– Да, – снова начал Чезаре, – пусть эта идея поставить войну на колеса пока что удалась им, но она заведет их слишком далеко. Они ошибаются, считая американцев пьяными дураками. И своему пакту о ненападении, который заставил замолчать Россию, они тоже придают слишком большое значение. Они считают ее колоссом на глиняных ногах, но это колосс, который себя еще покажет.
      По контрасту с этими разговорами радио передавало наивную песенку, полную розового оптимизма, о счастье двух влюбленных.
      – Муссолини заявляет, что унизительно сидеть сложа руки, когда другие пишут историю. – Пациенца курил одну из своих американских сигарет. – И теперь наши газеты бодро готовят народ к войне. Бок о бок с ненавистными немцами, ставшими теперь нашими «славными союзниками национал-социалистами».
      – Это обещание, данное дуче немецкому послу, когда ему объявили о нацистском нападении на Норвегию, – пояснил Чезаре для Марии. – «Я прикажу печати и народу рукоплескать Германии». И печать в точности все исполнила. Они едят это дерьмо и в то же время фрондируют. Я ничего не хочу сказать, боже упаси, но нельзя же есть с грязной тарелки этого режима и спасать свою душу с помощью анекдотов, где высмеивается Муссолини, перед которым все пускают слюни. Я уважаю тех, кто является фашистом по убеждению. Уважаю и тех, кто с фашизмом борется. – Он взглянул на Марию, которая продолжала равнодушно вязать, словно вовсе не следила за разговором.
      – Ты скучаешь? – спросил он, обеспокоенный этим молчанием.
      – Нет, я слушаю радио. – Мария подняла свое красивое лицо от работы и с улыбкой взглянула на него. Она была безмятежна.
      Закончив работу, она поднялась, и двое мужчин из уважения сделали то же самое. Она была прекрасна и казалась живым воплощением материнства.
      – Продолжайте, – посоветовала она им с непринужденной простотой хозяйки дома, покидающей гостей. И Пациенца это отметил. Из растерянной и смущенной девчонки, какой она явилась сюда год назад, она превратилась в уверенную в себе женщину. – Извините, – но если я упускаю мое время, у меня пропадает сон.
      Чезаре обнял ее, Пациенца поцеловал ей руку.
 
      Ветреным апрельским днем четверо мужчин в двубортных костюмах, черных галстуках и мягких шляпах, вразвалочку, как свойственно полицейским, явились в палаццо на Форо Бонапарте.
      – Что вам нужно? – спросил Амброджино, подошедший открыть.
      Заговорил самый угрюмый и наглый, с приплюснутым носом, оттопыренными ушами и испорченными зубами.
      – Здесь работает Мария Мартелли, по мужу Милькович? – спросил он.
      – У нас есть синьора Мария, – сообщил слуга, – но я не знаю, ее ли это имена, что вы назвали. – Он не решался открыть дверь и держал ее прикрытой, разговаривая с незнакомцами через узкое окошко в двери, как монах-привратник в монастыре.
      – Она в услужении здесь? – осведомился мужчина с презрительным видом.
      – Синьора Мария? – тянул время Амброджино, не зная, как лучше ответить.
      – Слушай, ты, – вмешался тип, которому другие подчинялись. – Не валяйте дурака, ты и твоя синьора! – Он яростно толкнул дверь, отбросив Амброджино к большой вазе с цветами, стоявшей в прихожей.
      – Что это за манеры! – возмутился, потирая ушибы, бедняга. Будь это в его собственном доме, он бы и рта не раскрыл. – Да вы знаете, – набрался он храбрости, – вы хоть знаете, куда пришли?
      – ОВРА, – угрожающе сказал главный, ткнув ему в лицо знак тайной фашистской полиции, в то время как другие стояли вокруг, угрожающе глядя на него. Казалось, все это происходит в каком-то гангстерском фильме.
      – Что-что? – попытался понять Амброджино, который в политике разбирался не больше ребенка.
      – Полиция, – пояснил ему главный, обнаружив несомненный южный акцент.
      – Ну а при чем же тут синьора Мария? – тянул время Амброджино, который хотел уберечь хозяйку от лицезрения этих рож, скорее с каторги, чем из полиции.
      – Меньше болтай, – пригрозил ему тот. – Покажи-ка нам эту Марию.
      – Я здесь, – сказала Мария, появляясь в дверях гостиной. У нее был гордый и независимый вид хозяйки старинного замка. На ней было широкое светлое платье, она была бледна от волнения, но готова и защищаться, и нападать.
      Главный полицейский тут же сменил выражение лица со свирепого на почтительное.
      – Простите нас, синьора, – извинился он, – мы ищем вашу горничную. Некую Марию Мартелли, по мужу Милькович.
      – Это я Мария Милькович, – с достоинством произнесла она.
      – Вы?.. – Он оглянулся на остальных – те ответили ему растерянными взглядами.
      – Итак? – Мария властно посмотрела на них. В ее светло-карих глазах сверкало негодование.
      – Я должен просить вас следовать за нами, – сказал этот тип, но без прежней спеси.
      – Куда? – Она была неподвижна и подавляла его своим спокойствием.
      – В комендатуру, – сообщил он. – У меня приказ доставить вас туда.
      – Вы отдаете себе отчет в моем положении?
      В другом доме перед другим человеком эти люди вели бы себя совершенно иначе.
      – Мы должны выполнить приказ, синьора, – сказал он с суровостью человека, готового ради приказа на все.
      – Хорошо, – сдалась Мария, – но я уверена, что вы возьмете всю ответственность за насилие, которое совершаете, на себя. – Она знала, что за нее есть кому заступиться, и хотела, чтобы этот тип тоже знал.
      – Естественно. – Он поклонился, подражая благородному человеку, но его уверенность пошатнулась. Он явился сюда, чтобы доставить к начальству служанку, подозреваемую в подрывной деятельности, поскольку она была женой бунтаря, а вынужден сопровождать женщину аристократической внешности и в интересном положении. Сомнения терзали его. – Так вы Мария Мартелли, по мужу Милькович? – снова задал он вопрос и хотел добавить «или синьора Больдрани»? – но не хотел опозориться, как это только что с ним случилось.
      – Да, я синьора Мария Милькович, – заявила она, отдавая себя в распоряжение агентов в штатском.
      Она вышла за дверь, гордая, как королева, сопровождаемая четырьмя мужчинами в штатском, которые выглядели бы полицейскими, будь на них даже изысканный вечерний костюм. А секунду спустя, повинуясь ее выразительному взгляду, Амброджино уже звонил в офис Чезаре Больдрани.
 
      Мария вошла в убогий кабинет апатичного чиновника, который тут же велел ей сесть на потертый стул. На стенах висели портреты короля и Муссолини, а прямо перед ней – распятие.
      – Если вы нам поможете, мы закончим быстро, – сказал чиновник. Это был человек среднего роста, сухой, как палка, с болезненным серым лицом и кривым выступающим носом. Казалось, он испытывает глубокое отвращение ко всему, что отвлекает его от собственных болезней и невеселых мыслей, связанных с ними.
      – Меня взяли из дому без всякого предупреждения, – сказала Мария, – и никто не объяснил мне причину этого насилия.
      – Ладно, – коротко отрезал мужчина, взмахнув рукой, чтобы показать, что насилие к делу не относится. – Вы жена Немезио Мильковича?
      – Да, – спокойно ответила она.
      – Вам известно, что ваш муж во Франции?
      – Да, я знаю это.
      – Где именно?
      – В Париже.
      – В Париже. А у кого?
      – Это мне неизвестно.
      – Значит, он вам никогда не писал?
      – Один раз.
      – Каков был обратный адрес?
      – До востребования. Двенадцатый округ Парижа.
      – Ага. А перед отъездом он вам ничего не сказал?
      – Ничего.
      – Вы жили в Модене?
      – Да.
      – И естественно, сблизились с людьми, друзьями вашего мужа. Товарищами вашего мужа, – уточнил он.
      – С очень немногими.
      – Вы получали письма из Парижа?
      – Одно.
      – Только одно письмо?
      – И больше ничего, – подтвердила Мария, чувствуя, что спокойствие, которое не покидало ее до сих пор, понемногу уходит. – С ним случилось что-нибудь? – с беспокойством спросила она.
      Чиновник только и ждал этого, чтобы ввести в оборот классическую фразу из своего репертуара:
      – Здесь вопросы задаю я, – заявил он с видимым удовольствием. – А вы, – сменил он тон, намекая на ее заметную беременность, – в каких отношениях вы с вашим мужем?
      – Не понимаю? – Мария покраснела от негодования. Зазвонил телефон, чиновник дал ему прозвонить пару раз, небрежным жестом сорвал трубку и поднес ее к уху.
      – Алло! – гаркнул он и тут же побледнел, раскаявшись в своем вызывающем тоне. – Да, ваше превосходительство, – сказал он через несколько секунд. – Нет, ваше превосходительство. – Во время пауз его маленькие тусклые глазки бегали в попытках осознать, какую же выбрать линию поведения, и начинали посматривать на Марию с явным уважением. – Она здесь, передо мной, ваше превосходительство. – Но что за чушь ему сказали эти олухи из ОВРА: конечно, не прислуга. – Слушаюсь, ваше превосходительство!
      Чиновник осторожно положил трубку на аппарат. Он сразу забыл про свои болезни и попытался привести в порядок свой затрапезный серый костюм; нервно пригладил рукой редкие на почти голом черепе волосы.
      – Очевидно, – начал он, поднимаясь, – мои люди, как говорится, перестарались, синьора. – Он счел за благо приветливо улыбнуться, но только ухудшил дело: уродливый стальной мост поддерживал у него во рту то немногое, что осталось от зубов.
      – Похоже, они у вас плохо воспитаны, – поправила его Мария, ощутив за всем этим сильную руку Чезаре Больдрани, направлявшую того, кого чиновник безлично называл «ваше превосходительство».
      – Естественно, я приму меры, – пообещал чиновник, пытаясь спасти свое лицо, хотя, будь на то его воля, он засадил бы ее в тюрьму. Эти бунтари, связанные с верхами, опаснее всех прочих.
      – Я могу идти? – спросила Мария.
      – Ваш… – сконфузился он, но тут же исправился: – За вами скоро приедут. Нужно уладить некоторые формальности. – Он ходил вокруг нее, виляя хвостом, как комнатная собачонка.
      Чезаре Больдрани появился через пять минут, и сотрудник тайной полиции рассыпался перед ним в извинениях. Но Больдрани даже не взглянул на него. Он сразу подошел к Марии и взял ее за руки.
      – Ничего не случилось, – сказал он. – Поезжай домой. Вернее, не домой, а прямо в Караваджо. На улице ждет Пациенца, он сам отвезет тебя. Ты должна успокоиться и отдохнуть. А мне нужно утрясти кое-какие формальности.
      – Я спокойна, – сказала она, улыбаясь. Этот властный и уверенный человек, перед которым открывались все двери и склонялись все головы, был для нее прообразом будущего того ребенка, которого она носит под сердцем. Да, он будет Больдрани; и судьба улыбнется ему.
 
      – Они с тобой плохо обошлись? – поинтересовался Пациенца, пока вез на своей «Изотта-Фраскини» в Караваджо.
      – Нет, – ответила она. – Я бы этого не сказала. Они были невежливы, это да, и спесивы. Но почему они забрали меня?
      – Они подозревали тебя в политических связях с твоим мужем.
      – Они приняли меня за прислугу, – нахмурилась она.
      – Да нет, – солгал он. – Они так со всеми поступают. Шикарный лимузин подкатил к вилле.
      – Какими судьбами? – весело спросила Аузония, открывая Марии дверцу. И, не давая ей раскрыть рта, продолжала: – Дай-ка я на тебя посмотрю. Ага, располнела. Когда же появится малыш?
      – Через месяц, – сказала Мария, – может, дней через двадцать.
      – Ты хорошо сделала, что приехала сюда, – одобрила та. – Надолго останешься?
      – На несколько дней, я думаю. Это мы еще не решили. – Светило солнце, и воздух был полон весенних красок и ароматов.
      – Ты не устала? – в своей заботливости Аузония была готова внести ее в дом на руках.
      – Нет, хочу немного пройтись. – Мария пошла по усыпанной гравием дорожке, забыв про Пациенцу.
      – Я вернусь в город, – предупредил ее адвокат.
      – Ой, извини, Миммо, – сказала она, остановившись. – Мой эгоизм непростителен. Я думаю только о себе.
      – Кажется, этим грешат все женщины на сносях. Как видишь, я тоже в этом немного разбираюсь. – Ему бы понравилась такая жена, как эта, гордая своим материнством.
      – Ты не останешься с нами? – спросила Мария.
      – У меня дела в Милане. Мне очень жаль. И потом, сегодня вечером я должен ехать в Рим.
      – Едешь за границу, – пошутила она.
      – К сожалению. – Он любил Рим, но ненавидел министерства, по которым вынужден был там скитаться.
      Когда машина Пациенцы исчезла в глубине аллеи, Мария переоделась, разобрала вещи в своей синей комнате и обошла вместе с Аузонией дом. Потом направилась прямиком на лужайку нарциссов, которую Романо разбил по поручению хозяина с большим искусством. Ее красивое платье нежным голубым пятном словно светилось на этом душистом желто-зеленом море, которое ласкал теплый апрельский ветерок.
      Такой и увидел ее Чезаре, возвращаясь из города. Мария кинулась ему навстречу. Она была счастлива, как никогда, и вся светилась под этим утренним солнцем на лугу из нарциссов, с ветром в распущенных волосах. Она была счастлива подарить сына этому человеку – теперь у нее не было больше сомнений: ребенок, который должен вот-вот родиться, был именно от Чезаре.
      Задыхаясь, она бросилась ему на грудь.
      – Я рада, что ты здесь. – Она тяжело дышала, прижимаясь к нему, но было что-то необычное в нем, какой-то странный холодок. Она хотела прильнуть к нему, но натолкнулась на абсолютное равнодушие.
      – В чем дело? – спросила она тревожно.
      – Почему ты не сказала мне, что твой муж был в Милане в июле? – Этот вопрос, заданный ледяным тоном, точно удар, обрушился на нее. Ребенок резко зашевелился, и Мария почувствовала внутри боль и страх.
      – Потому что ты меня об этом не спрашивал, – отпарировала она. Ветер упал, нарциссы побледнели, и не было больше аромата цветов. Небо на западе заволокло облаками.
      – Я ненавижу ложь, Мария. – Лицо мужчины было бесстрастно, только шрам на щеке побелел.
      – Я всегда говорила правду, – сказала она, сама поверив в собственную ложь. Пути назад у нее не было. Мохнатый шмель жужжал у нее перед лицом, но она не шевелилась.
      – Возможно, я бы понял, если бы ты мне призналась, что влюблена в этого человека. – Казалось, он говорил сам с собой, готовясь сообщить решение, которое в глубине души уже принял.
      – Признаваться было не в чем. – Инстинкт подсказывал ей слова.
      – Может быть, – снова начал он, сделав долгую паузу, – может быть, я бы взял тебя даже с сыном от другого.
      – Это неправда! – выкрикнула она с отчаянием.
      – Что неправда? – закричал он. – Неправда, что я бы взял тебя с чужим ребенком, или неправда, что другой – отец твоего ребенка?
      – Это все выдумки! – завопила она с яростью человека, раскрытого в тот момент, когда он был уже уверен, что вышел сухим из воды. Но не только это было в ее отчаянном вопле: она знала – ребенок этот от Чезаре.
      – А это письмо? – Чезаре взмахнул листком, исписанным изящным, с легким наклоном, почерком Немезио. – «Моя сладчайшая любовь», – процитировал он спокойным голосом, в котором уже не было прежнего волнения. – Здесь есть все: дата, место, подробности вашей встречи в июле. – Ревность заставила его зверски страдать – это было чувство, которого он никогда не испытывал. Какая-то служанка и жалкий фигляр-циркач насмеялись над ним, Больдрани, которому не было равных.
      – Послушай меня, Чезаре, – Мария лихорадочно искала выход, – я не хочу знать, что написано в этом письме. Я не хочу знать, кто тебе его дал. Но ты не имел права читать его, – добавила она, уповая на его чувство порядочности.
      – Я не искал этих сведений. – Голубые глаза Чезаре отливали стальным блеском. – Но их невозможно отрицать.
      – Пожалуйста, выслушай меня, я тебе все расскажу, – пообещала она, изо всех сил обнимая его.
      – Я не хочу тебя больше слушать! – крикнул он, беря ее за плечи и отрывая от себя. – Я не хочу тебя больше видеть!
      – Умоляю, Чезаре, выслушай меня. – Ребенок еще раз перевернулся у нее в животе и застыл, как камень: Мария почувствовала, как что-то давит внизу, и испытала болезненную схватку.
      – Ты вела себя, как уличная женщина! – хрипел он, яростно тряся ее. – Ты вела себя хуже шлюхи. – Ревность и гнев исказили его черты. – Примерная экономка. Нежная Мария. Красавица Мария… – произнес он с сарказмом. – Великая шлюха! Грязная потаскуха! Решила соблазнить меня, чтобы получше пристроить своего ублюдка!
      – Чезаре, – крикнула она, как раненый зверь, – этот ребенок – твой! – Вторая схватка, сильнее первой, не оставляла сомнений, что роды, ускоренные этим потрясением, уже начались.
      Больдрани резким толчком отбросил ее назад, и Мария упала среди нарциссов. У нее хватило лишь сил подняться, опираясь на локти.
      – Этот ребенок – твой, – почти прохрипела она мужчине, который стоял над ней с лицом гневного бога-мстителя. – Он твой, Чезаре Больдрани. Он твой, хоть ты и не хочешь это признать, и никто никогда не докажет тебе обратное. – Новые схватки разрывали ей внутренность, и Мария поняла, что она вот-вот родит, на месяц раньше срока. – Позови кого-нибудь, – сказала она едва слышно. – Твой ребенок сейчас родится. – И в этот момент почувствовала, что у нее пошли воды. – Он родится здесь, на этом поле нарциссов, но ты не увидишь, как он будет похож на тебя. Я увезу его далеко и научу ненавидеть тебя. За то зло, что ты нам причинил.
      Поняв наконец, что роды и в самом деле уже начались, Чезаре бросился на виллу и позвал Аузонию.
      – Мария собирается рожать, – сказал он ей. – Сделай все, что нужно. Позвони кому хочешь. В общем, займись этим.
      А сам сел в машину и велел шоферу включить полную скорость, желая оставить эту женщину в своем прошлом. Он жаждал вычеркнуть ее из своего сердца, из своей памяти.
      Чезаре укрылся в квартале делла Ветра, в доме Риччо и Миранды, почти потеряв контакт с внешним миром. В течение двух дней даже Пациенца не знал, где он. Но на третий день его чувство жизни возобладало. Стоило выслушать от Сибилии с сотней жизней, этой старой, как само время, гадалки, что ему сулит его будущее. И он пришел вновь в ее большую и грязную комнату, полную кошек и котов, в которой он много лет уже не появлялся. Запах кошачьей мочи по-прежнему мешался здесь с ароматом наргиле, которое старуха беспрестанно курила, а сама бессмертная Сибилия, сидящая со скрещенными ногами на шелковых подушках, все больше походила на мумию.
      – Ты вернулся, парень, – сказала она, едва касаясь пальцами разноцветных карт, рассыпанных перед ней; глаза ее их уже не различали, но она распознавала, ощупывая их. Она по-прежнему звала его «парень», как и много лет тому назад, когда он пришел к ней перед тем как отправиться на войну.
      – Я никогда ничего у тебя не спрашивал, Сибилия, – начал он. И это была правда. Старуха всегда сама угадывала вопросы.
      – Это верно, – согласилась она, поднимая лицо и пытаясь разглядеть его своими уже совершенно слепыми глазами.
      – Я пришел просто повидаться с тобой.
      – Ты пришел потому, что тебя гложет ревность, – проговорила она голосом, ставшим за прошедшие годы еще более скрипучим.
      – Какая ревность?
      – Безрассудная и жестокая, которая пожирает тебя. Два дня назад у тебя родилась дочь.
      – У меня нет никакой дочери, – возразил Чезаре.
      – Ты ее оттолкнул, после того как вызвал на свет раньше срока своей яростью. Вижу дочь твою среди цветов. Цветы и слезы. Любовь и ревность. И кровь твоя на голой земле.
      – Что за бред? О какой дочери ты говоришь? Старуха улыбнулась своим морщинистым лицом, собирая на ощупь колоду карт.
      – Это не бред, – сказала она, покачав головой. – Я говорю о ребенке, которого ты вытолкнул из материнского чрева прежде времени.
      Чезаре почувствовал, как у него сдавило в груди.
      – Если девочка родилась, – сказал он, – это дочь женщины, которая обманула меня. Это ее дочь, не моя.
      – Она не могла обмануть тебя раньше, чем ты любил ее. И эта дочь – твоя. Карты не лгут, а мои глаза, хоть и без света, но видят далеко. Бог накажет тебя за то, что ты совершил. Пройдут годы, прежде чем ты сможешь увидеть свою дочь. И ты будешь страдать. Таково твое наказание.
      – Если это моя дочь, я увижу ее, – решил он.
      – Нет, прежде пройдут годы. Вот цена, которую тебе придется заплатить за ревность, что привела тебя к тяжкому оскорблению. Теперь уходи. Мы больше никогда не встретимся с тобой.
 
      Машина Чезаре неслышно подъехала и остановилась на площадке перед виллой. Аузония вышла ему навстречу.
      – Как она? – спросил Чезаре. Он имел в виду Марию.
      – Хорошо, я думаю, – ответила женщина. Ее широкое крестьянское лицо выражало глубокую печаль.
      Хозяин посмотрел на нее с удивлением.
      – Как это – думаю? – спросил он. – Если хорошо, так хорошо.
      – Когда она уезжала, она чувствовала себя хорошо. – Глаза служанки наполнились слезами.
      – Уезжала?
      – Она уехала с девочкой.
      – С девочкой, говоришь? – Он сразу вспомнил слова старой Сибилии, и сердце чуть не выпрыгнуло у него из груди.
      – С хорошенькой девочкой, – уточнила Аузония.
      – А доктор приходил? – осведомился Чезаре.
      – Да, приходил вместе с акушеркой. Но они не успели перенести ее домой. Так девочка и родилась на лугу среди нарциссов.
      – На чем она уехала? – спросил он.
      – На такси.
      – Но разве не опасно было отпускать ее в таком состоянии? И почему доктор позволил ей уехать?
      – Доктора не было, когда она уезжала. – Аузония говорила с ним, как виноватая.
      – А ты, – набросился он на нее, – ты что, не могла остановить ее? Не могла помешать ей уехать?
      – Я служанка. Служанка не может помешать никому, – возразила она. – И потом, если женщина решила уехать в таком состоянии, у нее для этого должны быть веские основания.
      – Наверное, она поехала к матери, – попытался преуменьшить беду Чезаре. – Куда же ей еще деваться?
      Выражение лица Аузонии не обещало ничего хорошего.
      – Нет, синьор Чезаре, – печально сказала она, – я не думаю, что Мария поехала к матери. Я уверена, что она уехала туда, где вы не сможете ее найти.
      – Почему ты так уверена?
      – Потому что Мария велела мне передать, чтобы вы не искали ее. Она сказала, что это будет пустая трата времени.
      – Я понял. – Он постарался взять себя в руки, сознавая, что не оставалось ничего другого, как сохранять спокойствие.
      Он поднялся в синюю комнату. Она еще была полна воспоминаний. Мария оставила все: платья, шубы, деньги, драгоценности. Из маленького футляра Чезаре достал колье из сапфиров, которое подарил ей в их первую ночь в Караваджо. Даже этот залог их любви она не захотела взять с собой, уезжая. Он спустился в гостиную и позвонил Пациенце.
      – Вернувшись из Рима, я тебя повсюду разыскивал, – сообщил адвокат обеспокоенным и в то же время укоряющим тоном. – Куда ты запропастился?
      Чезаре не ответил на вопрос.
      – Когда ты вернулся? – вместо ответа спросил он.
      – Несколько часов назад. И отчет уже готов. – Он говорил о работе, но чувствовал, что Чезаре его не слушает.
      – Я должен поговорить с тобой о Марии. – У Больдрани был какой-то странный, отчужденный тон.
      – А что случилось?
      – У Марии родилась девочка, – сказал он безрадостным тоном.
      – Ты стал отцом, а говоришь об этом, как о несчастье?
      – Я тебе потом объясню, как обстоят дела, – снова начал Чезаре решительным голосом. – Теперь же могу только сказать, что Мария уехала.
      – Вы поссорились? – Пациенца встревожился.
      – Оставь, Миммо. Потом объясню тебе. Ты должен только найти ее, – приказал он. – Найми сыщиков, свяжись с полицейскими службами, с военными. Найди ее, Миммо, иначе я сойду с ума.
      Больдрани бросил трубку и откинулся на спинку кресла.
      С ним впервые случилось то, с чем он не мог смириться. Да, он мог потерять дочь, которая могла быть и дочерью другого, но он не мог потерять единственную женщину на свете, которую любил и которая нужна была ему как воздух. Он вытащил из кармана пиджака копию письма, переданного ему чиновником секретной службы. Да, циркач писал в нем о жарком июльском дне, когда они встретились с Марией. Прошло ровно девять месяцев с того дня. С чего взяла эта колдунья Сибилия, что девочка родилась на месяц раньше по его вине? А если все же ясновидящая была права? Но теперь это было для него и не так уж важно. Он хотел только одного – во что бы то ни стало вернуть Марию.

АННА. 1980