Я подозревал, что к четырнадцати годам она мало чего не знала о жизни. Для нее было естественным совсем не считаться с условностями: в том мире, который она только и знала до восемнадцати лет, об условностях не говорили, потому что их не было. Постепенно к Оливии, видимо, вернулась ее безмятежность; я бы даже подумал, что она начала привыкать к мысли о женитьбе Тима, когда б ее бледность и усталый вид не бросались в глаза. Я твердо решил настоять на немедленной свадьбе сразу же после его возвращения. Короткий отпуск я мог получить в любую минуту, а к концу отпуска рассчитывал добиться перевода на новую должность. В чем она нуждалась, так это в смене обстановки.
      День прибытия корабля в Пенанг был, конечно, известен, а вот час -нет, и непонятно было, успеет ли Тим на поезд; я отправил письмо агенту "Полуостровного и Восточного пароходства" с просьбой уведомить меня телеграфом, как только он будет знать точное время. Получив телеграмму, я отправился к Оливии; оказалось, ей только что пришла телеграмма от Тима. Корабль пришвартовался утром, Тим должен был приехать на другой день. По расписанию поезд прибывал в восемь утра, но обычно опаздывал, когда на час, а когда и на шесть часов. Я привез Оливии приглашение от миссис Серджисон приехать (я бы ее подвез) и заночевать у нее, с тем чтобы уже быть на месте и отправиться на вокзал, лишь когда станет известно, что поезд на подходе.
      У меня с души будто камень свалился. Я думал, что когда удар наконец обрушится, Оливия перенесет его не столь болезненно. Она успела взвинтить себя до такой степени; что, по моим расчетам, пришла пора разрядиться. Может быть, невестка ей даже полюбится. Всем трем ничто не мешало наладить прекрасные отношения. К моему великому удивлению, Оливия заявила, что не поедет встречать их на станцию.
      "Они страшно огорчатся",- сказал я.
      "Лучше я подожду их здесь,- произнесла она со слабой улыбкой.- И не спорьте, Марк, я твердо решила".
      "А я-то велел моему повару приготовить завтрак на всех",- сказал я.
      "Вот и хорошо. Вы их встретите, повезете к себе, угостите завтраком, а уж после этого пусть едут сюда. Я, понятно, отправлю за ними машину".
      "Не думаю, чтоб они без вас сели завтракать",- возразил я.
      "Сядут, будьте уверены. Если поезд не опоздает, им и в голову не придет позавтракать до прибытия, так что они приедут голодные. Им не захочется пускаться в долгую поездку на пустой желудок".
      Я ничего не понимал. Она с таким нетерпением ждала возвращения Тима, а вот теперь пожелала дожидаться в одиночестве, пока мы будем ублажать себя завтраком. Странно. Я предположил, что она очень переживает и хочет до самой последней минуты оттянуть встречу с женщиной, которая приехала занять ее место. Это казалось бессмысленным. На мой взгляд, часом раньше или часом позже - погоды не делало, но я знал о женских причудах, да и в любом случае, как я чувствовал, Оливия не в том настроении, чтобы ее уговаривать.
      "Позвоните перед выездом, чтобы я знала, когда вас ждать",- попросила она.
      "Позвоню,- сказал я,- только вы не забыли, что я не смогу с ними приехать? Сегодня у меня "лахадский" день".
      Лахад - это город, куда мне полагалось отправляться раз в неделю слушать дела. Путь туда был неблизкий, к тому же приходилось перебираться паромом через реку, что тоже отнимало время, поэтому возвращался я поздно вечером. Там жили несколько европейцев и был клуб, куда мне тоже, как правило, приходилось заглядывать - пообщаться и посмотреть, все ли в порядке.
      "Кроме того,- добавил я,- Тим впервые вводит жену в свой дом, так что мое присутствие едва ли желательно. Вот если вам захочется пригласить меня к обеду, я с удовольствием приеду".
      Оливия улыбнулась.
      "Боюсь, впредь не мне уже рассылать приглашения, а? Придется вам попросить новобрачную".
      Она обронила это так беззаботно, что я возликовал. Наконец-то, подумал я, она решила примириться с изменившимися обстоятельствами, больше того, делала это охотно. Она пригласила меня остаться пообедать. Обычно я уезжал от нее около восьми и обедал дома. В тот вечер она была со мной очень милой, чуть ли не нежной. Таким счастливым я не бывал уже много недель, и никогда еще я не любил ее так безнадежно. За обедом я пропустил пару стаканчиков джина с горькой настойкой и, как мне кажется, был в ударе. Знаю, мне удалось ее рассмешить. Я почувствовал, что она наконец освобождается от бремени тяжкого горя. Поэтому я и позволил себе не очень серьезно отнестись к тому, что произошло в конце.
      "Вам не кажется, что пришло время попрощаться с задержавшейся, как считают, в девичестве дамой?" - спросила она, и спросила так легко и беспечно, что я, не задумываясь, ответил:
      "Ох, любимая, вы глубоко заблуждаетесь, полагая, что от вашего доброго имени хоть что-то осталось. Не может быть, чтобы вы и вправду считали, будто дамы Сибуку не знают о моих ежедневных визитах к вам на протяжении целого месяца. Общее мнение таково, что если мы еще не поженились, то давно пора это сделать. Не кажется ли вам, что неплохо бы объявить им о нашей помолвке?"
      "Ну, Марк, не нужно так уж серьезно относиться к нашей помолвке",-возразила она.
      Я рассмеялся.
      "Как же прикажете мне к ней относиться? Это вполне серьезно".
      Она чуть покачала головой:
      "Нет. В тот день я была расстроена и не в себе. А вы были со мной очень нежны. Я согласилась, потому что не было сил сказать "нет". Но с тех пор у меня было время прийти в себя. Не считайте меня жестокой. Я ошиблась и очень перед вами виновата. Вы должны меня простить".
      "Дорогая, все это вздор. Вам не в чем себя упрекать".
      Она пристально на меня посмотрела. Она была совершенно спокойна, в глубине ее глаз даже таилась тень улыбки.
      "Я не смогу за вас выйти. Я ни за кого не смогу выйти. С моей стороны глупо было даже подумать об этом"
      Я не стал торопиться с ответом. Она была какая-то странная, и я почел за благо не спорить.
      "Что ж, не могу же я тащить вас силком к алтарю" - сказал я.
      Я протянул ей руку, она вложила в нее свою. Я обнял ее за плечи - она не отстранилась и позволила, как было заведено, поцеловать себя в щеку.
      Утром я встречал поезд. В кои веки раз он пришел вовремя. Тим помахал мне из окна, когда его вагон проплыл мимо. Поезд остановился, я подошел; он уже слез и помогал спуститься жене. Он тепло потряс мне руку.
      "Где Оливия? - спросил он, скользнув взглядом по перрону. -Познакомьтесь, это Салли".
      Я пожал ей руку, одновременно объясняя, почему не приехала Оливия
      "Ей пришлось бы вставать в такую рань, правда?" - сказала миссис Харди.
      Я сообщил, что порядок действий таков: они едут ко мне перекусить, а потом отправляются домой.
      "Мечтаю о ванне",- сказала миссис Харди.
      "Будет вам ванна",- пообещал я.
      Она и в самом деле была весьма хорошенькая малышка, очень светлая, с огромными голубыми глазами и прямым очаровательным носиком. У нее была удивительно нежная кожа - розы с молоком. Она, конечно, чуть смахивала по типу на хористку, и ее красота могла бы кое-кому показаться довольно слащавой, но в своем стиле она была обаятельна. Мы поехали ко мне; и он и она приняли ванну, а Тим еще и побрился. Я побыл с ним наедине всего несколько минут. Он спросил, как Оливия отнеслась к его женитьбе. Я ответил, что очень расстроилась.
      "Этого я и боялся,- заметил он, нахмурившись, и вздохнул:- Я не мог поступить по-другому".
      Я не понял, что он хотел сказать. В эту минуту появилась миссис Харди и взяла мужа под руку. Он взял ее руку в свою, нежно пожал и посмотрел на нее довольным и каким-то насмешливо-любящим взглядом, словно не принимал ее совсем уж всерьез, но получал удовольствие от сознания, что она ему принадлежит, и гордился ее красотой. Она и вправду была миловидной. К тому же отнюдь не робкого десятка и быстро соображала; мы не были знакомы и десяти минут, как она предложила мне звать ее просто Салли. Понятно, они только что приехали, и в ней еще не улеглось возбуждение. Ей не доводилось бывать на Востоке, тут у нее от всего дух захватывало. Было ясно как день, что она по уши влюблена в Тима. Она с него глаз не сводила, ловила каждое его слово. Мы весело позавтракали и распрощались. Они сели в свою машину, чтобы ехать домой, я - в свою, чтобы ехать в Лахад. Оттуда я обещал отправиться прямиком на плантацию, да мне и в самом деле пришлось бы дать большого крюка, чтобы заглянуть к себе. Смену белья я прихватил в машину. Я не видел, почему бы Салли не прийтись Оливии по душе: искренняя, веселая, остроумная, совсем молоденькая - ей было никак не больше девятнадцати,- а ее чудесная миловидность не могла не тронуть Оливию. Я был рад, что подвернулась уважительная причина на целый день предоставить эту троицу самим себе, однако из Лахада я выехал с мыслью о том, что они обрадуются моему приезду. Я подкатил к бунгало и посигналил, ожидая, что кто-нибудь выйдет навстречу. Ни души. Дом был погружен во мрак. Я удивился. Стояла мертвая тишина. Я ничего не понимал. Они же должны быть у себя. Очень странно, подумал я. Я еще чуточку подождал, вылез из машины и поднялся по ступенькам. На верхней я обо что-то споткнулся, похоже, о тело. Выругавшись, я наклонился и пригляделся. Человек вскрикнул. Я увидел, что это ама. Когда я к ней прикоснулся, она отпрянула, скорчившись от ужаса, и разразилась стенаниями.
      "Что случилось, черт побери?" - заорал я. Тут я почувствовал, что кто-то трогает меня за плечо, и услышал: "Туан, туан" (господин - малайск.). Я обернулся и различил в темноте старшего слугу Тима. Он заговорил придушенным голосом. Я слушал с нарастающим ужасом. То, что он рассказал, было чудовищно. Я оттолкнул его и бросился в дом. В гостиной царил мрак. Я включил свет. Первое, что я увидел,- это съежившуюся в кресле Салли. Мое внезапное появление испугало ее, она вскрикнула. Я едва мог вымолвить пару слов. Я спросил ее, правда ли это. Она сказала, что да, и комната поплыла у меня перед глазами. Мне пришлось сесть. Когда машина с Тимом и Салли свернула на подъездную дорожку и Тим просигналил, объявляя об их прибытии, а слуги и ама выбежали их встретить, раздался выстрел. Они кинулись в спальню Оливии и увидели ее лежащей перед зеркалом в луже крови. Она застрелилась из револьвера Тима.
      "Она умерла?" - спросил я.
      "Нет, послали за врачом, он отвез ее в больницу".
      Я не соображал, что делаю. Даже не удосужился сообщить Салли, куда еду. Я поднялся и вышел, шатаясь. Усевшись в машину, я велел саису что есть мочи гнать в больницу. Я ворвался в приемный покой и спросил, где она. Меня пытались не пустить, но я всех растолкал. Я знал, где палаты для частных пациентов. Кто-то вцепился мне в руку, я вырвался. До меня смутно дошло, что врач приказал никого к ней не пускать. Мне было не до запретов. У двери дежурил санитар; он загородил вход рукой. Я выругался и велел ему убираться. Вероятно, я устроил скандал, но я уже сам себя не помнил. Дверь отворилась, и появился врач.
      "Это кто тут шумит? - спросил он.- А, это вы. Что вы хотели?"
      "Она умерла?"
      "Нет. Но без сознания. Она так и не приходила в себя. Через час-два все будет кончено".
      "Я хочу ее видеть".
      "Это невозможно".
      "Мы с ней помолвлены".
      "Помолвлены?! - воскликнул он и так странно на меня посмотрел, что я заметил это даже в тогдашнем моем состоянии.- Тогда тем более".
      Я не понял, что он имел в виду, я отупел от этих страшных событий.
      "Вы ведь можете как-то ее спасти",- сказал я умоляюще.
      Он покачал головой.
      "Видели бы вы ее, так не стали бы об этом просить",- произнес он.
      Я в ужасе на него уставился. В наступившей тишине я услышал судорожные всхлипывания какого-то мужчины.
      "Кто это?" - спросил я.
      "Ее брат".
      Тут меня тронули за руку. Я обернулся. Это была миссис Серджисон.
      "Бедный вы мой,- сказала она,- как я вам сочувствую".
      "Почему, почему она это сделала?" - простонал я.
      "Уйдемте, голубчик,- сказала миссис Серджисон.- Здесь вы уже ничем не поможете".
      "Нет, я должен остаться",- возразил я.
      "Что ж, ступайте посидите у меня",- предложил врач.
      Я был совсем оглушен и позволил миссис Серджисон отвести меня за руку в личный кабинет врача. Она заставила меня сесть. Я все никак не мог поверить, что это правда. Я внушал себе, что это какой-то чудовищный кошмар, от которого я должен очнуться. Не знаю, сколько мы там просидели. Три часа. Может быть, четыре. Наконец пришел врач.
      "Все кончено",- сообщил он.
      Тут я не выдержал и разревелся. Меня мало заботило, что они обо мне подумают. Я был в таком горе.
      Мы похоронили ее на другой день.
      Миссис Серджисон проводила меня до дома и посидела со мной какое-то время. Она хотела, чтобы я пошел с нею в клуб. У меня не хватило духа. Она была само участие, но я вздохнул с облегчением, когда она ушла. Я попробовал читать, однако не понимал ни слова. Внутри у меня все умерло. Вошел слуга, включил свет. Голова у меня раскалывалась от боли. Снова появился слуга и сказал, что меня хочет видеть дама. Я спросил, кто это. Он ответил, что не уверен, но думает, что это новая жена туана с плантации в Путатане. Я не представлял себе, что ей могло от меня понадобиться. Я встал и вышел. Слуга не ошибся. Это была Салли. Я пригласил ее в дом. Я заметил, что она смертельно бледна. Мне ее было жалко. Для девушки ее лет это было скверное испытание, а для новобрачной - жуткий приезд в дом мужа. Она присела. Она была вся на нервах. Чтобы ее успокоить, я принялся говорить банальности. Я чувствовал себя очень неловко, потому что она уставилась на меня своими огромными голубыми глазами, которые просто омертвели от ужаса. Вдруг она меня перебила.
      "Кроме вас, я никого тут не знаю,- заявила она.- Больше мне не к кому было идти. Я хочу, чтобы вы меня увезли отсюда".
      Я опешил.
      "В каком это смысле - увез?" - спросил я.
      "Я не хочу, чтобы вы меня расспрашивали. Я хочу одного - чтобы вы меня увезли. Немедленно. Я хочу вернуться в Англию!"
      "Но вы не можете сейчас так вот взять да и бросить Тима,- возразил я.Милая моя, нельзя давать волю нервам. Понимаю, каково вам, но подумайте и о Тиме. То есть для него ваш отъезд будет такое несчастье. Если вы его любите, самое меньшее, что вы можете сделать,- это постараться хоть чуточку облегчить его горе".
      "Ох, ничего вы не понимаете,- воскликнула она,- а я не могу объяснить. Это так мерзко. Умоляю - помогите мне. Если есть ночной поезд, посадите меня на поезд. Мне бы только до Пенанга добраться, а там уж я сяду на корабль. Мне не хватит сил провести здесь еще одну ночь. Я сойду с ума".
      Я был в полном недоумении.
      "Тим знает?" - спросил я.
      "Я не видела Тима со вчерашнего вечера. И больше никогда не увижу. Лучше смерть".
      Я попытался выиграть время.
      "Как вы поедете без вещей? Вы собрали багаж?"
      "Какое это имеет значение?! - нетерпеливо возразила на.---Все, что понадобится в дороге, у меня с собой".
      "А деньги у вас имеются?"
      "Мне хватит. Так есть ночной поезд?"
      "Есть,- сказал я.- Приходит в самом начале первого".
      "Слава Богу. Вы все уладите? Можно я пока побуду у вас?"
      "Вы ставите меня в ужасное положение,- сказал я.- Я не представляю, как тут лучше всего поступить. Вы, знаете ли, делаете крайне серьезный шаг".
      "Если б вы все узнали, то сами поняли, что по-другому нельзя".
      "Ваш отъезд вызовет здесь грандиозный скандал. Трудно представить, какие пойдут разговоры. Вы подумали о том, каково будет Тиму? - спросил я; мне было тревожно и грустно.- Видит Бог, я не рвусь вмешиваться в то, что меня не касается, но раз вы желаете, чтобы я вам помог, я должен понимать, что к чему, чтобы себя не винить. Вы обязаны мне рассказать, что случилось".
      "Не могу. Скажу только, что мне все известно".
      Она закрыла лицо руками и вздрогнула. Затем встряхнулась, словно отгоняя от себя нечто непередаваемо мерзкое.
      "Не было у него права на мне жениться. Это было чудовищно".
      Голос у нее сделался пронзительный и визгливый. Я испугался, что у нее вот-вот начнется истерика. Ее хорошенькое кукольное личико было искажено от ужаса, глаза не мигая уставились в одну точку.
      "Вы его больше не любите?" - спросил я.
      "После такого?"
      "Что вы будете делать, если я не стану вам помогать?"
      "Надеюсь, тут есть священник или врач. Уж проводить-то вы меня проводите, не откажетесь".
      "Как вы сюда добрались?"
      "Привез старший слуга. Он откуда-то раздобыл машину".
      "Тим знает, что вы уехали?"
      "Я оставила ему записку".
      "Он узнает, что вы у меня".
      "Он не будет пытаться мне помешать. Это я вам обещаю. Он не посмеет. Ради всего святого, не пытайтесь и вы. Говорю вам, еще одна ночь здесь - и я сойду с ума".
      Я вздохнул. В конце концов, она была достаточно взрослая, чтобы распоряжаться собой.
      Я, записавший все это, долго молчал.
      - Вы поняли, что она имела в виду? - наконец спросил я Фезерстоуна.
      Он посмотрел на меня долгим измученным взглядом.
      - Она могла иметь в виду только одно, то, о чем нельзя сказать вслух. Да, я понял, можете не сомневаться. Это все объясняло. Бедная Оливия. Бедная моя любимая. Вероятно, я забыл тогда о логике и здравом смысле, но эта хорошенькая белокурая малышка с затравленными глазами в ту минуту вызывала у меня одно отвращение. Я ее ненавидел. Я помолчал, потом сказал, что сделаю все, как она хочет. Она даже не сказала "спасибо". По-моему, она догадалась о моих чувствах. Когда пришло время обедать, я заставил ее поесть. Она спросила, не найдется ли комнаты, где она смогла бы прилечь до того, как нужно будет ехать на станцию. Я отвел ее в свободную спальню и оставил одну. Сам я уселся в гостиной и принялся ждать. Господи, как же медленно тянулось время. Я думал, часы никогда не пробьют двенадцать. Я позвонил на вокзал, мне сказали, что поезд придет около двух ночи. В полночь она пришла в гостиную, мы прождали с ней полтора часа. Говорить нам было не о чем, поэтому мы молчали. Потом я отвез ее на вокзал и посадил на поезд.
      - А грандиозный скандал - он был или нет?
      Фезерстоун скривился.
      - Не знаю. Я уехал в краткосрочный отпуск, а после получил назначение на новое место. До меня дошли слухи, что Тим продал плантацию и купил другую, но я не знал, где именно. Когда я его здесь увидел, я поначалу просто опешил.
      Фезерстоун встал, подошел к столу и налил себе виски с содовой. В наступившем молчании я услышал монотонное кваканье лягушачьего хора. И тут с дерева неподалеку от дома подала голос птица, которую в здешних краях прозвали "птичка-лихорадка". Сперва три ноты в понижающейся хроматической гамме, затем пять, затем четыре. Ноты, меняясь, следовали одна за другой с тупым упорством, против воли заставляя прислушиваться и вести им счет. Поскольку же угадать их число было никак невозможно, это было форменной пыткой.
      - Будь она проклята, эта птица, - сказал Фезерстоун. - Значит, мне ночью не спать.