Среди ночи Марисоль позвонила ему в Париж и сказала, что мать плоха и беспрестанно зовет его. Франко сразу же набрал номер Луи Фурнье.
      – Сколько времени? – спросил тот, ничего не понимая спросонья.
      – Два часа ночи, – ответил Франко, даже не подумав извиниться за поздний звонок. – Я должен срочно ехать в Комо. Завтрашнее совещание возлагаю на тебя. Если возникнут проблемы, обращайся к Магде, она в курсе всего. Проследи, чтобы Бертран не перетянул на свою сторону Леклерков, они нам очень нужны. И еще, извести Марту Монтини о моем отъезде.
      – Будет сделано, – уже бодрым голосом заверил своего патрона новоиспеченный генеральный директор.
 
      К вилле Франко Вассалли подъехал на рассвете. На первом этаже светились все окна, но не было слышно ни звука. Едва он позвонил у калитки, раздался лай, и первым из дома выскочил Волк.
      – Как дела? – спросил Франко, когда Помина открыла ему.
      – Сердце отказывает, – ответила старая экономка, помогая ему снять пальто.
      – Врач был?
      – Только что ушел.
      – Что он говорит?
      Помина в ответ лишь безнадежно покачала головой.
      – Слава Богу, что вы приехали, – раздался голос садовника Альдо, и он появился на кухне. – Синьора все время о вас спрашивает. – И Альдо с облегчением вздохнул, словно приезд Франко освободил его от непосильной ответственности.
      Франко бегом взбежал по лестнице и на секунду остановился перед дверью комнаты, чтобы перевести дыхание. От волнения у него перехватило горло. С замиранием сердца он открыл дверь и на цыпочках вошел в спальню, тускло освещенную настольной лампой с наброшенным на абажур синим платком.
      Марисоль, сидевшая на стуле у постели старой синьоры, с улыбкой поднялась ему навстречу. Серена Вассалли неподвижно лежала на высоко взбитых подушках и, казалось, мирно спала.
      Франко приблизился к постели, а Марисоль вышла, понимая, что сыну хочется побыть с матерью наедине. Франко опустился на стул и стал вглядываться в неподвижное восковое лицо, ища в нем следы былой красоты, которой он не уставал восхищаться всю свою жизнь.
      Когда он уезжал в Париж, ничто не предвещало несчастья, и Франко не понимал, почему здоровье матери так резко ухудшилось. Оглядевшись, он заметил многочисленные пузырьки с лекарствами и кислородную подушку.
      Вдруг старушка, лежавшая до этого неподвижно, зашевелила пальцами, и Франко невольно потянулся рукой к ее слабой руке, вспомнив детство, когда он протягивал свою маленькую руку и ощущал нежное и одновременно твердое пожатие. Потом мать подносила его руку к губам и целовала. «Мальчик мой, – приговаривала она, – радость моя, я люблю тебя больше всех на свете и не могу без тебя жить». Эти слова зачаровывали его; он испытывал какой-то сладкий ужас от мысли о нерасторжимости их связи. Находиться рядом с матерью, видеть, слышать ее, иметь возможность прикоснуться к ней было важнее всего на свете. Он не играл с товарищами, не ездил на школьные экскурсии, пропускал свидания с девушками ради того, чтобы побыть вдвоем с любимой мамой, всегда ласковой и внимательной к нему.
      Она никогда на него не сердилась. Впрочем, однажды, когда он сообщил ей о своем решении жениться на Дорине, она вышла из себя. «Эта женщина тебя недостойна, – сердито сказала она, – если ты на ней женишься, я тебе этого никогда не прощу». Он женился, и она простила его до того, как болезнь начала разрушать ее сознание.
      Франко встал и вышел в коридор, где его ждала Марисоль.
      – По-моему, она спит спокойно, – сказал он.
      – Естественно, врач сделал ей успокоительный укол.
      – Что все-таки случилось? – спросил он, спускаясь на первый этаж. – Почему вдруг сердечный приступ?
      – Синьоре Серене стало плохо два дня назад, – начала рассказывать Марисоль, – сразу после визита Дорины.
      У Франко защемило в груди: ведь это он попросил свою бывшую жену навестить мать; думал, она будет рада.
      – Поначалу все было хорошо, – продолжала Марисоль, – она обрадовалась Дорине, долго разговаривала с ней, а потом спросила, где ты и почему она уже несколько дней тебя не видит. Синьора была в полном уме, совсем не заговаривалась, даже удивительно. А Дорина возьми, да и скажи ей, что ты отправился кататься на яхте с красивой женщиной. Твоя мать заставила Дорину рассказать о ней все, что та знала, и, когда Дорина уехала, от ее хорошего настроения и следа не осталось. Она вдруг впала в ярость, стала ругать последними словами эту женщину, разбила вдребезги чайный сервиз, в общем, кошмар какой-то! Мы долго не могли ее успокоить. Потом ей стало плохо. Резкие боли в груди, под лопаткой, в области левого плеча – типичные признаки инфаркта. Я вызвала врача. Он сделал электрокардиограмму и сказал, что дело плохо.
      Франко слушал и все больше бледнел. Неужели его короткая поездка вдвоем с Джулией де Бласко могла вызвать такой приступ ярости у матери? Неужели причиной инфаркта стала ревность?
      – Ты уверена, что она рассердилась из-за этой поездки? Может, просто совпадение?
      – Спроси Помину, если не веришь, она была при этом и может все подтвердить. Мы вдвоем не могли справиться с синьорой. Такая хрупкая, а сил у нее было, как у разъяренного тигра.
      Франко похолодел от ужаса, он не верил своим ушам. Возможно ли, чтобы его ласковая деликатная мама носила в себе такой запас ненависти?
      – Я вернусь к ней, а ты немного отдохни, – сказал он и снова поднялся наверх.
      Когда Франко вошел в комнату, синьора Вассалли лежала с открытыми глазами.
      – Здравствуй, мама, – с улыбкой сказал он.
      – Все-таки приехал, – прошептала она обессиленным голосом.
      – Я всегда приезжаю, ты же знаешь.
      – Когда не уезжаешь куда-нибудь со своими любовницами. – И она посмотрела на него как на врага.
      И вдруг Франко прочел в этом взгляде то, чего никогда прежде не замечал: его мать всегда хотела владеть им полностью, как своей собственностью. Эта хрупкая нежная женщина всю жизнь держала его в железном кулаке; он был ее пленником, ее рабом, ее любимой куклой.
 
      К рассвету следующего дня Серены Вассалли не стало. Франко, сидя над телом умершей матери, испытывал противоречивые чувства. В нем боролись обида и жалость, разочарование и любовь; его душа страдала от безысходного отчаяния и одновременно успокаивалась, наполняясь новым, незнакомым прежде чувством – чувством свободы.

      Перебрав в памяти сделанное, Гермес остался доволен: операции прошли удачно, без осложнений, бригада работала на редкость слаженно, все понимали друг друга без слов. Покинув операционную в двенадцать, Гермес перекусил в столовой для сотрудников, навестил нескольких тяжелых больных и утвердил график операций на завтра. После этого он отправился в свой кабинет, где его уже ждали пациенты, назначенные на консультацию.
      Наконец рабочий день закончился. Гермес уже снял халат, собираясь уходить, когда к нему заглянула секретарша.
      – Тут одна ваша бывшая пациентка, она очень просит ее принять.
      – Разве мы не всех приняли, кто был записан? – удивился Гермес.
      – Всех. Но эта женщина пришла без записи и говорит, что ей необходимо с вами поговорить. Она очень взволнована, хотя, как я поняла, речь идет не о здоровье. У нее другие проблемы.
      – Кто такая?
      – Сара Шейки, вот ее история болезни.
      Гермес снова надел халат, сел за стол и открыл медицинскую карту: Сара Шейки, француженка, замужем за итальянцем, сорок лет, профессия – дизайнер, оперировалась по поводу рака молочной железы… Да-да, теперь он вспомнил! Опухоль была уже запущенная, пришлось полностью ампутировать левую грудь. Женщина выписалась в тяжелом душевном состоянии, даже курс психотерапии не дал заметных результатов.
      – Пусть заходит, – сказал Гермес секретарше.
      Сара вошла в кабинет стремительно, и Гермес сразу же отметил про себя, что выглядит она великолепно. Сбросив меховое манто, женщина осталась в вязаном платье, облегающем ее прекрасную фигуру. Массивный пояс из золоченого металла подчеркивал осиную тонкость ее талии. Тщательно причесанная, в меру накрашенная, она производила впечатление женщины с большим вкусом: редкой красоты драгоценности украшали ее руки и шею.
      – Спасибо, что приняли меня, – сказала она и подала Гермесу руку.
      Гермес поднялся из-за стола, ответил на рукопожатие и жестом предложил садиться.
      – Я понимаю, что задерживаю вас, господин профессор, – начала она, – но у меня все просто ужасно, и некому, кроме вас, рассказать о моем отчаянном положении.
      – Плохие результаты анализов? – сочувственно спросил Гермес.
      – Нет, по этой части все нормально, во всяком случае, пока. У меня проблема совсем иного порядка. – Сара посмотрела на него глазами, полными страдания.
      – В чем же состоит эта проблема, синьора?
      – Проблема в моем муже.
      Гермес посмотрел на нее непонимающе.
      – Но чем я могу вам помочь? – удивился он.
      В его практике было немало случаев, когла даже любящие и заботливые мужья не выдерживали выпавших на их долю испытаний: едва их жены оправлялись после гинекологической операции или удаления молочной железы, они от них уходили. Возможно, объяснение этому надо было искать в области психоанализа: оставаясь инфантильными, эти взрослые мужчины с бессознательной жестокостью торопились выбросить сломавшуюся игрушку, потеряв к ней всякий интерес.
      Имея обыкновение разговаривать перед операцией не только с пациентками, но и с их мужьями, Гермес побеседовал в свое время и с мужем Сары. Он отлично помнил, как тот сказал ему с непоколебимой уверенностью: «Я буду любить жену еще больше, ведь я женился на ней, а не на ее груди. Мое чувство к ней неизменно, оно проверено временем». Да уж, в этом человеке Гермес не сомневался…
      – Муж больше не любит меня, – сказала Сара, точно подслушав его мысли.
      – Но почему? Что произошло?
      Женщина посмотрела на него прямым, открытым взглядом и без тени смущения призналась:
      – Я изменила ему, причем самым банальным, самым примитивным образом. Это произошло во время уик-энда в горах. Он, я хочу сказать, тот, другой, стал настойчиво ухаживать, я бы даже выразилась, приставать. Причем самое удивительное, что он знал о моей болезни. И хотя я не могла пожаловаться на мужа – он был заботлив и очень внимателен, – у меня было чувство, что после операции я перестала быть женщиной. Нет, мы с мужем и после случившегося бывали близки, но я не верила, что осталась для него желанной. В конце концов, он мог притворяться, притворяться из жалости. И мне вдруг захотелось удостовериться, действительно ли я могу вызвать у мужчины порыв страсти. Я хотела узнать это ради себя самой, чтобы не чувствовать себя неполноценной. Так я оказалась в объятиях другого мужчины.
      – И… – У Гермеса кровь застучала в висках. – Что теперь?
      – Теперь я знаю, что люблю своего мужа больше всех на свете и хочу только его.
      Она замолчала, и Гермес, стараясь подавить волнение, сказал:
      – Продолжайте, прошу вас.
      – Все, собственно, на том бы и закончилось, если бы муж не узнал о моей измене.
      – Вы признались ему?
      – Я не такая дурочка. Зачем заставлять страдать близкого мне человека, если я знаю, что такое никогда больше не повторится. Нет, ему сказали другие, и после этого он ушел.
      – Многие женщины после подобной операции проходят через такие же испытания. Это единственное, чем я могу вас утешить, – думая про Джулию, рассеянно сказал Гермес.
      – Понимаете, профессор, я не уверена в завтрашнем дне, я живу в страхе, что болезнь вернется. И мне кажется, что я должна все успеть сейчас, сегодня. Конечно, это не оправдание, но как-то объясняет мое поведение. – Разыщите своего мужа и откровенно поговорите с ним, – посоветовал Гермес. – Если вы объясните ему свой поступок, как сейчас объяснили мне, он поймет вас, я уверен. Если же нет – попросите его позвонить мне. Как бы ни сложились ваши будущие отношения, не впадайте в отчаяние. Полнокровная жизнь – вот залог вашего здоровья.
      Сара Шейки горячо поблагодарила его и ушла, а он еще долго сидел в своем кабинете, потрясенный ее исповедью. У него перед глазами стояла Джулия, которая говорила ему при их последней встрече примерно то же самое. Значит, она не лгала, когда уверяла его в своей любви, ставшей еще сильнее после злополучной встречи с финансистом Вассалли?
      Гермес подошел к окну. Давно уже стемнело, и на улице ярко светились витрины магазинов и разноцветные гирлянды праздничной иллюминации. Город готовился к Рождеству.

      От гинеколога Джулия вышла в приподнятом настроении: беременность протекала нормально, причин для беспокойства – никаких.
      – Все в лучшем виде, – заверил ее врач. – Вы вполне здоровы, уверен, что в срок родится здоровый ребенок.
      Когда она ждала Джорджо, то из-за опасности выкидыша почти весь срок пролежала в постели. Теперь же ей было рекомендовано побольше гулять, заниматься гимнастикой и даже плавать часок в день.
      – Не беспокойтесь, – заметив ее испуганный взгляд, засмеялся врач, – от посещения бассейна одна только польза.
      Джулия чувствовала бы себя совсем счастливой, будь рядом Гермес, но он не подавал о себе никаких вестей. Хотя прошло уже много времени после их последнего свидания в Нью-Йорке, Джулия так и не смирилась с мыслью, что их разрыв окончательный.
      Приближающийся праздник давал ей возможность напомнить о себе и сделать новую попытку к примирению. Она зашла в магазин, купила круглую белую грелку с красным сердечком и, вырвав листок из блокнота, написала своим быстрым, легким почерком:
       «Надеюсь, что это разогреет твое ледяное сердце. Позвони, телефон все тот же.
       С наступающим, Джулия».
      Потом вложила записку в конверт, надписала адрес и, воспользовавшись своим обаянием, попросила продавца:
      – Доставьте это, пожалуйста, в канун Рождества, я вас очень прошу.
      Молодой продавец, сразу же узнавший известную писательницу, расплылся в улыбке.
      – Не беспокойтесь, синьора де Бласко, доставим ваш подарок вовремя.
      Джулия уже направлялась к выходу, когда ее окликнул низкий знакомый голос. Обернувшись, она увидела Заиру. Старинная подруга, закутанная в соболя, радостно шла ей навстречу.
      – Что купила, любовь моя? – поинтересовалась она, нежно обнимая Джулию.
      – Ничего, просто поглазела, – соврала Джулия, которой не хотелось посвящать Заиру в свои личные дела. – А ты?
      – Моя крестьянская натура не позволяет мне выбрасывать деньги на ненужные вещи. Любой подарок должен быть практичным, – со смехом сказала она и добавила: – Мы с тобой сто лет не виделись!
      – А если точнее, то с прошлого лета, – поправила ее Джулия.
      – Как ты меня находишь?
      – Если ты имеешь в виду подтяжку, то великолепно. Выглядишь просто превосходно.
      – Я надеялась, что будет незаметно, – слегка расстроившись, вздохнула Заира.
      – Ничего и не заметно, – успокоила ее Джулия, – просто я очень хорошо знала каждую твою морщинку, а теперь они исчезли. Почему бы нам немного не поболтать? Давай зайдем к «Святому Амвросию», выпьем чего-нибуль.
      Они перешли Корсо Маттеотти, вошли в знаменитое миланское кафе, сели за столик и заказали себе по чашке горячего шоколада.
      – Как в лучшие времена, – расчувствовавшись, сказала Джулия, искренне радуясь случайной встрече.
      Заира с любопытством разглядывала подругу.
      – Ты очень похорошела, Джулия, но что-то в тебе не так. Ходишь осторожно, точно ты из фарфора, во взгляде – томность, ну-ка, давай, выкладывай, что с тобой происходит.
      – Это большой-большой секрет, – рассмеялась Джулия, – который скоро откроется.
      – А я, твоя лучшая подруга, ничего не знаю! Новая книга? Новый перевод? Экранизация твоего романа?
      – Новый ребенок. Я беременна, Заира.
      – У меня нет слов. – Заира действительно казалась потрясенной. – А кто отец?
      – Ну кто может быть отцом? – Джулия даже рассердилась. – Гермес, конечно.
      – А Франко Вассалли ни при чем?
      – Франко Вассалли ни при чем! – возмутилась Джулия. – Как только такое могло прийти тебе в голову?
      – Но ведь ты провела с ним несколько дней на его яхте, разве не так?
      – А ты-то откуда знаешь?
      – Бывшая жена Франко… ну как бы это сказать? Моя подруга, что ли…
      Джулия сразу поняла, что имела в виду Заира.
      – А я и не знала об этой, как ты выражаешься, дружбе.
      – Ты вообще ничего не знаешь, что происходит вокруг тебя. Но я не понимаю, ради чего такая женщина, как ты, да еще беременная, отправляется в плавание по Средиземному морю с Франко Вассалли?
      – Ради секса, – ответила Джулия и покраснела.
      – Ну ты даешь! – расхохоталась Заира. – Если бы я тебя знала чуточку хуже, то могла бы и поверить, что ты говоришь правду.
      – Мне очень интересно, кто же рассказал о нашем плавании жене Франко Вассалли?
      – Вас видели вдвоем на берегу, а моряки такой народ, родную мать продадут за стакан вина. Скажи, сколько уже месяцев?
      – Три.
      – Можно, я потрогаю твой животик? – Заира уже протянула руку. – Говорят, это приносит счастье.
      – Да там еще трогать нечего, – смутилась от этого откровенного жеста Джулия и, чтобы положить конец двусмысленному интересу к своей персоне, решительно встала и сделала шаг к выходу.
      – Боже мой, Джулия! – услышала она за спиной возглас Заиры, полный неподдельного ужаса, и резко обернулась.
      – Что?!
      Дрожащими руками Заира накинула ей на плечи свою шубу и сказала каким-то неестественно спокойным голосом:
      – Ты только не волнуйся, но у тебя на юбке большое кровавое пятно.
      – Не может быть! – Джулия готова была кричать от отчаяния. – Я только что от гинеколога, он сказал, что у меня все хорошо…
      – Прошу тебя, успокойся, – как маленькую, уговаривала ее Заира, – все будет хорошо, сейчас же поедем в клинику.
      К счастью, за углом дожидался лимузин, и, усадив в него Джулию, Заира приказала шоферу:
      – В Центральную клинику, и как можно быстрей.
      Джулия не в силах была больше сдерживаться. Уткнувшись в плечо Заиры, она горько разрыдалась:
      – Я хочу к Гермесу.
      – Я тебя к нему и везу, дурочка, потерпи чуть-чуть.

      Помина, Альдо и Марисоль сидели вокруг большого стола в кухне и молчали. Эта просторная кухня, пережив две мировых войны, сохранилась в своем первозданном виде. Стены были облицованы старинным белым кафелем, заканчивающимся на высоте человеческого роста синим бордюром; мраморная раковина, испещренная выбоинами, приобрела устойчивый серый оттенок, и только латунные кронштейны, на которых держалась массивная сушилка для посуды, казались новенькими, потому что были начищены до блеска. Здесь стояла старинная дровяная плита, она одновременно и отапливала помещение, и служила для приготовления пищи. Одну из стен занимал встроенный шкаф, через витражные стекла которого проглядывали аккуратно расставленные бокалы, чашки и тарелки. Всего два предмета напоминали здесь о прогрессе – огромный холодильник и посудомоечная машина.
      Было семь часов утра. На плите шумел чайник, в духовке шипело раскаленное масло, в котором румянились ломтики хлеба, на маленьком столике поблескивала золотым и серебряным дождем рождественская елочка. За окнами еще не развиднелось, озеро скрывала туманная пелена.
      В это утро Франко хоронил свою мать. Хоронил один, лишь верный Волк был рядом с ним в час его скорби. Франко решил, что это исключительно его дело, поэтому ни Дорины с девочками, ни самых преданных сотрудников рядом с ним не было. Серена Вассалли в жизни любила только его, значит, он и должен идти за гробом. Теперь мать будет лежать на маленьком деревенском кладбище в пяти километрах от виллы, расположенной на вершине холма.
      Все трое, сидя за столом с мраморной столешницей, молчали, хотя думали об одном и том же: что будет с виллой и с каждым из них? Хозяину вилла теперь вряд ли будет нужна, он наверняка откажется от аренды, а ведь Помина с Альдо проработали здесь десять лет, куда они денутся на старости лет?
      Марисоль пробыла здесь совсем немного, но и она успела привязаться к дому. Будь ее воля, она никогда бы отсюда не уехала. Брак с Джузеппе Вассалли был настолько безрадостным, что даже не хотелось о нем вспоминать. Здесь она впервые в жизни почувствовала себя свободным человеком, не говоря уже о том, что окруженная садом вилла на берегу живописного озера казалась ей просто райским уголком.
      Когда Франко, вернувшись с кладбища, заглянул на кухню, Помина спросила его с приличествующим случаю скорбным выражением лица:
      – Может быть, позавтракаете, синьор Франко?
      – Если не трудно, принесите мне кофе в кабинет, – ответил Франко своим обычным вежливым тоном и вышел в сопровождении собаки.
      Кабинет был выдержан в стиле модерн: стенные панели из вишневого дерева, дубовые книжные шкафы, бронзовые часы, резные кресла. Франко без сил упал в одно из них и, просидев несколько минут неподвижно, снял телефонную трубку и набрал номер.
      – Алан? – спросил он. – Хорошо, что застал тебя. Я только что с кладбища, похоронил маму.
      – Прими мои соболезнования, я и не знал, – сочувственно сказал в ответ Алан Грей.
      – Я никому не сообщил. Это моя личная потеря, она никого, кроме меня, не касается.
      – Понимаю тебя, – с еще большим сочувствием сказал англичанин, знавший о большой любви матери и сына. – Скажи, могу я быть тебе чем-то полезен?
      – Хочу спросить тебя насчет виллы. Что ты собираешься с ней делать?
      – Хочешь ее купить? – сразу же догадался Алан Грей.
      – Да, причем даю слово выполнить условие последних владельцев и ничего не менять и не перестраивать. Сколько она может примерно стоить?
      – Два миллиарда, – не задумываясь, ответил англичанин, – лир, разумеется, а не фунтов стерлингов.
      – Если я расплачусь с тобой акциями своей новой кинокомпании «Провест-фильм», ты не будешь возражать?
      Алан Грей уже знал о грандиозном проекте Франко Вассалли, и предложение его обрадовало.
      – Все только и говорят о твоих телефильмах, причем в самых лестных выражениях.
      – Значит, согласен?
      – Свяжись с моим адвокатом. Если вы с ним все уладите, вилла твоя.
      – Спасибо, Алан, другого ответа я и не ожидал.
      Вошла Помина и, поставив перед Франко кофе, несмело спросила:
      – Что теперь с нами будет, синьор Франко?
      – Ничего не меняется, – ответил Вассалли. – Мама умерла, но у вас еще остаюсь я. Буду, как и прежде, приезжать сюда, когда смогу. Иногда, возможно, с гостями, но чаще один. Передайте Альдо и Марисоль, чтобы они не беспокоились за свое будущее.
 
      Франко несмело переступил порог материнской комнаты. Здесь все было уже прибрано, кровать застелена покрывалом. Оглядевшись, он направился к массивному платяному шкафу с большим зеркалом посредине и открыл дверцы. На него пахнуло знакомыми духами, и он провел рукой по платьям, аккуратно висевшим на плечиках. Некоторым из них было больше двадцати лет, с каждым был связан какой-то эпизод, какое-то щемящее воспоминание.
      А что он, собственно, знал о прошлом своей матери? Сегодня, в поисках документов для оформления похорон, он сделал одно открытие: оказывается, мать вышла замуж за Марио Вассалли уже на шестом месяце беременности. Джузеппе, во всяком случае, родился через четыре месяца после венчания. Значит, свадьбу сыграли, чтобы избежать семейного позора? Но неужели мать могла влюбиться в такое грубое существо, как его отец? А может быть, он не всегда был такой скотиной, этот таксист, может, когда-то и в нем было что-то человеческое?
      Нет, скорее всего, он взял ее силой. Вряд ли чистая невинная девушка из добропорядочной семьи могла настолько потерять голову от любви, чтобы отдаться мужчине до свадьбы. Конечно, взял силой, иначе мать не испытывала бы к мужу такого стойкого отвращения. Дочь ювелира, она могла рассчитывать и на лучшую партию. Значит, случилось что-то из ряда вон выходящее, раз семья согласилась на этот мезальянс…
      Погруженный в свои мысли, Франко выдвигал и задвигал ящики шкафа, перебирая пустые флаконы от духов «Коти», пакетики с сухой лавандой, разноцветные коробочки и шкатулочки. В одной лежал засушенный букетик полевых цветов. Кто подарил его матери и почему она бережно хранила его всю жизнь?
      Перелистывая страницы альбома с фотографиями, он узнавал себя и брата, причем на многих фотографиях лицо Джузеппе было перечеркнуто крест-накрест. Джузеппе был вылитый отец, наверное, поэтому мать его не любила. В самой глубине одного из ящиков Франко обнаружил стопку писем, любовно перевязанную ленточкой. Письма были адресованы матери, почерк – незнакомый. Кто писал эти письма?
      Франко собрался было развязать ленточку, но из деликатности остановился. Какое он имеет право копаться в материнской жизни? Если она не посвятила его в тайну своего прошлого, значит, не считала нужным. «Пусть все остается как есть, – подумал он, запирая шкаф на ключ. – Я не готов пока узнать правду. Потом, когда пройдет время, возможно, я и отважусь заглянуть в эти письма, но сейчас боюсь».
      Он запер дверь и, вернувшись в кабинет, спрятал ключ в один из ящиков письменного стола. Потом позвонил в колокольчик. Когда Помина пришла на зов, он сказал:
      – Отныне комната моей матери будет заперта. Вы поняли?
      – Конечно, синьор Франко.
      – Передайте шоферу, что через полчаса мы выезжаем. Кстати, Помина, какой сегодня день?
      – Пятница, – с готовностью ответила экономка, – последняя перед Рождеством.
      Франко непроизвольно улыбнулся, вспомнив другую пятницу из далекого детства.