IV
      Годы шли. В 1857 году Чарльзу Диккенсу было сорок пять лет. Из девяти еще живых детей старшие выросли, младшему шел шестой год. Известность его гремела на весь мир. В Англии не было писателя популярнее. Он пользовался влиянием. Жил в соответствии со своими театральными инстинктами, на глазах у публики. Несколько лет назад он познакомился с Уилки Коллинзом[7], и знакомство это быстро перешло в тесную дружбу. Коллинз был на двенадцать лет моложе Диккенса. Мистер Эдгар Джонсон пишет о нем так: "Он любил сытную еду, шампанское и мюзик-холлы. Часто вел сложные интриги с несколькими женщинами одновременно; был забавен, циничен, благодушен, несдержан до пошлости". Для Диккенса Коллинз (опять цитирую мистера Джонсона) олицетворял "веселье и свободу". Они вместе путешествовали по Англии и побывали в Париже, чтобы освежиться. Вполне вероятно, что Диккенс, как поступили бы многие на его месте, воспользовался случаем и затеял легкий флирт с какой-нибудь подвернувшейся по дороге молодой и несверхдобродетельной особой. Кэт дала ему не все, чего он ожидал, и он ощущал это все более четко. "Она приятна и уступчива, - писал он, - но понять меня ее ничто не заставит". Чуть ли не с первых дней брака она его ревновала. Боюсь, что сцены, которые она ему устраивала, было легче переносить, когда он знал, что оснований для ревности у нее нет, нежели позднее, когда они несомненно были. Он убеждал себя, что она никогда ему не подходила. Он развивался, а она оставалась прежней. Диккенс был хорошим отцом и сделал для своих детей все возможное; хотя его не так уж радовала необходимость кормить столько ртов, в чем он, кстати сказать, считал виноватой только Кэт; он очень любил детей в ранние годы, но когда они подрастали, терял к ним интерес, и подросших мальчиков рассылал в отдаленные уголки земли. Правда, ничего интересного они как будто и не обещали.
      Но очень возможно, что если б не один непредвиденный случай, ничто не изменило бы отношений между Диккенсом и его женой. Как часто бывает при несходстве характеров, они могли бы отдалиться друг от друга, но в глазах света сохранить видимость близости. Но Диккенс влюбился. Как я уже говорил, у него была страсть к театру, и он не раз ставил разные пьесы с благотворительной целью. В то время, о котором я сейчас веду рассказ, его просили провести в Манчестере несколько спектаклей "Замерзшей пучины", которую Коллинз написал с его помощью и которая уже была с большим успехом показана в Девоншир-Хаусе в присутствии королевы, принца-консорта и короля бельгийского. Но, согласившись повторить спектакль в Манчестере, он решил, что голоса его дочерей не будут слышны в огромном театре и на женские роли нужно пригласить профессионалок. На одну из этих ролей была приглашена молодая актриса Эллен Тернан. Ей было восемнадцать лет. Она была миниатюрна и белокура, а глаза у нее были синие. Репетиции проходили в доме у Диккенса, он и режиссировал пьесу. Ему льстило обожание Эллен и ее трогательное старание угодить ему. Репетиции еще не кончились, как он в нее влюбился. Он подарил ей браслет, который по ошибке вручили его жене, и та, естественно, устроила ему сцену. Чарльз, видимо, изобразил оскорбленную невинность - самый удобный выход для мужа, который попался. Пьесу сыграли, и он играл в ней главную роль, роль самоотверженного арктического исследователя - с таким подъемом, что во всей зале не осталось никого, кто бы не прослезился. Для этой роли он отрастил себе бороду.
      Отношения между Диккенсом и его женой становились все более натянутыми. Он, прежде всегда такой сердечный, такой благодушный, такой легкий в общении, теперь стал угрюм, нервничал и сердился на всех... кроме Джорджи. Он был очень несчастлив. Наконец он пришел к выводу, что больше жить с Кэт не может, а публика так к нему привыкла, что он опасался скандала, который могла вызвать открытая ссора с женой. И тревога его понятна. Своими невероятно прибыльными "Рождественскими повестями" он сделал больше, чем кто бы то ни было, чтобы превратить рождество в символический праздник в честь домашних добродетелей и красоты дружной и счастливой семейной жизни, в волнующих выражениях он уверял своих читателей, что нет ничего лучше домашнего очага. Положение сложилось очень щекотливое. Выдвигались разные варианты. Один сводился к тому, чтобы Кэт получила в собственность несколько комнат в доме, отдельно от мужа, продолжала играть хозяйку дома, когда у них принимали гостей, и сопровождала его на официальные приемы. Другой - чтобы она оставалась в Лондоне, когда он живет в Гэдсхилле (дом в Кенте, который Диккенс недавно купил), и оставалась в Гэдсхилле, когда он уезжает в Лондон. Третий - чтобы она поселилась за границей. Все три варианта она отвергла, и наконец остановились на полном разъезде. Кэт поселили в маленьком домике на краю Кэмден-Тауна, положив ей доход в шестьсот фунтов в год. Немного позднее ее старший сын Чарльз переехал к ней на какое-то время.
      Такое устройство удивляет. Невольно задаешься вопросом: почему Кэт, хоть и мирная и глуповатая, разрешила выгнать себя из собственного дома и согласилась уехать без детей? Об увлечении Чарльза актрисой она знала, и как будто ясно, что, держа в руках этот козырь, могла поставить ему любые условия. В одном письме Диккенс упоминает о "слабости" Кэт; в другом, к несчастью тогда же опубликованном, упоминает об умственном расстройстве, из-за которого "жена его считает, что лучше ей уехать". Сейчас можно с уверенностью сказать, что это были деликатные намеки на то обстоятельство, что Кэт пила. Ничего не было бы странного, если бы ревность, чувство неполноценности, мучительно обидное сознание, что она не нужна, привели ее к бутылке. Если она стала алкоголичкой, этим объяснялось бы, почему Джорджи вела весь дом и занималась детьми, почему они остались дома, когда их мать уехала, почему Джорджи могла написать, что "неспособность бедной Кэт смотреть за детьми ни для кого не была тайной". Возможно, что и старший сын переехал к ней, чтобы сдерживать ее запои.
      Диккенс был так знаменит, что его личные дела не могли не вызвать пересудов. Поползли скандальные слухи. Он узнал, что Хогарты, мать и сестра Кэт и Джорджи, уверяют, что Эллен Тернан - его любовница. Он пришел в ярость и заставил их, пригрозив, что иначе выселит Кэт из дома без гроша, подписать заявление, что они не видят в его отношениях с юной актрисой ничего предосудительного. Хогартам понадобились две недели, прежде чем они решились поддаться на этот шантаж. Они должны были знать, что, если он выполнит свою угрозу, Кэт может обратиться в суд с неопровержимыми доказательствами; если они не решились зайти так далеко, то лишь потому, что у Кэт тоже были грехи, разоблачения которых они не желали. И еще - было очень много разговоров о Джорджи. Она-то, в сущности, и есть самая загадочная фигура в этом деле. Трудно понять, как никто не соблазнился возможностью написать пьесу, в которой она играла бы центральную роль. В этой же главе я уже упоминал о том, как многозначительна дневниковая запись Диккенса после смерти Мэри. Мне казалось ясным не только то, что он был в нее влюблен, но и то, что он уже недоволен своею Кэт. А когда Джорджи переехала к ним на житье, его очаровало ее сходство с Мэри. Так что же, он и в нее влюбился? И она его полюбила? Этого никто не знает. Джорджи ревновала его настолько, что вырезала все благоприятные отзывы о Кэт, когда после смерти Чарльза готовила к печати сборник его писем; но отношение церкви и государства к браку с сестрой умершей жены придало всяким таким отношениям оттенок кровосмешения, и ей, возможно, даже в голову не приходило, что между ней и человеком, в доме которого она прожила пятнадцать лет, может быть, нечто большее, чем нежная и вполне законная привязанность сестры к единокровному брату. Может быть, ей хватало того, что ее доверием пользуется столь знаменитый человек, что она утвердила полное свое превосходство над ним. Самое странное заключается в том, что когда Чарльз страстно влюбился в Эллен Тернан, Джорджи с ней подружилась и как друга принимала ее в Гэдсхилле. Что бы она ни чувствовала, она никому об этом не сообщила.
      О связи Чарльза Диккенса с Эллен Тернан рассказано теми, кто мог кое-что знать, так сдержанно, что подробностей не уловишь. Похоже, что сперва она противилась его домогательствам, но потом уступила. Считают, что он, назвавшись Чарльзом Трингемом, снял для нее дом в Пэкхаме, и там она жила до его смерти. По словам его дочери Кэти, у нее был от него сын; раз больше ничего про него не известно, предполагают, что он умер в младенчестве. Но победа над Эллен, говорят, не дала Диккенсу того блаженства, какого он ожидал. Он был на двадцать пять лет старше ее и просто не мог не знать, что она его не любит. Нет мук более горьких, чем муки безответной любви. По завещанию он оставил ей тысячу фунтов, и она вышла замуж за священника. Одному своему другу из духовного звания, некоему канонику Бенхаму, она признавалась, что "ей противна даже мысль о той близости", к которой силою склонил ее Диккенс. Подобно многим другим представительницам слабого пола, она, видимо, была не прочь принимать побочные доходы, связанные с ее положением, но делала вид, что не понимает, чего от нее ждут взамен.
      Примерно тогда же, когда Диккенс разошелся с женой, он начал публичные чтения своих произведений и с этой целью объездил Британские острова и опять побывал в Соединенных Штатах. Актерские способности хорошо ему послужили, успех был колоссальный. Но усилия, каких это требовало, и постоянные переезды изматывали его, и люди стали замечать, что он, еще не достигнув пятидесяти лет, выглядит стариком. Эти чтения были не единственным его занятием: за двенадцать лет, что ему еще оставалось прожить, он написал три длинных романа и стал вести фантастически популярный журнал под названием "Круглый год". Неудивительно, что здоровье его сдало. Он стал страдать от скучных недугов, и было ясно, что лекции его губят. Ему советовали отказаться от них, но он не захотел: он любил рекламу, волнение, которое сопровождало его выступления. Зримые рукоплескания, ощущение власти, которое он испытывал, подчиняя публику своей воле. И наконец, не исключено, что он полагал - а вдруг Эллен полюбит его больше, когда увидит, как преклоняются перед ним толпы, валом валившие на его чтения? Он совсем уже решил совершить прощальную поездку, но в середине ее так заболел, что был вынужден ее прервать. Вернулся в Гэдсхилл и сел писать "Тайну Эдвина Друда". Но чтобы возместить антрепренерам убыток по чтениям, прерванным против воли, он обязался выступить еще двенадцать раз в Лондоне. Это было в январе 1870 года. "Публика в Сен-Джеймс-холле заполняла зал до отказа, иногда все вставали и хором приветствовали его, когда он появлялся на эстраде и когда уходил". А вернувшись в Гэдсхилл, он продолжал работать над романом. Однажды в июне, когда они обедали вдвоем с Джорджи, ему стало плохо. Она послала за врачом и за его двумя дочками, жившими в Лондоне, а наутро младшую, Кэти, находчивая и сообразительная тетка отправила к его жене сообщить, что он умирает. Кэти вернулась в Гэдсхилл с Эллен Тернан. Он умер на следующий день, 9 июня 1870 года, и похоронен в Вестминстерском аббатстве.
      V
      В одном из своих знаменитых эссе Мэтью Арнольд уверяет, что поэзия, дабы быть безупречной, должна обладать высокой серьезностью, и, не находя ее у Чосера, отказывает ему в месте среди величайших поэтов, хотя и хвалит его не скупясь. Арнольд был так строг, что относился к юмору с легким недоверием, и, думаю, он не согласился бы признать, что высокая серьезность присутствует в смехе Рабле так же, как и в желании Мильтона "оправдать деяния Бога в глазах смертных". Но я понимаю его позицию, и она применима не только к поэзии. Возможно, потому, что этой высокой серьезности нет в романах Диккенса, они, несмотря на свои высокие достоинства, и оставляют нас не вполне удовлетворенными. Когда мы читаем их теперь, на фоне французских и русских романов, а может быть и Джордж Элиот, нас немного смущает их наивность. По сравнению с ними, романы Диккенса написаны для детей. Но нам, конечно, следует помнить, что мы читаем не те романы, которые он писал; мы изменились, и они менялись вместе с нами. Мы не в силах вызвать в себе те чувства, с какими читали их его современники - горяченькими, прямо с печатного станка. В этой связи хочу процитировать пассаж из книги Юны Поп-Хеннесси: "Миссис Генри Сидонс, соседка и друг лорда Джеффри, однажды заглянула к нему в библиотеку и увидела, что он сидит, уронив голову на стол. Он поднял голову, глаза его были полны слез. Она попросила прощения и сказала: "Я понятия не имела, что вы получили плохие вести или у вас другое горе, а то бы не вошла. Кто-нибудь умер?" - "Вот именно, - отвечал лорд Джеффри, - я болван, что так распустился, но не мог удержаться. Вас огорчит, что умерла маленькая Нелл, маленькая Нелл нашего Боза". Джеффри был шотландский судья, один из основателей "Эдинбургского обозрения", строгий и язвительный критик.
      О себе скажу, что юмор Диккенса до сих пор бесконечно меня забавляет, а вот его пафос не трогает. Так и хочется сказать, что у него были сильные чувства, но не было сердца. Впрочем, спешу это оговорить. У него было щедрое сердце, страстное сострадание к беднякам и угнетенным, и он, как мы знаем, неизменно и с практическими результатами интересовался социальными реформами. Но сердце это был актерское, а этим я хочу сказать, что чувство, которое он хотел описать, он мог испытывать, как актер, играющий трагическую роль, может испытать чувство, которое изображает. И тут я вспоминаю, что мне рассказала много лет назад одна актриса, игравшая когда-то в труппе Сары Бернар. Великая актриса играла Федру и во время одного из самых волнующих своих монологов, когда она, казалось, теряла рассудок от горя, вдруг заметила, что какие-то люди, стоя за кулисой, громко разговаривают. Она шагнула в их сторону и, повернувшись спиной к публике, якобы чтобы скрыть искаженное горем лицо, прошипела то, что в переводе звучало бы примерно так: "Перестаньте брехать, чертовы сволочи", а потом обернулась с великолепным горестным жестом и довела свой монолог до его потрясающего конца. Трудно поверить, что она могла так благородно и трагически произнести слова роли, если бы не чувствовала их; но эмоция эта была профессиональная, было задето не сердце, а нервы, и самообладание ее не пострадало. Я не сомневаюсь, что Диккенс писал искренне, но искренность эта была актерская, и, может быть, именно поэтому, как бы он ни нагнетал мучения, мы чувствуем, что пафос не совсем подлинный, а поэтому он до нас уже не доходит.
      Но мы не вправе спрашивать с автора больше того, что он может дать, и если у Диккенса не было той высокой серьезности, которой Арнольд требовал от величайших поэтов, у него было много другого. Он был очень большим писателем. С колоссальными дарованиями. "Дэвида Копперфилда" он считал лучшей из своих книг. Автор не всегда правильно оценивает свою работу, но в этом случае Диккенс, мне кажется, прав. Всем, надо полагать, известно, что в большой мере эта книга автобиографична. Но Диккенс писал не автобиографию, а роман, и хотя много материала он почерпнул из собственной жизни, использовал его лишь в той мере, в какой это служило его цели. А в остальном полагался на свое живое воображение. Он никогда особенно много не читал, литературные разговоры были ему скучны, и знакомство с литературой, которое пришло к нему позже в жизни, мало изменило те очень сильные впечатления, какие он получил от произведений, прочитанных в детстве, в Чатеме. Самое сильное влияние тогда оказал на него Смолетт; фигуры, которые Смолетт показывает читателю, не столько крупнее, чем в натуральную величину, сколько ярче раскрашены. Это - не характеры, а "нравы".
      Видеть людей таким образом было вполне в духе Диккенса, в его темпераменте. Мистера Микобера он списал с отца. Джон Диккенс был краснобай и нечист на руку, но не дурак и отнюдь не пустое место. Был трудолюбив, добр и ласков. Что из него сделал Диккенс, мы знаем. Если Фальстаф - самый великий комический характер в литературе, мистер Микобер занимает следующее по порядку место. Диккенса осуждали - по-моему, несправедливо - за то, что он сделал Микобера всеми почитаемым судьей в Австралии, а некоторые критики считали, что он должен был до конца остаться беспечным транжиром. Австралия была тогда не густо населенной страной. У мистера Микобера была внушительная внешность, было кое-какое образование и умение зажечь собеседника. Так почему бы ему, в такой обстановке и с такими данными, не достигнуть официального признания? Но Диккенс мастерски создавал не только комические характеры. Великолепно изображен лощеный лакей Стирфорса; есть в нем что-то загадочное, зловещее, от чего мурашки бегут по спине. Урия Хип напоминает то, что в старину называли дешевой мелодрамой, но при этом он остается мощной, пугающей фигурой и изображен мастерски. Да что и говорить, в "Дэвиде Копперфилде" полно характеров, поразительно разнообразных, живых и самобытных. Никогда не существовало таких людей, как Микобер, Пегготи и Баркис, Бетси Тротвуд и мистер Дик, Урия Хип и его матушка: все это - фантастические порождения бьющего через край воображения Диккенса, но в них столько силы, они такие цельные, что, пока читаешь, не верить в них невозможно. Пусть они нереальны, зато уж очень живые. Как правило, Диккенс, создавая характеры, преувеличивал черты, особенности, слабости своих прототипов и каждому вкладывал в уста фразу или несколько фраз, которые запоминались читателю, как нечто от него неотъемлемое. Он никогда не показывал характер в развитии: каким характер был в начале, таким он оставался и до конца. (Есть среди его книг два или три исключения, но изменения в характерах весьма неубедительны, они введены, чтобы привести к счастливому концу.) Опасность такой обрисовки характера состоит в том, что границы достоверности могут оказаться превзойденными, и тогда получается карикатура. Карикатура - это очень хорошо, когда автор знакомит нас с персонажем, над которым можно посмеяться, как мы смеемся над мистером Микобером, но когда от вас ждут сочувствия, она не годится. Женские характеры Диккенсу никогда особенно не удавались, если не были сведены к карикатуре, как миссис Микобер с ее "Я мистера Микобера никогда не покину", или Бетси Тротвуд. Дора, списанная с первой любви Диккенса, Марии Биднелл, слишком глупа и инфантильна. Агнес, списанная с Мэри и Джорджи Хогарт, слишком хороша и разумна. Обе скучны до предела. Малютка Эмили, сдается мне, не удалась, Диккенс явно хотел возбудить в нас жалость к ней, а она получила только то, чего добивалась. Ее мечтою было стать "настоящей леди", и, видимо, в надежде, что Стирфорс на ней женится, она сбежала с ним. Любовница из нее получилась в высшей степени огорчительная - унылая, слезливая, жалеющая себя, и неудивительно, что она ему надоела. Самый непонятный женский персонаж в "Дэвиде Копперфилде" - это Роза Дартл. Я подозреваю, что в плане у Диккенса было использовать ее гораздо шире, и если он этого не сделал, то лишь потому, что побоялся оскорбить чувства своих читателей. Я могу только предположить, что в прошлом Стирфорс был ее любовником, и она ненавидела его, потому что он ее бросил, и одновременно продолжала любить ревнивой, голодной, мстительной любовью. У Диккенса получился персонаж, с каким прекрасно справился бы Бальзак. Из главных героев в "Дэвиде Копперфилде" только Стирфорс звучит естественно. Диккенс замечательно передал читателю впечатление от обаяния Стирфорса, его изящества и элегантности, его дружелюбия и умения ладить со всевозможными людьми, его веселости, его храбрости, его эгоизма и бессовестности, беспечности и бессердечия. Он написал портрет человека, которого почти все мы знаем, который приносит радость всюду, где бы ни появился, а после себя оставляет катастрофу. У Диккенса он плохо кончил. Филдинг, мне думается, был бы снисходительнее: вспомним, что миссис Гонора говорила о Томе Джонсе: "А когда девчонки сами кидаются, так молодцов за это бранить? Они делают то, что естество велит". В наши дни писатель стоит перед необходимостью делать описываемые им события не только вероятными, но и неизбежными. Диккенса такие соображения не стесняли. Что Стирфорс, возвращаясь из Португалии морем в Англию, где он не был несколько лет, попадает в крушение и тонет в виду Ярмута, как раз когда Дэвид Копперфилд поехал туда навестить старых друзей, - допустить такое совпадение явно означало переоценить легковерие читателя. Если Стирфорсу необходимо было умереть, чтобы выполнить викторианское требование, что порок должен быть наказан, - Диккенс, право же, мог для этого придумать что-нибудь более правдоподобное.
      VI
      Для английской литературы было большим несчастьем, что Китс умер слишком рано, а Вордсворт слишком поздно; и почти столь же серьезным несчастьем было, что как раз в то время, когда величайшие романисты нашей страны достигли вершины своих дарований, принцип периодических выпусков поощрял, во вред их произведениям, тенденцию к растянутости, многословию и отступлениям, к которой по природе своей тяготели почти все английские прозаики. Писатели-викторианцы были рабочими людьми, живущими на свои заработки. Им приходилось подписывать контракты, что ими будет сдано материала на 18, 20 или 24 выпуска, и так располагать этот материал, чтобы, дочитав каждый выпуск, читателю захотелось купить следующий. Основные линии своего повествования автор несомненно держал в памяти, но, как мы знаем, с него обычно хватало того, чтобы было заготовлено еще два или три. Дальнейшее они писали по ходу дела, надеясь, что воображение даст им достаточно материала для заполнения нужного числа страниц, и мы знаем, с их же слов, что порой воображение их подводило, и они выкручивались, как могли, когда писать им, в сущности, было не о чем. Бывало, что сюжет оказывался исчерпан, когда оставалось написать еще два или три номера, и тогда они всеми правдами и неправдами отодвигали окончание книги. Понятно, что романы их получались бесформенными и тягучими, их просто толкали на отступления и многословие.
      "Дэвид Копперфилд" написан от первого лица. Этот метод хорошо послужил автору, потому что фабула часто была сложная и интерес читателя переключался на персонажей и эпизоды, не имеющие отношения к главной сюжетной линии. В "Дэвиде Копперфилде" есть только одно крупное отступление такого рода, а именно - рассказ доктора Стронга о его отношениях с женой, с тещей и с кузеном жены. Дэвида этот рассказ не касается, и сам по себе он скучен. Я подозреваю, что автор использовал его, чтобы в двух случаях заполнить промежутки времени, с которыми не знал что делать: первый, те годы, которые Дэвид провел в школе в Кентербери, и второй - между разочарованием Дэвида в Доре и ее смертью.
      Не избежал Диккенс и опасности, подстерегающей автора полубиографического романа, в котором сам он - главное действующее лицо. Дэвида Копперфилда его злобный отчим в возрасте десяти лет отправил работать, так же с Чарльзом Диккенсом поступил его родной отец, и он страдал от унижения, что пришлось общаться со сверстниками, которых он не считал себе равными, точно так же как Диккенс, в отрывке из автобиографии, которую он передал Форстеру, убеждал себя, что страдал жестоко. Диккенс приложил все усилия, чтобы вызвать у читателя сочувствие к своему герою, и в самом деле, во время знаменитого побега Дэвида в Дувр, под защиту к своей бабушке Бетси Тротвуд, - прелестный, забавнейший персонаж - он жульничает без зазрения совести. Бесчисленные читатели считают этот рассказ необыкновенно волнующим. У меня нервы покрепче. Меня удивляет, что мальчик был таким простофилей - каждому, кого встречал по дороге, давал себя обирать и обманывать. Как-никак, он несколько месяцев провел на фабрике, днем и ночью бродил один по Лондону; легко предположить, что другие мальчики на фабрике, хоть и не подходили под его социальный эталон, кое-чему его обучили; он пожил у Микоберов, и бегал отдавать в заклад их имущество, и навещал их в Маршалси. Если он в самом деле был тем умненьким мальчиком, каким описан, то даже в таком нежном возрасте мог уже приобрести кое-какое знание жизни и достаточно сообразительности, чтобы постоять за себя. Но до грусти неумелым Дэвид Копперфилд показал себя не только в детстве. Он пасует перед любой трудностью. Его нерешительность в отношениях с Дорой, полное отсутствие здравого смысла в подходе к самым обычным проблемам семейной жизни почти нестерпимы, а тупость такова, что он не догадывается, что Агнес его любит. Я не могу убедить себя, что к концу он стал таким удачливым писателем, как нам о нем рассказали. Если он и писал романы, то они напоминали больше романы миссис Генри Вуд[8], нежели Чарльза Диккенса. Очень странно, что автор совсем не уделил ему собственной энергии, живости и буйного веселья. Дэвид был стройный и красивый, и обаяние у него было, иначе он не пользовался бы симпатией почти всех, с кем сталкивала его жизнь; он был честный, добрый, старательный, но умом не блистал. Он так и остается наименее интересным персонажем книги и нигде не предстает в таком невыигрышном свете, как в чудовищной сцене между Эмили и Розой Дартл на каком-то чердаке в Сохо, очевидцем которой Дэвид оказывается, но по какой-то более чем легковесной причине не решается положить ей конец. Эта сцена - хороший пример того, как роман, написанный от первого лица, может привести к тому, что рассказчик окажется в положении фальшивом и недостойном литературного героя. Будь эта сцена написана от третьего лица, с точки зрения всеведающего автора, она могла бы оказаться и мелодраматичной, и отталкивающей, но в нее, хоть и с трудом, можно было бы поверить. Но разумеется, удовольствие, которое получаешь, читая Диккенса, возникает не от уверенности, что жизнь, тогда и теперь, хоть на каплю похожа на то, что Диккенс описывает. Это говорится не в укор ему. У литературы, как в царстве небесном, много обителей, и автор волен пригласить вас посетить любую. Все они имеют право на существование, нужно только приспособиться к обстановке, в которую попадаете. Нельзя читать в одинаковых очках "Золотую чашу" и "Бубу с Монпарнаса"[9]. "Дэвид Копперфилд" - это фантазия, когда веселая, когда трогательная, на тему о жизни, составленная из воспоминаний и исполнения желаний человеком с живым воображением и теплыми чувствами. Читать ее следует в таком же настроении, что и "Как вам это понравится". И развлекательность ее почти так же пленительна.
      Дата последней редакции - 24.06.2002
      [1] Маклиз Даниэль (1811-1870) - ирландский художник и карикатурист, близкий друг Диккенса.
      [2] Кемден-Таун - в первой половине XIX в. это был район на окраине Лондона, где селилась беднота.
      [3] Маршалси - долговая тюрьма в Лондоне. В 1849 г. прекратила свое существование.
      [4] Черинг-Кросс-роуд - улица в центральной части Лондона.
      [5] Крошка Нелл - героиня романа Диккенса "Лавка древностей".
      [6] Крукшенк Джордж (1792-1878) - английский рисовальщик, автор серии гравюр, иллюстратор Диккенса и Теккерея.
      [7] Коллинз Уильям Уилки (1824-1889) -английский писатель, пользовавшийся большой популярностью, создатель "сенсационного" романа со сложной и запутанной интригой, изобилующей необычайными и удивительными происшествиями.
      [8] Миссис Генри Вуд (1814-1887) - английская романистка.
      [9] "Буба с Монпарнаса" - искаженное название романа французского писателя Шарля Луи Филиппа (1874-1909) "Биби с Монпарнаса" о жизни парижского "дна".