
      Галопен. А они еще на улице с кем-то разговаривают.
      Урания. Ах, кузина, если б ты знала, как мне досадно!
      Элиза. Да, эта особа может досадить. Она всегда была мне ужасно противна. Не в обиду ей будь сказано, это глупое животное, которое еще смеет рассуждать.
      Урания. Не слишком ли сильное выражение?
      Элиза. Нет, нет, она его заслужила, и если уж на то пошло, так это еще слишком слабо сказано. Кого еще с большим основанием можно назвать жеманницей в самом худшем значении этого слова, как не ее?
      Урания. Однако она открещивается от этого прозвища.
      Элиза. Пусть открещивается сколько ей угодно, но это не меняет дела. Она жеманница с головы до ног, всем кривлякам кривляка. Можно подумать, что тело у нее развинчено, бедра, плечи, голова словно на пружинах. Говорит она деланно томным голосом, нарочито наивным тоном, делает ртом гримасы, чтобы он казался меньше, а глаза таращит, чтобы они казались больше.
      Урания. Тише! Она может услышать...
      Элиза. Нет, нет, она еще не поднимается по лестнице. Мне навсегда запомнился один вечер. Она много слышала о Дамоне, об его игре, и ей захотелось с ним повидаться. Ты знаешь, что это за человек, до чего он несловоохотлив. Она его пригласила на ужин, думала, что он будет душой общества, пригласила "на него" человек пять гостей, и какой же у него в этот вечер был дурацкий вид! Гости пялили на него глаза, как на диво. Они думали, что он будет смешить общество остротами, что из уст его исходят только какие-то необыкновенные слова, что он на все будет отвечать экспромтами, пить попросит, так и то с каламбуром. А он как воды в рот набрал. Хозяйка была так же им недовольна, как я недовольна ею.
      Урания. Перестань! Я пойду ей навстречу.
      Элиза. Я вот что еще хотела сказать: хорошо бы выдать ее замуж за маркиза, про которого мы только что говорили. Чудесная была бы парочка жеманница и паяц!
      Урания. Да будет тебе! Она идет сюда.
      ЯВЛЕНИЕ III
      Климена, Урания, Элиза, Галопен.
      Урания. Хотя время позднее...
      Климена. Ах, милочка, умоляю вас, прикажите подать мне стул!
      Урания. Кресло! Живо!
      Климена. О боже!
      Урания. Что случилось?
      Климена. Я больше не могу.
      Урания. Что с вами?
      Климена. Сердце!
      Урания. Сердечный припадок?
      Климена. Нет.
      Урания. Не расшнуровать ли вас?
      Климена. О нет! Ах!
      Урания. Что же у вас болит? И давно ли?
      Климена. Больше трех часов. Это со мной случилось в Пале-Рояле.
      Урания. Как так?
      Климена. В наказание за мои грехи я смотрела эту чудовищную мешанину, именуемую Школой жен. Меня до сих пор тошнит - боюсь, как бы это состояние еще недели две не продлилось.
      Элиза. Бывают же такие неожиданные заболевания!
      Урания. Быть может, мы с кузиной иначе устроены, но мы третьего дня смотрели эту пьесу и обе вернулись здоровые.
      Климена. Как? Вы видели эту пьесу?
      Урания. Да, и высидели до конца.
      Климена. И вас не схватили судороги, милочка?
      Урания. Слава богу, я не так чувствительна. Напротив, я нахожу, что от такой комедии люди скорей могут вылечиться, чем заболеть.
      Климена. Господь с вами! Что вы говорите? Никто из людей здравомыслящих вас не поддержит. Вы это утверждаете вопреки рассудку. Ни один остроумец не вынесет тех пошлостей, которыми уснащена эта комедия, уверяю вас! Я во всяком случае не обнаружила в ней ни крупинки остроумия. "Детей родят из уха" - по-моему, это дикая безвкусица. От "пирожка" меня стало мутить, а когда речь зашла о "похлебке", меня чуть не вырвало.
      Элиза. Ах боже мой, как вы прекрасно говорите! Мне сперва показалось, что пьеса недурна, но вы так блестяще, так убедительно доказываете обратное, что с вами нельзя не согласиться.
      Урания. Ну, а я не так легко меняю мнения. Я полагаю, что Школа жен одна из самых забавных комедий этого автора.
      Климена. Мне жаль вас - одно могу сказать. До чего же вы слепы! Как может добродетельная женщина восхищаться пьесой, которая беспрестанно оскорбляет стыдливость и оскверняет воображение?
      Элиза. Какие у вас изысканные выражения! Вы, сударыня, критик беспощадный. Сочувствую бедному Мольеру, что у него такой враг, как вы.
      Климена. Поверьте, дорогая: вам нужно искренне раскаяться в своем заблуждении. Если вам дорога ваша репутация, не говорите в обществе, что эта комедия вам нравится.
      Урания. Но я все-таки не пойму, что же там могло оскорбить вашу стыдливость.
      Климена. Все! Все! Порядочная женщина не может смотреть ее без омерзения - столько там сальностей и непристойностей.
      Урания. Как видно, у вас на непристойности особое чутье, а я их не заметила.
      Климена. Просто вы не хотите их замечать, а они, слава тебе господи, на виду. Никаким покровом они не защищены, самый смелый взгляд пугается этой наготы.
      Элиза. Ах!
      Климена. Да, да, да!
      Урания. Будьте добры, укажите мне хоть на одно такое место.
      Климена. Зачем же еще указывать?
      Урания. Нет, нет, напомните мне хотя бы одно место, которое вас покоробило.
      Климена. Ну, например, сцена с Агнесой, когда она говорит о том, что у нее взяли.
      Урания. Ну, так что же здесь такого сального?
      Климена. Ах!
      Урания. Нет, в самом деле?
      Климена. Фи!
      Урания. Ну все-таки?
      Климена. Мне нечего вам сказать.
      Урания. Да, мне кажется, там придраться не к чему.
      Климена. Мне жаль вас.
      Урания. А по-моему, за меня можно только радоваться. Я смотрю на вещи с той стороны, с какой мне их показывают, но не переворачиваю их и так и этак и не ищу в них того, чего не надо.
      Климена. Достоинство женщины...
      Урания. Достоинство женщины не в ужимках. Не нужно стараться быть благонравнее самых благонравных. Это наихудшая из всех крайностей. По-моему, нет ничего смешнее этой щепетильности, которая все видит в дурном свете, придает преступный смысл невиннейшим словам и пугается призраков. Такие ломаки уважения не заслуживают, уверяю вас. Напротив, их многозначительная серьезность, их ужимки навлекают на них подозрения. Они ликуют, когда можно к чему-нибудь придраться. Вот вам пример: на представлении комедии напротив нашей ложи сидели какие-то женщины, они все время морщились, отворачивались, закрывали себе лицо. Чего же они этим добились? Того, что по их адресу было отпущено невероятное количество глупых шуток. А кто-то из лакеев даже крикнул, что у этих дам самая целомудренная часть тела - уши.
      Климена. Только слепой может ничего не видеть в этой пьесе.
      Урания. Не надо выискивать то, чего в ней нет.
      Климена. А я утверждаю, что все ее сальности бросаются в глаза.
      Урания. А я с вами не согласна.
      Климена. Неужели же эти слова Агнесы не оскорбляют стыдливости?
      Урания. Ничуть! Она не употребляет ни одного неблагопристойного выражения, а если вам угодно видеть в ее словах скрытый смысл, значит, это уж вы придаете ее словам непристойный характер. Ведь она говорит, что у нее взяли ленточку, только и всего.
      Климена. Ну, хорошо, пусть это будет, по-вашему, ленточка. Ну, а слово "мою", которое она подчеркивает? Ведь оно же здесь недаром. Оно наводит на размышления. Это неприличное "мою" меня ужасно коробит, и вы ничего не сможете сказать в его защиту.
      Элиза. Это верно, кузина, я согласна с госпожой Клименой. Слово "мою" в высшей степени неприлично, - ты тут не права.
      Климена. Это слово до невозможности обсценно.
      Элиза. Как вы сказали, сударыня?
      Климена. Обсценно, сударыня.
      Элиза. Ах, боже мой, обсценно! Я не понимаю, что это значит, но, по-моему, это прелестно.
      Климена. Видите? Ваша родственница на моей стороне.
      Урания. Боже мой! Эта болтушка всегда говорит не то, что думает. Советую вам не придавать ее словам особого значения.
      Элиза. Нехорошо это с твоей стороны чернить меня в глазах гостьи! Ну что, если она тебе поверит? Ах, сударыня, не думайте обо мне дурно!
      Климена. Нет, нет, я не обращаю внимания на слова госпожи Урании, ваша искренность для меня вне сомнений.
      Элиза. У вас для этого есть все основания, сударыня! И я надеюсь, вы мне поверите, что я нахожу вас обворожительной, что я разделяю все ваши мнения и что я в восторге от всех ваших выражений.
      Климена. Ах, что вы! Я выражаюсь так просто...
      Элиза. Да, сударыня, у вас все выходит естественно. Ваши слова, ваш голос, выражение лица, походка, движения, одежда - все полно какого-то особого очарования. Я впиваюсь в вас и слухом и взором, я так пленена вами, что готова обезьянничать с вас, подражать вам во всем.
      Климена. Вы смеетесь надо мной, сударыня!
      Элиза. Помилуйте, сударыня! Как можно над вами смеяться?
      Климена. Мне подражать не в чем, сударыня.
      Элиза. Нет, есть в чем, сударыня!
      Климена. Вы мне льстите, сударыня!
      Элиза. Нисколько, сударыня.
      Климена. Пощадите, сударыня!
      Элиза. Я и так щажу вас, сударыня, я не говорю и половины того, что я о вас думаю, сударыня!
      Климена. Ах, ради бога, оставим этот разговор! Мне до того неловко! (Урании.) Вот видите: теперь нас двое, а вы одна! Умным людям упрямство не к лицу...
      ЯВЛЕНИЕ IV
      Маркиз, Климена, Галопен, Урания, Элиза.
      Галопен (в дверях). Извините, сударь, дальше нельзя.
      Маркиз. Ты что, не знаешь меня?
      Галопен. Знать-то я знаю, а войти вам все-таки нельзя.
      Маркиз. Чего ты так расшумелся, мужлан?
      Галопен. Нехорошо, сударь, ломиться, когда не пускают.
      Маркиз. Я хочу видеть твою госпожу.
      Галопен. Сказано вам, нету дома!
      Маркиз. Да вот же она!
      Галопен. Ваша правда, это она и есть, но только ее нет.
      Урания. Что там такое?
      Маркиз. Ваш лакей, сударыня, валяет дурака.
      Галопен. Я им говорю, что вас, сударыня, нет дома, а они все хотят войти.
      Урания. А зачем говорить, что меня нет дома?
      Галопен. Да вы же сами прошлый раз меня бранили, когда я сказал, что вы дома.
      Урания. Осел! Прошу вас, маркиз, не верьте ему. Этот бестолковый малый принял вас за кого-то другого.
      Маркиз. Я так и понял, сударыня, и если б не мое уважение к вам, я бы его научил узнавать порядочных людей.
      Элиза. Кузина вам крайне обязана за вашу снисходительность.
      Урания. Подай же кресло, невежа!
      Галопен. А разве там нет кресла?
      Урания. Подвинь его поближе.
      Галопен с грохотом подставляет кресло.
      Маркиз. Ваш лакей меня не жалует.
      Элиза. Он очень перед вами виноват.
      Маркиз. Это, вероятно, потому, что у меня непривлекательная наружность. Ха-ха-ха!
      Элиза. Со временем он научится распознавать достойных людей.
      Маркиз. О чем же, сударыни, вы говорили до моего прихода?
      Урания. О комедии _Школа жен_.
      Маркиз. Я ее только что видел.
      Климена. Ну, и какого же вы о ней мнения, маркиз?
      Маркиз. Верх неприличия.
      Климена. Как приятно слышать!
      Маркиз. Хуже не придумаешь. Черт возьми, я еле добрался до своего места! В дверях меня чуть не задавили, то и дело наступали на ноги. Полюбуйтесь, во что превратились мои кружева и ленты!
      Элиза. Это хоть кого восстановит против _Школы жен_. Вы имеете полное право проклинать эту пьесу.
      Маркиз. Такой скверной комедии, по-моему, еще не было.
      Урания. А вот и Дорант! Мы давно его ждем!
      ЯВЛЕНИЕ V
      Дорант, маркиз, Климена, Элиза, Урания.
      Дорант. Ради бога, не беспокойтесь, продолжайте ваш разговор! Вы, конечно, говорите о том, о чем уже несколько дней говорят во всех парижских домах, - нет ничего забавнее этой разноголосицы мнений. Я сам слышал, как иные осуждали в этой комедии именно то, что другим больше всего нравилось.
      Урания. Маркиз, например, от нее в ужасе.
      Маркиз. Да, это верно; по-моему, она противна, противна, черт возьми, до последней степени, именно противна!
      Дорант. А мне, любезный маркиз, противно такое суждение.
      Маркиз. Как, шевалье? Ты намерен защищать эту пьесу?
      До рант. Да, намерен защищать.
      Маркиз. Черт побери, я ручаюсь, что она противна!
      Дорант. Ну, твоя порука не больно-то надежна. Сделай милость, однако, маркиз, растолкуй, что ты такого нашел в этой комедии?
      Маркиз. Почему она противна?
      Дорант. Да.
      Маркиз. Она противна потому, что противна.
      Дорант. Ну, тут уж возразить нечего, приговор произнесен. Но ты нам все-таки объясни, в чем же ее недостатки.
      Маркиз. А я почем знаю? Признаюсь, я не очень внимательно слушал. Я знаю одно: убей меня бог, но ничего ужаснее этого я не видел. Я сидел как раз за Дориласом, и он того же мнения.
      Дорант. Солидный авторитет! Есть на кого сослаться!
      Маркиз. Стоит только послушать эти взрывы хохота в партере. Это ли не доказательство, что пьеса никуда не годится!
      Дорант. Так, значит, ты, маркиз, принадлежишь к числу тех вельмож, которые полагают, что у партера не может быть здравого смысла и которые считают ниже своего достоинства смеяться вместе с ним, даже когда играют самую лучшую комедию? Я видел как-то в театре одного из наших друзей, и он-то и был смешон. Он смотрел комедию с наимрачнейшим видом. В тех местах, где все дружно хохотали, он только хмурил чело. При раскатах смеха он пожимал плечами, смотрел на партер с сожалением, а порой с досадой, и приговаривал: "Смейся, партер, смейся!" Его неудовольствие - это была вторая комедия, он бесплатно играл ее для зрителей, и все единодушно признали, что лучше сыграть невозможно. Пойми же ты, маркиз, поймите все, что здравый смысл не имеет нумерованного места в театре, что разница между полулуидором и пятнадцатью су не отражается на хорошем вкусе, что неверное суждение можно высказать и стоя и сидя. Словом, я не могу не считаться с мнением партера, ибо среди его посетителей иные вполне способны разобрать пьесу по всем правилам искусства, а другие станут судить ее судом правды, то есть доверяясь непосредственному впечатлению, без слепого предубеждения, без всяких натяжек, без нелепой щепетильности.
      Маркиз. Итак, шевалье, ты защищаешь партер? Черт возьми, рад за тебя! Я тотчас же извещу партер о том, что ты его друг. Ха-ха-ха-ха-ха-ха!
      Дорант. Пожалуй, смейся! Я сторонник здравого смысла и не выношу взбалмошности наших маркизов Маскарилей. Меня бесят люди, которые роняют свое достоинство и делаются посмешищем; которые смело и решительно судят о том, чего не знают; которые подымают крик в неудачном месте пьесы, а всех ее красот не замечают; которые ругают и хвалят картину или музыку наперекор здравому смыслу и, нахватавшись разных ученых наименований, коверкают их и употребляют некстати. Ах, господа, господа! Уж лучше бы вы молчали, если бог не дал вам способности разбираться в таких вещах! Не смешите людей, помолчите, авось сойдете за умников.
      Маркиз. Черт возьми, шевалье, это ты уже слишком...
      Дорант. Да разве я о тебе говорю, маркиз? Речь идет об иных господах, которые позорят весь двор своими нелепыми выходками и создают в народе мнение, что мы все таковы. Я намерен от них отмежеваться, я буду вышучивать их при каждой встрече - в конце концов образумятся.
      Маркиз. А как, по-твоему, шевалье, Лизандр неглуп?
      Дорант. Очень неглуп.
      Урания. Это бесспорно.
      Mapкиз. Спросите у него насчет _Школы жен_ - вот увидите, он скажет, что ему не нравится.
      Дорант. Ах, боже мой! Разве мало на свете людей, которых портит избыток ума, которым яркий свет учености слепит глаза, и даже таких, которые готовы оспаривать чужие мнения только потому, что эти мнения не ими высказаны?
      Урания. Это верно. Наш друг именно таков. Он любит высказать суждение первый, любит, чтобы все почтительно ожидали его приговора. Всякая похвала, опередившая его похвалу, уже покушение на его авторитет, и он мстит, открыто присоединяясь к противникам. Он желает, чтобы с ним советовались по всем важным вопросам. Я убеждена, что если бы автор показал ему свою комедию перед представлением на сцене, то он нашел бы, что она превосходна.
      Маркиз. А что вы скажете о маркизе Араминте, которая всюду говорит, что пьеса ужасна и что ее непристойности недопустимы?
      Дорант. Скажу, что это на нее похоже. Есть особы, которые вызывают смех своей чопорностью. Маркиза умна, но она берет пример с тех дам, которые на склоне лет стремятся хоть чем-нибудь заменить то, что утрачено, и полагают, что ужимки показной стыдливости возмещают отсутствие молодости и красоты. Она идет дальше их, ее целомудренный слух до того тонок, что она улавливает непристойности там, где их никто не замечает. Говорят, что ее целомудрие доходит до того, что она готова родной язык исковеркать: нет ни одного слова, у которого эта строгая дама не хотела бы отрубить хвост или голову, ибо она всюду находит неприличные слоги.
      Урания. Вы шутите, шевалье!
      Маркиз. Ты думаешь, шевалье, что защитишь комедию, если поднимешь на смех ее противников?
      Дорант. Нет. Я только утверждаю, что эта дама напрасно возмущается...
      Элиза. Но она, быть может, не одинока!
      Дорант. Я уверен, что вы-то уж во всяком случае не на ее стороне. Когда вы смотрели комедию...
      Элиза. Да, да, но с тех пор я изменила мнение. Госпожа Климена привела столь неопровержимые доводы, что я сейчас же с ней согласилась.
      Дорант (Климене). Ах, сударыня, прошу прощения! Если угодно, я из любви к вам беру свои слова обратно.
      Климена. Пусть это будет не из любви ко мне, а из любви к здравому смыслу. В сущности эту пьесу защитить нельзя, и я не могу понять...
      Урания. А вот сочинитель, господин Лизидас! Как нельзя более кстати! Господин Лизидас, возьмите сами кресло и подсаживайтесь к нам!
      ЯВЛЕНИЕ VI
      Лизидас, Дорант, маркиз, Элиза, Урания, Климена.
      Лизидас. Сударыня, я немного опоздал, но я читал свою пьесу у той самой маркизы, о которой я вам как-то говорил. Меня так долго хвалили, что я задержался на целый час.
      Элиза. Для всякого автора похвалы полны неотразимого очарования.
      Урания. Садитесь, господин Лизидас, мы познакомимся с вашей пьесой после ужина.
      Лизидас. Все те, кто меня слушал, придут на первое представление. Они обещали мне исполнить свой долг.
      Урания. Не сомневаюсь. Но что же вы не садитесь? Мне бы хотелось возобновить наш любопытный разговор.
      Лизидас. Надеюсь, сударыня, вы тоже закажете ложу на первое представление?
      Урания. Там увидим. Давайте, однако, продолжим наш разговор.
      Лизидас. Предупреждаю вас, почти все ложи уже расписаны!
      Урания. Хорошо. Так вот, вы мне очень нужны, тут все на меня ополчились.
      Элиза. Господин Дорант сначала был на твоей стороне, но теперь он знает, что во главе противной партии стоит госпожа Климена, боюсь, что тебе придется искать себе других союзников.
      Климена. Нет, нет, пусть он остается верен вашей кузине! Пусть его разум находится в согласии с сердцем.
      Дорант. Итак, сударыня, с вашего позволения я беру на себя смелость защищаться.
      Урания. Сперва давайте узнаем мнение господина Лизидаса.
      Лизидас. О чем, сударыня?
      Урания. О _Школе жен_.
      Лизидас. А-а!
      Дорант. Как она вам показалась?
      Лизидас. Затрудняюсь вам на это ответить. Вы знаете, что кам, сочинителям, надлежит отзываться друг о друге с величайшей осторожностью.
      Дорант. А все-таки, между нами, что вы думаете об этой комедии?
      Лизидас. Я, сударь?
      Урания. Скажите нам откровенно ваше мнение.
      Лизидас. Я нахожу, что это прекрасная комедия.
      Дорант. В самом деле?
      Лизидас. В самом деле. А что? По-моему, это верх совершенства.
      Дорант. Гм, гм, какой же вы хитрец, господин Лизидас! Вы говорите не то, что думаете.
      Лизидас. Прошу прощения.
      Дорант. Боже мой, мне ли вас не знать! Не притворяйтесь.
      Лизидас. А разве я притворяюсь?
      Дорант. Я вижу, что вы хорошо отзываетесь об этой пьесе только из беспристрастия, а в глубине души вы, как и большинство, считаете, что это плохая пьеса.
      Лизидас. Ха-ха-ха!
      Дорант. Согласитесь, что это скверная комедия.
      Лизидас. Знатоки ее в самом деле не одобряют.
      Маркиз. А, шевалье, попался! Вот тебе за твои насмешки!.. Ха-ха-ха-ха-ха!
      Дорант. А ну, любезный маркиз, еще, еще!
      Маркиз. Теперь ты видишь, что и знатоки на нашей стороне.
      Дорант. Совершенно верно, суждение господина Лизидаса довольно основательно. Но пусть только господин Лизидас не рассчитывает, что я так легко сдамся! Если уж я имел смелость оспаривать мнение госпожи Климены, то, надеюсь, он не станет возражать, если я выступлю и против его мнения.
      Элиза. Что же это такое? Против вас - госпожа Климена, господин маркиз и господин Лизидас, а вы стоите на своем? Фи! Это просто неучтиво!
      Климена. Не понимаю, как это люди рассудительные могут так упорно защищать подобную бессмыслицу.
      Маркиз. Клянусь богом, сударыня, в этой пьесе все скверно, от первого до последнего слова.
      Дорант. Суждение скороспелое, маркиз. Рубить сплеча - самое легкое дело. Приговоры твои настолько безапелляционны, что тут даже не знаешь, что и возразить.
      Маркиз. Черт возьми! Но ведь даже актеры других театров, которые видели эту пьесу, говорят, что это дрянь неимоверная.
      Дорант. Тогда я умолкаю. Ты прав, маркиз! Уж если актеры других театров отзываются о ней дурно, так им нельзя не верить. Это люди просвещенные и притом совершенно беспристрастные. Спорить больше не о чем, сдаюсь!
      Климена. Сдаетесь вы или не сдаетесь, все равно вам не удастся меня убедить, что можно терпеть все нескромности этой пьесы и грубую сатиру на женщин.
      Урания. А я бы не стала обижаться и принимать что-либо на свой счет. Такого рода сатира бьет по нравам, а если и задевает личность, то лишь отраженно. Не будем применять к себе то, что присуще всем, и извлечем по возможности больше пользы из урока, не подавая виду, что речь идет о нас! Те смешные сценки, которые показывают в театрах, может смотреть кто угодно без малейшей досады. Это зеркало общества, в котором лучше всего себя не узнавать. Возмущаться обличением порока не значит ли публично признать этот порок в себе?
      Климена. Я сужу обо всем этом со стороны. Надеюсь, мой образ жизни таков, что мне бояться нечего: вряд ли кто-нибудь станет искать сходство между мной и женщинами дурного поведения, которых изображают на сцене.
      Элиза. Конечно, сударыня, никто искать не станет! Ваше поведение всем известно. Есть вещи бесспорные.
      Урания (Климене). Я, сударыня, ничего не говорила о вас лично. Мои слова, как и все сатирические места в комедии, имеют общий смысл.
      Климена. Я в этом и не сомневаюсь, сударыня. Об этом не стоит даже говорить. Не знаю, как вам понравилось то место в пьесе, где осыпают оскорблениями наш пол, а я была страшно возмущена тем, что дерзкий сочинитель обзывает нас "зверями".
      Урания. Да ведь это же говорит комическое лицо!
      Дорант. И потом, сударыня, разве вы не знаете, что брань влюбленных никого не оскорбляет? Бывает любовь нежная, а бывает исступленная. В иных случаях странные и даже более чем странные слова принимаются теми, к кому они обращены, как выражение высокой страсти.
      Элиза. Говорите что хотите, а я не могу этого переварить, так же как "похлебку" и "пирожок", о которых здесь только что говорили.
      Маркиз. Да, да, как же, "пирожок"! Я сразу это заметил - "пирожок"! Как я вам благодарен, сударыня, что вы напомнили мне о "пирожке"! Для такого "пирожка" в Нормандии не хватит яблок. "Пирожок"! Ах, черт возьми, "пирожок"!
      Дорант. Ну, "пирожок"! Что ты хочешь этим сказать?
      Маркиз. Черт побери, шевалье, "пирожок"!
      Дорант. Ну, так что же?
      Маркиз. "Пирожок"!
      Дорант. Скажи, наконец, в чем дело!
      Маркиз. "Пирожок"!
      Урания. Не мешало бы, мне кажется, пояснить свою мысль.
      Маркиз. "Пирожок", сударыня!
      Урания. Что же вы можете против этого возразить?
      Маркиз. Я? Ничего! "Пирожок"!
      Урания. Я отступаюсь!
      Элиза. Маркиз разбил вас блестяще. Мне бы только хотелось, чтобы господин Лизидас несколькими меткими ударами добил противников.
      Лизидас. Осуждать - это не в моих правилах. Я к чужим трудам снисходителен. Однако, не желая задевать дружеские чувства шевалье к автору, я должен сказать, что подобного рода комедия, собственно говоря, не комедия: между такими пустячками и красотами серьезных пьес громадная разница. Тем не менее в наше время все помешались именно на таких комедиях, все бегут на их представления; великие произведения искусства идут при пустом зале, а на глупостях - весь Париж. У меня сердце кровью обливается. Какой позор для Франции!
      Климена. В самом деле, вкус нашего общества страшно испортился. Наш век опошлился до ужаса.
      Элиза. Как это мило: "опошлился"! Вы это сами придумали, сударыня?
      Климена. Гм! Гм!
      Элиза. Я сразу догадалась.
      Дорант. Итак, господин Лизидас, вы полагаете, что остроумными и прекрасными могут быть только серьезные произведения, а комедии - это безделки, не стоящие внимания?
      Урания. Яс этим не могу согласиться. Разумеется, трагедия в своем роде прекрасна, - конечно, если она хорошо написана, но и в комедии есть своя прелесть, и, по-моему, написать комедию так же трудно, как и трагедию.
      Дорант. Ваша правда, сударыня. И, пожалуй, вы бы не погрешили против истины, если б сказали: "еще труднее". Я нахожу, что гораздо легче распространяться о высоких чувствах, воевать в стихах с Фортуной, обвинять судьбу, проклинать богов" нежели приглядеться поближе к смешным чертам в человеке и показать на сцене пороки общества так, чтобы это было занимательно. Когда вы изображаете героев, вы совершенно свободны. Это произвольные портреты, в которых никто не станет доискиваться сходства. Вам нужно только следить за полетом вашего воображения, которое иной раз слишком высоко заносится и пренебрегает истиной ради чудесного. Когда же вы изображаете обыкновенных людей, то уж тут нужно писать с натуры. Портреты должны быть похожи, и если в них не узнают людей вашего времени, то цели вы не достигли. Одним словом, если автор серьезной пьесы хочет, чтобы его не бранили, ему достаточно в красивой форме выразить здравые мысли, но для комедии этого недостаточно - здесь нужно еще шутить, а заставить порядочных людей смеяться - это дело нелегкое.
      Климена. Я отношу себя к порядочным людям, а между тем во всей этой комедии я не нашла ни одного смешного выражения.
      Маркиз. Клянусь, и я тоже!
      Дорант. Это не удивительно, маркиз, там нет никакого паясничанья.
      Лизидас. Сказать по чести, сударь, все остроты в этой комедии, на мой взгляд, довольно плоски, так что одно другого стоит.
      Дорант. При дворе, однако, этого не находят.
      Лизидас. Ах, при дворе!..
      Дорант. Договаривайте, господин Лизидас! Я вижу, вы хотите сказать, что при дворе в этом мало смыслят. Таков ваш обычный довод, господа сочинители; если пьесы ваши не имеют успеха, вам остается лишь обличать несправедливость века и непросвещенность придворных. Запомните, господин Лизидас, что у придворных зрение не хуже, чем у других, что можно быть здравомыслящим человеком в венецианских кружевах и перьях, равно как и в коротком парике и гладких брыжах; что лучшее испытание для ваших комедий - это суждение двора; что вкус его следует изучать, если желаешь овладеть своим искусством; что нигде больше не услышишь столь справедливые суждения, как там; что, не говоря уже о возможности общаться с множеством ученых из придворного круга, общение с высшим обществом, где царит простой здравый смысл, гораздо большей степени способствует тонкости человеческого восприятия, нежели вся заржавленная ученость педантов.
      Урания. Это верно: кто туда попадает, перед тем открывается широкое поле для наблюдений, он многому научается, и прежде всего - отличать хорошую шутку от дурной.
      Дорант. При дворе тоже есть смешные люди, я с этим согласен, и, как видите, первый готов их осуждать. Но, честное слово, их немало и среди присяжных остряков, и если можно выводить на сцену маркизов, то почему бы не вывести сочинителей? Как бы это было забавно - показать все их ученые ужимки, все их смехотворные ухищрения, их преступное обыкновение убивать своих героев, их жажду похвал, их попытки громкими фразами прикрыть свое скудоумие, торговлю репутациями, наступательные и оборонительные союзы, умственные войны, сражения в стихах и в прозе!
      Лизидас. Счастлив Мольер, что у него такой яростный защитник! Но к делу! Речь идет о том, хороша ли пьеса? Я могу указать в ней сотню явных погрешностей.
      Урания. Странное дело! Почему это вы, господа сочинители, вечно хулите пьесы, на которые народ так и валит, а хорошо отзываетесь только о тех, на которые никто не ходит? К одним у вас непобедимая ненависть, к другим непостижимая нежность.
      Дорант. Они из великодушия принимают сторону потерпевших.
      Урания. Так укажите же нам эти недостатки, господин Лизидас! Я их что-то не заметила.
      Лизидас. Прежде всего, кто знаком с Аристотелем и Горацием, сударыня, тот не может не видеть, что эта комедия нарушает все правила искусства.
      Урания. Признаюсь, с этими господами у меня ничего общего нет, а правила искусства я не знаю.
      Дорант. Чудаки вы, однако! Носитесь с вашими правилами, ставите в тупик неучей, а нам только забиваете голову. Можно подумать, что они заключают в себе величайшие тайны, а между тем это всего лишь непосредственные наблюдения здравомыслящих людей, которые учат тому, как не испортить себе удовольствие, получаемое от такого рода произведений. И тот же самый здравый смысл, который делал эти наблюдения в древние времена, без труда делает их и теперь, не прибегая к помощи Горация и Аристотеля. На мой взгляд, самое важное правило - нравиться. Пьеса, которая достигла этой цели, - хорошая пьеса. Вся публика не может ошибаться, - каждый человек отдает себе отчет, получил он удовольствие или не получил.
      Урания. Я подметила одно совпадение: те господа, которые так много говорят о правилах и знают их лучше всех, сочиняют комедии, которые не нравятся никому.
      Дорант. Отсюда следствие, сударыня, что к их путаным словопрениям прислушиваться не стоит, ибо если пьесы, написанные по всем правилам, никому не нравятся, а нравятся именно такие, которые написаны не по правилам, значит, эти правила неладно составлены. Не будем обращать внимание на это крючкотворство, которое навязывают нашей публике, - давайте считаться только с тем впечатлением, которое производит на нас комедия! Доверимся тому, что задевает нас за живое, и не будем отравлять себе удовольствие всякими умствованиями!
      Урания. Когда я смотрю комедию, мне важно одно: захватила она меня или нет. Если я увлечена, я не спрашиваю себя, права я или не права, разрешают правила Аристотеля мне тут смеяться или нет.
      Дорант. Это все равно что, отведав чудесного соуса, начать сейчас же доискиваться, в точности ли приготовлен он по рецепту _Французского повара_.
      Урания. Совершенно верно. Я поражаюсь, почему некоторые пускаются в рассуждение там, где нужно только чувствовать.
      Дорант. Вы правы, сударыня, все эти хитросплетения до того нелепы! Если обращать на них внимание, так мы сами себе перестанем верить, наши ощущения будут скованы, - этак мы скоро будем бояться без позволения господ знатоков сказать, что вкусно, а что невкусно.
      Лизидас. Итак, сударь, единственный ваш довод - это что Школа жен имела успех. Вам дела нет до того, насколько она соответствует правилам, лишь бы...
      Дорант. Э, нет, позвольте, господин Лизидас! Я говорю, что нравиться публике - это великое искусство и что если эта комедия понравилась тем, для кого она была написана, то этого достаточно, об остальном можно не заботиться. Но вместе с тем я утверждаю, что она не грешит ни против одного из тех правил, о которых вы говорите. Я их, слава богу, знаю не хуже других и могу вас уверить, что более _правильной_, чем эта пьеса, у нас на театре, пожалуй, и не бывало.
      Элиза. Смелей, господин Лизидас! Если вы сдадитесь, то все пропало!
      Лизидас. Что вы, милостивый государь! А протазис, эпитазис и перипетия?
      Дорант. Ах, господин Лизидас, не глушите вы нас громкими словами! Не напускайте вы на себя столько учености, умоляю вас! Говорите по-человечески, так, чтобы вас можно было понять. Неужели, по-вашему, греческие названия придают вашим суждениям вес? Почему вы думаете, что нельзя сказать "изложение событий" вместо "протазиса", "завязка" вместо "эпитазиса" и, наконец, "развязка" вместо "перипетия"?
      Лизидас. Это научные обозначения, употреблять их дозволено. Но если эти слова столь оскорбительны для вашего слуха, то я подойду с другого конца и попрошу вас точно ответить мне на три-четыре вопроса. Терпима ли пьеса, которая противоречит самому наименованию драматического произведения? Ведь название "драматическая поэма" происходит от греческого слова, каковое означает "действовать", а это показывает, что самая сущность драматического произведения заключается в действии. В этой же комедии никакого действия нет, все сводится к рассказам Агнесы и Ораса.
      Маркиз. Ага, шевалье!
      Климена. Тонко подмечено! Это называется схватить самую суть.
      Лизидас. До чего неостроумны, или, вернее сказать, до чего пошлы иные выражения, над которыми все смеются, в особенности насчет "детей из уха"!
      Климена. Еще бы!
      Элиза. О да!
      Лизидас. А сцена между слугой и служанкой в доме? Она ужасно растянута и совершенно нелепа.
      Маркиз. Вот именно!
      Климена. Безусловно!
      Элиза. Он прав.
      Лизидас. И как легковерен этот Арнольф, который отдает свои деньги Орасу! И потом, если это лицо комическое, зачем же он совершает поступок, приличествующий человеку порядочному?
      Маркиз. Браво! Тоже верное замечание.
      Климена. Восхитительно!
      Элиза. Чудесно!
      Лизидас. А разве проповедь и _правила_ не нелепы, разве они не оскорбительны для наших догматов?
      Маркиз. Отлично сказано!
      Климена. Совершенно верно!
      Элиза. Лучше не скажешь!
      Лизидас. И, наконец, этот господин Ла Суш! Его нам выдают за человека умного, он так здраво рассуждает, и вдруг в пятом действии, когда он стремится выразить Агнесе всю силу своей страсти, он дико вращает глазами, смешно вздыхает, проливает слезы, так что все покатываются со смеху, и сразу становится лицом преувеличенно, неправдоподобно комическим!
      Маркиз. Блестяще, черт возьми!
      Климена. Чудно!
      Элиза. Браво, господин Лизидас!
      Лизидас. Из боязни наскучить я оставляю в стороне все прочее.
      Маркиз. Черт возьми, шевалье, плохи твои дела!
      Дорант. Это мы еще посмотрим!
      Маркиз. Нашла коса на камень!
      Дорант. Возможно.
      Маркиз. Ну-ка, ну-ка, ответь!
      Дорант. С удовольствием. Надо сказать...
      Маркиз. Сделай милость, ответь!
      Дорант. Ну, так дай же мне ответить! Если...
      Маркиз. Ручаюсь, черт возьми, что ты ничего не ответишь!
      Дорант. Конечно, если ты мне будешь мешать.
      Климена. Так и быть, выслушаем его возражения!
      Дорант. Во-первых, не верно, что в пьесе нет ничего, кроме рассказов. В ней много действия, происходящего на сцене, а самые рассказы - это тоже действия, вытекающие из развития сюжета, ибо они простодушно обращены к заинтересованному лицу, а заинтересованное лицо к удовольствию зрителей внезапно приходит от них в смущение и при каждом новом известии принимает меры, чтобы отвратить грозящую ему беду.
      Урания. На мой взгляд, вся прелесть сюжета _Школы жен_ заключается именно в беспрерывных признаниях. Особенно забавным мне кажется, что сам по себе неглупый человек, к тому же предупреждаемый и простодушною возлюбленною и опрометчивым соперником, все-таки не может избежать того, что с ним должно произойти.
      Маркиз. Пустое, пустое!
      Климена. Слабый ответ!
      Элиза. Неубедительные доводы!
      Дорант. Что касается "детей из уха", то это забавно лишь в той мере, в какой это характеризует Арнольфа. Автор не считает это за остроту - для него это только средство обрисовать человека, подчеркнуть его чудачество: глупость, сказанную Агнесой, он принимает за некое откровение и радуется неизвестно чему.
      Маркиз. Невразумительный ответ!
      Климена. Неудовлетворительный!
      Элиза. Все равно что ничего не сказать!
      Дорант. Разве он так легко отдает деньги? Разве письмо лучшего друга это для него не ручательство? И разве один и тот же человек не бывает смешон в одних обстоятельствах, а в других - благороден? Наконец происходящая в доме сцена между Аленом и Жоржеттой. Иным она показалась скучной и тягучей, но она, конечно, не лишена смысла: во время путешествия Арнольф попал впросак из-за наивности своей возлюбленной, а по возвращении ему приходится ждать у ворот своего дома из-за бестолковости слуг - таким образом, он во всех случаях сам себя наказывает.
      Маркиз. Неосновательные доводы!
      Климена. Попытка с негодными средствами.
      Элиза. Как это беспомощно!
      Дорант. Теперь о нравоучении, которое вы называете проповедью. Люди истинно благочестивые, выслушав его, разумеется, не найдут в нем ничего оскорбительного. Слова об аде и котлах всецело оправданы чудачеством Арнольфа и невинностью той, к кому они обращены. Наконец любовный порыв в пятом действии: его находят преувеличенно, неправдоподобно комическим, но разве это не сатира на влюбленных? И разве порядочные и даже самые серьезные люди не поступают в подобных обстоятельствах...
      Маркиз. Молчал бы уж лучше, шевалье!
      Дорант. Хорошо. Однако попробуй поглядеть на себя со стороны, когда ты влюблен...
      Маркиз. И слушать не хочу!
      Дорант. Нет, послушай! Разве в пылу страсти...
      Маркиз (поет). Ла-ла-ла-ла-ла-ре, ла-ла-ла-ла-ла-ла!
      Дорант. Что?
      Маркиз. Ла-ла-ла-ла-ре, ла-ла-ла-ла-ла-ла!
      Дорант. Я не понимаю, как...
      Маркиз. Ла-ла-ла-ла-ла-ре, ла-ла-ла-ла-ла-ла!
      Урания. Мне кажется, что...
      Маркиз. Ла-ла-ла-ла-ре, ла-ла-ла-ла-ла-ла-ла-ла-ла-ла!
      Урания. В нашем споре много забавного. Мне кажется, что из этого могла бы выйти небольшая комедия, - она была бы недурным довеском к _Школе жен_.
      Дорант. Вы правы.
      Маркиз. Черт возьми, шевалье, не слишком благодарная будет у тебя там роль!
      Дорант. Твоя правда, маркиз!
      Климена. Мне бы тоже хотелось, чтобы такая пьеса была написана, но чтобы все в ней было воспроизведено в точности.
      Элиза. Я бы с удовольствием сыграла в ней свою роль.
      Лизидас. И я от своей не откажусь.
      Урания. Раз этого хотят все, то запишите наш разговор, шевалье, и передайте Мольеру, ведь вы с ним знакомы, а уж он из этого сделает комедию.
      Климена. Вряд ли он на это пойдет - здесь ему не больно много расточали похвал.
      Урания. О нет, нет, я знаю его нрав! Он критику своих пьес ни во что не ставит, лишь бы их смотрели.
      Дорант. Да, но какую же он придумает развязку? Тут не может быть ни свадьбы, ни узнавания, ума не приложу, чем может кончиться подобный спор!
      Урания. Тут надо что-нибудь совершенно неожиданное.
      ЯВЛЕНИЕ VII
      Галопен, Лизидас, Дорант, маркиз, Климена, Элиза,
      Урания.
      Галопен. Сударыня, кушать подано!
      Дорант. А! Вот она, та самая развязка, которую мы ищем, - ничего более естественного не найти. В пьесе будут ожесточенно и яростно спорить две стороны, совершенно так же, как и мы, никто никому не уступит, а потом выйдет лакей и объявит, что кушать подано, тогда все встанут и пойдут ужинать.
      Урания. Лучше конца не придумаешь! На нем мы и остановимся!
      КОММЕНТАРИИ
      Первое представление комедии состоялось в Париже на сцене театра Пале-Рояль 1 июня 1663 г. Мольер в спектакле не участвовал.
      Пьеса была впервые напечатана в 1663 г. ("La Critique de l'Ecole des femmes", ed. Ch. de Sercy, 1663).
      Первое издание русского перевода "Критика на Школу женщин", перевод Н. Максимова, изд. О. Бакста, 1884, Собр. соч. Мольера, т. I.
      Первая русская постановка: Петербург, Александрийский театр, 1842 т. (бенефис А. Е. Мартынова).
      Стр. 491. "Королеве-матери". Королева-мать, Анна Австрийская, отличалась большой набожностью и впоследствии явилась ярой сторонницей запрещения "Тартюфа".
      Стр. 503. ...разница между полулуидором и пятнадцатью су... Пол-луидора (сто десять су) стоило место на самой сцене, а пятнадцать су место для стояния в партере театра.
      Стр. 506. ...актеры других театров отзываются о ней дурно... - Речь идет об актерах театров Бургундского отеля и Маре, конкурировавших с театром Мольера.
      Стр. 510. ...по рецепту "Французского повара"... - популярная поваренная книга, называвшаяся в своем подзаголовке "Школой поджарок" ("L'Ecole der ragouts"). Издана в Париже в 1651 г.
      Г. Бояджиев