- Да ты чего?.. Тебя же все Сокольники знают! - возмутился он. - Я себе не враг...
      "Во как! - размышлял я, усаживаясь в машину. - Оказывается, за неполный год приобрел я авторитет не только среди цивильных барыг, но и уголовных. Чем не карьера?"
      На минутку решил заглянуть к Олегу. Дать деньги на выкуп бренных останков. Вообще я тут его зауважал: пить он бросил, кропал свои картинки, готовился к выставке...
      - Кто? - спросили за дверью бдительно.
      - Я, - дал я конкретный ответ.
      Дверь опасливо, на малюсенькую щелочку приоткрылась, и в ней показалось чье-то лицо без щек.
      - Олег... - сказал я, как начало пароля.
      Щелочка мало-помалу расширилась. Передо мной стояла девчонка лет пятнадцати: худенькая, остроносенькая, веснушчатая и чем-то испуганная.
      - Я сестра, - торопливо, словно оправдываясь, пояснила она писклявым голосом. - У нас несчастье. Вы... друг Олега? А... он йогой занимался. Поза трупа. Ну, расслабление мышц, нирвана...
      - Птичка в небе? - севшим голосом спросил я, припомнив.
      - Да. И он не мог сесть... Летал... и не мог, разбился.
      - К-как разбился?
      - Ну... психологически. Утром увезли. В больницу.
      Доигрался, дурак! Дальнейшие пояснения я не слушал. Известие произвело на меня впечатление ошеломляющее, и, выбитый из колеи, расстроенный вконец, я покатил на работу к Михаилу. Там сообщили, что сегодня тот в отгуле - покупает машину. Ох, не вовремя... Поехал к нему домой. По пути, на шоссе, тоскуя в компании самого себя, решил несколько отвлечься, подсадив "голосовавшую" на обочине девицу.
      - Но у меня только рубль! - веско предупредила она. Однако, услышав, что денег не требуется, приятно изумилась и впорхнула в салон.
      На ней была самодельная макси-юбка из грубого псевдоджинсового материала с тремя разноречивыми иностранными нашлепками и жутко розовая кофта с бисером белых пуговиц.
      Травленные до лимонной желтизны волосы, мышиного цвета пробор, напудренное личико и белые десны, обнажавшиеся при улыбке.
      - "Волга" все-таки машина спокойная, - рассуждала девица умудренно. - У меня у дяди "Волга". Зеленая. Нет, как... цвет морской волны, во. А "Жигули", знаете, ужас, такие шустрики и вечно бьются! Я сегодня, когда в город за продуктами ехала, так один прямо на глазах... Смотрите - вот!
      Я скосил глаза, узрев матовую россыпь битого стекла на шоссе.
      - Утром! Прямо на глазах! - кудахтала она возбужденно. - Кошмар просто. В такой грузовик с бетонными плитами...
      - Ладно, - оборвал я ее, неотвязно размышляя об Олеге. - Сейчас и мы в грузовик...
      Поначалу она вроде как и обиделась, удивленная моей резкостью, поскольку, вероятно, полагала, что неотразима как внешне, так и суждениями своими, свидетельствовавшими о недюжинном интеллекте, однако, вспомнив, что едет с филантропом, переключилась на тему погоды. Хотя, когда я пошел на обгон по встречной полосе, все же заметила:
      - Вы, кстати, тоже как-то рискованно ездите...
      - Не бойтесь, - откликнулся я, - мне не жаждется снова попасть на больничную койку...
      - Вы были в аварии? - спросила она участливо. - Поранились?
      - Да нет, я в психиатрической лежал...
      - Ой, остановите вот здесь, я как-то забылась...
      Где высадил это чудо, я забыл уже через минуту. Дверь Мишкиной новой квартиры открыла крыса его благоверная. В махровом халате, с полотенцем на голове, вся зареванная, пунцово вспухшая лицом... видимо, был скандал. Вперилась в меня безумным взглядом заплывших глаз с животной какой-то ненавистью.
      - Можно? - осведомился я галантным тоном. Она открыла рот, тяжело дыша сквозь стиснутые зубы. Потом провела рукой у горла, и глаза ее, расширившись, сверкнули так, что мне стало не по себе.
      - Входи, - сказала сиплым, нехорошим басом.
      - Где Миша?
      Улыбнулась, застыв лицом. Качнула игриво бедрами. И, раздирая рот, закричала, вцепившись в меня:
      - Там, где и тебе желаю, гад поганый! На том свете! Говорила, не будет вам ничего... Деньги, иконы... Вот и кокнулся! - Она подбежала к буфету, выдернула ящик, грохнув его на ковер, выхватила оттуда розово-белый, карамельный ворох червонцев и, бросив себе под ноги, начала топтать их, дергаясь и всхлипывая в истерике. Халат ее расстегнулся, открыв нескладное, тощее тело... Дальше пошли какие-то кликушеские вопли о грехах и воздаянии за них, санкционированном свыше.
      Я отправился восвояси. Влезая в машину, увидел Мишкиного отца, сидевшего на лавочке во дворике и сосредоточенно жующего папиросу...
      На обратном пути, возле островка осколков, затормозил.
      Шоссе было пустым, и долго, сидя на корточках, я рассматривал щербатый от вкраплений бесчисленных камушков асфальт, заляпанный пятнами гудрона, масла и... крови.
      Гудящая пустота квартиры обрушилась на меня, повалив на пол. Я подтянулся, опершись локтем на скользко блестевший паркет, вонявший мастикой; увидел перед собой иконы, прислоненные к стене: искрошенные, задернутые пыльно-черной вуалью времени, другие - залитые свежим лаком недавней реставрации, лубочно-пестрые...
      Я шептал в каком-то психозе, длившемся, казалось, бесконечно:
      - Господи... господи... - Больше слов не находилось. Потом встал, отрезвленно припомнив назначенную на семь часов вечера встречу. Встречу надо было переиграть на более благополучный день.
      Голубой "Запорожец" стоял на обозначенном месте возле метро. Знакомая спортивная куртка, призывный взмах руки...
      - С собой? - сразу спросил парень.
      - Да... То есть... да, - рассеянно промямлил я, нащупывая в кармане имеющиеся шестьдесят долларов, и уже приготовился сесть в машину, чтобы дать пояснения, но сделать этого не сумел: сзади меня стиснули чьи-то уверенные руки, я инстинктивно рванулся, но навстречу мне шагнули из толпы люди в плащах, а возле "Запорожца" возникла неизвестно откуда выкатившая "Волга" со штырьком характерной антенны на крыше.
      Я был омертвело спокоен. Как в этот день, так и потом, на допросах.
      - Где вы взяли валюту?
      Валить на Михаила? Но тогда наверняка всплывало дело с угоном "Волги", мистером Кэмпбэллом, потерявшим бумажник с деньгами и документами, который был найден и возвращен мною благодаря имевшейся в бумажнике карточке с адресом отеля. Насчет двух тысяч зеленых - это шуточки, начальник.
      - Оказал услугу, - талдычил я, уставившись в сетчатый кружок микрофона, фиксирующего мои показания. - А он мне дал доллары...
      - А мы вам за эту услугу дадим срок, - сказал следователь, очень правильный такой человек. Майор.
      Дружки-приятели, как ожидалось, вмиг от меня отвернулись. С испугом и не раздумывая.
      - Буду ждать, - просто сказала Ирина на последнем свидании.
      ВЛАДИМИР КРОХИН
      Тесть с тещей, прихватив ребенка, направились наслаждаться красотами осенней природы на дачном участке, жена собиралась на дежурство, а я пребывал в ожидании той чарующей минуты, когда квартира опустеет окончательно. Жалко, всего лишь сутки свободы...
      - Ну, я пошла, - сказала жена, нанося последние косметические штрихи перед зеркалом в прихожей.
      - Очень долго уходишь, - съязвил я благожелательно.
      - Не терпится поскорее остаться одному? - Она захлопнула пудреницу.
      - Не скрываю, - заявил я юмористическим тоном.
      - Тогда и я не буду скрывать. Не хотела сегодня... - Она оглянулась на зеркало, будто испрашивая у отражения согласия на дальнейшее слово. - Есть новость, Володя. Я... встретила человека... Врач, вместе работаем... Нам с тобой придется расстаться. Ты должен быть рад, поскольку давно об этом мечтал, семья для тебя - обуза...
      Я всматривался в ее лицо, заново открывая его, как чужое, незнакомое, неузнаваемое даже...
      Она нервно усмехнулась, блеснув глазами и тут же опустив их, словно стыдясь и сожалея о своем признании, и было непонятно, чего она ждет от меня примирения, уговоров, прощения, упреков или же согласия? Да и сам я не знал, что ответить. В сумбуре мыслей остро, как лезвие сквозь вязкую толщу, прорезалась одна, обнажившая корни происходящего: в жене я видел что-то неизменно и безропотно принадлежащее мне, исключительно мне, и вдруг это "что-то", сознаваемое отстранение, бездумно, нашло в себе самостоятельную силу, взбунтовалось и покарало меня - самодовольного эгоиста.
      Я чувствовал, что все еще можно исправить, я пока лишь на рубеже выбора, и надо либо перешагнуть черту, либо остаться за ней. Желалось оставить все по-прежнему, простить, обвинив в случившемся только себя, но сделать это мешала обида - горчайшая, слезная, какой не знал никогда, потому как никогда и никто меня всерьез в общем-то не обижал...
      - Тогда... закончена мазурка, - сказал я тихо и ровно. - Собираю манатки. Счастья тебе, дорогая.
      Ничего не ответив, ушла.
      Некоторое время я смотрел на нее - пересекавшую двор, потом стал одеваться. Задерживаться здесь не имело более смысла.
      Шагнул из подъезда в осенний дождичек. Куда податься? К мачехе? Но что меня встретит там, кроме недовольства? Своя жизнь, возможно, ухажеры - бабе еще пятьдесят... И тут я - горемыка сирый. К Козлу? Пожалуй, единственный вариант. И если по логике, то как ни удивительно, а лучший мой друг - он. И посочувствует сердобольно, и утешит, и пригреет на неопределенный срок без каких-либо условий...
      А если - Марина? Если позвонить и грязно соврать, что ради нее порвал, бросил все и ничего не прошу, только знай это, как знай и то, что поступил так, ибо не в силах никому лгать, да и с кем я буду счастлив, кроме нее, и кто будет счастлив со мной?
      Идея омерзительна по сути, но заманчива дьявольски и будоражит настолько, что, задыхаясь от нетерпения, просто-таки вламываюсь в лунно-мерцающий полумрак красно-белой будки и лихорадочно накручиваю диск.
      Гудки, и, пока они звучат - зовуще и длинно, глупость становится осознанной, до вялой тоски очевидной, и мысли только о том, как пойду в гараж, каким путем добираться к Козлу, стоит ли покупать бутылку... Вот дурак! Неужели раньше нельзя было найти какую-нибудь пассию? Хоть скрылся бы временно - с уютом, завтраками и стираным бельем. Нет, задел - пуст, одни. физиологические контакты по пьянке... А может, прямо сейчас к жене, уговорить...
      -Алло?
      МАРИНА ОСИПОВА
      - ...хочу сообщить, что скоро ты будешь отцом семейства.
      Сказала, как вызов бросила, и замерла в ожидании угнетенной досады ответа.
      Обрадовался. И до того искренне, буйно, что я, дура, успевшая уже оскорбиться заранее и вообще бог весть к какому отпору готовая, разревелась от счастья, уткнувшись в него - сильного, доброго, родного, убаюканная его лаской, великодушием, поцелуями, чувствуя себя и женщиной и ребенком одновременно.
      Отвлекает сухой треск телефона.
      - Марина?
      Голос узнаю сразу и, узнав, стыну в тяжелой, как ртуть, ненависти.
      В трубке - глубокий, объемный фон, а значит, муж снял трубку второго телефона и, наверняка заинтересованный началом диалога, имеет желание выслушать его до конца.
      - Володя? - Злость беснуется во мне, как пламя в паровозной топке, но интонация безупречно ровна и учтива. - Послушайте, милый... - Я перехожу в октаву конфиденциальную, почти физически ощущая растущую от этого перепада тембра настороженность в соседней комнате, но понимаю, что должна говорить именно так, и что еще необходимо - это притворить дверь, дав ей тихохонько, воровски скрипнуть.
      Скрип удается: вкрадчивый, боязливый... Будто вижу, как Прищурились в надменной иронии глаза мужа...
      - Не знаю, в чем цель вашего звонка, - полушепчу я, - но, по-моему, вам было указано, что ни в общении с вами, ни в ваших ухаживаниях я не нуждаюсь, поскольку вы глубоко мне антипатичны - это раз; а далее - у меня есть муж, унижать которого я не желаю даже телефонными разговорами с поклонниками, вам подобными.
      Отповедь мою пресекают короткие гудки. Кладу трубку. Подступает обморочная тошнота, будто кофе перепила. И вместе с ней изнеможение какое-то. На душе гадко. Но и спокойно. Все позади, кажется. Кончилось приключение. И, надеюсь, благополучно. Господи, прости меня, грешную.
      В комнату входит муж. Зевая и выгибаясь в истоме спиной: дескать, вот я - безмятежен и прост.
      - Кто звонил? - спрашивает безразлично.
      - Да один дурак... - говорю в сердцах как бы. Он целует меня в висок, нежно водит по лицу кончиками пальцев - мозолистых от гитарных струн. Я прижимаюсь к нему...
      Счастлива я? И это ли счастье? Да, вероятно. Имеются, конечно, всякие занозистые нюансы, препятствующие его идеальному восприятию, но это все равно счастье, чью истинность мы сознаем только в утрате, в невозможности обращения к нему вновь. Его надо хранить. Бережно и .рачительно. Счастье - хрупкий предмет.
      ИГОРЬ ЕГОРОВ
      На службе я характеризовался положительно, просто - блаженный, шеф мой Спиридонович пришел на суд в орденах и сказал, что действия мои - страшная ошибка молодости, адвокат тоже разливался майским соловьем, но срок мне влепили. Дали с учетом того, что я хороший, по минимуму и в тот же день услали работать туда, где рельсы кончаются, дабы продолжать их в дальнейшие просторы.
      С возрастом мы ощущаем время по-разному. Словно из окна набирающего скорость поезда, где проплывает все быстрее и быстрее один день за другим, постепенно сливаясь в однообразие расплывчатого, ускользающего пейзажа. И казалось бы, набрал уже мой поезд ход, да вдруг затормозил и потянулся еле-еле, превратив срок отбывания в вечность, в эпоху тоски, отмеченную каждодневным пробуждением за час до гонга, когда выныриваешь из сна в вонючее тепло барака и, вцепившись зубами в подушку в беззвучном вое, плачешь в бессилии своем по себе самому.
      По субботам привозили фильмы, и хотя все бастовало: не ходи, не смотри, не пей глазами этот яд воли, похмелье будет тяжким, - все-таки шел. И Володькину комедию видел, где Марина... Смотрел одурев, сцепив пальцы и был как бы наедине с ней... А потом конус света от аппарата исчез, вобрав в себя крутившиеся в нем пылинки и табачный дым, и я, в толпе потных черных спецовок и стриженых затылков -одинокий, как первый человек в аду, - вывалился из клуба на вечернюю поверку. Сочиняя ей письмо. Я ей тысячу писем сочинил. Но ни одного не написал. Наверное, я ее слишком любил, чтобы беспокоить как-то. И еще. Часто выступал в памяти тот день, когда сидел я с ней и с Володькой в машине, и думалось: вот бы интересно, кабы сложить из нас троих одного человека, все лучшее в нас отобрав, каким бы он получился? Странная мыслишка, но есть в ней, по-моему, что-то, хотя что - сам не пойму. Но верю: не случайно свела нас тогда судьба в той машине - ворованной.
      Ну и был миг, когда сошел я на перрон знакомого вокзала и остановился: куда? К родителям, в вымученное тепло их приема со сквознячком недоверия? Нет. Прежних родителей уже не существовало, а к этим я возвращаться не жаждал.
      С вокзала поехал за город, эксгумировать сбережения. И приехал! Ни луга, ни дуба, а на месте заветного клада - котлован. И щит с надписью: "Строительство пансионата". Постоял, утопая в глинистой жиже у штабеля свеженького кирпича, глядя на бетонные сваи фундамента, зубьями скалившиеся со дна ямищи, выяснил, что отвал неделю как увезли, сбросив в реку, и двинул восвояси в город. Досада, естественно, была, но так чтобы очень об этой утрате я не жалел. Богу так, значит, угодно.
      Ирине сказал:
      - Больше таких разлук не бойся. - И верю в свои слова.
      А сейчас ночь, сижу на кухне, пью горький свежезаваренный чаек и думаю сквозь блаженную сонную одурь: куда? кем? зачем?
      Впереди еще много всякого, я вновь на перепутье, и все зависит от следующего шага. Сделать этот шаг надлежит осторожно, не оплошав в выборе пути, чтобы не оказаться в тупике. Вообще с жизнью шутки плохи, и быть с нею надо неизменно бдительным, точным во всем и ничего сверх положенного не предпринимающим. Жизнь карает безрассудных, неукрепившихся, идущих под парусами, поворачивающимися на любой ветер, и любит целеустремленных и благоразумных. Я это твердо уяснил: мир жесток.
      Иду в комнату, на ощупь ориентируясь в темноте, целую спящую жену, ложусь рядом - чист, сыт, в благости свободы и сознания, что жить еще долго, наверное.
      В общем, душе моей хорошо ровно настолько, насколько она еще умеет радоваться этой жизни.
      ВЛАДИМИР КРОХИН
      Завтра домой. Круиз закончен, и через день мир снова обретет привычные формы и обличья: знакомых стен квартиры, накатанных городских маршрутов, редакционных кабинетов... Но это - завтра. Завтра мир сузится, а сейчас он огромен непостижимо и чудовищно. Сейчас. Когда стою на выщербленной площадке стены Красного форта Агры и вижу измученными солнцем глазами бурую пустыню, глинистые, иссеченные трещинами берега желтой, окаменело застывшей в мареве реки и вдали - царящий в зное беломраморный купол Тадж-Махала, оцепленный караулом словно из кости точенных башенок. Сейчас, изнывая от жары, в мечтах о прохладе отеля и глотке ледяной воды, я суетно пытаюсь постичь необъятность мира и неисчислимость живущих в нем. Какие только просторы не открывались мне за этот месяц круиза, но мой путь в них как путь острия иглы по гигантской карте; какие только людские водовороты не были вокруг меня, да и есть: ведь за спиной, внизу - кишащий миллионной толкотней город, но что знает он обо мне, о судьбе моей, о болях моих, о мною сделанном? О том, что видится мне сутью едва ли не вселенской... Но здесь, сейчас, понимаю: мир непостижим для моей малости огромностью своей и раздробленностью человеческих судеб. Вечным одиночеством каждого. В нем, что ли, и смысл этого мира? Или смысл - в нас самих? Так, наверное. И может, потому он, заложенный во мне - хочу я того или нет, неуклонно приведет меня в знакомый мирок моего личного жития-бытия, где буду о чем-то заботиться, чему-то огорчаться, на что-то уповать и пытаться снова и снова открыть и понять этот смысл.
      О чем-то, чему-то, на что-то...
      Да, так сложилось.
      МАРИНАОСИПОВА
      Моя кровать у окна. Я скашиваю глаза, жмуря их от льющегося в палату солнца, вижу обрезанный забеленным низом стекла куст сирени, жухлые, как оборванные виноградные гроздья, пирамидки облетевших соцветий и, утирая сонные, невольные слезы, вспоминаю голос врача из звенящего далека:
      - Девочка. Ну, мама, любуйся...
      И вслед за тем - зовущий крик ребенка, вернувший оглохшие, задавленные болью чувства, и сморщенное, нелепое личико - отталкивающе чужое, но тут же, в последующий миг озарения, - родное до блаженной немоты, узнаваемое чертами себя и отца...
      Я лежу, истерзанная прошлой, ушедшей мукой, упоенно счастливая и совсем-совсем другая, будто сама заново родилась и жизнь - впереди. И сейчас первые ее минуты...
      Мир прекрасен!
      1980г.
      КОММЕНТАРИИ
      "А. Молчанов постоянно подчеркивает мелкое и пустое в своих героях через детали повседневного бытия. Жизнь у них проходит в суете, им некогда поднять голову к высокому. Егоров "химичит" с оценкой ремонта разбитых в аварии машин. Крохин мучается с похмелья, сочиняя очередную халтуру для передачи по радио. Марина ругается с мужем, отбивается от поклонников, бегает по магазинам... Автору этого мало. Он расширяет круг бездуховных персонажей. Но не все же у нас подонки, как в повести А. Молчанова. Да, работники Госстраха, как и специалисты других областей - отдельные работники и отдельные специалисты! - иногда находят "ход"... Зачем же этот "ход", неизбежно ведущий к скорому "мату", выдумывать автору?"
      "Литературная газета". 7 июня 1984г.
      "В повести три героя. Повествование ведется от первого лица. Мы имеем дело с тройной исповедью. Автор, несмотря на свою молодость, в литературе не новичок и, несомненно, знает, что повествование от лица отрицательного героя всегда опасно, на исповеди человек невольно стремится обосновать свои поступки, доказать неизбежность их, самооправдаться. Опытные литераторы часто в таких случаях используют прием "ненадежного" рассказчика, показывая свое скептическое отношение к герою, создавая атмосферу недоверия к нему. Однако в данном случае автор не пользуется этим приемом, предпочитая раствориться в своих персонажах, давая им полную волю на страницах повести, "балдея" вместе с ними".
      "Советская культура". 5 июля 1984 г.
      "Двух мнений быть не может: повесть А. Молчанова - возмутительная клевета на советскую интеллигенцию. Вряд ли существует в нашей литературе последних лет другое произведение, в котором поголовно все действующие лица изображались бы преступниками либо подонками, в котором не нашлось места ни одному положительному персонажу. Вполне закономерно, что популярные газеты встали на защиту чести работников литературы и искусства".
      "Литературная газета". 14 ноября 1984 г.
      "СЕКРЕТАРЮ ЦК КПСС тов. ЗИМЯНИНУ М.В.
      Уважаемый Михаил Васильевич!
      Мы, члены редакционной коллегии редакции журнала "Человек и закон", серьезно обеспокоены в связи с критикой, прозвучавшей в адрес повести А. Молчанова "Перекресток для троих", опубликованной на страницах этого издания, и сознаем свою писательскую, гражданскую ответственность за допущенный промах в работе. Сейчас совместно с руководством журнала, его партийной организацией мы направляем усилия на то, чтобы исключить подобные случаи впредь.
      С этой целью 17 июля 1984 года в редакции журнала состоялось заседание расширенной редколлегии, на которое были приглашены ведущие писатели приключенческого жанра, ответственные работники Минюста СССР и Минюста РСФСР, руководители редакции, члены ее редколлегии и партийного бюро.
      В ходе делового, заинтересованного разговора было высказано немало пожеланий и предложений по улучшению работы с литературными произведениями, намечены конкретные меры по расширению авторского актива, тщательному отбору произведений для печати, их многостороннему и авторитетному рецензированию. Члены Союза писателей СССР от себя и от имени своих товарищей по перу (которые по тем или иным причинам не смогли прибыть в редакцию)*, заверили собравшихся в том, что лучшие произведения приключенческого жанра, пропагандирующие гражданственность, уважение к закону, будут рекомендованы прежде всего на страницах журнала "Человек и закон".
      * В окончательном варианте документа вычеркнуто.
      Совещания, подобные тому, что было проведено в редакции 17 июля с. г., редакционная коллегия планирует проводить регулярно, приглашая на них ведущих юристов, журналистов, работников аппарата МВД СССР, Прокуратуры СССР и других заинтересованных ведомств и организаций. Так, в ближайшее время намечено провести заседание расширенной редколлегии по вопросам контрпропаганды, в котором примут участие ученые, работающие в этой области, в частности, профессор Н. Яковлев, автор книги "ЦРУ против СССР", и журналисты-международники.
      Уверены, что все эти меры принесут ощутимые положительные результаты.
      Члены редакционной коллегии:
      А. М. РЕКУНКОВ, Генеральный прокурор СССР
      А. Я. СУХАРЕВ, министр юстиции СССР
      Ю. М. ЧУРБАНОВ, заместитель министра внутренних дел СССР
      Ю. С. СЕМЕНОВ, писатель, кинодраматург".