Он знал множество мест, куда можно спрятаться, но уже поздно! На мгновение меня охватывал дикий ужас, но тут Ивонна выходила из воды и ложилась рядом со мной, чтобы позагорать.
      В одиннадцать часов, когда в "Стортинге" становилось очень людно, мы уходили купаться в бухточку. Спускались с террасы ресторана по шаткой подгнившей лесенке, сохранившейся со времен Гордон-Грамма, на усыпанный галькой и ракушками пляжик. Здесь было маленькое шале со ставнями на окошках. На скрипучей двери вырезаны готическим шрифтом две буквы "Г" Гордон-Грамм - и дата: 1903. Он, наверное, собственноручно построил этот игрушечный домик и приходил сюда поразмыслить в одиночестве. Чуткий, предусмотрительный Гордон-Грамм! Когда начинало слишком припекать, мы уединялись в шале. Сумерки, ярко освещенный порог. Еле слышный запах плесени, к которому мы в конце концов привыкли. Снаружи - шум прибоя, такой же непрерывный и успокаивающий, как звук отскакивающих теннисных мячей. Мы прикрывали дверь.
      Она плавала и загорала. Я зачастую сидел в тени, как все мои восточные предки. После полудня мы возвращались в гостиницу и часов до семи-восьми не выходили из номера. Ивонна возлежала в шезлонге на лоджии, я пристраивался рядом в белой "колониальной" панаме, я очень дорожил ею, она - одна из немногих вещей - досталась мне от отца, к тому же мы с ним вместе ее покупали в магазине "Спорт и климат" на углу бульвара Сен-Жермен и улицы Сен-Доминик. Мне тогда было восемь лет. Отец собирал вещи перед отъездом в Браззавиль. Зачем он туда ездил, он мне так и не объяснил.
      Я спускался в вестибюль за журналами. Поскольку в гостинице останавливалось много иностранцев, там продавались почти все издания Европы; я скупал все сразу: "Оджи", "Лайф", "Штерн", "Конфидансиаль", "Мир кино". Бегло просматривал напечатанные жирным шрифтом заголовки свежих газет. Что-то все время происходило в Алжире, в метрополии и во всем мире. Мне не хотелось ничего об этом знать. Я надеялся, что в иллюстрированных журналах нет обзора событий. Не надо мне никаких новостей. Я снова впадал в панику. Чтобы немного успокоиться, я выпивал в баре рюмку чего-нибудь крепкого и поднимался в номер с целой кипой журналов. Мы листали их, развалившись на кровати или прямо на полу перед раскрытой балконной дверью, и заходящее солнце бросало на нас золотистые блики. Дочь Ланы Тернер зарезала любовника матери. Эррол Флинн умер от сердечного приступа. Его юная любовница как раз спрашивала, куда ей стряхнуть пепел, и он успел перед смертью указать ей на разинутую пасть чучела леопарда. Анри Гара умер под забором. Принц Али-Хан погиб в автомобильной катастрофе в Сюренах. Радостные сообщения мне не запомнились. Некоторые фотографии мы вырезали и наклеивали на стены. Администрация гостиницы, кажется, не была на нас в претензии.
      После обеда время тянется. Заняться нечем. Ивонна слоняется по номеру в дырявом черном шелковом халате в красный горошек. Я забываю даже снять мою старую "колониальную" панаму...
      Журналы с выдранными страницами валяются на полу. Повсюду разбросаны тюбики крема для загара. Пес спит в кресле. Мы слушаем пластинки на старом проигрывателе. И забываем включить свет.
      Внизу заиграл оркестр, и в ресторане собираются посетители. Когда музыка смолкает, слышен гул голосов. Изредка из общего шума выделяется женский голос или взрыв смеха. Вот снова заиграл оркестр. Я нарочно не закрывал балконную дверь, чтобы до нас доносились все эти звуки. Так нам было спокойнее. К тому же они раздавались внизу каждый вечер в одно и то же время, и это означало, что жизнь продолжается. Долго ли ей продолжаться?
      Дверь ванной - желтый прямоугольник на черной стене. Ивонна красится. Я, облокотившись о край балкона, наблюдаю за приходящими - почти все они в вечерних туалетах, - за суетой официантов, за музыкантами, каждое движение которых уже знаю наизусть. Дирижер наклонился, почти прижал подбородок к груди. При каждой паузе он резко вскидывает голову и хватает воздух ртом, будто задыхается. У скрипача симпатичное, немного поросячье лицо, он покачивает головой, закрыв глаза и вздыхая.
      Наконец Ивонна готова. Я зажигаю лампу. Она улыбается мне с таинственным видом. Из озорства она натянула черные перчатки до локтей. И стоит нарядная среди страшного беспорядка, рядом с незастеленной постелью, разбросанными повсюду платьями и пеньюарами. Мы выходим осторожно, стараясь не наступить на собаку, пепельницы, проигрыватель и пустые стаканы.
      Поздно ночью, когда Мейнт привозил нас обратно в отель, мы опять слушали музыку. Соседи за стеной постоянно жаловались на "страшный шум". Я узнал от швейцара, что с нами рядом живет лионский промышленник с женой. Ее я видел в день присуждения кубка "Дендиот" - она пожимала руку Фоссорье. Я послал им букет пионов с запиской: "Примите эти цветы и простите нас. С искренним раскаянием, граф Хмара".
      Когда мы возвращались, пес принимался протяжно и жалобно подвывать. Он скулил не меньше часа. Успокоить его было невозможно. Вот мы и заводили музыку, чтобы его не было слышно. Пока Ивонна раздевалась и мылась, я прочитывал ей несколько страниц из Моруа. Проигрыватель по-прежнему играл. И бравурная музыка заглушала удары кулака в дверь, отделявшую нас от лионского промышленника, и телефонные звонки. Наверное, лионец жалуется ночному портье. В конце концов они нас все-таки вышвырнут из отеля. Ну и пусть. Ивонна надевала купальный халат, и мы готовили еду собаке (для этого у нас была целая куча консервов и даже плитка). Мы надеялись, что, поев, пес перестанет выть. Стараясь перекричать орущего певца, жена лионца вопила: "Ну сделай же что-нибудь, Анри, сделай же что-нибудь! ПОЗВОНИ В ПОЛИЦИЮ!" Их балкон был рядом с нашим, балконную дверь мы не закрывали, и лионец, устав колотить в стену, поносил нас с балкона. Тогда Ивонна скидывала халат, надевала свои черные перчатки и представала перед ним абсолютно голая. Он глазел на нее, побагровев, а жена оттаскивала его за руку, визжа: "Ах вы подонки! Шлюха!.."
      Мы были так молоды!
      И богаты. Ящик ее тумбочки был набит банкнотами. Откуда взялись эти деньги? Я не решался спросить. Однажды, стараясь закрыть ящик, она уминала пачки и объясняла мне, что это ее гонорар за фильм. Она потребовала выплатить ей наличными, бумажками по пять тысяч франков. "К тому же, прибавила она, - я получила деньги по призовому чеку". И показала мне газетный сверток: восемьсот тысяч франков по тысяче. Ей больше нравились мелкие купюры.
      Она любезно предложила и мне пользоваться этими деньгами, но я отказался от такой милости. У меня самого на дне чемодана было спрятано восемьсот или девятьсот тысяч франков. Эту сумму я получил, продав одному женевскому букинисту несколько "редких изданий", купленных в Париже за бесценок у старьевщика. Я разменял у администратора пятидесятитысячные ассигнации купюрами по пять тысяч и притащил их в номер в пляжной сумке. Высыпал все на кровать. Она опрокинула сюда же содержимое ящика, и денег получилась целая гора. Она заворожила нас, хотя вскорости от нее ничего не осталось. Оказалось, что мы оба обожаем наличные, то есть наличие даром доставшихся денег, которые распихиваешь по карманам как ни попадя, шальные деньги, утекающие сквозь пальцы как песок.
      С тех пор как мы прочли статью, я все расспрашивал ее о детстве, проведенном в этом городе. Она не хотела отвечать, видимо, старалась быть как можно таинственней и стыдилась своей незнатности перед "графом Хмара". Не желая ее разочаровывать, я рассказывал ей всякие небылицы о моих родственниках. Будто мой отец уехал из России совсем молодым с матерью и сестрами, спасаясь от революции. Они прожили некоторое время в Константинополе, Берлине, Брюсселе и наконец обосновались в Париже. Мои тетки работали манекенщицами у Скьяпарелли, зарабатывая на хлеб, как множество других красивых благородных русских монархисток. В двадцать пять лет мой отец на парусном судне отплыл в Америку и женился там на дочери владельца торговой фирмы "Вулворт". Вскоре они развелись, но отец получил от жены колоссальную сумму денег. Он вернулся во Францию и познакомился с мамой, ирландкой, артисткой, выступавшей в мюзик-холле. Затем родился я. Оба они погибли в авиакатастрофе недалеко от мыса Ферра в июле 1949 года. Я остался жить у бабушки в Париже, на первом этаже в доме на улице Лорда Байрона. Так-то вот.
      Верила ли она мне? И да, и нет. Перед сном ей нужно было рассказать сказку о прекрасных принцах и киноактерах. Я без конца повествовал ей о романе моего отца и актрисы Люн Белее, протекавшем на вилле в испанском стиле в Бэверли-Хиллз! Но когда я просил, чтобы и она рассказала мне о своей семье, то слышал в ответ: "О, это совсем неинтересно". Так что единственное, чего мне недоставало для полного счастья, это рассказа о девочке, выросшей в тихом провинциальном городке. Она не понимала, что для меня эмиграция, Голливуд, русские князья и египетский принц Фарук тускнели и меркли по сравнению с необыкновенным, непостижимым существом - маленькой француженкой.
      10
      Но однажды вечером она сообщила мне как ни в чем не бывало: "Сегодня мы ужинаем у моего дяди". Мы как раз листали журналы на балконе, и на обложке одного из них - как сейчас помню - была изображена английская киноактриса Белинда Ли, погибшая в автомобильной катастрофе.
      Я снова надел фланелевый костюм и, так как воротник моей единственной белой рубашки был вконец заношен, натянул старую белую тенниску, вполне подходящую к сине-красному галстуку "Интернэшнл Бар Флай". Я с большим трудом повязал его под отложным воротничком тенниски, но мне так хотелось прилично выглядеть! Я несколько оживил наряд, засунув в кармашек пиджака темно-синий платочек - мне когда-то понравился его глубокий оттенок. Что до обуви, то я не знал: то ли надеть рваные мокасины, то ли сандалии, то ли почти новые туфли "Вестон" на толстой резиновой подошве. В конце концов "вестоны" показались мне наиболее пристойными. Ивонна уговаривала меня вставить в глаз монокль: он дядю заинтересует и позабавит. Но мне совсем не хотелось никого забавлять, пусть узнает меня таким, каков я есть: скромным и серьезным молодым человеком.
      Сама она оделась в белое шелковое платье и розовый тюрбан, как в день розыгрыша кубка. Дольше обычного наводила марафет. Губы накрасила помадой в тон тюрбана. И натянула черные перчатки до локтей. Тут я подумал, что в гости к дяде в таких перчатках не ходят. Пса мы тоже взяли с собой.
      В вестибюле гостиницы многие глядели на нас, затаив дыхание. Пес бежал впереди, пританцовывая. Он всегда пританцовывал, когда его выводили в необычное время.
      Мы поднялись на фуникулере.
      Миновав улицу Руаяль, мы пошли по улице Пармелан. И чем дальше мы продвигались, тем больше изменялся город вокруг. Позади остались все искусственные курортные красоты, все дешевые опереточные декорации, на фоне которых умер с тоски в изгнании старый египетский паша. Роскошные магазины сменились продуктовыми лавками и мастерскими, где чинят мотоциклы, - просто удивительно, сколько здесь этих мастерских! Иногда они шли одна за другой, и перед ними на тротуаре стояли в ряд подержанные "веспасы". Мы прошли мимо автовокзала. Один из автобусов фырчал, готовясь отъехать. На боку у него красовались название фирмы и маршрут: "Севрье Приньи - Альбервиль". Вот и перекресток улицы Пармелан и проспекта Маршала Леклерка, плавно переходившего в обсаженное платанами 201 шоссе, ведущее в Шамбери.
      Пес испуганно жался поближе к домам. Его изящный силуэт естественно вписывался в обстановку "Эрмитажа", но здесь, на окраине, вызывал любопытство прохожих. Ивонна шла молча, без труда узнавая дорогу. Наверное, она многие годы ходила здесь в школу или на "званые вечера" (нет, на "балы" - на танцы). А я и думать забыл об "Эрмитаже", я не знал этих мест, но заранее был согласен прожить с Ивонной всю жизнь на 201 шоссе. В нашей комнате будут дребезжать стекла от идущего мимо грузового транспорта, как в квартирке на бульваре Сульт, где мы с отцом прожили несколько месяцев. У меня было прекрасное настроение. Только новые башмаки немного натирали пятки.
      Стемнело, когда мы пришли в квартал, где выстроились двух-трехэтажные белые особнячки, похожие на дома в колониях, в европейских кварталах Туниса или даже Сайгона. Лишь изредка попадалось шале с крохотным палисадником, напоминавшее, что мы все-таки в Верхней Савойе.
      Я спросил Ивонну, что это за кирпичная церковь там, вдалеке. "Святого Христофора", - сказала она. Я с нежностью представил себе, как она девочкой идет в эту церковь к первому причастию, но не стал ее расспрашивать, чтобы не расстаться с моей фантазией. Чуть дальше был кинотеатр "Блеск". Его серо-коричневый фасад и красные двери с круглыми окошками напомнили мне кинотеатры на окраине Парижа или на проспектах Маршала де Латтра де Тассиньи, Жана Жореса или Маршала Леклерка при самом въезде в город. И сюда она, наверное, ходила в шестнадцать лет. В "Блеске" в тот вечер шел фильм нашего детства - "Узник Зенды". И я представил себе: вот мы с ней покупаем два билета на балкон, вот и зал, знакомый нам с давних пор: кресла с деревянными спинками и доска объявлений рядом с экраном:
      "Жан Шермоз, владелец цветочного магазина, ул. Сомейе, 23".
      "Прачечная, ул. президента Фавра, 17".
      "Магнитофоны, телевизоры и радиоприемники, продаются в магазине на ул. Аллери, 22".
      После кинотеатра пошли кафе. Сквозь стеклянную стену одного из них было видно, как четверо молодых официантов с напомаженными волосами, играют в настольный футбол. Зеленые столики стояли под открытым небом. Сидящие за ними с интересом разглядывали пса. Ивонна сняла свои черные перчатки. Вообще, она чувствовала себя здесь как дома, и можно было подумать, что она в своем белом платье вышла на вечернюю прогулку в честь праздника 14 июля.
      Мы довольно долго шли вдоль серого деревянного забора с разнообразными афишами: репертуаром "Блеска", приглашениями на церковный праздник и на гастроли цирка. Наполовину оборванный плакат с изображением Луи Марьяно. Старые, полустертые надписи: "Свободу Анри Мартену!", "Алжир собственность французов!" Сердце, пронзенное стрелой, с инициалами. Бетонные фонарные столбы слегка покосились. Шелестящая листва платанов при свете фонарей отбрасывала тень на забор. Ночь была очень теплая. Я даже снял пиджак. Мы остановились у входа в огромный гараж. Справа на дверце дощечка с надписью готическим шрифтом: "Жаке". И сверху вывеска: "Запасные части к американским автомобилям".
      Он ждал нас на первом этаже в комнате, бывшей, видимо, и гостиной и столовой одновременно. Два окна и застекленная дверь выходили прямо в огромное помещение гаража.
      Ивонна представила меня: "Познакомься, граф Хмара". Я смутился, а он и внимания не обратил. Только спросил у нее ворчливо:
      - А твой граф станет есть эскалопы в сухарях? - Он выговаривал слова отчетливо, как парижанин. - А то ведь я приготовил вам эскалопы.
      При этом он не вынимал изо рта сигарету, вернее окурок, и щурился. У него был грубый, охрипший голос, как у пьяницы или завзятого курильщика.
      - Присаживайтесь.
      Он указал на голубой линялый диван у стены. Потом не спеша, вразвалочку удалился на кухню, смежную с гостиной. Слышно было, как он открывает духовку.
      Наконец он вернулся и поставил на край дивана поднос с тремя стаканами и целым блюдом печенья под названием "кошачьи язычки". Протянул нам с Ивонной стаканы с бледно-розовой жидкостью. Улыбнулся мне:
      - Попробуйте. Адская смесь. Огонь. Называется "Дева Роза"... Попробуйте.
      Я пригубил. Отпил. И сразу же закашлялся. Ивонна расхохоталась.
      - Дядя Ролан, ему такого нельзя наливать!
      Меня удивило и тронуло, как просто она назвала его: "дядя Ролан".
      - Что, обжигает? - спросил он, весело таращась на меня. - Ничего, привыкнете.
      Он уселся в кресло, тоже некогда голубое и тоже выцветшее, как диван. Потрепал прикорнувшего у его ног пса и отхлебнул глоток адской смеси.
      - Ну как дела? - спросил он Ивонну.
      - Ничего.
      Он покачал головой, не зная, о чем еще спросить. А может, ему не хотелось болтать при незнакомом человеке. Он ждал, что я заговорю первым, но я смутился не меньше его, а Ивонна и не подумала нарушить неловкого молчания. Вместо этого она вытащила из сумочки перчатки и потихоньку стала их натягивать. Дядюшка исподлобья, слегка скривив рот, следил за этой странной длительной процедурой. Долгое время мы сидели молча.
      Я украдкой рассмотрел его. Густые темные волосы, лицо грубоватое, красное, но зато в больших черных глазах с очень длинными ресницами какое-то очарование и нега. Должно быть, в молодости он был красив, хотя и несколько специфической красотой. Губы же, на удивление, тонкие, насмешливые, очень французские.
      Видимо, он принарядился к нашему приходу: надел серый твидовый пиджак, широковатый ему в плечах, темную рубашку и надушился лавандовой водой, галстука на нем не было. Я все старался найти между ними родственное сходство. И не нашел. "Ничего, - подумал я, - до конца вечера еще далеко, найду. Вот сяду напротив них и буду смотреть на обоих. И в конце концов, конечно, подмечу сходство в жестах или мимике".
      - А у тебя, дядя Ролан, теперь много работы?
      Меня удивило, каким тоном это было сказано. В ее вопросе прозвучала и непосредственность ребенка, и бесшабашность женщины, говорящей со своим любовником.
      - Ох уж эти мне американские железяки... все эти чертовы "студебеккеры"...
      - Замучился, дядя Ролан? - Теперь голос стал совсем детским.
      - Да нет. Просто в моторе у них...
      Он не докончил фразы, как будто вдруг понял, что нам неинтересно слушать о всяких там технических подробностях.
      - Ладно... Ты-то как? - спросил он Ивонну. - Ничего?
      - Да, дядя.
      Она задумалась о чем-то. О чем?
      - И отлично. Ничего так ничего. А не пройти ли нам к столу?
      Он встал и положил мне руку на плечо.
      - Эй, Ивонна, ты что, не слышишь?
      Стол стоял под окном у стеклянной двери, ведущей в гараж. И был накрыт скатертью в клетку - белую и цвета морской волны. На нем - рюмки "дюралекс". Дядюшка усадил меня как раз куда мне хотелось - на стул напротив них. На их тарелках лежали круглые деревянные кольца для салфеток с вырезанными по кругу именами: "Ролан" и "Ивонна".
      Дядюшка вразвалочку пошел на кухню, и Ивонна снова пощекотала мою ладонь. Он вернулся с блюдом "нисского салата". Ивонна разложила салат по тарелкам.
      - Ну как, вкусно?
      - Гра-фу пра-ав-да пришлось по вкусу? - обратился он к Ивонне.
      И, по-моему, безо всякой насмешки, с чисто парижскими юмором и любезностью. Кстати, я никак не мог понять, откуда у этого "савойца" (ведь сказано же в статье об Ивонне: "Она уроженка наших мест") такое отличное произношение, какого и в столице теперь не встретишь.
      Нет, они совсем друг на друга не похожи. У Ивонны такие правильные черты лица, тонкие руки, изящная шея, что рядом с ней он казался еще более грузным и неуклюжим, чем тогда, когда сидел в кресле. Мне очень хотелось бы знать, в кого она такая зеленоглазая и рыжеволосая, но я слишком уважал французские семьи и их тайны, чтобы спросить об этом. Где теперь отец и мать Ивонны? Живы ли они? Чем занимаются? Я по-прежнему потихоньку наблюдал за Ивонной и ее дядюшкой. Оказывается, у них есть что-то общее в манерах. Например, оба низковато держат нож, когда режут, и медленно несут вилку ко рту, оба одинаково щурятся, отчего вокруг глаз образуются морщинки.
      - А вы кто по профессии?
      - Никто, дядя, - отвечает Ивонна, прежде чем я успел открыть рот.
      - Неправда, - пролепетал я. - Неправда. По профессии я писатель.
      - Писатель? Вы - писатель?
      Он посмотрел на меня безо всякого выражения.
      - Я... я... - Ивонна уставилась на меня с дерзкой усмешечкой. - ...я пишу книгу. Вот.
      Я лгал так уверенно, что сам себе удивился.
      - Вы пишете книгу? Книгу?.. - Нахмурившись, он слегка пододвинулся ко мне. - Детектив, что ли?
      Он улыбнулся с облегчением.
      - Да, детектив, - прошептал я. - Именно детектив.
      В соседней комнате с шипением зазвонили часы. Они все звонили и звонили. Ивонна слушала их, приоткрыв рот. Дядюшка взглянул на меня: ему было досадно, что они принялись звонить так не вовремя. Они фальшивили, и я никак не мог понять, что же они вызванивают. Лишь когда он гаркнул: "Только проклятого Вестминстера не хватало!", я догадался, что эта какофония - лондонский колокольный звон, правда очень унылый и тоскливый.
      - Проклятый Вестминстер совсем ополоумел. Он все время бьет по двенадцать раз... Я сам с ума сойду с этим мерзавцем. И как я его до сих пор не выбросил... - Он говорил о часах, словно это был какой-то его личный враг. - Ну что, слыхала, Ивонна?
      - Я же тебе сказала, это мамины часы. Отдай их мне, и дело с концом.
      Он внезапно побагровел от ярости, так что я даже испугался.
      - Они останутся у меня! Поняла? У меня.
      - Ладно, дядя, ладно... - успокаивала его Ивонна. - Пускай они останутся у тебя. Возьми себе этот паршивый Вестминстер.
      Она взглянула на меня и подмигнула. Он убеждал меня в своей правоте:
      - Поймите, если не станет проклятого Вестминстера, мне будет одиноко...
      - А мне эти часы напоминают детство, - сказала Ивонна. - Они всегда мешали мне уснуть...
      И я представил, как она лежит в кроватке в обнимку с плюшевым мишкой, широко раскрыв глаза.
      Последние звуки были отрывистыми, словно икота пьяницы. Наконец Вестминстер затих, словно захлебнулся.
      Набрав побольше воздуху, я решился спросить:
      - Она жила здесь, когда была маленькой?
      Но так торопился, что он ничего не понял.
      - Он тебя спрашивает, здесь ли я жила, когда была маленькой? Дядя, ты что, оглох?
      - Конечно. Она жила там. Наверху.
      Он ткнул пальцем в потолок.
      - Да. Я прямо сейчас покажу тебе мою комнату. Дядя, она еще цела?
      - Ну конечно, я в ней ничего не трогал.
      Он встал, собрал наши тарелки и вилки и унес их на кухню. Потом вернулся с чистыми.
      - Вы любите мясо поподжаристей? - спросил он.
      - Я полагаюсь на ваш вкус.
      - Да нет, я спрашиваю, как на ваш, на ваш вкус, господин граф?
      Я покраснел.
      - Ну так как? Поподжаристей?
      Я не смог выдавить из себя ни звука. Вместо ответа я как-то странно махнул рукой. Он нависал надо мной, скрестив руки на груди. И разглядывал меня в полном недоумении.
      - Скажи, он всегда такой?
      - Да, дядя, да. Он всегда такой.
      Он собственноручно приготовил нам эскалопы с горошком, причем сообщил, что горошек "свежий, а не консервированный". И налил нам вина, "держу специально для особых гостей".
      - Значит, ты считаешь его "особым" гостем? - спросила Ивонна, кивнув в мою сторону.
      - Ну конечно. Ведь я впервые ужинаю с графом. Простите, граф, забыл, как вас зовут...
      - Хмара, - холодно заметила Ивонна, словно сердилась на него за такую забывчивость.
      - Это какая фамилия? Португальская?
      - Русская, - пробормотал я.
      Он стал выяснять дальше:
      - Вы что же, русский?
      Я вдруг почувствовал страшную усталость. Снова рассказывать о революции, Берлине, Париже, Америке, фирме "Вулворт", Скьяпарелли, жизни с бабушкой на улице Лорда Байрона. Хватит. Меня чуть не стошнило.
      - Вам дурно?
      Он отечески положил мне руку на плечо.
      - Нет, что вы. Мне хорошо как никогда.
      Его, кажется, удивило мое заявление, тем более что я впервые за весь вечер говорил членораздельно.
      - Ну-ну, глотните вина.
      - А знаешь ли, дядя, а знаешь... - Ивонна замолчала, и я весь съежился, ожидая самого худшего. - Знаешь, он ведь ходит с моноклем.
      - Да неужели?
      - Вставь свой монокль, пусть он посмотрит, - просила проказница.
      И заладила, словно капризный ребенок: "Ну вставь, ну вставь..."
      Дрожащей рукой я нащупал монокль в кармане и медленно, как во сне, попытался вставить его в левый глаз. Но у меня ничего не вышло. Мышцы лица не слушались. Скулу свело. Монокль все время падал и наконец угодил в горошек.
      - Черт побери! - выругался я.
      Я боялся, что со злости выкину что-нибудь такое, что совсем уж не к лицу благовоспитанному юноше. В такие минуты я абсолютно не владею собой.
      - Может, вы попробуете? - спросил я, протягивая дядюшке монокль.
      Он вставил монокль с первой же попытки, чем я искренне восхитился. Монокль ему шел. Он стал похож на Конрада Вейдта в фильме "Любовный ноктюрн". Ивонна рассмеялась. За ней рассмеялся я. Потом подхватил дядюшка. Мы все хохотали до упаду.
      - Приходите почаще, - попросил он. - С вами весело. Вы... вы такой забавный!
      - Вот-вот, - кивнула Ивонна.
      - И вы, вы тоже забавный, - сказал я.
      Я мог бы еще прибавить: "надежный" - так спокойно мне было в его присутствии, так уверенно он двигался и говорил. Здесь, в столовой, вместе с ними, нечего было мне бояться.
      Я был под защитой.
      - У вас много работы? - решился спросить я.
      Он закурил сигарету.
      - Да уж. Ведь приходится все делать самому.
      И он указал на гараж за окном.
      - А давно вы этим занимаетесь?
      Он протянул мне пачку "Ройялс":
      - Мы принялись за это еще с ее отцом.
      Его явно удивило и растрогало мое участие. Видно, мало кто интересовался им и его работой. Ивонна наклонилась, скармливая псу кусочек мяса.
      - Этот гараж мы купили у авиакомпании "Фарман"... Мы были единственными представителями фирмы Хоткинса во всем департаменте... Собирали вручную швейцарские автомобили класса люкс.
      Он выпалил все это очень быстро, почти шепотом, как будто боялся, что его остановят, но Ивонна, казалось, его не слушала. Она что-то говорила псу, поглаживая его.
      - Да, с ее отцом дело ладилось.
      Он посасывал сигарету, придерживая ее двумя пальцами.
      - Вам действительно интересно?.. Это ведь все было давным-давно...
      - Что ты там ему рассказываешь, дядя?
      - Да как мы с твоим отцом работали в гараже.
      - Ему же про это слушать скучно, - с какой-то злобой сказала она.
      - Напротив, - отозвался я, - напротив. А что потом стало с твоим отцом?
      Этот вопрос вырвался у меня нечаянно, но было уже поздно. Все смутились. Я увидел, как Ивонна нахмурилась.
      - Альберу... - задумчиво произнес дядюшка, потом вдруг очнулся. Альберу просто не повезло...
      Я понял, что больше из него ничего не вытянешь.
      Он и так сказал слишком много, я даже удивился его откровенности.
      - А ты-то как? - Он потрепал Ивонну по плечу. - У тебя все удачно?
      - Да.
      Разговор не клеился.
      - А вы знаете, что она будет кинозвездой? - спросил я напрямик.
      - Вы в этом уверены?
      - Уверен.
      Она премило пускала мне дым в лицо.
      - Когда она сказала, что будет сниматься в кино, я ей не поверил, хотя это была правда... Съемки окончены?
      - Да, дядя.
      - Когда же фильм выйдет в прокат?
      - Через три-четыре месяца, - сообщил я.
      - И здесь будет идти? - спросил он недоверчиво.
      - Конечно. В кинотеатре казино, - очень убежденно сказал я. - Вот увидите.
      - Что ж, это надо будет отметить... Скажите, как по-вашему, актриса это в самом деле профессия?
      - Ну конечно. Это только первый этап. Она потом будет еще участвовать в съемках. - Я сам подивился своей горячности. - И станет кинозвездой, поверьте.
      - Правда? Правда?
      - Ну конечно! Спросите у нее.
      - Правда, Ивонна?
      У нее был слегка насмешливый голос:
      - Ну конечно, дядя, - ответила она с едва заметной насмешкой, - Виктор всегда говорит правду.
      - Как видите, мне можно верить, - я сказал это таким сладеньким голоском, что самому стало стыдно. Тоже мне, парламентарий! Но разговор задел меня за живое, и мне во что бы то ни стало захотелось убедить его, а красноречия не хватало. - Ивонна необыкновенно талантлива, правда.
      Она гладила собаку. Он пристально глядел на меня с окурком "ройялса" в углу рта. Снова его лицо омрачило беспокойство, взгляд стал рассеянным.
      - Но это действительно профессия?
      - Самая лучшая из всех.
      - Что ж, надеюсь, тебе повезет, - значительно произнес он, обращаясь к Ивонне. - В конце концов, чем ты хуже других?
      - Виктор будет направлять меня, правда, Виктор? - Она поглядела на меня с нежной насмешкой.
      - Ведь кубок-то "Дендиот" она завоевала, - сказал я дяде.
      - Я своим глазам не верил, когда читал в газете, - он засмеялся. Скажите, это серьезная победа?
      Ивонна прыснула.
      - Прекрасная отправная точка, - заявил я, протирая монокль.
      Он предложил нам выпить кофе. Я сидел на выцветшем диване, пока они с Ивонной убирали со стола. Ивонна, напевая, унесла грязную посуду на кухню. Он включил воду. Пес спал у моих ног. Я очень хорошо запомнил эту столовую. Стены со слегка выгоревшими пестрыми обоями. На белом или кремовом фоне красные розы, листья плюща и птицы (то ли дрозды, то ли воробьи). Под потолком люстра с деревянным основанием и двенадцатью лампочками под абажуром из пергаментной бумаги. От нее льется теплый янтарный свет. На стене картинка без рамки с изображением лесной опушки. Мне понравилось, как выписаны ветви деревьев на фоне ясного закатного неба и блик последнего луча на траве. С этой картиной комната становилась еще уютней. К людям часто привязывается случайно услышанный знакомый мотив, и дядюшка теперь напевал песенку племянницы. Мне было так хорошо. Мне хотелось, чтобы этот вечер длился вечно, я бы мог часами наблюдать за тем, как они приходят и уходят, с какой ленивой грацией движется Ивонна, как переваливается на ходу ее дядя. У меня в ушах звучит мотив, но я никогда не пропою его вслух, так драгоценно мне воспоминание о лучших минутах моей жизни.
      Он сел рядом со мной на диван. Чтобы поддержать беседу, я сказал, указывая на картину:
      - Прелестный пейзаж...
      - Да, его нарисовал отец Ивонны. - Наверное, картина висела тут многие годы, но его до сих пор умиляла мысль, что она нарисована его братом. Альбер очень здорово накладывал мазки... Взгляните, вон в правом нижнем углу его подпись: Альбер Жаке. Странным человеком был мой брат...