ПАТРОНЫ ДЕСЯТЫЙ И ОДИННАДЦАТЫЙ:

СМУТА

Вести о конфедерации разбежались по стране болотной рябью. И, как столетия назад, всколыхнулась вся страна. Нестройно, вразнобой, сварливо, недоверчиво глядя на соседей, но поднялась. Вся многократно продублированная система контроля и власти, не способная переварить перечащие друг другу приказы и инструкции сверху, заработала в обратную сторону. Отец нации еще в первые месяцы после прихода к власти понял, как держалась империя. Не насилием, хотя и его хватало, и не страхом, и не пряником – потому что мал был имперский пряник и черств. Держалась она исполинской инерцией однажды разогнанного механизма, разросшимся во весь рассудок инстинктом самосохранения. А теперь этот механизм, стремящийся сохранить нормальную, привычную жизнь, тормозил и глушил приказы комитетов и спускаемые по вертикали распоряжения отца нации.

Получив их, «вертикальщики», привыкшие к районному всевластию, срочно созванивались с главврачами, ложились в больницы и уезжали в санатории, по возможности заграничные. Милицейское начальство застыло в ступоре, а участковые с патрульными угощали пивом застрявших по городкам и деревням солдат. Слухи о конфедерации пухли и сверкали, наращивая по пути вес и завлекательность. Передавали, что в районах под контролем конфедерации – зона свободной торговли, едут свободно из-за границы, и даже торгующие прошлогодней картошкой зарабатывают по сотне в день. Известно чего по сотне – не рублей. Да съезди – сам узнаешь. Пускают всех, вези, было бы что продавать.

Слово «конфедерация» буквально за пару дней стало крылатым и заразным. Оставшиеся офицеры застрявшего в Мяделе танкового полка, лейтенанты и капитаны, прослышав о таинственном генерале, вожде конфедератов, дозвонились до Сергей-Мироновска и доложили о себе. Получив добро, собрались на нарочанском берегу и тоже провозгласили конфедерацию. Теперь они реквизировали всё, что попадалось под руку, именем конфедерации и тут же продавали задешево. Благодарная милиция, тут же побратавшаяся с новоявленными конфедератами, подсказала, где находятся огромные склады конфискованных на границах с прибалтийскими соседями товаров. Таможенники же, едва увидев солдат с бело-красными лентами на рукавах, тут же все вместе изъявили желание присоединиться и собрали людей для погрузки.

Страна, лежа на перекрестке торговых путей с севера на юг и с запада на восток, жила, помимо продажи старого оружия и остатков леса, перепродажей нефти с газом и транзитом – и тем, что с этого транзита собирала, конфискуя по малейшему поводу. Товара сквозь страну везли огромное количество, и дыры бюджета уже который год латали конфискатом. Всем таможням президентская администрация спускала ежеквартальный план. За перевыполнение премий не давали, полагая, что таможенники вознаградят себя сами и, испугавшись присвоить всю сверхплановую партию, что-нибудь да оставят казне. Потому таможни рьяно включились в соцсоревнование, описывая подвиги экспроприации цифирью в графе «в пользу государства».

Правда, время от времени кого-нибудь из особо зарвавшегося таможенного начальства арестовывали, но, как правило, ограничивались понижением в должности и требованием «компенсировать причиненный ущерб». Начальник Свирской таможни выстроил близ заповедных Страчанских озер готический замок с башнями, окруженный всамделишным рвом и палисадом, и на новоселье поил гостей именной водкой «Владыка озерного края». Когда вести об этом дошли до отца нации, тот рассвирепел и приказал республиканскому Управлению заняться замком и его хозяином.

Хозяин, однако, не растерялся и, прибыв в столицу, попросил аудиенции. О чем именно они договорились, осталось неизвестным, но вскоре обнаружилось, что документы на транспорт с роскошнейшими представительскими «мерседесами», следовавший из Прибалтики к восточному соседу, оформлены неправильно и вообще крайне сомнительны, а пошлины вовремя не уплачены. Вскоре вся областная президентская вертикаль обзавелась новыми машинами, а несостоявшийся покупатель «мерседесов» подал на республиканскую таможню в суд, пытаясь вернуть три с половиной миллиона долларов. Главным свидетелем по делу был начальник Свирской таможни, прощенный и получивший почетный знак «За службу Родине». Впрочем, с поста начальника его всё-таки сняли, назначив в конце концов главой Областного арбитражного суда.

В иные годы доход от конфиската доходил до трети республиканского бюджета. Но проблема была в том, что республика не могла проглотить и потребить такое количество холодильников, телевизоров и компьютеров. Снизить цены значило добить и так дышащих на ладан отечественных производителей, с продажей за границу возникали проблемы – восточный сосед принципиально изъятого по пути к нему не покупал, и таможенные пакгаузы были забиты доверху.

Глазам ошеломленных конфедератов предстали огромные склады, большая часть содержимого которых сгинула не только из памяти таможенников, но и из их тонущей в бумажном море бухгалтерии. Дешевую распродажу устроили прямо у дверей складов, в длинной очереди покупателей оказались и те, кто этот товар уже продавал. Озерный северо-запад страны заполонили прибалтийские торговые гости, разъезжавшие с бумажками, украшенными расплывчатым оттиском наспех вырезанной из линолеума конфедератской печати, внезапно сделавшейся могущественнее чингисхановой пайцзы.

Нашлось на складах таможни и кое-что, не столь безобидное, как электрокофейники и игровые приставки. То, что везли с Востока спрятанным в двойных днищах автофургонов, запиханным в бензобаки, заваренным в нормальные с виду газовые баллоны. Плотные и вязкие, как плиточный зеленый чай, брикеты гашиша, прессованные разлохмаченные тючки конопляного ассортимента, фасованные по классу. Фляжки и коробочки с кокаином, ампулы с фенамином и украденным с военных складов морфием, грязный среднеазиатский героин и дешевый «экстази» с подпольных подмосковных фабрик. И всё это новоявленные конфедераты, не долго думая, тоже стали продавать направо и налево, не вглядываясь особо ни в лица покупателей, ни в их охрану.

Впрочем, офицерам достало здравого смысла строжайше запретить солдатам пьянство, дешевый кайф и отлучки, а мерой наказания выбрать пинок под зад с советом никогда больше здесь не появляться – во избежание. А поскольку каждые сутки конфедерации делали каждого ее солдата существенно богаче, наказание было страшнее военно-полевого суда. Потому конфедераты не только не растеряли боеспособности, но чудесным образом умножили силы: к ним, как и к Матвею Ивановичу, съезжались, сходились и слетались со всех сторон остатки раскиданной шеинской волей по закоулкам республики армии.

Боеспособность пришлось доказывать, когда из ниоткуда: то ли из-за близкой границы, то ли из отечественных подворотен – примчалась стая бритоголовых и татуированных, с унитазного фасона желтыми цепями на шеях парней в черных очках, с пистолетами и обрезами. Капитан, с которым они попытались «поговорить по-свойски», в ответ на предложение поделиться поднял свою роту. А в ответ на «Ты че?» и бестолковую пальбу устроил зачистку – по всем правилам. Пойманных укладывали наземь лицом в пыль. Шевельнулся – сапогом под ребра! Троих взятых с оружием в руках капитан расстрелял напоказ, для острастки. Он убил их перед строем на загаженной мазутом асфальтовой площадке за таможенной изгородью, где дожидались своей участи груженые фуры.

Капитан, бледный и маленький командир танковой разведроты, уже семь лет получавший за работу меньше, чем слесарь в коммунхозе, стрелял в стриженые затылки из старенького должностного «Макарова». До этого дня капитана звали за глаза дурацкой собачьей кличкой Мих-мих. Смеялись над его мечтами поступить в военную академию, над «Запорожцем», привезенным зачем-то из Казахстана, откуда капитан вместе с женой и сыном приехал после того, как скончавшаяся империя оказалась не способной прокормить свою армию. Квартиры капитан так и не получил, «Запорожец» по-прежнему стоял около входа в общежитие, из семейного ставшего холостяцким, когда ушла жена, уставшая от перегарной гарнизонной жизни и нищеты. Тогда, на асфальте, его жизнь стала прямой и легкой, как занесенная сабля, а после коллеги-конфедераты, лихорадочно хватавшие деньги на будущие, уже явственно представляемые квартиры и дачи, бледнея, слушали каждое его слово. После – он стал просто «капитан».

Этим же вечером капитана, вместе с ординарцем возвращавшегося в приютивший их дом на окраине Мяделя, подстерегли. Ординарец, шедший впереди, получил из придорожных кустов в лицо и грудь заряд дроби-нулевки. Капитану дробь раскромсала левую руку, пробороздила плечо и вырвала кусок уха. В кустах, куда капитан выпустил обойму «Макарова», поутру нашли пятна крови и обрез «тулки» двенадцатого калибра. И тогда вся торговля стала и продолжала стоять, пока капитану не привели стрелявшего. На этот раз капитан не стал расстреливать перед строем. Тело ординарца провезли на броне через весь город. Играл духовой оркестр, и шли, чеканя шаг, роты. В небо над кладбищем раскатились девятнадцать залпов – столько лет было солдату.

Стрелявшего повесили на площади перед мядельским райисполкомом. Посмотреть на казнь собрался весь город. На стрелявшего, коренастого, заросшего щетиной до глаз смуглого детину, смотрели, перешептываясь, лузгали семечки. Когда казнимому дали возможность сказать последнее слово, из толпы раздалось: «Дави его, суку, чего тянешь!» Приговоренный, ощерясь, сплюнул и прохрипел: «Всех вас, козлы бульбяные, на ножи поставят!» Из толпы засвистели. «Уазик» тронулся, выкатился из-под ног, и повешенный задергал ногами, забился, вывалив толстый лиловый язык. Затих, а замолчавшая толпа смотрела, как по его джинсам расползается мокрое пятно.

Капитан отправил патрули по окрестным городам и деревням. В Поставах его взвод наткнулся на заезжую питерскую братву, решившую по пути домой подзаработать, продавая купленный у конфедератов гашиш. Лейтенант-взводный после совета пойти подальше сдернул с плеча автомат. Местная милиция осторожно наблюдала из-за заборов, как солдаты расстреливали фуры с товаром, их хозяев, шоферов и охранников. Пленных лейтенант, подражая своему командиру, в одни сутки ставшему жуткой легендой, развесил по придорожным тополям. Капитан, узнав о стычке, велел немедленно прекратить продажу наркотиков, а всё найденное сжечь. Офицеры-конфедераты пытались протестовать, капитан молча положил на стол свой «Макаров». Когда в костре лопались ампулы с морфием, над таможенной свалкой стоял оглушительный пулеметный треск.

Когда Матвей Иванович решил двинуть свои силы из Сергей-Мироновска на Город и позвонил в Мядель, приказав выступить, ответил ему капитан. Он сам повел из Мяделя на Город танковый батальон. Оставшиеся офицеры-конфедераты обещали снабжать его едой и соляркой и облегченно вздохнули, когда на дороге улеглась поднятая танками пыль.

Вести о конфедерации докатились и до Лепеля где солдатня уже устала пить и грабить продмаги, и до Хойников, где на зараженной цезием земле сидели в палатках, злобясь, остатки когда-то лучшей в республике дивизии. В Лепеле оставшиеся офицеры пробовали собрать солдат и даже сумели раздобыть оружие. Но собрание, вяло помитинговав полчаса, разбрелось. Жарко было очень и муторно после вчерашнего. Куда ехать, зачем? Городские власти только рады были спровадить солдат, превратившихся в непосильную обузу, и тут же предложили за свой счет снабдить их билетами и усадить на поезда и автобусы. Езжайте, конечно, – к конфедератам, в Город, да куда угодно. А оставшийся неизвестным гений из районного начальства предложил отдать солдатам последнюю партию ношеной одежды и обуви, поступившей в порядке гуманитарной помощи из Германии.

Лепель опустел за считанные часы, и эмиссары Матвея Ивановича, прибывшие посмотреть на новых союзников, нашли единственного человека в форме – местного военкома. А вокруг донельзя изгаженного вокзала, где табором стояли защитники отечества, валялись выдранные с мясом кокарды и погоны да разбитые продранные ботинки. Сброшенную форму, еще по-имперски добротную, горожане разобрали куда быстрее, чем ношеные гуманитарные маечки и джинсы. Эмиссаров городское начальство встретило вежливо и, прилично накормив, выпроводило. А в ответ на просьбу поддержать и защитить Родину попросило присмотреться к вокзалу и окрестностям и самим ответить на вопрос, кого от кого следует защищать.

Запертые гомельским спецназом в Хойниках сами дозвонились до Матвея Ивановича, прося помощи оружием и пищей. Солдаты собирали грибы, от которых зашкаливали счетчики радиации, и охотились в лесу с рогатками и самодельными луками. Несколько тысяч людей, загнанных в оставленный людьми район, никто не кормил, а оружия было три десятка ракетниц на всех. Даже у офицеров не было табельных пистолетов. Спецназовцы перекрыли дороги и, напуганные известиями о бунте и беспорядках в Городе, стреляли во всё подозрительное. Солдаты дезертировали, пробирались лесами. Без денег, оборванные, грязные – добыча милиции любого города, где только появлялись. Пробирались как окруженцы сорок первого, ночуя в стогах, расспрашивая молодиц во дворах на отшибе, не проходил ли патруль. Матвей Иванович не хотел распылять силы, но среди пришедших к нему оказались люди, чьи сослуживцы погибали в радиоактивном лесу. Потому в Хойники ушли три машины с автоматами и амуницией, с «БМП» в охранении. Спецназ не ожидал вместо безоружных голодных новобранцев «голубых беретов» на броне. Конвой пробился, и в тот же день под Хойниками началась настоящая партизанщина, с налетами, грабежом и взорванными мостами.

Ни с юга, ни с востока к Городу не пошел никто. Война, уже прорвавшаяся в него изнутри, катилась к нему с запада.

Спать не хотелось. Уже костры превратились в горки едва багровеющих углей, и полевая кухня, такая жаркая, плевавшаяся пахучим паром, от которого сводило желудок, погасла и остыла, выдраенная, снова стерильная – мертвая. Присев подле нее, Дима выкурил сигарету. Ночь пришла холодная, зябкая и сухая. Будто явилась из пустыни и принесла с собой чужие звезды, угловатые, колючие и пыльные. Сперва не понял, что же мешает уснуть. День прошел в беготне и нервах, и, когда колонна наконец выстроившись и загрузившись, тронулась с базы, легче не стало. Пружина всё завинчивалась – до первых выстрелов, до засады, до тех, кто встанет на пути, – а ведь встанет, не через час, так через два, не за этим холмом, так за следующим.

Примчится перепуганное охранение, колонна развернется в боевой порядок, выдвинутся вперед танки, и тогда… тогда каждая секунда поведет за собой следующую, и нужно будет только успевать за ними. А сейчас тишина царапала душу. Необыкновенно тихо вокруг. Тишина выгнала из палатки и отобрала сон. Летними ночами кричат в прудах лягушки, свиристят, заливаются в листве охрипшие соловьи. Цвиркают, цокают в траве кузнечики и цикады. Плотная ткань ночных голосов. А сейчас – пусто. Только часовые переминаются с ноги на ногу. Не шумят на шоссе машины. Даже не храпит никто в палатках. Наверное, тоже не спят. Дима прислушался: в ближней палатке перешептывались. Он подошел поближе, стараясь ступать осторожнее.

– Чего, вы и вправду на него полезли? – спросил кто-то за брезентовой стенкой недоверчиво.

– Миха чуть ему в пысу не ткнул, – ответил знакомый шепоток. Дима усмехнулся. – Б… я буду, едет запросто, пива нам дал. Приветливый такой. Я уже сам к нему в сумку лезу, пиво достаю. А там…

– Что там?

– А видел, что на боку у него? Вот то и достаю. Миха, дурак, всё бугрится. А я тебе говорю: я сразу понял, что тут к чему. Вот тогда я ноги в руки, Миху за шкирень да ходу оттудова. Мы потом на вшивом полустанке два часа просидели.

– А зачем вы вышли? Вы чего вообще? Испугались, что стрелять начнет после пива?

– Балда ты. Ты ж видел – запомнил он нас. Ты только представь, что было б, если бы тогда не смотались.

– А-а, понятно, – потянул первый голос, – а что б было-то?

…Дима подумал: дети. Все мы – сущие дети, играющие в войну и взрослых, опасных и важных дядь при исполнении. Ведь можно было выйти станцией дальше. Или вообще не выходить. И, может, попасться, пытаясь утопить пистолет в Витьбе. Или забыть его в сумке, чтобы нашли родители. А может, стоило вообще послать соседа к черту и никуда из Города не ехать. Кому пришло бы в голову искать этот пистолет в общежитии? Но сосед перетрусил. Разжиревший трусливый идиот. Интересно, где он сейчас?

Покорного судьба ведет, непокорного – тащит. Неправда. Сейчас непокорного просто забрасывают, оставляют с самим собой. Варись в желчи, грызи сам себя, кляни за то, что не рискнул. Потей душными вечерами в комнате общежития, стучи по клавишам, сопи, переживая, что придется таскать обвисшее пузо по перевалам, в отмеренной самому себе нищенской подачке сильного и настоящего. А больше не будет. Судьбе сейчас есть из кого выбирать.

Заснул Дима у танка, у своего снятого с пьедестала флагмана, немыслимо громыхающей, грубой, тряской «тридцатьчетверки», такой угловатой и нескладной в сравнении со своими приплюснутыми, обтекаемыми правнуками. Привалился спиной к еще теплой броне и, докурив сигарету, неожиданно для себя отключился. Моргнул начавшими тяжелеть веками – а когда те поднялись, в прошедший миг уложился остаток ночи, и в сером свете над лесом показался розовый солнечный закраек. Часовой закричал снова: «Стой, стрелять буду!» Ему ответил девичий голос, низкий, с хрипотцой. Спокойный: «Вот и хорошо. Мы и приехали для того, чтоб стрелять. Зови начальство – пополнение прибыло!» Дима, узнав голос, вскочил как ужаленный.

Сперва не поверил своим глазам. Кони нетерпеливо копытили землю, утренний ветерок шевелил плащи, длинные волосы, перетянутые ремешками. Ножны на боку. Из какого морока они вылезли, заблудившись во временах и лесных дорогах в предрассветной темноте? За спинами – нет, не острия копий, Дима вздохнул с облегчением – стволы. Часовой смотрел, пораженный, на всадников.

– Отставить! – скомандовал ему Дима, и тот послушно опустил автомат.

Рыся, до щиколоток укрытая плащом с медной фибулой на плече, сидела по-мужски, откинувшись в седле.

– Привет, командир. Принимай пополнение – отборные бойцы. «Белый легион» и добровольцы от клубов.

В лагере заиграли побудку. Из палаток – кто по-армейски, бегом, кто ковыляя и чертыхаясь – начали выбираться их обитатели. Потянуло дымком от полевой кухни. Шеренга прибывших выстроилась перед Димой. Тот прошел вдоль строя, вглядываясь в лица, усталые после ночного марша. Умные, ухоженные. Студенты. Прямо от кольчуг и самодельных мечей, от дурацких турнирных драк. От компьютеров и зачетов, от родительских квартир. С крепкими от привычки таскать турнирное железо плечами. С разноцветными рюкзачками за спинами, с притороченными к ним туристскими ковриками.

– Чудесные солдаты, – сказал Дима, – интеллектуальная элита. Будущее нации.

– Драться за него они и пришли, – ответила Рыся.

– Свое будущее надо беречь. Холить и лелеять. А стрелять будущее умеет?

– Дай им оружие – увидишь.

– Я его им не дам.

– Они пришли защищать Родину, – разозлилась Рыся, – кто ты такой, чтобы отнимать у них эту возможность?

Один из ее спутников, черноволосый парень с длинным угрюмым лицом, восседавший на огромной вороной кобыле, сказал:

– Не обучены только которые из клубов, и то не все. Легионеры все прошли трехмесячную тренировку. И автоматы у нас есть, у каждого второго.

– Так или иначе, не мне решать, гнать их под пули или отправить к маме с папой, которые уже наверняка с ног сбились, их разыскивая.

– А товарища командира папа с мамой не разыскивают?

– Авот это уже личное дело товарища командира, – огрызнулся Дима. Достал пачку сигарет, выщелкнул одну, закурил.

Всадники молча смотрели на него.

– В общем, так. Пока отдохните здесь – вам оставят палатки, вас накормят. Я даю вам провожатых, и вы идете с ними к нашей базе. Я сообщу о вас, и навстречу вышлют машины. Там решат, что и как вам давать. И куда допускать. А сейчас вы поступаете в распоряжение дежурного по лагерю. Он у кухни. – Дима указал рукой на голого по пояс Сергея, втолковывавшего что-то сонным кашеварам.

– Но мы уже готовы… – начал было черноволосый.

– Вопросы есть? Вопросов нет, – отрезал Дима, выдохнув клуб дыма. – Исполнять!

Черноволосый вопросительно глянул на Рысю. Та пожала плечами:

– Не я здесь командую, а товарищ командир.

– А к тебе, – сказал Дима, – у меня есть разговор. Отойдем в сторонку. Вон туда.

Рыся помедлила немного, потом тронула коня, поехала рядом. Остановились метров за сто, и Дима, взявшись за узду, спросил:

– Куда ты исчезла? Хоть бы предупредила. Я с ног сбился, тебя разыскивая.

– Но я ведь сама тебя нашла, – ответила Рыся. – Ну, говори же, что хотел сказать.

– Я, – Дима смешался, – я просто хотел тебя видеть.

– Что ж, увидел. – Она усмехнулась.

– Я обидел тебя той ночью? – спросил Дима. – Я сделал тебе плохо?

– Если это всё, что ты хотел сказать мне, то я поеду. У меня еще много дел.

Дима сломал в пальцах сигарету.

– Езжай.

– Не злись на меня, командир, пожалуйста, – вдруг тихонько попросила Рыся, – я с тобой скоро встречусь. Очень скоро – обещаю. Ты не представляешь совсем, кто мы такие и что делаем. И у меня совсем нет времени тебе объяснять. Поверь: мы очень много делаем. Вы здесь из-за того, что сделали мы. Кстати, твой друг, с которым вы пили пиво на площади, ну, сам знаешь когда, – он живой и здоровый. И спрашивал о тебе… Тсс, – она приложила палец к губам, – вопросы потом. Я тебе отвечу на все, обещаю. А пока…

Она выпростала из-под плаща руку.

– До скорого. Знаешь, ты хороший командир. Ты ведь правильно судил о моих. Большая половина – сущие дети. Я их увела, потому что, когда в Городе стрелять начнут, они полезут в самое пекло. Обязательно. А у твоих… твои их ведь не пустят, правда?

Дима, кивнув, осторожно пожал тонкие теплые пальцы:

– Спасибо. До скорого.

– Не забывай меня, – лукаво улыбнулась Рыся, откинув упавшую на лоб прядь.

Стронула коня и поехала шагом к ожидавшим ее всадникам. Дима проводил их взглядом.

Павел, тоже посмотревший вслед всадникам, сказал чистящему зубы Сергею:

– Тебе не кажется, что эту особу мы уже видели – и не один раз?

Сергей промычал утвердительно, не вынимая щетки изо рта.

– И не только тогда, когда наш уважаемый начальник ее поимел. Или она поимела нашего начальника, к чему я больше склоняюсь. Ты помнишь, когда нам краповые береты выдавали – с кем она тогда под ручку стояла?

Сергей перестал чистить зубы, нахмурился, кивнул, видимо, вспомнив, и опять принялся усиленно драить.

– Я ведь её еще и до того видел, но как-то внимания не обращал. Часто видел. И не только с тем лампасником. И на аэродроме, когда мы на подхвате сидели, – кто первым проехал? Знаешь, очень мне кажется, что мы вляпались куда основательнее, чем поначалу казалось.

Сергей, отхлебнув из кружки, звучно прополоскал рот, выплюнул белую струю.

– Да брось ты. Димон всех ее добровольцев отправит к старику – пусть тот разбирается, автоматы им давать или лопаты.

– Так-то оно так, – протянул Павел задумчиво. – А она? Какого х…я она здесь? На чьей стороне? При ком она тут?

– Брось, – посоветовал Сергей. – Ты что, забыл, куда стрелять? Пошли, там уже на нас накашеварили.

Автоматов ни добровольцы, ни белые легионеры так и не получили. До Сергей-Мироновска они добрались только поздно вечером, когда войска конфедератов давно уже оттуда ушли. Для прибывших поставили в парке армейские палатки, а с утра, отобрав имеющееся оружие и вручив лопаты с ломиками, отправили разбирать настроенные конфедерацией по всему городу нужники. Их, увлекшись, построили десятка три, чуть ли не на каждом городском перекрестке.

Однако среди прибывших не оказалось ни Рыси, ни ее конного эскорта.

Собирали конфедератов долго. Несмотря на все вечерние приготовления, кто-то у кого-то отбирал машины, кто-то не туда заехал, и его вытаскивали. Командиры не могли найти своих людей, а люди – командиров, неловко стронутый с места танк развалил два дома, и пришлось срочно улаживать скандал, на базаре очередной раз затеяли свару, и всё разбиралось и улаживалось тем более медленно, что сам Матвей Иванович в делах участия почти не принимал. С утра он проснулся совсем больным, едва разогнулся, а когда попытался встать, со стоном повалился на пол, и прибежавший Ваня, подняв его на руки, как ребенка, уложил на кровать, перетянул руку жгутом, вытянул из ампулы коричневую жижу, уколол. Глаза старика заблестели. Он снова попытался встать – и опять упал на кровать, но не застонал, а рассмеялся.

– Если б это еще и песок из коленок высыпало – цены б снадобью не было. Придется тебе поработать камердинером. Ты уж извини.

– Да не за что, Матвей Иванович. Вот брюки ваши.

Старик попробовал согнуться. Закряхтел.

– Давайте я помогу… вот. И рубашка. Вас в кресло перенести?

Старик кивнул, и Ваня, подхватив его на руки, понес, усадил в кресло.

– Что, жалко смотреть на калеку? Жалко ведь. И неприятно. Я же вижу, как ты виду стараешься не показывать. – Старик усмехнулся. – Ради бога, оправдываться не пытайся, я ж тебя как облупленного знаю. Надо же. Всю жизнь казалось, что до такого не доживу. Тебе дед рассказывал, как я его по буеракам на спине тянул, после того как в засаду попали?

– Конечно. Сколько раз, – сказал Ваня. – Про то, как ему голени пробило, и, если б не вы, его б зондеры взяли.

– А он не рассказывал, что тогда же и зуба лишился? Переднего, вот здесь. – Старик показал пальцем на левую сторону верхней челюсти.

– Мне он говорил, что с приятелем подрался.

– Ведь правду сказал. Не любил он врать, дед твой. Крепкий был человечина. А зуб ему выбил я, ногой. Тогда же, когда ему голени продырявило… За нами зондеры шли. Ты ж знаешь, их из местных набирали, немцы там только офицерили. Леса знали как свои пять пальцев. Я тогда не думал, уйдем или нет. Здоровье было – тянул. И быстро, как оказалось. А твой дед думал. И не хотел, чтоб меня из-за него поймали, а еще больше не хотел, наверное к зондерам живым попасть. И когда я его наземь скинул, отдышаться да отлить, он за пистолет – был у него маленький браунинг, под рубахой носил его. Оборачиваюсь – а он его уже к голове приставил. Я ногой и дал, не долго думая. Пистолет в кусты улетел. Зуб тоже – им твой дед чуть не подавился, выхаркнул с кровью. Матюгался всё время, пока я волок его, всё темя мне слюнями и кровью обрызгал. А я его всё-таки донес. И зондеркоманду обогнал. Я ведь помню, как я тогда на него смотрел. Как ты на меня сейчас. В нашем деле лучше – и перед собой, и перед другими – быть не калекой, а трупом.

– Но дедушка тогда выздоровел. И бегал, и танцевал.

– Да уж. И у меня вон то, что ты теперь под мышкой носишь, выцыганил – за браунинг и зуб… Но, Ваня, от зондеркоманды, которая за мной сейчас идет, еще никто никогда не убегал. И пытаться бежать, цепляться за последние остатки, висеть на лекарствах, вместо того чтобы спокойно ее встретить, – нелепо.

– Вам сейчас нельзя быть трупом, – серьезно сказал Ваня. – Непозволительно. Вам нужно прожить три дня, чтобы увидеть наши танки на улицах Города, – помните, вы же сами недавно говорили?. И еще неделю, чтобы наши не стали друг в друга стрелять. И еще месяц, чтобы перестали стрелять по всей стране. И год, чтобы всё хоть как-то наладилось. И лет пять, чтобы жизнь тут стала нормальной. Я верю – вы-то везде порядок наведете.

Старик рассмеялся:

– Ах ты хитрый, льстивый лис. И ты будешь носить меня на руках, пока я буду всех устрашать и приводить к порядку?