1.

Погожим майским вечером я, Анатолий Подкопаев, сержант срочной службы внутренних войск, вес — сто, рост — сто девяносто пять, цвет глаз — серый, волосы, отросшие уже сверх положенной уставом нормы, — русые, вышел со скаткой и вещмешком на плече из рейсового «икаруса», следующего по маршруту Ростов-на-Дону — Волгодонск.

Помахав на прощание рукой водителю автобуса, а вернее, в сторону зеркальной калоши бокового обзора, я настороженно оглядел панораму до сей поры незнакомой мне местности.

Взору моему, еще затуманенному тряской дорожной дремотой, предстал небольшой степной поселок: унылые малоэтажные строения серого кирпича, частные покосившиеся хибары, чью замшелую непривлекательность скрашивали цветущие, как им было положено в данную весеннюю пору, кущи яблонь и вишен и облезлые, в серо— зеленой заплесневелой штукатурке, с приземистыми купеческими колоннами, здания административных учреждений, отмеченных неизбывной аурой некогда властвовавшего в их стенах большевизма, военнизированного коммунизма и прочих протухших «измов», таковую стойкую историческую ауру составляющих.

У парадного входа одного из провинциальных архитектурных реликтов эпохи недоразвитого социализма тусовалась замызганная стайка пегих российских дворняг.

Подобно тысячам иных российских поселков так называемого «городского типа», данный микрополис ничем выдающимся в своей сути не отличался, разве что глинистая сухая пустошь без единой травинки, на которой, густо и смоляно чадя соляркой, разворачивался сейчас рейсовый автобус, направлявшийся обратно к трассе, являла собой своеобразную городскую площадь перед воротами зоны, обнесенной серым дощатым забором и покосившейся изгородью из колючей проволоки, вдоль которой тянулась утоптанная караульная тропка.

Чернели в предвечернем небе угловые вышки с нахохлившимися фигурками постовых солдатиков.

Прибыли.

Я плотнее уместил на затылке фуражку с околышем цвета спелой вишни. Вот и цель очередного из моих перемещений. Поселок Северный, исправительно-трудовая колония номер семь. Режим — общий. Значит, тут мне и куковать… Полтора, мать твою, годика!

Удалявшийся от площади «икарус» вдруг круто свернул вправо, едва не угодив задним колесом в узкую канаву кювета и, рыгая ядовитой сажей выхлопных газов, перекошенно замер на обочине, уступая тесную ленту дороги движущейся с зажженными фарами встречной колонне грузовиков с кузовами-клетками, сваренными из строительной арматуры, в которых колыхалась, запорошенная белесой проселочной пылью, серо-черная масса возвращавшихся с работы бригад зека.

Грузовики скучились на площади, залязгала сталь отпираемых запоров бортов, соскочил на землю из угловых закутков кузовов конвой, затопав по сухой звонкой глине кирзой сапог, юлой завертелись на длинных поводках овчарки, рыком встречая выпадающую из клеток и привычно строющуюся по пятеркам толпу в одиновых черных спецовках и таких же черных чепчиках с козырьками; в зоне внезапно, словно исподтишка, ударил гонг, вязкий тягучий звук распластался в беспечной тишине майского вечера, едко истаивая в ней, и последняя вкрадчивая нота его долго и неразличимо зависла в пространстве.

Тут мне несвязно подумалось о нелепом противоречии между дивной весенней природой и миром людей, ибо никак не соотносилось фиолетовое небо с багряно-золотой полосой заката, нежные лепестки яблонь и молодая липкая зелень тополей с потертой сталью автоматов, блеклыми гимнастерками конвойных и черными колоннами наголо остриженных людей, заложив руки за спины, уходивших после обыска контролерами-прапорщиками в разверзнутые ворота зоны, к побеленым баракам.

Машины с кузовами-клетками, разворачиваясь, отбывали на свои промасленные автобазы — кончался рабочий день.

Нехотя, словно зачарованное ширью степных виноградников и бахчей, скрывалось за их раздольем закатное солнце.

— Ты, случаем, не к нам, командир?

Я обернулся.

Передо мной стоял коренастый крутолобый ефрейтор с ручным пулеметом, свисавшим стволом вниз с брезентового ремня, вдавившегося в обшарпанный погон с тонкой золотистой лычкой, почерневшей от грязи.

Подворотничок гимнастерки у ефрейтора, наспех прихваченный отчего-то красной ниткой, был влажно-сер от дорожной пыли, запорошившей и пилотку, и складки хромовых офицерских сапог с щегольски приспущенными голенищами, и рябую, алкоголически багровую физиономию, на которой узкими холодными щелочками выделялись цепкие недоверчивые глазки.

— Если здесь шестнадцатая рота, то к вам, — ответил я равнодушно.

— Других рот тут нет, — ответил ефрейтор, протягивая руку. Представился: — Харитонов. Кличут Серегой.

— Анатолий. Подкопаев, — сказал я, пожимая вялую кисть нового сослуживца.

— После учебки? — спросил ефрейтор, поправив подсумок с запасными пулеметными магазинами, укрепленный на свисающем к паху ремне.

На выбившемся конце ремня виднелась отчетливая «елочка» зарубок — по количеству прошедших месяцев службы. Зарубок было много, из чего явствовало, что ефрейтор принадлежал к элите «старичков».

— Да, после учебки…

— Салабон, значит, — сплюнул ефрейтор. — Ну, поканали, салабон, дослуживать отчизне… Крышу с антенной, что навроде метлы дворницкой, видишь? Там вот и рота. Номер шестнадцать. Ростовского полка унутренних войск министерства таких же унутренних дел. Сам-то откуда родом?

— Из Москвы.

— О, высокий гость из столицы! — прокомментировал краснорожий ефрейтор. — Ну, тебя здесь встретит рота почетного караула, готовься.

В голосе пулеметоносителя сквозила отчетливая, даже агрессивная неприязнь. Однако неприязнь эта меня не задела, иммунитет к ней за прошедшие полгода службы выработался стойкий.

Да, не любили нас, москвичей, соотечественники. И почитали за какую-то особую, чуждую народу русскому нацию. Сначала такому отношению я искренне удивлялся, после же, свыкшись, начал воспринимать его с презрительным равнодушием. Но природа болезненной внутренней зависти провинциалов к обитателям столицы оставалась для меня неизменной загадкой. Отчего происходила эта зависть? От того, что жителям Москвы больше привилегий перепадает? Или от того, что по складу ума и характерам мы иные, нежели наши периферийные российские собратья — истинные, так сказать, русские, кондовые?..

По дороге развязный ефрейтор многократно пытался завести разговор на ту или иную тему, но я упорно отмалчивался, и до железных ворот с намалеванными на них красными звездами, за которыми располагалось двухэтажное кирпичное здание конвойного подразделения, мы, будущие сослуживцы, дошли в сосредоточенном молчании, минули пустовавший КП и очутились у входа в казарму, где наши пути разошлись: ефрейтор отправился к «прилавку» ружпарка для сдачи оружия и боеприпасов, а я пошел в канцелярию роты, дабы отрапортовать местному начальству о своем прибытии по назначению для дальнейшего прохождения и так далее.

За столом канцелярии, спиной к окну, сидел капитан лет сорока с желчным лицом хронического язвенника и гладко зачесанными назад редкими волосами, тронутыми проседью.

Капитан курил вонючую папиросу местной марки. Мой рапорт он выслушал равнодушно, откинувшись на спинку обтянутого черным дермантином кресла, и по завершении монолога спросил кратко и внятно:

— Пьешь?

— Ну так… — замялся я. — По торжественным случаям.

— А торжественный случай — когда есть что выпить?

Я молчал, теряясь в догадках, чем вызван такой настойчивый интерес ротного к моим неуставным отношениям с зеленым змием.

— Я в смысле — злоупотребляешь? — уточнил капитан.

— Вот это нет, — отозвался я искренне.

— Уже хорошо, — сказал капитан. — Если не брешешь. Парень ты, вроде, ничего, приличный с виду…

Он загасил папиросу и, встав из-за стола, тяжело заходил по тесной, как ножны охотничьего тесака, канцелярии.

— Так, — почесал в раздумье коротко стриженный затылок. — Значит, ты к нам на должность инструктора по инженерно— техническим средствам охраны. Так?

— … точно, — добавил я.

— Ну и какие-такие средства ты изучал? — испытующе зыркнул на меня капитан.

— Всякие… Телеемкостную систему, радиолучевые датчики, ограждение «Їж»…

— … твою мышь, — сказал капитан.

— Что?

— ¤ж твою мышь, — процедил капитан со вздохом. — Нет у нас тут никаких телеемкостей и всякой там, понимаешь, аппаратуры…

— А что есть? — поинтересовался я — безо всякого, впрочем, интереса.

— В основном заборы, — прозвучал ответ. — Ну, на жилой зоне по ним еще проводки натянуты, на разрыв чтобы срабатывали… Изоляция, правда, вся прогнила, менять надо… Да и заборы-то с доисторических времен стоят, труха, а не заборы. В общем, работы у тебя тут сержант, невпроворот. Людей не дам, — быстро проговорил капитан, словно опасался, что именно такое требование от меня сейчас и поступит. — Личного состава не хватает, службу нести некому. Но зеков бери, я с начальником колонии потолкую, предоставим тебе бригаду расконвоированных…

— У которых срок, что ли, вышел?

— Если бы вышел, здесь бы они не задержались, — покривися капитан саркастически. — Какого хрена тут делать?.. — Он задумался, словно и сам всерьез озаботился вопросом, какого действительно хрена тут делать, в этом поселке, затерянном в бескрайних степях. — Кому полгода осталось, кому месяц… — пояснил он. — Такая вот категория. Но аккуратнее с ними, понял? Отношения — исключительно уставные! Не забывать, товарищ сержант: они — продукт преступного мира! Уясни это отчетливо.

— Уясняю, — отозвался я послушно.

— Теперь так, — продолжил капитан. — Помимо жилой зоны у нас еще семь рабочих объектов. В основном строительных. Твоя задача — проверить там… ну… как, чего… В смысле ограждений, средств связи…

— То есть? — не понял я.

— Ну… в смысле, как ограждения установлены, в каком состоянии… Работают ли телефоны на постах… Слушай, — внезапно с раздражением сказал капитан, — по-моему, не меня, а тебя специально выучивали, как все эти заборы сооружать и разные там провода протягивать… Вот и контролируй… твоя… кавалерия! — это хозяйство. Чего там сложного? Забор, ворота, караулка, две вышки. Рация и три телефона. Вот и весь рабочий объект. Что внутри его — нас не касается. То же самое и с жилой зоной. Главное, чтоб вышки не падали и заборы стояли прочно, без вибраций. Вся задача. Чего-то неясно?

— Вопросов, товарищ капитан, не имею, — откликнулся я. — Разрешите идти?

— Давай, — согласился капитан устало и потянулся за очередной папиросой. — Да, учти: предшественник твой сразу же по демобилизации убыл на лечение от алкоголизма. Мамаша его мне письмишко написала, ругает, что не уберегли, мол… А как уберечь? Передвижение у тебя согласно должности свободное… что по поселку, что по объектам; много нежелательных контактов… В общем, рассчитываю на вашу моральную устойчивость, товарищ Подкопаев… — внезапно перешел капитан на «вы». Фамилия у вас какая-то, кстати, того…

— Какая?

— Ну… В общем, чтобы без подкопов тут у меня! Я где нормальный, а где и беспощаден! И хоть академиев не кончал, но высшее образование тебе даду! Понял?

— В общем, да, — сказал я. — Смысл примерно ясен.

— Свободен, — процедил капитан сквозь прокуренные зубы, на чем диалог начальника и подчиненного завершился.

Далее я посетил каптерку, куда сдал на хранение шинель и парадную форму, подписанные с внутренней стороны ядовитым хлорным раствором, выбелившим на ткани фамилию их владельца; затем проследовал в ротную столовку, где в алюминевую миску мне зачерпнули из котла серое картофельное варево, а сверху на варево бухнули два куска селедки с неочищенной чешуей.

То был ужин, завершенный кружкой жиденького, пахнущего веником чая, после чего я отправился наверх, в казарму, где застелил указанную мне койку чистыми простынями, выданными старшиной роты по фамилии Шпак — человеком с плоским лицом, замедленной речью и деревянными движениями ожившего манекена в форме прапорщика.

Так называемое личное время, отведенное на смену подворотничков и чистку обуви, промчалось незаметно, и вскоре старшина Шпак, широко расставив ноги в яловых сапогах с высокими голенищами, встал перед строем роты, вперившись каким-то загипнотизированно— мутным взором в список личного состава, и начал вечернюю поверку, монотонно зачитывая фамилии бойцов:

— Рядовой Никифоров!

— Я.

— Рядовой Лебединский!

— Здеся…

По развязной интонации можно было догадаться, что в данном случае голос подал кто-то из «старичков».

— Отвечать следует согласно уставу, — бесстрастно прокомментировал Шпак, глаз от бумаги не отрывая.

В строю хохотнули.

— Рядовой Зельгутдинов?

— Я! — на издевательской ноте пискнули из конца строя.

Шпак недовольно пожевал тонкими губами, на секунду задумавшись. Затем, уяснив, видимо, что предъявить претензии по поводу ернической, однако же уставу не противоречащей интонации отклика затруднительно, продолжил каменно-терпеливым голосом:

— Ефрейтор Харитонов!

— Я-аа! — разнесся рык, потрясший стены казармы.

Лицо старшины помрачнело, хотя и осталось бесстрастным.

— Рядовой Голубкин!

— Йа-яяя… — пронесся томный выдох.

Старшина Шпак медленно отвел взор от списка, переместив его на рядового Голубкина, стоящего напротив.

Голубкин — широкоплечий двухметрового роста богатырь, бочонком выпятив грудную клетку и дурашливо откинув голову назад, невинными глазами встретил оловянный взгляд старшины, милейше при том улыбаясь. Бобрик его блондинистых волос совершал странные движения, то наползая на лоб, то отодвигаясь к затылку.

— Рядовой Голубкин, выйти из строя, — скучно произнес Шпак.

Сотрясая сапогами сорок седьмого размера крашеный суриком настил казарменного пола, солдат шагнул вперед, круто развернувшись лицом к хихикающей роте. Лик его не утратил благостного выражения, как и бобрик — противоестественных перемещений по сфере крепкого черепа.

— За шевеление волосами в строю, — произнес старшина, отделяя слово от слова, — и ушами… объявляю два наряда вне очереди… Встать в строй!

— За что?!

— Встать в строй!

— Ну, волк, сука…

— Сержант э… Подкопаев.

— Я, — откликнулся я бесцветно.

— Рота — смирно! — вяло приказал старшина. Добавил упавшим голосом: — Отбой…

Полетели на табуреты гимнастерки, ремни и галифе, заскрипели пружины узких коек-нар под солдатскими телами, и я тоже присел на край железной рамы своего личного казарменного ложа, стягивая сапог, но тут заметил, что «отбивались» в основном солдатики молоденькие, а старослужащие и сержанты разбрелись кто куда, причем, одному из младших командиров, облачившемуся в спортивный костюм и кроссовки, Шпак, уходя из казармы, заметил:

— Самовольная отлучка в гражданской форме внешней одежды, предусматривает, товарищ…

— Сладких казачек и стакан самогона, — донесся беспечный ответ.

— Вынужден писать докладную, — мрачно продолжил старшина.

— Не делай мозги, кусок, к разводу буду, как штык! — пообещал обладатель спортивной одежды и двинулся, насвистывая, к выходу из казармы, попутно пнув ногой в зад узбека-дневального, склоненного над ведром с грязной водой, где кисла половая тряпка.

Опрокинув ведро, дневальный растянулся в мутной луже, затем, поднявшись, небрежно отряхнул рукавом с одежды влагу и, даже не поглядев в сторону невозмутимо удаляющегося «спортсмена», надел тряпку на швабру, принявшись за уборку.

В каждом его движении сквозило покорное коровье безразличие.

— Вот так салабонов и воспитывают! — донеслось до меня, и тут же рядом на койку опустился ефрейтор Харитонов, поерзал на пружинах и, зевнув, поинтересовался: — Насчет выставить старшим литр-другой не против, салажонок?

— Против, — сказал я, причем ответ поневоле прозвучал категорически и неприязненно. Ну что поделаешь, коли органически не выношу хамья…

— А чего? Поистратился? — Харитонов раскинулся на койке, марая край простыни грязными каблуками сапог. Он меня уже всерьез начал доставать, этот ефрейтор.

— Встань, — сказал я миролюбиво.

— Чего?

— Встать, ефрейтор Харитонов! — Я старался выдержать крайне любезную, даже доверительную интонацию.

— Че-его?! — раскатисто погнал он крик из пропитого горла.

Каким-то чисто механическим движением я резко дернул матрац на себя.

— С-сука… — со сдавленном удивлением молвил Харитонов, брякнувшись в проем между койками. Впрочем, он тут же упруго поднялся, уставившись на меня с немым изумлением.

— Сержантик-то с норовом, — заметили из погруженного в темноту угла казармы, окутанного табачным дымом.

— Молодой, а борзый, — согласился Харитонов усмешливо. — Ну— к, выйдем, сучонок, — предложил надменно, кивнув в сторону коридора.

Ох, не хотелось мне мордобития, хотя в данном вопросе смело могу назвать себя специалистом многоопытным, получавшим в голову и в корпус столько раз, что страх перед болью и увечьями был из меня выбит еще в нежном юношеском возрасте, когда начал я заниматься кикбоксингом в родимых московских Лужниках…

— У тебя, сучонок, что, слух пропал?

Нет, похоже, словами тут ситуацию не разрешить…

— Это ты мне? — спросил я, разглядывая внимательно ногти на левой руке и превосходно зная, что взгляд противника также на моей левой руке и сосредоточен. А зря, между прочим.

— Тебе, тебе…

— Так. То есть, сучонок, это я, значит…

— Значит.

— Странно… — Я и в самом деле недоумевал. — Пришел человек в казарму, расстелил простыни, решил поспать, вдруг откуда ни возьмись является какая-то мразь, заваливается прямо в сапогах на кровать, выражается невежливо… А почему? Видимо, не учили мразь приличным манерам. И уже поздно учить. Но проучить никогда не поздно, думаю.

Взгляда от своей левой кисти я по-прежнему не отрывал, в то время как рукой правой, совершил движение в сторону физиономии ефрейтора, плотно зажав его переносицу суставами указательного и среднего пальцев.

— Ссс-волочь… — прохрипел Харитонов, безуспешно пытаясь от своего носа мою руку оторвать и испытывая — это я знал наверняка — пронзительную боль и страх от того, что носовая кость вот-вот треснет. — Пусс-ти…

Скрипнули пружины нескольких коек. Наматывая ремни на пальцы, ко мне неторопливо двинулись несколько рослых фигур в белом солдатском исподнем, что, в общем-то, меня не смутило. Ситуация была ординарной, многократно отработанной, и развитию ее способен был помешать только какой-либо псих, пыл которого я был готов остудить ударом ноги либо в пах, либо с растяжкой в подбородок, что смотрится со стороны довольно-таки эффектно и резко уровень агрессивности нападающих снижает.

— Всем стоять! — мельком обернувшись на белые пятна нательных рубах, процедил я. — Иначе сломаю ему нос. Ну!

Фигуры в нерешительности замерли, поигрывая латунными бляхами.

— Пусс-ти… — шипел, пуская слюну, Харитонов.

— Отпущу, — сказал я. — Но сначала, давай-ка, попросим прощения.

— Аааа…

— Видишь, первую букву алфавита мы изучили. Будем разучивать другие буквы или уже знаешь, как построить фразу?

Я не изгалялся над ефрейтором, нет. Просто знал, что в настоящий момент чувство активной солидарности, владеющее его соратниками, постепенно подменяется всевозрастающим любопытством пассивных наблюдателей.

— Извиняюсь, блядь…

— Чего?..

— Аааа… Я нечаянно, че ты, в натуре, бэ-э-э… Извиняюсь, сказал же!

— И обещай, что больше такого не повторится.

— Не повторится, отпусти, б… больше… не буду, проехали…

— Ну вот. — Я разжал пальцы. — Конфликт, надеюсь, исчерпан.

Харитонов стремительно отпрянул в сторону, вытирая невольные слезы и осторожно ощупывая вспухший нос.

— Крутой, да? — произнес он сквозь затравленную одышку. — Да мы тут таких крутых…

— Да, сержант, — произнесла одна из рослых фигур в исподнем неодобрительно. — Широкий ты взял шаг, как бы портки не треснули, гляди…

— А вам по нраву те, кто семенить любит? Иль шестерить?

Ответа не последовало.

«Старички» в молчании разбрелись по койкам.

Первый раунд, похоже, остался за мной. Что же касается второго, я не загадывал — посмотрим.

Дверь, ведущая в коридор, затворилась, и казарма погрузилась в темень, где малиновыми точками светили сигареты «дедов», шепотом обсуждавших произошедшую стычку.

Смежив глаза, я еще долго прислушивался к их невнятному шушуканью, из которого различилась только одна отчетливая фраза, видимо, конкретно моему слуху и предназначенная:

— Думает, козел херов, лычки его спасут…

Я долго и напрасно пытался уснуть. Меня точила досада. Не мог я назвать удачным свое начало службы в конвойной роте номер шестнадцать, не мог. Действительно, а стоило ли так резко охолаживать этого мерзопакостного ефрейтора? Воспринял бы все его провокационные происки с дипломатичным юморком, «прописался» бы, выставив «старичью» литровку-другую…

Нет ведь! Характер надо проявить! А что за цена-то твоему характеру, а? Нулевая цена! А может — и даже не может, наверняка! — составляет этакая цена величину отрицательную, а потому не характер у тебя, Толя Подкопаев, а просто-таки однозначное «попадалово», и лучшее тому доказательство — твое здешнее пребывание в глубине ростовских степей, сержант, в этой вот роте, чью суть, вероятно, ефрейтор Харитонов являет собою типично, естественно и — закономерно.

Не шел сон, не шел…

Зато одолевали воспоминания. Воспоминания о событиях, кажется, и недавних, но видевшихся теперь, из этого казарменного настоящего, будто бы сном о какой-то иной, потусторонней реальности, если и существующей, то недостижимо далеко и условно, как бы на иной планете…

2.

В армию довелось угодить мне двадцати шести лет от роду — то есть в том возрасте, когда большинство военнообязанных сверстников навыки по хождению строевым шагом уже решительно утратило, за исключением разве кадровых вояк, но те обзавелись к настоящему времени погонами отнюдь не сержантскими.

Пополнить же собою вооруженные ряды защитников отечества случилось мне по причинам свойства непредсказуемого и даже, можно сказать, аварийного.

Если обратиться к истокам, то родился я в семье относительно благополучной: папа работал в советском торгпредстве в США, мама — по образованию переводчик с английского и немецкого — всю жизнь обреталась при нем, трудясь то референтом, то консультантом в том же торгпредстве.

И выпало мне, таким образом, появиться на свет и вырасти в штате Мэриленд, в городе Вашингтоне, где до двенадцати отроческих лет учился я в самой что ни на есть настоящей американской муниципальной школе, среди тех, кто по-русски не знал даже слова «здрасьте».

А потому язык предков осваивал я исключительно в кругу тесного семейного общения.

За свое американское начальное образование я должен поблагодарить мать. Это она сумела убедить каких-то ответственных дипломатических деятелей окунуть меня именно что в реальную англоязычную среду, а не отдать в посольскую учебку, завешанную коммунистическими лозунгами и портретами престарелых гангстеров из кремлевского политбюро.

Насколько понимаю, дипломатическое начальство пошло на такой шаг с известным прицелом: кто знает, может, сопляк, бойко лепечущий на английском, пригодится в дальнейшей борьбе с империализмом в качестве, допустим, шпиона-нелегала или, на худой конец, синхронного переводчика при сиятельной особе.

Матери отдаю должное: женщина она хваткая, хотя каким образом ей удалось родить советского ребенка на территории врагов социализма, а не отправиться с такой миссией на родину, как иные дипжены, — вопрос безответный.

То ли причиной тому были ссылки на состояние здоровья, то ли иные хитросплетения обстоятельств… Однако, так или иначе, мое явление миру в столице северо-американских штатов представляло собой вопиющий нонсенс, ибо я автоматически получил статус американского гражданина, что коммунистическими инстанциями рассматривалось, как факт идеологически болезненный и двусмысленный.

Я никогда не расспрашивал мать о тех мотивах, что подвигли ее произвести меня на свет Божий именно в Америке. Да и не были мне такие мотивы сколь-нибудь интересны. Скорее всего матерью руководило совершенно естественное желание родить ребенка в нормальном, оборудованном современной аппаратурой госпитале, одновременно избавив и себя, и его от многочасовых перелетов через океан, ну а что же касается моих прав в отношении американского гражданства — о том, вряд ли кто из моих родителей, хотя бы и ненароком, был способен задуматься, поскольку и отец, и мать, несмотря на свое относительно либеральное во многом мировоззрение, были коммунистами искренне заблуждавшимися, и иллюзии их система подкрепляла реальностью стабильных и приятнейших привилегий.

Привилегии семью сплачивали, довольно жестко диктуя благочинные нормы внешних семейных отношений, однако на внутреннем, то есть сугубо бытовом уровне страсти в нашей ячейке общества бушевали по полной, что называется, программе.

Со стороны, конечно, все выглядело благопристойно, даже идиллически — вот, дескать, перед вами образцовое сообщество идеологически выдержанных загранработников, однако бытовали в сообществе устойчивые и тайные пороки… Причем пороки, полагаю, основывались на принципе единства и борьбы противоположностей…

А именно: поддавал папаня. Каждодневно и непреклонно. И надо отдать должное — весьма профессионально. Никогда не теряя ни связности речи, ни безупречных манер. Категория интеллигентного алкоголизма. Чтобы до поросячьего визга — на моей памяти ни разу!

Но страсть к бутылке неотвратимо становилась единственной и всепоглощающей, а отношение к жене — подобным тому, как относится петербуржец к Эрмитажу — знает, что может, как говорится, посетить его в любой момент, и не более того…