В то, что нынешний хозяин Города, кем бы он ни был, решил без боя отдать его новоприбывшим, Матвей Иванович не верил. Потому отправил во все стороны разъезды – проверять и присматриваться. И ждать. Городская жара, несмотря на раннее утро, была невыносимой. Старик мучился – колени, бедра, позвоночник болели так, будто их скребли битым стеклом. Но делать укол он Ване запретил. Слишком долго он мечтал об этом дне, чтобы позволить дурману из ампулы отравить его радость. Он даже был благодарен боли, не дававшей расслабиться, потерять осторожность.

Самый главный, последний бой – а старик был уверен, бой окажется последним, по крайней мере, для него, – еще предстоял. Танки на городских улицах – готовые мишени. И в Варшаве тридцать девятого, и в Грозном девяносто шестого. Слишком легко и просто получается всё, а ведь еще два дня назад, да что там – день, стреляли во всех закоулках Города. А сейчас так тихо. Куда подевались все? И где прячутся те, кто эту кашу заварил?

Война не покинула Город. Наверху она замерла, пожрав самоё себя. Те, кто остался наверху, кто держал руки на пульсе Города, притихли и затаились, ожидая. Или торопливо стягивали с себя униформу, расползаясь, стараясь превратиться в обыкновенных перепуганных горожан. Последние защитники президентской резиденции, превращенной в исполинскую груду кирпичной трухи и стекла, вдруг обнаружили, что враг исчез. Остались трупы, одетые в одинаковую черную униформу, с одинаковым оружием и снаряжением, – не разобрать, свои ли, чужие. Опустел похожий на груду кубиков Дом Правительства, откуда уже сколько лет ничем по-настоящему не управляли, опустел зияющий выбитыми стеклами Центробанк. Мальчишки из предместья, пугливо озираясь, пробрались в Лошицкий парк и увидели рядом с грудой углей, оставшихся от усадьбы, черную закопченную глыбу взорванного танка.

Война ушла вниз, в ночь, как недолеченная болезнь. Ее свинец и мясо стекли под городскую шкуру, в полузатопленные темные тоннели, в подвалы, кабельные тоннели, канализационные шахты. Там ее ярость осталась прежней, и городская река вместе с мазутом и помоями выносила из-под земли кровь.

Шеин вместе со своими людьми ушел под землю, оставив «эскадрерос» свой кабинет и початую бутыль коньяка в личном генеральском сейфе. Двое суток спустя он еще пробирался глубоко под землей – в самых дальних аппендиксах городских кишок, на последних ярусах. С ним оставалось всего четверо. Остальные растерялись по бесконечным коридорам: заблудились, отстали, погибли в скоротечных стычках. Уйти по тоннелям оказалось непросто. Многие из них обрушились, многие забило обломками, мусором и содержимым канализации. Река залила метро, залила бомбоубежища и аварийные бункеры, стыковавшиеся с ним. Заползла в подвалы, запрудила канализацию, и в подвалах домов по низинам между городскими холмами стояла гнилая мертвая вода. Шеин петлял, сворачивал, уткнувшись в провал или в грязное озерко, возвращался. Поначалу самые важные заложники шли вместе с ним. В темноте за ними трудно было уследить, и после очередной стычки, когда непонятно кто принялся стрелять из-за угла, а шеинские «коммандос» стали палить в ответ, в сумятице несколько заложников сумели убежать. Тогда остальных, поставив на колени у люка, под которым шумела несущаяся вода, убили выстрелами в затылок и сбросили вниз.

В конце концов генералу удалось пробиться к магистральному каналу. Идти по нему было опасно из-за глубины и скользкого дна и из-за того, что тоннель доверху забило содержимое канализации. Через завалы приходилось пробиваться, как сквозь сугроб. Но тоннель уводил за кольцевую – к спасению. Туда, где еще ждут верные войска. Туда, откуда можно будет связаться с группами, еще ожидающими приказа, – ведь его люди всё еще держат и телевидение, и Дом Правительства, и Офицерское собрание. Наверняка. Он же приказал им укрепиться и ждать приказа. Еще не всё потеряно. Главное – пробиться, пройти сквозь вязкую гнусь, не упасть. Выжить.

По каналу они добрались до места, где стену взорвали прорывавшиеся к подвалам республиканского Управления штурмовые группы. Обломки загромоздили русло, и поток нечистот пробил новое – сквозь подземелья. Генерал пошел вслед за ним.

Я первым заметил, что обзорные мониторы в будке охранника еще работают. Мы подошли как раз со стороны будки, и, когда, услышав очередь, прижались к стене, я заметил отблеск на стекле. Приподнялся на цыпочках, показал Андрею пальцем – смотри, мол. Еще шаг, и сквозь распахнутую дверь мы увидели мониторы, два сверху и два снизу. На нижнем правом – мы со Ступневым, перемазанные, замершие в нелепых позах, словно манекены. А на обоих верхних – они. Их было пятеро. Двое ковырялись у двери, за которой пряталось ударное комсомольское метро, двое настороженно озирались по сторонам, держа автоматы на изготовку. Пятый, толстый, в бронежилете похожий на одичавшего Винни-Пуха, сидел, привалившись к стене.

– Так, – прошептал Ступнев, отцепляя с бронежилета гранаты. – Их только здесь не хватало. В общем, слушай: сейчас я им заброшу сюрпризы, а после закачусь сам. Ты, как только я заскочу, хватайся за дверь и закрывай. Ее только отсюда и можно открыть. Смотри на мониторы. Если я… – он облизнул губы, – если у меня всё получится, откроешь дверь. Если нет – беги. Бог даст, повезет. Ну, пошли.

Он выдернул кольца из обеих гранат и, одну за другой, швырнул в дверной проем. Грохнуло почти разом, на удивление негромко. Ступнев прыгнул вслед за гранатами, глухо рыча. Его автомат-недомерок затявкал, как комнатная псина, тоненько, резко. Я, вцепившись в край двери, изо всех сил потянул на себя. Но она закрываться не хотела. То ли была слишком тяжелая, то ли ее застопорили. Я застыл, цепенея от ужаса. Из-за двери вразнобой ударили очередями, одна, другая, еще одна, длинная. Я бросил дверь, забился в будку, боясь поднять голову. Наконец отважился и глянул на мониторы. Они все лежали, все шестеро. И никто из них уже не держал автомата в руках.

Не знаю, сколько времени я просидел, глядя на мониторы, – пять минут или час. Наконец заставил себя подняться. На негнущихся ногах шагнул в дверь, ежесекундно ожидая, что мне в живот, в грудь воткнется раскаленный комок металла.

Но никто не выстрелил. Они лежали все вместе – будто гранаты, вместо того чтобы расшвырять, наоборот, собрали их в аккуратную кучку. Четверо – разлохмаченные, грязные груды черных тряпок, пропитанных кровью. Только пятый, который сидел, привалившись к стене, так и остался сидеть. На нем одном была не черная униформа, а армейская, зелено-коричневая – заляпанная, изодранная, но узнаваемая. Несмотря на грязь и исказившую лицо судорогу боли, я узнал Шеина. Лицо его было хорошо известно многим – и по газетным фотографиям, и из телерекламы. Он снимался в ролике об отечественном спецназе – звал молодежь в армию. Генерал сидел, опершись спиной о стену. Мне показалось, он еще дышит. Я подобрал лежащий рядом с ним автомат, ткнул Шеина стволом в плечо. Тот глухо застонал. Я отскочил, выронив оружие, громко лязгнувшее о бетон. И услышал голос Ступнева:

– Дима?

Он лежал у самой стены, сразу за дверью. Словно решил отдохнуть в уголке, опершись затылком о стену.

– Что ж ты, с дверью-то? – спросил Андрей хрипло.

– Я не знаю… она… она как вкопанная.

– Задохлик. Помоги встать.

Я нагнулся над ним, взял под мышки. Он ухватился обеими руками за ноги и, удивленно охнув, осел:

– Мать твою, ну… Ноги совсем… как чужие.

– Ты ранен? – испугался я. – Куда?

– Ноги, – повторил он. – Ноги не слушаются совсем. Посмотри. Аптечка в рюкзаке.

– Сейчас. – Я достал из ножен на его боку широкий короткий нож, взрезал обе брючины, но ран не нашел.

– Что там? – спросил он.

И тут генерал застонал снова. Я, успевший забыть о нем, вздрогнул от неожиданности.

– Кто это?

– Это Шеин, – сказал я. – Он живой. Он раненый только. Что с ним делать?

Ступнев хрипло, брызгая слюной, захохотал.

– Надо же, а? А я уже жалел, что ему сразу повезло подохнуть. Вот так мечта сбывается… мечта идиота! Тьфу! – Он утерся грязным рукавом. – Если б ты знал, сколько раз за последние двое суток мы его поминали. Это он, падло, всю эту кашу и заварил. Придурок. Пристрели его. Кинь в говно. Удуши подушкой. Да что хочешь, то и делай. А лучше я сам пристрелю его. Вечер встречи, твою мать.

Андрей потащил из кобуры пистолет.

– Стой! – Я схватил его за руку. – Не смей.

– У тебя чего, совсем крыша поехала? Для суда в Гааге его оставить решил? – прошипел он зло, но пистолет опустил. – Ладно, пулю, в самом деле, на такую падлу тратить… Так что с моими ногами, сестра милосердия?

– Не знаю, вроде до паха дырок нет, – ответил я. – Сейчас вот бронежилет расстегну… так, ну тут и липучка, не отдерешь… вот так.

Под бронежилетом и комбинезоном живот был сплошным синяком, черно-багровым, с кровоподтеками. Но, присмотревшись, я увидел, что кровоподтеки были от пулевых отверстий – я насчитал три их, наискосок слева направо через живот. Я перевернул Ступнева на бок.

– Тише, – прошипел он.

Выходных отверстий на спине не было.

– Всё нормально, – сказал я. – Я сейчас попробую забинтовать.

– Что, живот? – спросил Ступнев. – Сколько дырок?

– Одна, – солгал я.

– Говенный бронежилет. В позвоночнике, наверное, засело… перегнуться не могу. Мать твою. Течет сильно?

– Нет, не очень, – снова солгал я.

В аптечке нашлись пластырь и бинт. Я приклеил к ранам пластырем куски ваты, туго прибинтовал. Спросил, нужно ли обезболивающее. Андрей ответил, что пока еще нет. Тогда я подошел к генералу. Когда я уложил его на пол, тот застонал снова. Я осторожно развел его сцепленные на животе руки. Осколком гранаты Шеину рассекло брюшину, и руками он придерживал вываливающийся ком кишок.

– Ого! – присвистнул Ступнев. – Сладко товарищ подыхает. Ну-ка отойди!

– Не нужно пистолетом. Я тут обезболивающее нашел у тебя в аптечке. Сколько его нужно?

– Не хватит.

– Но ведь он отключится?

– Да он и так без сознания.

– Всё-таки сколько ему ампул надо?

– Твою мать! – рявкнул Ступнев и нажал на курок.

Голова Шеина брызнула красно-серым – мне на руки, на лицо.

– Ты, – выговорил я, заикаясь, – ты…

– Я, я. Ты, Флоренс Найтингейл, не думаешь, что этот морфий мне самому скоро понадобится? У, твою мать, как подумаю, какого дебила вытаскивать решил… – Ступнев скривился. – Ладно. Ладно. Подтащи меня к той двери. Только аккуратно, пожалуйста, аккуратно.

Я взял его под мышки и, пятясь задом, поволок. Ступнев заскрипел зубами.

– Как, нормально? – спросил я участливо.

– Мать твою, – прошипел Ступнев. – Сколько тех ампул у меня?

– Восемь. Не, девять.

– Хорошо. Хорошо… Как они, замок не раздолбили?

– Нет вроде, – ответил я, разглядывая стальную дверь. – Вмятины только. Стреляли, наверное.

– Там пластинка, видишь? Черная, в стене, примерно на середине высоты двери. Нашел? Теперь приложи мой палец, указательный, вот…

Я приподнял Андрея, прислонив спиной к стене. Тот снова заскрипел зубами. Я приложил его палец к пластине. Дверь отъехала в сторону.

– Что, здесь наш поезд в счастье?

– Здесь, – заверил я.

– Всё, можно выпить… по поводу, – прошептал он и закрыл глаза.

Я заволок его в вагончик, уложил на пол между сиденьями. И тут вдруг услышал, как снаружи что-то глухо, тяжело чавкнуло. Будто вставили промасленный поршень в исполинский насос.

– Это дверь. Наружная, – прохрипел Ступнев. – Рычаг, скорее, вон тот, красный.

Я кинулся к рычагу и, будто ткнувшись в невидимую стену, замер. Потом попятился назад.

В дверях сидел на корточках, глядя на меня из-под заросшего щетиной лба, свиночеловек Собецкий – босой, с комьями грязи, прилипшей к щетине на голой груди, но в черных спецназовских штанах и с автоматом в руках.

– Хрн, – сказал Собецкий, улыбаясь.

Старик ожидал, что тишина Города окажется недолгой. Он приказал прочесывать дворы и проверять подвалы, оставлять засады на каждом перекрестке, двигаться очень, очень осторожно, а танки вообще оставил почти все у кольцевой. Капитан же завел свои в самый центр, а на прикрытие взял всего две неполные пехотные роты. К тому же его солдаты, большей частью недоросли-срочники, не имели никакого опыта городских боев.

Черно-пятнистые будто с неба свалились. Минуту назад было тихо, и вдруг за углами, за киосками на обочине замелькали тени, и, взвизгнув, срикошетила от лобовой брони очередь. А потом ухнуло, выметнуло огнем, и из танка, придавившего гусеницами газон у моста через Немигу, повалил черный, жирный дым.

Черно-пятнистые за полчаса сожгли шесть капитанских танков и выбили половину солдат. Остальных оттеснили к мосту через реку, к парку у водохранилища, на обширный пустырь у реки. Капитан, раненный осколками в голову и плечо, кричал, приказывая держаться до последнего. Оба танка его арьергарда, капитанских команд не слушая, дали задний ход, развернулись и полным ходом понеслись по прямому, как стрела, Великокняжескому проспекту прочь из Города. Их сожгли на развязке за выставочным центром…

После этого капитанские солдаты гуськом потянулись к обрывчику у реки. По ним не стреляли, и они, бросая на бегу автоматы, помчались в густые прибрежные кусты. Еще через полчаса над оставшимися танками поднялся белый флаг. Когда осмотрительно выждавшие черно-пятнистые подошли, ни под броней, ни за ней уже никого не было. Только маленький капитан, зажав в окоченевшей руке пистолет, лежал на истоптанной траве, глядя в чистое, без единого облачка небо.

Старик сам не пошел в Город. Он остался за кольцевой, на холме – наблюдать и выжидать. И когда командир одной из засад сдавленным от страха голосом сообщил, что прямо перед ним вылезают из подвала люди в униформе и с оружием, а он, командир, не знает, что делать, – старик ответил коротко: «Стрелять!»

Вскоре на холм к старику пригнали первых пленных и трофей – новенький «Форд-Пахеро» с бронированными стеклами. Черно-пятнистых гнали повсюду – они явно не рассчитывали, что люди старика окажутся чуть ли не в каждом дворе. Но старик приказал не увлекаться, вернул группы, уже добравшиеся почти до Академии, и вызвал вертолеты.

Вертолетов он так и не дождался. Ни Бобруйск, ни Брест старику не ответили. В тот день в чистое, безоблачное над всей страной небо поднимались только птицы. А в два часа пополудни черно-пятнистые сбили заслоны конфедератов с Московского шоссе и открыли дорогу в аэропорт.

Собецкий больше не казался нелепой, извращенной помесью человека и зверя. Просто человек – большой, измученный и усталый. Он сидел, упершись грязными пятками в пол, придерживая рукой автомат, и улыбался нам.

Мне показалось, что Ступнев потянулся к кобуре.

– Нет, – прошептал я, – не нужно, нет.

– Хрр-ы, – из глотки Собецкого вырвалось хриплое клокотание, и он показал щетинистым пальцем на автомат. После, едва заметно двинувшись, вдруг оказался на ближайшем к двери сиденье.

– Ты, существо, – прохрипел Ступнев, – чего тебе?

Собецкий, улыбаясь, показал пальцем наверх.

– А-а, – сказал Ступнев. – Зря я тебе не поверил. Выследил же. Как детей малых. Хотя какая теперь разница… Вон ту вон дверцу открой, около двери. Открыл? Хорошо. Семь-три-один-один-пять. Не торопись. На индикаторе цифры горят?

Собецкий шевельнулся.

– Ты, как там тебя по батюшке, не спеши со мной. Там еще дверь, на выходе, – предупредил его Ступнев.

Собецкий не отреагировал никак.

– Я набрал, – сообщил я.

– Теперь вколи мне одну. Под ключицу. Скорее.

Я подошел к Андрею, выудил из его кармана пластиковый пузырек с иглой. Воткнул, нажал.

– Хорошо-то как, – прошептал тот, закрыв глаза. – Мать твою, хорошо. Иди, иди к дверям. Нажми еще единицу, а потом на рычаг.

На этот раз мы ехали совсем недолго. Мне показалось, что вагончик не успел и разогнаться, меня только швырнуло вперед и почему-то вниз, я плюхнулся седалищем на пол, и вроде тут же, пары минут не прошло, меня снова вдавило в сиденье. Шаркнув резиной, открылась дверь.

Я нагнулся над Ступневым, хотел приподнять, но тут Собецкий оказался рядом и коснулся меня рукой, чуть толкнул, будто отстраняя. Я отошел. Собецкий нагнулся над Андрем, ловко расстегнул бронежилет, стянул его, вытащил из кобуры пистолет, отпихнул ногой. Ощупал всего, чуть касаясь пальцами. А потом взял на руки, осторожно, как младенца.

– Спасибо, – прошептал Ступнев.

За вагонной дверью оказалась небольшая круглая комната с двумя дверьми.

– К левой, – велел Андрей. – Правая – это лифт. Он не работает. Поднеси ближе, я руку приложу. Палец, там код на мои отпечатки. Вот.

Скрежетнув, дверь отъехала в сторону.

– Всё, друзья добрые, – я вам больше не нужен. Можете здесь оставить. И черепушку отвернуть для простоты. Там лестница, тащить долго. Придет час, какой-то там судия воссядет, и воздастся каждому. Так вроде. Зачем вам злого дядю наверх тащить, я…

Он закашлялся. Собецкий буркнул что-то почти неслышное и шагнул за дверь, не выпуская Ступнева из рук.

Лестница показалась мне бесконечно длинной. Поворот, и через семь ступенек поворот снова, всё время направо и вверх по узкой, как печная труба, шахте. Я сидел на ступеньках, уткнувшись лбом во влажные железные прутья, и слушал, как колотится сердце. Потом снова вставал и шел, считая ступеньки. Сверху падал свет, зыбкий, желтый, и я полз к нему, как ночной мотыль.

Лестница закончилась широким прямоугольным люком. Я пролез в него и оказался в маленькой, с множеством труб и вентилей комнатке с дверьми из гофрированной жести. За дверью было просторное, круглое, облицованное мрамором помещение. Настенные панно не светились, и я не сразу узнал мемориальный зал под обелиском Победы.

– Ступнев! – позвал я, оглядываясь по сторонам. – Андрей!

Мне показалось, что сверху, вторя мне, донесся слабый отклик. Я вскарабкался по ступенькам и оказался посреди Города на ярком, злом солнце. Рядок чахлых елок, выжженные газоны, черный гранит и огонь, зыбкое пламя над бронзовой пентаграммой. Война трясла и ломала Город, обрывала его жилы и травила его мутную, медленную кровь, взрывала трубопроводы и кабеля, а огонь в главном ее святилище продолжал гореть.

Ступнев лежал рядом с ним на голом, согретом солнцем камне. Услышал мои шаги, открыл глаза.

– Долго ты, – сказал хрипло. – Я уже думал, подохну без тебя.

– Ты как? – спросил я. – Тебе врача?

– Я вызвал… вызвал уже. – Он показал мне передатчик, маленькую черную коробочку с экранчиком и штырьком антенны. – Скоро твоя старая знакомая явится. А ты пока мне уколи. Уколи.

Я вытащил ампулу и сделал ему укол.

– Спасибо, – прошептал он.

– Тебе спасибо, опять меня вытащил. Как тогда, под Чимтаргой. С меня магарыч.

– Не за что. – Андрей хотел улыбнуться, но лицо его перекосила гримаса боли. – Будем считать, мы квиты. Вообще, не спеши. Может, еще пожалеешь.

– Не пожалею. А где Собецкий? Прячется где-нибудь поблизости?

– Не знаю. Вряд ли. У него наверняка свои дела… да, много дел. И счетов… – Ступнев вдруг зашипел: – Б…я, как пошло. Сколько их там осталось?

– Три. Три осталось.

– Хватит. Вколи мне вторую, ну. Скорее!

Я трясущимися пальцами вытащил ампулу, воткнул иглу, надавил на пузырек.

– О-о, так, так, – быстро зашептал он. – Теперь придвинь меня поближе, к огню придвинь, мать твою, солнце, а холодно так, так холодно.

Солнце пекло так, что невозможно было усидеть. Я потрогал рукой камень подле Ступнева и только тогда заметил, что он подплывал кровью. Она сочилась из-под взмокших пластырей, капала с набрякшего кителя, стекала по ногам. Тогда я вытянул еще одну ампулу, предпоследнюю, и воткнул ему под ключицу.

Где-то вдалеке стреляли. Доносился сухой стрекот автоматных очередей, разрывы, гулкое уханье гранатометов, что-то каменное, увесистое рушилось с грохотом на асфальт. Но на площади было спокойно. Ни машины, ни человека. На деревьях вокруг неподвижно висела закоптелая листва.

Оттуда, где сидел я, было видно летнее кафе. Когда-то, в человеческом, домашнем времени неделю назад, а во времени настоящем – месяцы и годы назад, мы с Димой пили пиво там, рассуждая о войне. И я подумал: в сущности, никак иначе и не могло быть. Я должен был прийти именно сюда. Всё началось здесь. И жив я до сих пор лишь потому, что должен был появиться здесь. Всё, терзавшее страну в последние дни, не произошло бы, если бы только человек, сидевший рядом с нами и так и не допивший свое пиво, выстрелил в хозяина машины, а не в его робкую тень. Если бы он знал.

Из паркового проезда вынырнула серая невзрачная легковушка, забрызганная грязью до стекол. Затормозила у обелиска.

Я снова не узнал ее. Сосульками свалявшиеся волосы, измазанное сажей лицо. На этот раз на ней были засаленная темно-зеленая майка и брезентовые, мешковатые штаны.

– Как он? – спросила Рыся. – Он живой?

– Живой. Только надолго ли, не знаю. У него три пули в животе. И в позвоночнике.

Я подумал, что она сейчас заплачет. Но она не заплакала, а сказала мне зло:

– Помоги, дотащим.

И мы вдвоем стащили Ступнева с гранита, уложили на заднее сиденье крохотного старенького «пежо».

– А ты в порядке? – спросила она, тяжело дыша.

– Да, – ответил я.

– Надо же. Смешно как – ты. Он, – она кивнула на Ступнева, – он стоил десятка лучших моих людей, а теперь… И мой Денис остался за кольцевой, в сгоревшем джипе, чтобы я смогла попасть сюда и найти здесь…

– Тебе не годится то, что ты нашла? – спросил я.

– Извини. Я очень устала. Он – солдат, он на самом деле… Он…

Тут я заметил, что по ее щеке катится слеза.

– Я… неважно. – Она вытерла щеку ладошкой, оставив длинный грязный след. – Ты умеешь водить машину?

– Нет.

– Жаль, – сказала она и вынула из кармана потертый пистолет. – Значит, Андрей умрет.

– Он не умрет, – возразил я. – Ты его отвезешь к врачу, и он не умрет. А это, – я показал на пистолет, – отдай мне. Это водить я умею.

– Правда?

– Что с ним? – спросил я. – Что с моим другом? Это же тот самый пистолет, да? Что с Димой?

– С ним всё хорошо. Он нездоров, но жив. И, надеюсь, будет жить долго и счастливо. Чего желаю и тебе. Ты на самом деле умеешь из него стрелять?

– Да. Вези Андрея к врачу. Он потерял много крови. Он тащил меня по всем катакомбам, а потом… потом мы встретили Шеина с командой.

– Вы встретили Шеина? Правда? Где он сейчас?

– Он там, внизу.

– Жаль, что меня не было там. В том, что сейчас творится, он виноват. Из-за него нас переиграли опять. Его хозяин стравил нас всех и теперь душит выживших. Слышишь стрельбу? Они уже добивают. Нация спасена. Террористы разгромлены. Он же всех теперь расплющит, всех, кого не мог расплющить до сих пор. И никто теперь не скажет ему и слова! Он…

– Я понимаю, – перебил я ее. – Дай мне пистолет.

– Извини. – Она протянула мне пистолет. – Здесь полная обойма. Та самая. И еще вот. – Она вынула из кармана телефон. – Это коротковолновик. Когда будет время, я дам тебе знать. Где-то через час. Поедут они, как и тогда. Вывернут оттуда. – Она показала на выезд с улицы Захарова. – Он выезжает из Города. У автовокзала его будет ждать эскорт, но здесь будут только джип охраны и его серый «мерседес». Впереди поедет джип, но он проскочит поворот быстро. Он не остановится, даже если тебя заметят. «Мерседес» будет поворачивать медленно, он же тяжелый, бронированный и длинный. Там, на углу, у тебя будут твои пять секунд. Ты не передумал?

– Нет.

– Ну, тогда от тебя сейчас зависит будущее этого Города и этой страны.

– Скажи мне, – вдруг попросил я, – почему тебя зовут хозяйкой лета?

Рыся посмотрела на меня, сощурившись. Пожала плечами.

– Ты серьезно? Хозяйкой лета? Меня? Боже праведный… Хозяин нашего лета сейчас – вот он. – Она показала на пистолет в моей руке. – И ты, если справишься с ним, конечно. Ты уверен, что справишься?

– Я не уверен, – ответил я. – Но я постараюсь. Очень.

– Удачи, – улыбнулась она и поцеловала меня – в лоб и в губы.

Когда Рыся захлопнула за собой дверцу и «пежо», сорвавшись с места, исчез за углом, я ушел от Вечного огня. Напротив, через проезд, был магазин одежды «Том Талер». Сквозь разбитую витрину я зашел туда, чтобы подыскать себе одежду. Я выбрал майку, джинсы и туфли из черной кожи. Джинсы были велики мне. Пояса я не нашел и затянул их обрывком шнура. Поверх майки надел короткую кожаную куртку, в карман ее положил пистолет. Покинув магазин, перешел проспект, к кафе, где когда-то сидели мы с Димой, рассуждая о войне. Пластмассовые столы и стулья по-прежнему стояли снаружи. С того утра их никто не убирал. На них лежал толстый стол пыли и копоти.

Сквозь распахнутую дверь я зашел внутрь. Было прохладно. Свет тек сквозь цветные стекла, падал на ряды разноцветных пыльных бутылок. Холодильник оказался сверху донизу заставлен банками и бутылками. Холодильник не работал, но банки на ощупь казались прохладными. Я выбрал две. Вынул из-за стойки фирменный пластиковый бокал с надписью «Балтика», большой пакет чипсов. Откупорил банку, вылил в бокал. Разорвал пакет и принялся поедать чипсы – запихивая в рот полные горсти, жадно жуя, запивая пивом. Расправился с первым пакетом, открыл второй. Приглушив голод, ел уже спокойнее, не торопясь. Телефон в моем кармане запищал. Я коротко ответил и, держа в руке бокал с пивом, вышел на улицу.

Я присел за столик, поставив бокал перед собой. Я почему-то совсем не боялся, хотя последние мои дни меня вели, как слепого, и подтолкнули напоследок. Если бы мне предложили выбирать по-настоящему, я всё равно выбрал бы то, что выбрал сейчас. Всё прошлое показалось мне всего лишь репетицией, обретшей смысл лишь потому, что я оказался сейчас и здесь. Ведь всё это уже было, прошло и застыло в вечности. Среди дней, среди страниц своей памяти я видел себя и Диму, ожесточенно спорящих за соседним столиком, видел разноголосую толпу на проспекте, неоновую рекламу напротив, как призрак, всплывший в явь. Мне осталось только шагнуть в него.

Теплое пиво отдавало металлом. Я отхлебнул еще глоток, отодвинул бокал. Сунул правую руку в карман.

Вынырнув из-за угла, показался черно-никелевый джип. За ним, осторожно, медленно – серый длинный «мерседес». Я вынул пистолет из кармана куртки и шагнул на асфальт, навстречу ему.