Чреда случайностей

Я думаю, что у многих из тех, кто добивался успеха в каких-то своих начинаниях, или ненароком обходил неизбежные рифы на своем пути, невольно возникала мысль – а что в происшедшем, в полученном, в дараванном тебе жизнью действительно твоё, заслуженное заработанное? Где в этом успехе ты сам? А, может быть твоей судьбой руководила случайность, может быть тебе просто повезло? И для таких размышлений у меня было много поводов.

Действительно, в жизни мне удивительным образом помогал счастливый случай. И даже тому, что имею возможность говорить об этом, я обязан чреде случайностей.

Я много занимался проблемами самоорганизации и знаю, что неопределенность и случайность пронизывают весь мир, весь Универсум от процессов микрофизики элементарных частиц, до одухотворенной деятельности человека. Но, тем не менее, та цепь случайностей, благодаря которой я могу работать над этой книгой, мне кажется порой фантастической. Известно, что Лаплас, на вопрос Наполеона о месте Бога в его космогонической теории, ответил весьма лаконично: «мой император, такая гипотеза мне не потребовалась». Выстраивая тот уникальный ряд событий, который называется прожитым, я вряд ли смог бы принять позицию графа де Лаплас. Впрочем, любое событие, как уникальный акт, невероятно! Одним словом, я прошел по лезвию – судьба меня хранила «без нянек и месье».

Вот она частица этой событийной цепи.

Я начал повествование с того, что вспомнил о куске мерзлой глины, который повредив мой позвоночник, вероятнее всего, спас мне жизнь, ибо испытывать судьбу заднего стрелка на «ИЛЕ» никому долго не удавалось. Произошло, казалось, несчастье, а обернулось оно возможностью прожить долгую жизнь.

А за несколько месяцев до этого произошло тоже нечто подобное. Перед выпуском из Академии имени Жуковского, мне предложили лететь а Америку в составе команды специалистов, задача которой была обеспечение поставок авиационной техники по лендлизу. Кое-какое знание языков, хорошие отзывы преподавателей и, как ни странно, успехи в спорте – все это оказалось весомым для тех, кому было поручено подобрать команду выпускников Академии для зарубежной работы. Правда я не был комсомольцем. Но кто на это смотрел в апреле 42-го? Предложение было заманчивым, меня все поздравляли и мне завидовали. Но я категорически отказался. Фронт и только фронт! И я получил назначение на Волховский фронт в четырнадцатую воздушную армию в качестве старшего техника эскадрильи по вооружению самолетов.

Этим решением, как оказалось, я тоже сохранил себе жизнь, хотя об этом я долго и не догадывался.

«Американская команда» была укомплектована и под руководством некого полковника благополучно прибыла на западное порбережье Соединенных штатов. Года четыре она работала не за страх, а за совесть. Но дальше ее история трагично прервалась. На обратном пути через Аляску и Сибирь, во время одной из многочисленных посадак, то-ли в Магадане, то-ли в Хабаровске её, в почти полном составе, отправили туда, откуда, в те годы люди обычно не возвращались. Кажется отправили всех, кроме самого полковника, который благополучно вернулся в Москву. Во всяком случае, больше ни о ком из тех «счастливцев» никогда я ничего не слышал. Кроме полковника. Ходили слухи о том, что его однажды в конце сороковых годов, нашли застреленным в собственной московской квартире.

И дальше война меня тоже щадила несколько раз. Над правым глазом, миллиметра на 3 или 4 вывше глазной впадины до сих пор видна метка, оставленная каким то «лесным братом». Эту метку я получил в первых числах мая 45-го в глубоком тылу на летном поле недалеко от города Августов, на границе с Восточной Пруссией. Хотя автоматная пуля и была вероятно на излёте, но попади она в меня на несколько миллиметров ниже и книга не была бы написана.

Во время войны возникали и другие ситуации опасные для моей жизни из которых я более или мене успешно выкрутился. Но они носили, скорее приключенческий, а не судьбоносный характер и более говорили о пользе, которую приносит юношам занятие настоящим спортом, чем о роли случайности в моей судьбе.

Но один раз действтельно случайность в облике лени или недосуга одного из чиновников по настоящему спасла мне жизнь. Но об этом эпизоде я узнал гораздо позднее и совершенно случайно уже в благополучные 50-е годы...

Неразорвавшиеся бомбы и поцелуй Иуды

В 55 году я был назначен деканом аэромеханического факультета Московского Физико-технического института. На этом факультете готовили специалистов для работы в аэрокосмической промышленности. Выпускники нашего факультета шли в самые престижные и самые закрытые конструкторские бюро, работа в которых требовалала очень хорошей подготовки. Надо сказать, что и учили мы их соответственно, по-настоящему! Если к этому добавить и тот огромный конкурсный отбор, который в те годы был обычным явлением для Физтеха, то имидж нашего выпускника – сочетание способностей и высокого профессионализма – был общепризнанным. И «физтехи» тех лет были действительно специалистами высочайшего класса. В последующие годы я много бывал за границей где участвовал в бесчисленном количестве разных семинаров и конференций, читал лекции в престижных западных университетах и могу объективно сравнивать уровень «ихних» и"наших" молодых специалистов. Технические успехи 50-х и 60-х годов я связываю, прежде всего, с превосходством наших инженерно-технических кадров. Качество подготовки молодых специалистов во многом компенсировало плохую организацию, отраслевой монополизм и бездарность чиновного аппарата (впрочем ничуть не меньшую, чем лень и прямая бездарность, с которыми мне приходилось сталкиваться в Америке или Франции). И наблюдая все это, не раз думалось:если бы тогда в пятидесятых годах весь этот интеллект и всю энергию – да в хорошие бы руки...

Быть деканом аэромеха в те годы означало знание всех тогдашних сверхсекретов аэрокомической, да и ядерной техники и для занятия подобной должности надо было быть допущенным к святая святых страны Советов (впрочем, как теперь мы понимаем, настоящей сверхтайной государства, в то время, были не технические секреты, а затраты на обеспечение существования большевистского режима и привелегии аппарата).Для того, чтобы иметь право выполнять свои обязанности, я должен был получить соответствующий формальный допуск, который оформлялся органами госбезопасности по представлению администрации.

Необходимые документы МФТИ подготовил, они ушли куда следует, время шло и...ни ответа ни привета! Я начал работать, а начальство начало беспокоиться, ибо имело место прямое нарушение железного порядка: работник не мог быть допущенным к работе без оформления нужной формы допуска, а здесь она была высшей!

Ректором МФТИ был тогда генерал-лейтенант Петров Иван Фёдорович – в прошлом матрос «штурмовавший» Зимний дворец, в прошлом известный летчик, в прошлом начальник ЦАГИ, в прошлом командующий авиацией Северного флота, в прошлом начальник авиации Северного морского пути, и прочая и прочая. И ото всюду его снимали. Как то он мне доверительно сказал (правда уже после ХХ съезда партии): «меня все спрашивают, а почему меня все-таки ни разу не арестовали? Я и сам этого не понимаю. Вот я и придумал ответ и всем отвечаю – потому что меня во время снимали». При всей его «матросской интеллигентности», при том, что он был истинным сыном своего времени, И.Ф.Петров был абсолютно уважаемым человеком.

Он, по настоящему, много сделал хорошего для всех тех учреждений, которыми руководил – потому его наверное и снимали с работы. Так он вывез ЦАГИ из тесных помещений на улице Радио и создал в Жуковском современный центр авиационной науки (до сих пор принято говорить о допетровском и послепетровсом ЦАГИ). Но главным его достоинством была искренность побуждений, которой люди верили, несмотря на изрядную долю, ему присущей крестьянской хитрецы. Он умел подбирать людей и защищать их от разной скверны. Благодаря этим качествам у него было много настоящих, искренних друзей и многие, многие его вспоминают добрым словом. Будучи начальником ЦАГИ он, например, на свой страх и риск допустил М.В.Келдыша – будущего Президента Академии Наук СССР, и будущего Главного теоретика советской космической техники до работы в ЦАГИ, хотя ему, сыну генерала и внуку генерала в конце тридцатых годов тоже не давали допуска к секретной работе. А вот теперь и я оказался в похожем положении: он, на свой строах и риск, разрешил мне начать работу без допуска нужной формы, что могло грозить ему самыми разными осложнениями.

Так вот однажды, когда дальнейшее ожидание могло грозить руководству МФТИ серьезнейшими неприятностями, Иван Фёдорович взял и сам поехал на Лубянку. Он знал как и с кем надо разговаривать. Как там у него произошли все разговоры – не знаю, но Петров получил возможность прочитать мое досье. И вот, что он там, по его словам увидел – элементарный донос, донос моего «особняка», некого старшего лейтенанта, начальника особого отдела СМЕРШ,а того авиационного полка, в котором я прослужил всю войну. Уже не помню его фамилию. Но хорошо помню, как этот «осбняк» стремился быть в числе моих друзей. Часто приходил ко мне. Я поил его спиртом, благо этого добра у меня было сколько угодно. Да и закусь у меня водилась – уж очень хозяйственным мужиком был мой старшина.

Будучи инженером полка по вооружению, я, тем не менее не любил жить вместе с полковым штабом. Устраивался обычно поближе к самолетам вместе со старшиной Елисеевым, бывшим колхозным шофером, мужиком добрым и умельцем на все руки. Он был у меня шофером, писарем и, одновременно, папой и мамой. Будучи ровно в два раза старше меня, он действительно относился ко мне почти по-отечески и очень заботился обо мне. Он даже иногда забывался и обращался ко мне «сынок». Так вот Елисееич, как я его называл, терпеть не мог нашего «особняка». «Ууу... гнида, любит на дармовщину» – выражение «на халяву» тогда еще не использовали. Спирта он не жалел – казенный. Но луковицу и ломоть хлеба на закуску приходилось вытягивать из Елисеева клещами.

Особняк никогда не напивался и мы вели долгие и, вообще говоря, добрые беседы. Он был чудовищно невежественен и с видимым удовольствием и интересам расспрашивал меня о всем чем угодно. Говорили мы и о русской истории и о литературе. Всю войну в моем вещевом мешке, вместе с домашними свитером и шерстянными носками ездил томик «Антология русских поэтов», который я купил в городе Троицке Челябинской области перед самым вылетом на фронт. Мы иногда читали что нибудь вслух. Иногда одно и тоже по многу раз. Мы оба очень любили «Вакхическую песнь». Я иногда пробывал что-то сочинять. Мне иногда казалось, что и он тоже: во всяком случае, он хорошо чувствовал музыку русского стиха. Однажды я вернулся с передовой где целую неделю пробыл в качестве офицера связи нашей авиадивизии. Елисеич был рад моему возвращению, где то раздобыл банку свиной тушенки и мы собрались с ним отметить мое благополучное возвращение. И тут в мою землянку ввалился особняк. В тот вечер его приход не испортил настроения даже Елисееву. Мы тогда, как помню, очень славно выпили.

Во время моего дежурства на КП, откуда, если понадобится, я должен был держать связь с авиционным начальством, я написал вот такие стихи:

Особняк был первым и, может быть единственным человеком, которому я прочитал эти стихи. Он слушал внимательно и, как мне казалось вполне искренне сказал мне какие то добрые слова. И я внутренне доверял ему. Особенно после того вечера, когда капитан, старший лейтенант и старшина под американскую свиную тушенку выпили хорошую дозу казенного спирта. У меня начали складываться с особняком отношения похожие на дружеские. И я даже говорил моему закадычному другу, отличному летчику и доброму смелому человеку, тогда ещё старшему лейтенанту Володе Кравченко – вот и особняки бываю людьми. Но Володя относился к нему совсем по-другому и не раз говорил мне: «не может нормальный парень залезть в шкуру особняка. Вот потребуют от него процента раскрываемости шпионов и продаст он тебя за милую душу». И я, под воздействием таких слов, все-таки, немного остерегался моего неожиданного друга-особняка далеко не выкладывая ему все то, о чем хотелось поговорить. И, как оказалось – совсем не зря! А история была, и в самом деле, нестандартная.

Наш полк в 44 году стал получать трофейные авиабомбы. В отличие от наших, они требовали боковых взрывателей (немцы использовали электрические взрыватели без ветрянок. У нас их не было – мы должны были использовать механические взрыватели). У таких взрывателей ось ветряннки должна была быть перпендикулярной боковой поверхности бомбы. Подобные взрыватели использовались в русской армии в первую мировую войну – это, так называемые, взрыватели Орановского. На наше счастье, оказалось, что на военных складах, еще со времен самолета «Илья Муромец», сохранилось довольно много таких взрывателей и они начали поступать в полки. Но с использованием взрывателей Орановского дело гладко не пошло. Очень часто сброшенные авиабомбы, по неизвестной причине просто не взрывались, хотя сами взрыватели были безусловно исправными.

Начальство заволновалось и начало издавать грозные приказы, в которых вина за отказы, само собой разумеется, приписывалась стрелочникам. В приказах приводились одни и теже аргументы: небрежность в подготовке авиационного оружия, нарушение инструкций по эксплоатации. На бедных оружейников сыпались довольно жесткие наказания. Особенно неиствовал мой непосредственный начальник – главный инженер по вооружению 15-ой воздушной армии полковник Тронза – педантичный жестокий латыш, из тех которые делали русскую революцию в 17-ом году. И вот он добрался и до нас. Прилетел однажды в полк на У-2 вместе со своим механиком. Демонстративно при всех снарядил несколько бомб, взлетел на том же У-2 и сбросил их на ближайшем болоте. Все бомбы взорвались!

Тронза публично обвинил меня в предательстве рабоче-крестьянского государства (не родины, а государства!), отстранил от должности и приказал отдать под суд. Одновременно он сказал, что уже давно собирался прислать нового инженера полка. Каждый знал, чем мне грозит происшедшее: по существу это был смертный приговор.

Я ничего не мог понять – мы, готовя бомбы, делали все тоже самое, ни на иоту не отступаясь от того, что делал нагрянувший полковник и его механик. Но у нас бомбы почему-то не взрывались! И в мучительном поиске решения, от которого зависела моя жизнь, неожиданная помощь пришла от Елисеева: решение мне было подсказано. Он сидел в другом конце избы и мрачно смотрел на улицу. Неожиданно он повернулся ко мне с каким то просветленным лицом: «товарищ капитан, может все потому, что он бомбил с У-2?» И меня осенило.

Скорость наших самолетов была в 5 раз больше скорости знаменитого кукурузника. Значит сопротивление воздуха лопастям ветрянки взрывателя будет больше в 25 раз. Значит нагрузка на ветрянку станет больше тоже в 25 раз. Да такая сила просто согнет ось ветрянки, она ее заклинит. Ветрянка не вывернется и взрыватель не взведется. Вот и все! Надо только уменьшить нагрузку на лопасти ветрянки. А для этого достаточно кусачками откусить все ее лопасти, кроме двух симметричных. Для того, чтобы это понять не надо было быть инженером.

Позднее за эту догадку меня публично поблагодарит – нет, не полковник Тронза, с ним никогда больше судьба меня не сведет, а сам командующий армией генерал-лейтенант Науменко. Предложенный способ «откусывания лишних лопастей» станет широко использоваться и в других полках, а сбрасываемые бомбы перестанут «не взрываться». Но это произойдет несколько позже, а тогда? Тогда я без оглядки побежал к командиру полка. Он сразу все понял, крепко выругался, вспомнив и меня и Тронзу и наших родителей. Мы мгновенно поехали на летное поле. Я сам поготовил бомбы, дрожащими от волнения руками откусил лишние лопасти и самолет командира ушел в воздух. И на том же болоте взорвались все шесть бомб!

Когда командир выходил из самолета, неожиданно появился Тронза. Он уже собирался улетать из полка, когда услышал взрывы. Раздался грозный рык: «Подполковник, кто разрешил? Я же отстранил капитана Моисеева. Вы за это ответите!» И т.д. и в том же духе – Но все это уже не имело никакого значения!

Так вот – мой особняк описал в своем доносе всю эту историю, конечно, без финала, без упомянания о благодарности командарма. Он так же, как и полковник Тронза называл меня предателем Родины и предлагал незамедлительно арестовать. Но на его рапорте кто-то размашисто и неразборчиво что то написал, а за непонятными словами стояло «отложить» или «подождать» и не менее неразборчивая подпись. Так этот донос и оказался в моем досье. Ну, а на Лубянке, на всякий случай, меня решили не допускать до секретной работы.

Когда весной 46 года я уезжал из действующей армии, где я уже исполнял обязанности инженера авиационной дивизии, особняк, который тоже поднялся в чинах, пришел меня провожать. Он меня облобызал (я тогда и не знал, что это поцелуй Иуды!) и пожелал всяких благ. Эпизод, о котором я рассказал мог легко стоить мне жизни, а искалечил бы ее наверняка. Если бы – если бы не подсказка колхозного шофёра старшины Елисеева, если бы не лень или нерадивость кого то из начальников моего особняка...А, может быть, как это говорил капитан Кравченко, – в дивизионную СМЕРШ не поступило нужной разнарядки на выявление предателей Родины или старая разнарядка была уже выполнена и донос отложили в запас!

Ну, а Ивану Фёдоровичу Петрову, когда он понял в чем суть дела, не потребовалось больших усилий, чтобы всё поставить на своё место: Сталин уже умер, Берия был расстрелян и приближался ХХ съезд партии. Обстановка изменилась коренным образом. Я благополучно получил первую, то есть высшую форму допуска к секретной работе и даже больше того – у меня никогда не возникало трудностей с совмещением полетов на полигон и командировками за границу.

Бегство, обернувшееся победой

Но последняя из историй, которая могла полностью исковеркать мою жизнь произошла уже на грани 50-х годов.

Моя мачеха, которая уже более четверти века работала учительницей младших классов сходненской школы, неожиданно была арестована по статье 58, как активный участник группы, готовившей, не больше ни меньше, как вооружкнное восстание. Её осудили на 10 лет и отправили в лагерь около города Тайшет. В общем история весьма заурядная для тех времен. Для меня лично она имела весьма тягостные последствия и могла бы обернуться настоящей трагедией, если бы.... если бы снова не счастливый случай. Но, обо всем по порядку.

После демобилизации, в конце 48 года я стал работать сразу в двух местах. Моя основная работа проходила в НИИ-2 Министерства авиационной промышленности, где меня назначили одним из «теоретиков» в группу Диллона – главного конструктора авиционных реактивных торпед. Несмотря на то, что Диллон болел чахоткой и физически был очень слаб, работал он удивительно много и всегда был полон разнообразных идей и начинаний. О его изобретательности ходили легенды – проживи он подольше, появилось бы много технических новинок.

Я оказался в одной группе с моим университетским сокашником, с моим большим другом Юрием Борисовичем Гермейером. Мы познакомились и подружились еше в десятом классе, в математическом кружке, который вел в Стекловском институте И.М.Гельфанд, тогда доцент МГУ. Уже в студенческие годы мы жили с Юрой в одной комнате в общежитии на Стромынке, мы кончали мехмат МГУ по одной и той же кафкдре теории функций и функционального анализа под руководством одного и того же профессора Д.Е.Меньшова. И вся наша жизнь, в конечном счете, прошла рядом. Позднее, когда я стал работать в Академии Наук, я перетащил Гермейера в Вычислительный Центр, где он организовал отдел исследования операций, а на факультете прикладной математики создал кафедру с тем же названием, вероятно, одну из самых интересных кафедр этого факультета.

Ну, а тогда, в 48 году? Гермейер не был на фронте. Как человека, носящего немецкую фамилию, его вообще не призывали в армию, а, хотя мать у него и была русской, его должны были отправить на спецпоселение, как всех лиц немецкой национальности. Для начала он оказался а Сталинграде, где его взяли работать на завод. Во время наступления немцев на Сталинрград, в той суете и неразберихе, которая предшествовала героической Сталинградской эпопее, Юру кто-то зачем-то послал в Москву. А возвращаться обратно было уже некуда. И ему предложили работать в одном из секретнейших КБ в Москве – там, где создавались первые «Катюши». Вот так мы с Юрой оказались снова в одной комнате, теперь уже не в общежитии, а в НИИ -2. Он занимался проблемами эффективности, а я динамики и балистики одних и тех – же авиационных торпед.

Работал наш отдел с увлечением, это был общий настрой послевоенных лет. Работа шла быстро и очень успешно. Начальником института был тогда генерал-майор П.Я.Залесский – хороший инженер, плохой математик и, как всякий одессит, очень остроумный человек. Когда ему надо было участвовать в каких либо совещаниях, где предстояло обсуждать результаты каких либо сложных расчетов, Павел Яковлевич брал меня с собой. И публично именовал меня «ученый еврей при губернаторе», хотя и евреем и губернатором был он сам. Короче – работа в институте была не только успешной и интересной, но и вся атмосфера была очень доброжелательной и творческой – как теперь любят говорить. И мы очень быстро продвигались вперед и наш отдел и весь институт были на подъеме.

Исследовательскую работу я совмещал с преподолвательской. Она была не менее увлекательной и приятной. Я был принят на работу в качестве исполняющего обязанности доцента на кафедру ракетной техники в в один из лучших технических ВУЗ,ов страны – в МВТУ, которое еще в далеком XIX веке окончил мой дед и, к которому еще с детства я привых относится в великим почтением. Кафедру возглавлял профессор Победоносцев Юрий Александрович. Личность легендарная.

Прежде всего, он был одним из очень немногих отцов советской ракетной техники, избежавших тюрьмы во время разгрома, который учинил Сталин незадолго до войны всей нашей ракетной технике, которую долго пестовал расстрелянный Тухачевский. Юрий Александрович мне говорил, что он в течение двух лет каждую ночь ожидал ареста. И, хотя так же, как и И.Ф.Петров, он не мог бы найти для этого сколько-нибудь разумных оснований, сумка со всем необходимым для арестанта вседа была наготове возле его постели.

Главным своим научным достижением он считал изобретение таких флегматизированных порохов, скорость горения которых была постоянна в очень широком диапазоне природных условий (температуры, влажности). Собственно это и определило успех наших «Катюш», грозного оружия Отечественной войны. Юрий Александрович справедливо полагал, что его основательно обобрал Костиков, сумевший присвоить себе все лавры «изобретателя катюш».

В 49 году профессор Победоносцев был в зените своей карьеры. Он был главным инжерером, т.е. фактическим научным руководителем знаменитого НИИ-88, в одном из конструкторских бюро которого начинал тогда работать, еще не реабилитированный С.П.Королев. Юрий Александрович в канун пятидесятых годов был не только руководителем НИИ-88, но и реальным руководителем складывающегося коллектива инженеров и ученых, который за стремительно короткое время создал основы современной космической науки и техники.

В те годы он создал в МВТУ кафедру реактивной техники – позднее ею в течение многих десятилетий заведовал профессор Феодосьев. Победоносцев собрал на кафедре очень интересный коллектив людей, казалось бы совершенно несовместимых между собой. На кафедре в качестве доцента без степени работал будущий Главный Конструктор ракетной и космической техники – Сергей Повлович Королев, превосходно читал лекции молодой профессор Челомей, работал мрачноватый и нелюбезный будущий академик Бармин и многие другие, которым страна обязана созданием своей ракетной техники. Позднее они все разошлись по собственным квртирам, но в конце сороковых годов все ещё были вместе.

Ну, а сам Победоносцев в те годы уже был, к сожалению, на излёте. Его все меньше и меньше интересовала наука и мысли его больше были в семье , в саду, который он очень любил. Лекции Юрий Александрович читал небрежно, не особенно к ним готовясь, часто поручая их молодым преподователям. Так мне он порой поручал лекции по горению порохов, в чем я очень плохо разбирался. Текущими делами кафедры он также не очень интересовался. Однажды, в комнате, где проходили заседания кафедры я повесил лозунг «братцы, ударим палец о палец!». Юрий Александрович был человеком добрым и не лишенным чувства юмора и он искренне посмеялся, увидев лозунг и попросил его сохранить. Надо заметить, что наш коллектив был подобран так, что на кафедре всё крутилось по заведенному, а учебный процесс катился по накатанным рельсам, несмотря даже на то, что Юрий Александрович порой даже не приходил на заседания кафедры, а руководил ими по телефону! Но неожиданный выговор я все-таки получил... от секретаря парткома МВТУ, но не за работу, и даже не за шуточный текст плаката, а за то, что я повесил плакат не согласовав его текст в парткоме. То есть за отсебятину.

Однажды в преподовательской столовой за обедом я начал что-то с энузиазмом рассказывать Юрию Александровичу. Речь шла о какой то особенности управления, какой то ракетной системой. Он вежливо слушал меня, а затем вдруг перебил:

– Никита, а Вы ведь тоже живете за городом?

– Да, на Сходне.

Он живо повернулся ко мне, лицо его помолодело и он с воодушевлением стал говорить: «знаете, у меня вот такая маленькая яблонька – он протянул руку над полом, показывая какая она у него маленькая, – а приносит вот такие яблоки» – и он показал двумя ладонями некий объем, равный небольшому арбузу. В этом эпизоде он был весь – наш добрый, умный завкафедрой. Если он воодушевлялся, то мог свернуть горы. Но только если....

Мне на кафедре был поручен первый в жизни самостоятельный курс: динамика управляемых снарядов и ракет. Он был целиком разработан мной. Я думаю, что это вообще был первый подобный курс, прочитанный в высших учебных заведениях страны. Он шёл с грифом «совершенно секретно» и его рукопись я держал в своем сейфе в НИИ-2. Мой тамошний начальник Диллон ее не раз смотрел и настаивал на том, чтобы я её представил в качестве своей докторской диссертации. Что я и предполагал сделать в самом ближайшем будущем. Победоносцев тоже поощрял эту работу, ценил её и часто брал меня с собой на семинары в Подлипки в НИИ-88, где тогда и рождались проекты будущих ракетных систем и закладывались основы ракетной науки.

Таким образом в моей научной деятельности все складывалось как нельзя лучше. Каждый день я понимал что то новое. Перспективы казались бесграничными. И было еще одно, для меня очень важное. Я видел интерес к своей работе. Чувствовал её нужность. Это создавало ощущение того, что моя работа не просто удовлетворение собственного любопытства, что она нужна. Нужна моим товарищам, нужна моей стране, которая только-что вышла из труднейшего испытания. Я никогда никому не говорил об этих чувствах, но для меня они были очень важной внутренней опорой. Я не знаю – всем ли такое чувство было тогда свойственно, но мне было бы без него жить невыносимо. Самыми мрачными периодами моей жизни были те, когда у меня возникало убеждение, что моя работа не находит «потребителя». И, хотя в своей жизни, мне приходилось много работать «в стол», но я так и не научился это делать. Вот почему, с началом горбачевской перестройки, когда государство и страна начали терять интерес к научным исследованиям, я стал тратить время на различную публицистику, хотя наблюдая за усилиями дессиденствующей интеллигенции, понимал сколь бессмыслена, в наших условиях, такая деятельность. Но все-таки мои писания печатали, их читали, чего нельзя было сказать о научной продукции.

Но все это было позднее, а в 49-м году я жил в радостном возбуждении, которое вызывала моя работа.

Итак, моя исследовательская деятельность хорошо спорилась и я быстро входил в число, если и не ведущих, то заметных исследователей-теоретиков в области ракетной техники, что не могло не давать удовлетворения. Я читал интересный и новый предмет в одном из самых престжных инженерных высших учебных заведений. Мои лекции пользовались успехом не только у студентов. Их приходили слушать и сотрудники различных НИИ и КБ.