- Мадам спит.
      Несколько секунд молчания. Наконец мужской голос спросил:
      - Кто это говорит?
      - Это насчет чемоданов мадам Блен.
      - Насчет чемоданов мадам? - Голос смягчился.
      - Да... Насчет чемоданов... Не знаю, как их ей доставить... Машины у меня нет... Я на Лионском вокзале...
      - На Лионском вокзале?
      - Да... Со мной кофр и десяток чемоданов, которые мадам Блен поручила мне на лыжной станции.
      - Послушайте... Я не могу будить мадам...
      - Что же мне делать?
      - Я пришлю за вами две машины, месье. Прямо сейчас. Две машины... Вы говорите, на Лионском вокзале?
      - Да, у ресторана "Трэн-Бле".
      Две большие черные машины, взятые напрокат. Они остановились одна позади другой, и шоферы - оба в бежевых костюмах - вышли из них одновременно.
      Я помог им погрузить чемоданы. Опустив спинку двойного заднего сиденья в большей из машин, они поместили и кофр. Меня восхитила легкость, с какой они перетаскивали чемоданы, словно это не составляло для них ни малейшего труда.
      Я сел в головную машину рядом с шофером. Он медленно тронулся с места, а вторая машина следовала за нами на расстоянии нескольких метров. К ветровому стеклу была прикреплена табличка: "Шоферы Франции".
      Бульвар Дидро. Аустерлицкий мост. Было девять часов утра. Я опустил стекло. В машину проник легкий ветерок, пропитанный ароматом листьев и пыли.
      Шофер небрежно вел машину, придерживая руль одной рукой. Другой шофер двигался за нами почти вплотную, так что порой машины едва не сталкивались буферами.
      Мы ехали по набережным вдоль ограды Ботанического сада. В какой-нибудь сотне-другой метров от нас в глубине квартала высился купол госпиталя Валь-де-Грас, где минувшей осенью меня продержали три месяца, прежде чем навсегда освободить от воинской повинности. Семь лет в коллеже, полгода казарм и три месяца в Валь-де-Грас. Отныне никто и нигде не сможет меня замуровать. Никто. Наконец я начинаю жить. Я до конца опустил стекло и оперся локтем на его край. На набережных уже зазеленели платаны, мы проезжали под сводом их крон.
      По улицам струились потоки машин, наш автомобиль скользил совершенно бесшумно. Приглушенно играло радио - помню, когда мы подъезжали к мосту Согласия, оркестр исполнял "Апрель в Португалии". Меня так и подмывало насвистать эту мелодию. Париж, освещенный весенним солнцем, казался совершенно незнакомым городом, куда я попал в первый раз, от набережной Орсэ за мостом Инвалидов веяло в это утро очарованием Средиземноморья и каникул. Точно мы ехали по Ла-Круазетт в Каннах или же по Английской набережной в Ницце.
      Мы проехали через Сену по мосту Альма, вторая машина катила с нами рядом. Шоферы переглядывались. Потом машины свернули на улицу Жана Гужона и в самом ее начале одна за другой остановились, въехав колесами на тротуар. Мы вышли из машин, все трое. Дверцы обоих черных лимузинов хлопнули, как в стародавних гангстерских фильмах. Мужчина в белой рубашке и синих брюках ждал у двустворчатой двери из светлого дерева, похожей больше на дверь в квартиру, нежели на входную дверь. Он подошел к нам. Был он мал ростом, с повадками отставного жокея.
      - Все чемоданы в порядке?
      Говорил он решительным тоном, меня удивившим. На нас он не обращал ни малейшего внимания. Его интересовали только чемоданы.
      - Все в порядке, - подтвердил я. - Все. Я проверил.
      Видя мое рвение, он мне улыбнулся. Быть может, вначале он подумал, что по молодости лет я отнесусь к поручению легкомысленно.
      Он распахнул входную дверь. Огромный вестибюль, выложенный черной и белой плиткой.
      - Чемоданы поставьте здесь.
      Оба шофера и я один за другим внесли все чемоданы в дом. Мужчина внимательно следил за тем, чтобы мы расставляли их вдоль стены по росту, начиная с самого большого. Когда работа была окончена, он вынул из кармана потертый коричневый кожаный бумажник и расплатился с шоферами, вручив каждому по пачке денег, которые предварительно сосчитал, слюнявя указательный палец.
      Мы остались вдвоем, он и я, посреди вестибюля. Я не решался ни шевельнуться, ни промолвить хоть слово. Он оглядел вереницу чемоданов. Без сомнения, пересчитывал их. Потом поднял ко мне лицо. Несколько секунд помолчал и, выпрямившись, торжественно объявил:
      - Мадам спит.
      После чего он расслабился. Скрестил руки на груди и снова мне улыбнулся. Это был уже другой человек. Он подошел ко мне и кончиками пальцев потрепал меня по плечу.
      - Спасибо, что оказали мадам эту услугу... Мадам говорила мне о вас... Она сказала, что хочет вас видеть...
      - Правда?
      Его, должно быть, удивила порывистость моего вопроса, но когда оба шофера ушли, я подумал, что сейчас выпроводят и меня и мне больше никогда в жизни не придется встретиться с мадам Люсьен Блен.
      - Идемте...
      Мы прошли по узкому, плохо освещенному коридору, в конце которого он открыл дверь и посторонился, пропуская меня вперед. В этой гостиной мое внимание с первой минуты привлекли голубые деревянные панели, краска на которых местами облупилась, и застекленные двери, выходившие в маленький сад...
      - Можете подождать здесь...
      Он указал мне на обтянутый синим бархатом диван у стены. Я сел.
      - Хотите чего-нибудь выпить?
      - Спасибо, нет.
      - Мадам Блен всегда просыпается поздно, - ласково сказал он, словно хотел заранее подбодрить меня и предупредить, что ждать придется долго. Вы и в самом деле не хотите чего-нибудь выпить? Кофе, например? Или апельсиновый сок?
      - Нет, спасибо.
      - Если передумаете, нажмите эту кнопку.
      И он показал мне золоченый звонок на стене справа от дивана.
      - До свиданья, месье. Наберитесь терпения.
      Он исчез через ту же дверь, через которую мы вошли, она медленно закрылась за ним; дверь была так плотно пригнана к стене, что совершенно сливалась с ней. Иллюзия была тем более полной, что со стороны гостиной у двери не было ручки. Может, коридор, по которому мы только что прошли, был потайным? Я дал себе слово спросить об этом у мадам Люсьен Блен.
      Я долго сидел на диване. Слева от меня китайская ширма. На низких столиках и на камине букеты желтых и белых цветов. Увядших. Прямо передо мной солнце освещало дверные стекла радужным светом, заливавшим траву и цветники сада. Этот садик, служивший продолжением гостиной, по форме напоминал носовую часть корабля, так что под конец мне стало казаться, будто я плыву по морю.
      Тишина была гнетущей. Я встал и открыл одну из двустворчатых стеклянных дверей. Ветерок приподнял газовые занавески, я выскользнул в сад.
      К черной решетке в рост человека, ограждавшей сад, был прислонен оранжевый шезлонг. Я разложил его посреди лужайки и сел. Светило солнце, до меня долетал приглушенный гул уличного движения, словно о решетку сада бил прибой. Мне было хорошо, я откинул голову на шезлонг. По синему небу плыли легкие весенние облачка.
      Потом я опустил голову. Передо мной ротондой выступала гостиная с ее тремя стеклянными дверями. Справа были еще две стеклянные двери, изнутри закрытые ставнями. Может, это спальня мадам Люсьен Блен? Мне хотелось бы заглянуть в щелку ставен, проверить, правда ли, что она спит в этой комнате. Я вернулся в гостиную. На низком столике ящичек с сигаретами и начатая коробка спичек, на оборотной стороне которой значилось название ресторана. Я снова сел на диван. Английский табак обжигал мне гортань, я следил глазами за облачками дыма, таявшими над моей головой. Лучи солнца заливали комнату, потом в комнате вдруг сразу темнело, как перед грозой. С того места, где я сидел, мне виден был кусочек неба. Тишина и эти слишком резкие перепады освещения навевали на меня едва уловимую - о, почти совсем неуловимую - тоску.
      Я переходил из гостиной в сад и из сада в гостиную до самого полудня, и никто так и не нарушил моего одинокого ожидания. Потом я открыл одну из дверей гостиной и на цыпочках, как мог быстро, прошел по анфиладе комнат. Некоторые были совершенно пусты. В других сгруженная мебель была накрыта чехлами. В последующие дни мне предстояло узнать, что все комнаты в квартире, кроме спальни и гостиной, были заброшены и служили свалкой. В них можно было найти всякую всячину - седла, сбрую, люстры, ковры и мебель, свезенные из тех домов, что в свое время принадлежали Люсьену Блену в Шантийи и на мысе Антиб, и чучела из его коллекции, например жираф, который одиноко высился посреди бывшей столовой.
      Наконец я добрался до вестибюля, выложенного черными и белыми плитками, где все еще стояли выстроенные по росту чемоданы. В ту минуту, когда я потянул на себя входную дверь, чья-то рука сжала мое плечо. Я обернулся. Человек, встретивший меня и двух шоферов, улыбался мне, но в глазах его была тревога.
      - Вы что, вздумали уйти?
      Неужели он незаметно для меня шел за мной по пятам? Может, он с самого начала следил за мной? Он все крепче стискивал мое плечо.
      - Надо подождать, пока проснется мадам.
      В голосе его слышалась угроза. Он приблизил ко мне свое жесткое личико жокея, похожее на лицо ребенка, усохшее с годами.
      - Я хотел немного пройтись.
      - В самом деле?
      - Да... Я хотел... купить газету.
      Он разжал хватку.
      - Только не долго. С мадам никогда заранее неизвестно. Она может проснуться в любую минуту.
      На улице я с облегчением перевел дух. Я уже думал, что он никогда меня не выпустит.
      На площади Альма на залитых солнцем террасах кафе ни одного свободного столика. Я шел куда глаза глядят, встречая мужчин и женщин, все - если память мне не изменяет - в костюмах светлых тонов и в платьях из вуали и муслина. Ветерок перебирал листву деревьев на авеню Монтеня, - свежий ветерок, создававший обманчивое ощущение, что идешь по приморскому бульвару.
      Медленными шагами я прошел вверх, потом вниз по Елисейским полям. Прогулялся вдоль аркад "Лидо", заглянул в "Симфонию". Я бродил много часов подряд, не отдавая себе в этом отчета, должно быть, я исходил все улицы в этом квартале. Запомнились мне только те минуты, когда меня застиг ливень. Первый раз это случилось в саду на Елисейских полях возле ресторана "Дуаен", и я успел укрыться в старом музыкальном павильоне. Во второй раз - возле кинотеатра "Биарриц". А потом солнце снова заиграло на мокрых тротуарах.
      К вечеру небо опять омрачилось. Под деревьями Рон-Пуэн на меня упали первые капли дождя, но я продолжал идти по авеню Монтеня, держась поближе к домам. Дул ветер, ветер с Атлантики, и я думал: "В конце авеню я увижу море". Надо мной кружили чайки. На площади Альма дождь хлынул сильнее, и я сел за один из немногих свободных столиков на застекленной террасе кафе "У Франсиса". Подошел официант, чтобы принять заказ. Но у меня уже не осталось денег.
      - Я жду кое-кого.
      В общем-то, это была правда - я кое-кого ждал. По другую сторону площади под дождем блестела решетка маленького сада. Теперь мадам Блен уже, конечно, проснулась. Мне достаточно сделать несколько шагов и позвонить в дверь. Но мне хотелось, чтобы моя жизнь еще на минуточку как бы остановилась в нерешительности на террасе этого кафе под гул разговоров, в отблесках дождя на стекле и на тротуаре. Я ждал, чтобы стемнело и зажглись фонари. И наверно, я еще долго просидел бы в оцепенении за столиком, если бы официант снова не наклонился ко мне:
      - Все еще кого-то ждете?
      В голосе его звучала такая ирония, что я встал. На улице дождя уже не было. Я подошел к газетному киоску и купил журнал. Я ведь сослался на то, что мне надо купить газету, чтобы меня выпустили из квартиры, и мне не хотелось, чтобы получилось, будто я солгал.
      Странный звонок. Очень гулкий. Будто протяжный звук органа. Дверь открыл тот же самый человек, только на этот раз на нем была белая куртка, черные брюки и белые перчатки - точь-в-точь стюард морской компании, который собирается подать ужин капитану.
      - Мадам все еще спит.
      Видно было, что он обрадовался моему приходу. Очевидно, боялся, что я уже не вернусь.
      - Вам лучше подождать в гостиной.
      Он снова стиснул мне плечо и так, надавливая на него, стал уводить меня подальше от входной двери.
      - Сюда... сюда... Теперь сюда...
      Он говорил со мной, как жокей с норовистым жеребенком, от которого неизвестно чего ждать. Мы прошли по тому же самому коридору, что и прежде, и в гостиной он указал мне все тот же диван. Я, как и в первый раз, уселся слева с краю. Отныне моя жизнь превратится в сон, в котором я без конца буду ждать, чтобы проснулась мадам. И в ожидании целыми днями прогуливаться по улицам квартала, а потом, точно на дежурство, возвращаться в гостиную и там неизменно слышать, как тот же самый дворецкий с лицом жокея сообщает: "Мадам спит".
      Указав на журнал, который я положил себе на колени, он сказал:
      - Я вижу, теперь у вас есть что читать.
      Бдительность этого человека начала меня раздражать.
      - Объясните, пожалуйста, - сказал я. - Что, мадам проходит курс лечения сном?
      Несколько секунд он ошарашенно молчал, потом смерил меня ледяным взором.
      - Вовсе нет... Мадам очень мало спит, вот ей и надо восстановить силы. Если уж ей случится заснуть, она может проспать целый день.
      - Она спит двенадцать часов подряд?
      Он, очевидно, воспринял это как очередную дерзость. Дверь в коридор за ним захлопнулась, и я снова остался один. Я перелистывал журнал, но все эти статьи и фотографии составляли часть того мира, который, как я предчувствовал, будет уходить от меня все дальше и дальше, если я останусь в этой гостиной с голубыми панелями. Что удерживало меня здесь? Когда два шофера на Лионском вокзале погрузили чемоданы в машины, мне следовало затеряться среди парижских улиц.
      Я уронил на пол журнал. Застекленные двери успели закрыть внутренними ставнями, и тишина в гостиной стала еще бездонней, чем утром. Лампа с розовым абажуром отбрасывала мягкий свет на большую ширму слева от меня, от которой я не мог отвести глаз и по которой медленно и бесконечно плыл лебедь.
      Он потряс меня за плечо. Я не мог понять, где я. Но тут я узнал лицо жокея, белую куртку и белые перчатки. И голубые панели гостиной.
      - Мадам вас ждет.
      Я сидел, привалившись к спинке дивана. Теперь я взглянул на часы. Был вечер, половина одиннадцатого. Стало быть, я тоже в конце концов уснул. Взяв меня под локоть, он помог мне встать. Потом мелкими, точными движениями разгладил впадину, оставшуюся после меня на диване.
      Я пошел за ним через анфиладу пустых комнат, которые все были залиты светом, казавшимся - впрочем, может, это было обманчивое впечатление, вызванное моей крайней усталостью, - ослепительно белым. Я споткнулся о скатанный ковер. Дворецкий едва успел меня поддержать.
      - Вы, по-моему, не совсем в форме. Вам надо было принять душ.
      - Душ?
      - Ну да. Если бы я разбудил вас немного раньше, вы бы успели принять душ.
      Он кулаком постучал в двустворчатую дверь, но никто не откликнулся. За дверью слышалась музыка. Дворецкий тихонько ее приоткрыл.
      - Мадам...
      Никакого ответа.
      Он толкнул одну из створок. Комната показалась мне темной, настолько ослепил меня яркий свет в других комнатах.
      - Она приказала мне привести вас сюда... Можете подождать. Она, очевидно, в ванной...
      И он повлек меня в комнату. Потом незаметно отступил назад и закрыл за собой дверь.
      Музыка лилась из черного транзистора, стоявшего на круглом мраморном столике. В щелки двух приоткрытых застекленных дверей видны были трава и цветники маленького сада и небо, на котором сверкал рожок месяца.
      Я сел на пуф, обитый тканью с цветочным рисунком, и огляделся. Лампа в самой глубине рассеивала по комнате тусклый желтый свет. На ночном столике среди разбросанных в беспорядке лекарств, газет и книг горела толстая свеча под стеклом, и это, несомненно, от нее по всей комнате распространялся аромат амбры. Широченная кровать с балдахином, но балдахином весьма своеобразным, воздушным, круглой формы, похожим то ли на корзину аэростата, то ли на огромное насекомое. А на полу возле кровати матрац с неубранной постелью.
      - Вы здесь?
      Голос доносился из глубины комнаты, из-за приоткрытой двери.
      - Да, мадам.
      - Не называйте меня "мадам". И пожалуйста, извините, что я заставила вас ждать.
      - Это не имеет значения.
      - Вы, наверно, голодны?
      - Нет.
      - Конечно, голодны. Сейчас вам принесут поужинать.
      Она слегка повысила голос, чтобы я услышал ее на расстоянии, и я уловил еле заметный простонародный выговор.
      - Вам нравится эта музыка?
      Долгая жалоба саксофона. Конечно же, я знал эту мелодию. Тягучая, замедленная, как во сне, это была мелодия "Апреля в Португалии".
      Она появилась в дверном проеме. Босиком, белокурые волосы распущены. На ней был белый купальный халат. Я встал.
      - Нет-нет... Не вставайте...
      Казалось, она находит мое присутствие здесь совершенно естественным. Переворошив коробки, книги и свечу на столике у изголовья, она нашла начатую пачку сигарет и зажигалку. Потом подошла и села на матрац.
      - Курить будете?
      - Нет, спасибо.
      Она в упор разглядывала меня. Взгляд ее задержался на моих руках.
      - Много хлопот доставили вам мои чемоданы?
      - Ничуть.
      - Очень мило с вашей стороны... Простите, что заставила вас так долго ждать... Но я стараюсь выспаться днем... Ночью ничего не получается... В этой кровати я не могу уснуть... Она слишком высокая...
      Я с серьезным видом покачал головой. Было так странно видеть ее на этом матраце в изножье кровати под балдахином.
      - Вы, наверно, проголодались... Вам сейчас принесут чего-нибудь поесть...
      Кто принесет? Человек с лицом жокея?
      - Спасибо, не надо... Не стоит беспокоиться...
      - Надо, надо... Я хочу, чтобы вы поели... Я тоже перекушу за компанию... Но вам неудобно на этом пуфе... Идите сюда.
      Я сел рядом с ней на краешек матраца.
      - Забавно... В первый раз, когда я вас увидела, вы напомнили мне друга моего мужа... Я очень любила этого человека... Он был англичанин... Может быть, вы его сын? Бернард Фармер... Вы не сын Бернарда Фармера?
      Глаза ее не отрывались от моего лица, но я чувствовал, что за ним для нее как бы проступают черты Бернарда Фармера.
      - Когда я познакомилась с моим мужем, он не мог обойтись без Фармера...
      Я вдыхал аромат ее духов. Пояс халата туго стягивал талию.
      - Люди, которых знаешь в двадцать лет, всегда оставляют след в твоей душе... Из всех мужчин, которых я встречала, неизгладимый след оставили в моей душе двое - мой муж и Бернард Фармер...
      - Правда?
      Вид у меня, наверно, был торжественный и зачарованный.
      Она улыбнулась:
      - Вам, конечно, неинтересно все это слушать.
      - Наоборот.
      - Когда я увидела вас в первый раз в холле отеля, я подумала, что Фармер в ваши годы должен был быть именно таким...
      И снова ее взгляд задержался на моих руках.
      Дворецкий поставил поднос на круглый столик, казалось, ничуть не удивившись тому, что мы сидим рядом на краю матраца. Я не услышал, когда он вошел в комнату. Как он мог ходить, не производя ни малейшего шума? На нем были черные туфли, мягкие как домашние тапочки. Они несли его так легко, словно не касались пола.
      - В котором часу вас завтра разбудить, мадам?
      - Завтра меня будить не надо.
      - Спокойной ночи, мадам.
      Он постоял перед нами, вытянувшись в струнку, черные туфли составляли резкий контраст с белой курткой и перчатками. Потом с какой-то военной щеголеватостью он, пятясь, скользнул в дверной проем и, прежде чем закрыть за собой дверь, простился с нами - а может быть, с одной только мадам Блен - коротким кивком головы.
      Сандвичи. Тосты. Варенье. Яйца всмятку. Фруктовый салат. Два стакана апельсинового сока.
      - Может, вы хотели бы поесть поплотнее?
      - Да нет же. Нисколько...
      Она положила себе на тарелку фруктового салата. Несколько чайных ложечек. Выпила глоток апельсинового сока.
      - Я ем все меньше и меньше.
      Мне было стыдно уплетать за обе щеки мой сандвич.
      - И все хуже и хуже сплю... А вы? Вам удается заснуть?
      В ее вопросе было жадное любопытство.
      - Конечно... еще как...
      - Вы можете съесть все эти сандвичи и весь салат?
      - Могу.
      - В ваши годы я тоже готова была съесть все, что угодно, и могла проспать десять часов подряд прямо на земле.
      Сколько же ей было лет? Теперь, обнаружив в досье Рокруа год ее рождения, я быстро подсчитал: тридцать девять. Но мне она показалась моложе.
      - Ешьте руками...
      Но я предпочел есть фруктовый салат вилкой, хотя ее явно интересовали мои руки. Почему она так настойчиво их рассматривает? Быть может, находит, что у меня грязные ногти? Я ведь и правда грязный. Я не мылся, не брился и не причесывался уже двое суток. Ночь я провел в поезде.
      - Извините меня, я похож на босяка...
      - Если хотите, можете сейчас же принять ванну... У меня даже найдется для вас купальный и домашний халат... Покажите мне ваши руки...
      Я покраснел. И, однако, у меня хватило храбрости поглядеть ей прямо в глаза.
      - А что такого в моих руках?
      Она пододвинулась ко мне и взяла мою левую кисть. Потом повернула ее.
      - У вас руки в точности как у Бернарда Фармера... Сомнений нет, вы должны быть сыном Бернарда Фармера...
      Ее лицо было рядом с моим. Ее губы коснулись моего виска.
      - Вы его сын, правда ведь?
      - Если вам угодно.
      2
      Свеча отбрасывала на потолок тень в форме треугольного паруса. Кармен повертела ручку транзистора и через несколько минут поймала наконец медленную мелодию цитры. Она поставила транзистор на пол.
      - Тебе нравится эта мелодия?
      - Да.
      - Я всегда слушаю музыку, когда пытаюсь уснуть.
      Звук цитры удалялся, заглушаемый не то гулом водопада, не то каким-то таинственным шепотом, потом снова приближался и снова слабел, точно уносимый ветром.
      Она заснула, положив голову мне на плечо. Я тоже мало-помалу погрузился в дремоту. Но перед этим я долго еще лежал с открытыми глазами, прислушиваясь к ее легкому дыханию. Я прижался щекой к ее волосам, чтобы увериться, что я не грежу. Свеча все еще горела, и я подумал, не надо ли ее потушить. Через одну из застекленных дверей ветерок доносил шумы Парижа. Там снаружи, за решеткой сада, площадь Альма и терраса кафе, где я ждал, полдня пробродив без цели. Я сливался с этим городом, я был листвой его деревьев, отблеском света на его мокрых тротуарах, гулом его голосов, пылинкой среди миллионов других уличных пылинок.
      К Бернарду Фармеру, на которого, по словам Кармен, сказанным в первый же вечер, я будто бы походил, я всегда испытывал симпатию, хотя не был с ним знаком. Благодаря этому человеку я привлек внимание Кармен. Позднее среди многих сотен пыльных фотографий, покоившихся в комоде в ее спальне и в ящиках секретера в гостиной, я обнаружил несколько его фотографий. Тщетно я разглядывал его в лупу, - я не мог уловить между нами ни малейшего сходства. Блондин с очень светлыми глазами. Руки его разглядеть было почти невозможно.
      Я спросил Кармен, в чем состоит сходство. Но она не хотела рассматривать эти фотографии.
      - Говорю тебе, он на тебя похож...
      Тон не допускал возражений. Из людей, ее окружавших, только один Рокруа познакомился с Фармером раньше, чем она, - дружба Рокруа и Люсьена Блена началась еще до того, как Блен женился на Кармен. Рокруа мог знать, действительно ли Фармер был на меня похож. Когда я его об этом спросил, он мгновение колебался:
      - Это она вам сказала?
      - Да.
      - Внешне он совсем не походил на вас, но я понимаю, что она имела в виду...
      Мы ждали Кармен в гостиной - Рокруа, Гита и я. Май, восемь часов вечера, а Кармен все еще не проснулась.
      - Вы напоминаете ей Фармера общей... общей атмосферой, что ли... понимаете?
      Я совершенно не понимал.
      - Она познакомилась с Фармером, когда ей было девятнадцать... Он был первым мужчиной в ее жизни... Фармер и познакомил ее с Люсьеном Бленом...
      Рокруа наклонился ко мне и, понизив голос, добавил:
      - Не знаю, конечно... Но вы напоминаете ей ее молодость... Вот она и связала вас с Фармером... Да... Думаю, в этом все дело...
      Потом он обернулся к сидящей на диване Гите:
      - Верно, Жип?
      Это "Верно, Жип?", столь часто вклинивавшееся в его речь, он произносил машинально, привычно, как стряхивают пепел с сигареты.
      Нынче вечером в квартире Рокруа так жарко, что капли пота стекают с моего подбородка на большие листы нелинованной почтовой бумаги. Иногда, капнув на какое-то слово, они сливаются с синими чернилами, так что я и в самом деле пишу эти строки своим потом. Фармер. С тех пор прошло двадцать лет, но я как сейчас слышу голос Рокруа, говорящего: "Первый мужчина в ее жизни". И мне хочется, чтобы этим вечером Фармер стал для меня чем-то большим, нежели просто воспоминание о выцветшей фотографии. В конце концов, я его сын.
      Я заглядываю в машинописные страницы досье, собранного Рокруа, и в его старую записную книжку в синей кожаной обложке. "Фармер, Бернард Ролф, по прозвищу Мишель, улица Ла-Помп, 189. В бегах. Тел. - Пуанкаре 15-29".
      Следуя наставлениям Гиты, я оставляю в квартире зажженными все лампы. И иду по улице вперед. Бульвар Осман, авеню Фридланд, авеню Виктора Гюго. Ночь все такая же жаркая, а Париж все так же безлюден. И я знаю, что Фармера давным-давно нет на свете. Знаю это от Рокруа, который сообщил мне о нем кое-какие сведения. Фармер курил опиум и не носил пальто даже зимой, потому что считал, что верхняя одежда полнит. Он был лет на десять старше Кармен и входил в пеструю компанию друзей, которые постоянно окружали Люсьена Блена.
      По мере приближения к площади Звезды мне все чаще попадаются те же туристические автобусы, что и в квартале Тюильри. И выходят из этих автобусов мужчины в таких же цветастых рубахах и женщины в таких же оранжевых или зеленых платьях. Остался ли еще в Париже хоть кто-нибудь, с кем можно поговорить о Фармере? Авеню Виктора Гюго пустынна. В домах светятся редкие окна, но, как сейчас в комнатах Гиты, эти люстры и лампы освещают пустые квартиры.
      На углу улицы Дом из распахнутого окна отеля "Дю-Буа" вырывается музыка, среди тишины и зноя радиоприемник звучит так громко, что я слышу его, даже удалившись метров на сто. Я узнаю мелодию одной из итальянских песенок, которые так любил Жорж Майо и которые он не уставал слушать, когда на него нападала хандра или когда он лечился от наркомании. Но, может, эта мелодия звучит просто у меня в мозгу?
      Обойдя вокруг площадь Виктора Гюго, я отираю обшлагом пот со лба. Улица Сонте. Улица Ла-Помп, 89. Так вот где жил Фармер... Я разглядываю фасад дома. Где была его квартира - может, на верхнем этаже? И он ждал Кармен. Телефон Пуанкаре 15-29. Скоро я наберу этот номер, которого уже нет, и крепко прижму к уху телефонную трубку. Но пока что я снова возвращаюсь на площадь Виктора Гюго, где останавливается синий с желтым автобус, из которого вываливаются японцы с фотоаппаратами через плечо. Они тесно сбились в кучку и несколько минут сохраняют торжественную неподвижность. А что, если один из них отделится от группы и, пройдя через площадь с венком в руках, возложит его к подножью невидимого памятника умершим? А что, если я пойду по авеню Раймона Пуанкаре, которая начинается по ту сторону площади? Мне надо держаться правой стороны и остановиться у дома номер 3. Это отель "Малакоф". Да, мне следует совершить это паломничество. Ведь это в отеле "Малакоф" двадцать лет назад я провел ту странную парижскую ночь после убийства Фуке.
      Японцы рассаживаются за столиками кафе "Скосса", я слышу, как они переговариваются и как журчит фонтан. Я пытаюсь представить себе Фармера без плаща под теплым июньским дождем, заворачивающего за угол. И девятнадцатилетнюю Кармен. С наступлением комендантского часа она выходит из метро и спешит к нему. Фасады домов, тротуары, фонтан - все осталось прежним, и я уверен, в те времена лето бывало порой таким же знойным, как нынче. Но тщетно я твержу себе это, я не знаю, почему нынче ночью я очутился один в этом равнодушном городе, где от нас не осталось и следа.
      Но уже в ту пору немногое оставалось от того, что Рокруа называл "эпохой Люсьена Блена". Время от времени он повторял: "Люсьену не понравилось бы, правда, Жип?", "То-то бы Люсьен посмеялся..." Иногда тоном затаенного упрека он говорил Кармен: "Вы уверены, что Люсьен бы это одобрил?" или "Люсьен в самом деле огорчился бы, увидев вас сейчас..." Кармен не отвечала. Она опускала голову. А я не мог удержаться, чтобы не бросить взгляд на большую фотографию в кожаной рамке гранатового цвета, стоявшую на консоли в гостиной: Люсьен Блен, Кармен и жокей, - ту самую фотографию, что иллюстрировала одну из глав книги Гатри Шуила "Как они нажили состояние".
      Из "компании Люсьена Блена" в живых оставались только Рокруа и Жорж Майо. Кармен помнила почти всех ее членов, но только Рокруа мог бы стать историографом друзей Блена, группы со множеством ответвлений, которую они когда-то составляли и общий облик которой за эти годы то и дело менялся, словно перемещались стеклышки в калейдоскопе. В течение двадцати лет, вплоть до смерти Блена, Рокруа был одним из его адвокатов, но главное самым близким его другом. Двадцать лет - это не шутка. Почти четверть века. Для Рокруа эти годы были самыми насыщенными и важными в жизни. Это была "эпоха Люсьена".
      Он часто рассказывал мне о ней. Я слушал вежливо и внимательно. Он любил меня за мою молодость. Ему, наверно, хотелось иметь сына, с которым он мог бы поделиться своими воспоминаниями об "эпохе Люсьена" и своим жизненным опытом.
      Однажды я пришел к нему на улицу Курсель. Мы должны были встретиться с Кармен, и, как всегда, нам предстояло без конца ждать в гостиной, пока она проснется. Рокруа лежал на диване, Гита Ватье отвечала на телефонные звонки, и при каждом звонке он делал указательным пальцем отрицательный знак, означавший, что его нет дома.
      - Влюбился в Кармен, да? - вдруг спросил он меня.
      Наверно, я покраснел, а может, пожал плечами. И тогда ласковым, отеческим тоном он заговорил со мной, если память мне не изменяет, почти в тех же выражениях, какие он употребил в своем письме: "Все те люди, что были свидетелями ваших первых шагов в жизни, мало-помалу исчезнут. Вы знали их в пору, когда сами были еще очень молоды, а для них уже настал час заката..."