- Достал ты ее ценой, - глядя на нее, шепнул Акимыч Матерому.
      Тот снисходительно усмехнулся.
      Наскоро попрощавшись с покупателями, сели в машину, и вот в последний раз мелькнула за ветвями яблонь знакомая крыша...
      - На квартиру-то меня подбросишь? - спросил Акимыч, жавшийся на заднем сиденье к своему скарбу - двум потертым чемоданам и холщовому мешку с одеждой.
      - Акимыч... друг! - сказал с чувством. - Есть просьба. Не хочу тебя подставлять.. сам еле вроде ушел от ментозавров, чтоб они повымерли, от челюстей их ненасытных... Но кой-чего в городе осталось. На одной квартиренции. Просто жаль терять, Акимыч.
      - А квартиренция простреливается? - ожесточенно проскрипел старик.
      - Вот не знаю... Телефон у соседа молчит, а почему?.. Вдруг уехал, вдруг запой... Ваней его кличут, соседа. А задача, Акимыч, такая. Дам я тебе ключики, войдешь в квартирку; если Ваню застанешь, скажи, просил тебе Матерый передать: все барахло, что в комнате, в коробках, твое, Ваня, в подарок. А если нет там Вани, а другие люди околачиваются, скажешь, человек на улице за троячок намылил меня вернуть ключи хозяину...
      - Как лысого причесывать, не учи, - огрызнулся Акимыч.
      - Прости, родной, - Матерый засмеялся. Ему в самом деле было весело и отдохновенно. Будто всю предыдущую жизнь выделывал он какую-то затейливую, изматывающую работу, а теперь - конец работе, ну, разве часок еще последний остался, а там, дальше, - долгий век беспечности, свободы и солнца. - Войдешь в комнатку. На подоконнике - кактус. А возле кактуса - леечка. Маленькая пластмассовая... Худая по шву разошлась. Моя фирма делала, - цокнул языком, припомнив. - Возьмешь ты леечку, бросишь ее в пакетик, а после поблуждаешь по городу, отрываясь от возможного.
      - Камушки в леечке? - спросил старик. - В пластмассу заварил? Ясно... Боюсь: стар я стал...
      - Акимыч... Сделай, родной. Я бы тебе леечку на сохранение оставил, но чего уж - давай откровенно: не двадцать тебе годиков... А я в этот город теперь ни ногой, сукой буду. На риск, думаешь, толкаю? Есть такой момент, да. Но так он всегда есть - вон на машинке сейчас катим, а колесико вдруг да отскочи...
      - Тьфу, дьявол, типун тебе... - заерзал старик. Матерый вновь рассмеялся. Громко и чистосердечно, аж в легких захолонуло - отдохнуть надо, к морю надо, ветрами солеными отдышаться... Море. Вспомнил, как еще мальчишкой, после колоний, барачных ночей, заборов в колючей проволоке с бастионами вышек, вернулся к морю. В каком-то давнем июле. Спокойно оно было тогда, прозрачно и тихо. И он вошел в искрящуюся золотом лазурь воды - в одежде, в ботинках. И погладил море... Как старого, верного пса у дома, к которому вернулся из скитаний, боли, тьмы. Море! Сколько же веков он не видел его... Вот на Каспии был недавно, а не видел. Сутолока вокруг мешала, людишки, дела, разговоры-беседы. А где-то вдалеке, декорацией, синь... из которой денежки качались в виде балыков и икорки.
      - Ну, а коли засыплюсь? - спросил старик осторожно.
      - Да тебе-то что? - отмахнулся Матерый. - Криминала на тебе никакого. И, по- моему, - посерьезнел он, - чисто там. Вчера проезжал - чисто. Знак на подъезде в случае провала должен быть меловая черта. Ан нет черты.
      - Э-э, где наша не пропадала! - согласился Акимыч. Только домой сначала давай, барахло сброшу.
      Матерый кивнул, сосредоточенно насвистывая разухабистый мотивчик.
      Через три часа на условленном месте Акимыч вручил ему заветную леечку.
      - Квартира пустая, никого, - доложился старик - Ну, взял вот... А после по городу... до седьмого пота петлял, аки лис от гончей стаи. Но вроде от страху петлял, не от нужды.
      - Спасибо, Акимыч. - Матерый стиснул его плечо. - Не поминай лихом. Будет судьба - свидимся.
      - Да уж... простились, Лешка! - Старик толкнул дверь машины - Чего там... Осторожно езжай только, спеши в меру... Далеко ведь собрался, знаю...
      Матерый проводил его взглядом - старого, хромого, такого одинокого в оживленно спешащей, обтекающей его толпе
      Прощай, Акимыч!
      А теперь - уходи прочь, пролетай за стеклом, проклятый город-ловушка, город страха и тягостных будней, город-убийца, город-кошмар - да, ты вернешься еще во снах и не раз заставишь вскочить среди ночи с постели с испуганно бьющимся, как птица в силках, сердцем...
      На выезде из города у поста ГАИ стояло пять машин видимо, шла какая-то проверка. Двое инспекторов на обочине пристально высматривали в потоке машин одним им только ведомые цели.
      Пронесет"? Нет... Лейтенант указал жезлом - приять вправо! Матерый отстегнул ремень безопасности, палец под куртку, привычным движением спустил предохранитель с "парабеллума". Некстати вспомнился перевод названия пистолета: "готовься к войне".
      - Ваши документы... - козырнул лейтенант. Принял водительское удостоверение и техпаспорт, бегло просмотрел их. Вернул. - Идите на пост, отметьтесь, - буркнул, отворачиваясь.
      - Зачем? Не ночь же.
      - Идите на пост, отметьтесь, - раздраженно повторил инспектор. - Ночь, день, какая разница? - И вновь отвел в сторону жезл, останавливая теперь уже "Волгу".
      Ну, гады! Матерый прошел в стеклянный куб помещения, осмотрелся - коротко и чутко: двое, очевидно, водители, стояли за спиной капитана, сидевшего возле пульта и переписывающего их данные из документов в журнал. Трое сержантов толклись посередине, обсуждая со смешками и прибаутками какой-то эпизод из служебной практики. Еще один - пожилой, в штатском, но по всему чувствовалось - не гаишник, опер - опытный, битый, сидел на стуле в углу, невнимательно листая брошюрку.
      Больно, невыносимо больно кольнуло в груди... Что-то горячее медленно обволокло сердце, прошибло потом. Но не это занимало Матерого, другое в том, как стояли и сидели здесь люди, в том, как беседовали, возились с бумажками, листали брошюрку, увидел он голую, беспощадную схему.
      - Вы тоже с документами? Давайте - едва обернувшись в его сторону, протянул капитан, оторвавшись от журнала.
      Вот пальцы капитана, вот касается их серая книжечка техпаспорта, а вот его, Матерого, кисть, а к ней стремительно приближается ловко выпорхнувшая из рукава одного из "водителей" клешня наручника...
      Он видел все происходящее в каком-то замедленном темпе, и точно так же неторопливо и густо окутывала сердце жгучая, скручивающаяся волна...
      Щелк - наручник плотно охватил запястье. Милиционеры разом бросились на Матерого сзади, "водители" повисли на руках...
      - Черта с два - прохрипел он, наливая все мышцы не силой, уходящей уже, сломленной, - ненавистью.
      Обвиснув на "водителях", ударил ногами сержантов, целя каблуками в переносицы. Двое рухнули. Лейтенант за столом выхватил пистолет из кобуры, потянул затвор, но он Матерого не пугал, пока еще успеет пальнуть... Локтями отбился от сержантов, настырно устремленных к нему, не то угрожавших, не то увещевавших. Или увещевал тот, пожилой, главный? Мир потерял все звуки. Матерый бил - резко, беспощадно и точно. Бил этих коварных врагов, а они неотвязно цеплялись и цеплялись, а ненависть уходила и уходила, лишая его всех шансов, в груди уже была какая-то холодная, погасшая пустота, будто вырвали оттуда все начисто и теперь ничего, кроме зиявшей пустоты, там не существовало.
      И вдруг в сумятице лиц, рук, милицейских погон он отчетливо, как в фокусе, различил лицо пожилого - жесткое, неумолимое. Он, пожилой, наверняка и рассчитал, как его, Матерого, брать, чтобы все чисто произошло, без зазоринки. Он - главный волкодав. И, последним усилием сбросив с себя тяжкую, пригибающую к полу массу, он перекатился к стене и, изогнувшись, выхватил "парабеллум".
      Мир окончательно сузился. Ныне в нем было лишь напряженное лицо главного врага, мушка и... неуловимо дрогнувший от выстрела ствол оружия. И мысли вот вам хитрые, организованные овчарки, идущие по следу, истребляющие меня - санитара этого стада, выгоняющие неизменно на флажки закона, не дающего ни двигаться, ни дышать, ни жить. Мне! Да, пусть только мне, но я тоже целый мир, тоже! И стреляю сейчас в ваш мир, всегда меня изгонявший и не приемлющий мой...
      А после ничего не стало.
      СЛЕДСТВИЕ
      Следствие пошло наперекосяк после внезапного исчезновения Монина из квартиры Прогонова, за что больше всех нагорело Лузгину. Ему ставилось в вину ослабление контроля, и удрученный Иван Семенович ночами не спал, безуспешно отыскивая потерянный след. В итоге, казалось бы, повезло на тщательно опекаемую квартиру Лямзина прибыл гость. Далее дело стояло лишь за четкостью оперативных мероприятий, проведенных блестяще, но в самом финале случился сбой: при задержании Матерого Лузгин был убит, двое оперативников получили серьезные травмы, Монин же, по заключению судебно-медицинской экспертизы, умер от инфаркта. Предвидеть такую развязку не мог никто.
      Гибель Лузгина меня потрясла, хотя я и сознавал, так, очевидно, и надлежало ему закончить свою жизнь. В схватке. Может, жестоко рассуждаю, но иных утешений не нахожу.
      Выбил меня из колеи этот непредсказуемый финал, но расслабляться было нельзя дело подходило к концу. Главным объектом теперь являлся Ярославцев. "Вел" его неутомимый Кровопусков, но спокойной жизни ни ему, ни мне главный объект не давал. Порою казалось все, хватит, пришло время ареста, но тут же следовала либо очередная его встреча с невыявленной группировочкой предпринимателей, либо еще какой-нибудь сюрприз. В частности, установили, что гражданин Ярославцев по паспорту иностранного торгового деятеля, находящегося в настоящий момент в столице, приобрел авиабилет по маршруту Москва - Лондон. Немедленно перепроверили документы иностранца - как выяснилось, состоявшего с Ярославцевым в давнем знакомстве... Документы в наличии у иностранца имелись, а потому сразу же родилась версия о дубликате-подделке. Прогонов? Навещал ведь его Ярославцев... Авиабилет он взял заранее, не торопился, что-то его здесь держало. Это "что-то" мы пытались прояснить, готовя одновременно систему будущих допросов с железными доказательствами, а их накопилось вагон и тележка... для перевоза, скажем, лодок, набитых севрюгой. Тяжелее всех приходилось Кровопускову. с одной стороны, наблюдение предписывалось вести неотрывно, с другой будоражить Ярославцева тоже не рекомендовалось, поскольку поводов для беспокойства у него и без того имелось в избытке. Прерванная связь с Мониным и Лямзиным, сигналы с разгромленных баз, звонки начальствующих деятелей, задетых за живое. Хорошо, вовремя удалось вмешаться в деятельность районного отделения, имевшего, полагаю, какие-то виды на нашего подопечного.
      Судя же по поведению Ярославцева, готовился им вывоз за рубеж значительного количества ценностей, и препятствовать ему в их собирании не стоило. В общем, решили предоставить ему возможность подойти к последней черте и дать ее перешагнуть. Мы занялись проведением плановых операций, и вскоре с постановлением о проведении обыска, с понятыми и милицией я позвонил в дверь квартиры Прогонова.
      Визит наш хозяин воспринял спокойно дескать, бывают ошибки, тревожат приличных людей по пустякам, но да приличным людям беспокоиться не о чем - заходите, гости нежеланные, располагайтесь, спрашивайте - отвечаем, отчего же не выяснить отношения?
      На бланки паспортов, водительских документов, фальшивых печатей, обнаруженных в машине Матерого, Виктор Вольдемарович взирал с недоуменным высокомерием: не мое, не знаю... Монин? Да, просил несколько раз расчистить не представляющие художественного интереса иконки, заходил на чай...
      Уверенно держался, скучаючи. Знал с опытным преступником дело имел и за здорово живешь мастера своего он не сдаст; мастер - капитал непреходящий.
      Обыск тоже не дал никаких результатов.
      - Гражданин Прогонов, - начал я доверительно, уединившись с допрашиваемым в уголке комнаты, возле журнального столика, - знакомо ли вам понятие измена Родине?
      - Никогда... - торжественно привстал Прогонов.
      - Значит, - сказал я, - вы добросовестно заблуждаетесь. Возьму на себя труд повысить ваш уровень правовых знаний. Так вот. Недавно некто Ярославцев, он же Хозяин, принес вам интересный и в полном смысле заграничный паспорт.
      - Какой еще...
      - Вы уж не перебивайте.
      Прогонов возмущенно засопел, но уши его просто-таки оттопырились от внимания к последующим моим словам.
      Я вкратце ознакомил его с перспективой очутиться на скамье подсудимых как соучастника государственного преступления.
      - ...это именно побег за границу с целью избежания наказания за совершенные преступления, - вещал я. - Побег, не какой-нибудь незаконный переход... Контрабандой Ярославцев не занят, любимой девушки или же родственников в странах с иной общественной системой не имеет.
      - Такую, с позволения сказать, лекцию я мог бы прочесть и вам, молодой человек, - перебил меня Виктор Вольдемарович. - Увы, ни одного юридического открытия... Ладно, продолжайте.
      - Ярославцев еще в стране, под нашим плотным контролем, уверил я. - Билет Москва - Лондон им уже заказан. Посему... вам имеет смысл повиниться...
      - Очень хорошее слово! - поддержал Прогонов, подняв палец. - Но представим теперь идеальный, хотя и отвлеченный вариант, я оказываю, причем добровольно! - как жертва шантажа этого ужасного государственного преступника - помощь следствию... Более того - никакие причины в дальнейшем не побудят меня к совершению аналогии...
      - Виктор Вольдемарович, - перебил на сей раз я. - Вы чересчур многого хотите. Нет. С паспортом разберемся подобру-поздорову, за остальное придется пострадать. Ярославцев же покрывать вас не станет, не надейтесь. Преступление слишком серьезное, чтобы мы позволили ему умолчать. Да и кто вы для него? Так, эпизод. Кстати, с подоконничка следы стерли?
      - Паспорт... было! - после длительной паузы выдавил из себя Прогонов. - Очень нехорошо, понимаю... Мы... как? Растерянно огляделся. - Придется пройти или...
      - Сожалею, Виктор Вольдемарович... Принес вам несчастье. Такая работа.
      - Тогда - звонок любимой женщине, чтобы присмотрела за пингвином. Родное существо...
      - Существо придется сдать в зоопарк. По крайней мере до окончания следствия.
      - Молодой человек... не надо столь лукаво обнадеживать. - Прогонов вздохнул. - Следствия... До окончания срока Он приподнялся со стула. - Просьба номер два, у меня в холодильнике мясо, знаете, икорка... Разрешите? Прощальный ужин...
      - Конечно, Виктор Вольдемарович, конечно. Я проглотил слюну, вспомнив, что не успел сегодня ни пообедать, ни поужинать. Домой заявлюсь за полночь, разогревать что-либо будет лень, опять сухомятка и сон...
      Сопроводив Прогонова до машины, я отправился в УВД. У Кровопускова новостей для меня не имелось. Вечером Ярославцев явился домой, и, видимо, надо ожидать следующего утра.
      Следующий день тоже яркими событиями не отличался. Ярославцев квартиру не покидал, к телефону не подходил, а жена его Вероника всем интересующимся, в том числе младшему лейтенанту Курылеву, отвечала, что у мужа приступ повышенного давления, он отдыхает и в переговоры вступать не намерен. Так несуетно минули еще одни сутки. Болезнь Ярославцева даровала нам некоторое затишье и возможность передохнуть в преддверии дня решающего, когда в международном аэропорту нам надлежало задержать некое лицо, под чужой личиной пытающееся незаконно покинуть страну.
      За три часа до объявления вылета я выехал в аэропорт. План действий был отрепетирован, люди расставлены. Таможенный и паспортный контроль Ярославцев минет беспрепятственно, все его возможные контакты уже здесь, в порту, будут строго учтены; арестуют же его на подходе к трапу.
      Еще не началась регистрация пассажиров, когда и пришло настораживающее известие - из дома объект так и не выходил... Мы немало переполошились, предчувствуя внезапный поворот событий. И - состоялся такой поворот!
      Прошла регистрация, паспортный контроль, в течение которого каждый пассажир проверялся особо тщательно, но в итоге самолет улетел в Лондон с одним с пустующим местом...
      Ломая головы, кинулись обратно, в город, оставив на всякий случай двух сотрудников в порту, но зная: без пользы оставив...
      Разговор с женой Ярославцева все прояснил. В тот в вечер, когда в последний раз зафиксировали его возвращение на место жительства, он собрал чемодан, сообщив жене, что поздно ночью должен уехать в командировку в Сибирь. Всем, кто будет звонить, просил отвечать про пресловутое давление, мотивируя просьбу такого рода разными служебными хитростями и интригами с начальством... Послушная жена в точности исполнила наказ мужа. Личной машиной тот не воспользовался, вышел из дома, вероятно, в гриме - тут, с впрочем, существовало много вариантов...
      По справочной Аэрофлота выяснили той же ночью вылетел Ярославцев в Красноярск. В гостинице не останавливался. И, едва успела взволнованная его супруга сообщить нам, что в Красноярске живут его старинные, еще по институту друзья, как оттуда пришло сообщение о гибели ее благоверного...
      Я срочно вылетел в Сибирь. И уже через несколько часов был посвящен в подробности довольно-таки странной истории.
      Институтские друзья хором утверждали следующее: Ярославцев прибыл в Красноярск, дабы утрясти, как он туманно выразился, некие животрепещущие проблемы, касающиеся деятельности местных предприятий - каких именно, не уточнил, лишь сообщил день спустя, будто поставленные перед ним задачи выполнены. Затем же уговорил большую компанию вспомнить - благо, приблизились выходные дни - бытовавшую ранее традицию сходить в тайгу, в поход, на берег одной маленькой речки, впадающей в Енисей, и сплавиться по ней на плоту.
      Погода стояла теплая, тайга цвела и пахла; в общем, убедил Ярославцев компанию без труда.
      Речка, с течением стремительным и бурным, извивами огибавшая поросшие хвоей бесконечные сопки, была живописна; единственное, что мертва благодаря долгим годам молевого лесосплава. Лесорубы работали справно, и неслись, кружа в водоворотах, бесчисленные бревна - часть из которых топляками устлала со временем дно, часть же гнила по берегам... Но плотогонов-любителей несшиеся по соседству вековые стволы сосен не смущали, напротив, это приносило им, судя по всему, еще какие-то острые ощущения игры, риска, необходимости быть настороже.
      На одном из порогов громоздкий плот, несший компанию, сильно тряхнуло, и зазевавшийся Ярославцев очутился в воде... Его скрыли следовавшие за плотом бревна; никто не успел даже вскрикнуть, не то чтобы прийти на помощь...
      Плот погнало дальше, за поворот, а причалить к берегу удалось лишь через пятнадцать минут...
      Из шести свидетелей необъективными могли быть трое; остальные Ярославцева прежде не знали и... что говорить, внушали доверие. Работник районной прокуратуры, дав мне для ознакомления дело "Об утонутии гр. Ярославцева...", справедливо сказал: повинна стихия, а не страсти людские. И еще сказал: если в отстойники труп прибило - тогда труба дело!
      Посмотрел я и на отстойники - зрелище угнетающее: тысячи огромных стволов, напирающих друг на друга в зоне впадения реки.
      В чемодане Ярославцева, изъятого из квартиры его приятеля, у которого он остановился, мы обнаружили авиабилет Москва - Лондон и заграничный паспорт - последний шедевр Прогонова. Впрочем, не последний. Последним, видимо, будет плакат для внутренней агитации колонии "На свободу с чистой совестью!". Желать Прогонову этой творческой удачи я мог с полным основанием.
      Итак, возник естественный вопрос: было ли утонутие? Если нет, тогда надо отдать должное: игру вел Ярославцев тонкую: давал нам контакты, оттягивая арест, приобрел с провокационными целями билетик, заставив уверовать нас в свой побег в чужедальние страны... Но имелись аргументы и за "утонутие". Во-первых, несмотря на все изящество, риск игры превышал уровень крайней ее опасности. Во-вторых, фактически Ярославцев ушел в никуда голым... К примеру, что стоило ему захватить с собой деньги, обнаруженные нами в тайнике, оборудованном под газовой плитой в его квартире, деньги, о которых и жена-то не знала...
      - Как-то он хитренько смылся в эту Сибирь, - сказал я шефу. - Не нравится мне... И труп не обнаружен... Розыск объявлять?
      - Хитренько, - согласился тот. - И что ж? Дела утрясать уезжал. Какие вот?.. А труп... тебе же насчет отстойников объяснили... Потом это не речка-вонючка в нашем пригороде, а приток могучего Енисея, сурового и глубокого. Маловато оснований для розыска... я так считаю. Тем паче... - Шеф как-то странно помедлил, отвернувшись. - Умер он. Так или иначе. Не будет уже Ярославцева. Того Ярославцева. Умерь пыл, в общем.
      Вот, собственно, и все. Осталось огромное бумажно-хозяйственное дело, которое еще предстояло разбирать и разбирать... И я принялся вместе с другими разгребать эту гору, состоящую из десятков дел... Выделенных, как у нас говорят, в отдельное производство. Но какой-то осадок остался... Подобный тому, какой, вероятно, бывает у ловца, подстрелившего вроде бы дичь, но так и не нашедшего ее в сумрачных топях...
      Спустя два месяца меня навестил энергичный Кровопусков, крепко получивший по шапке за необеспечение бдительного наблюдения, халатность и тому подобное.
      - Тебя-то гложет досада? - спросил, ища сочувствия.
      - Ну, так... - сказал я.
      - Тогда слушай. Недавно на речке этой обнаружили труп утопленника... Нет, - покривился, - не Ярославцев... Какой-то тип бичующий, без документов, судя по всему, по пьяному делу в реку сверзился... Личность, несмотря на грандиозные старания, не установлена... - Он выдержал паузу. - Похороны, поскольку тело сильно пострадало, будут производиться в закрытом гробу. А тут на одном кладбище есть постоянно просматриваемое местечко... Насчет же "постоянно" я позабочусь. Со сторожем там... Мой вопрос, короче. Ну, как считаешь? Ты бы навестил свою могилу?
      - Жутковато, наверное...
      - Не, давай без лирики, - напирал Кровопусков. - Он, конечно, мужик ушлый...
      - Если он еще в книге жизни, то, наверное, придет, сказал я. - Но проблема эффективности...
      - Спорно, да, - кивнул Кровопусков. - Но - гложет меня, понимаешь...
      - Точно, - высказался присутствующий при нашей беседе коллега Алмазов. - Должен прийти. Комары вон... на утюг летят... Инстинкт слеп. Лично наблюдал, - кашлянул он и замолчал, вращая глазами в поисках слов.
      - Ну... типа того, - подтвердил Кровопусков, внимательно посмотрев на моего коллегу.
      - Богатая мысль, - в свою очередь, сухо сказал я.
      ...Он вошел в купе, забросил чемодан наверх и отправился покурить в тамбур. Поезд тронулся - неслышно и плавно. По вагону проводница разносила чай, приглушенно играла музыка в динамиках, неслась в оконцах синяя темнота подступавшей ночи, редко прорезанная огнями. Дела он сделал, поездка, кажется, оказалась удачной, им будут довольны.
      Исподволь вспомнил могильный обелиск. Чего-то в нем на хватало... Эпитафии, может быть? А какой? Какой именно?
      - Кто ответит? - пробормотал он, отгоняя от себя пустое, ненужное раздумье. Кто ответит?