I

Дано ли вам уразуметь, как совмещаются разрозненные частицы? Не просто зримые, каковы Башни Заката, но и невидимые, подобно человеческому сердцу или душе волшебника?

Увидите ли вы истину? А хоть и увидев – поверите ли в нее? Ведь каждый человек пребывает в плену собственных стереотипов, пусть даже противоречивых. Пусть даже ему приходится примирять их.

Госпожа Мегера видела все, но невзирая на увиденное и сказанное ею, невзирая на истину Предания, ни логика, ни башни не срабатывали. Впрочем, логика и впрямь слишком зыбкая основа для реальности, каковой надлежит содержать в себе и гармонию, и хаос, особенно если знаком гармонии служит Черное, а знаком хаоса – Белое.

Даже логике надлежит пасть перед разумением тех, кто способен смеяться над собственными цепями, сотрясать хаос и изменять порядок в степени даже большей, нежели так называемые боги, а уж паче того – взывающие к ним. Или фурии, последовавшие за падшими ангелами небес.

Но бывал ли бог в Кандаре? И вправду ли на Крышу Мира нисходили ангелы? Насколько вообще истинно Предание? Канонические образцы не содержат никаких ответов, но всякий рассказ должен с чего-то начинаться, пусть даже его начало кажется то ли концовкой другой истории, то ли вставным эпизодом из середины эпического повествования. И вне зависимости от того, связаны они с устроителями порядка, либо же хаоса, приведенные в канонических образцах рассказы всегда неполны.

Что же касается Закатных Башен...

Хотя музыкант узрел их – Башни Заката, возвышающиеся над обрамляющими западный горизонт остроконечными пиками, – но кто обитал там?

Тем более что еще один взгляд – и они исчезли, оставив после себя лишь нагромождение клубящихся облаков, гонимых к подножиям гор бичами богов. Разве сверкающие в золоте утренних лучей ручейки подтаявшего льда не служат свидетельством их гнева?

Что может поведать дом о своем строителе? Меч о своем владельце? Что могут сказать они о тех, кого более не восхищают ни черты строения, ни обводы клинка?

Музыкант улыбается. Быстрая улыбка – вот все, на что он сейчас способен. Да еще возможность облечь в музыку представшее его очам. Ему предстоит петь, петь о башнях заката перед лицом маршала Западного Оплота, властительницы Крыши Мира.

Кто же еще взирает на Башни? И кто построил их – воистину ли ангелы Неба? У музыканта нет иного ответа, кроме того, что даст его музыка. Того, что даст его сердце, которое ныне холоднее, чем струны.

Достаточно сказать, что замок, именуемый Западным Оплотом, был основан давным-давно усопшей Рибэ, капитаном одного из быстрых небесных кораблей.

Ее далекий потомок... О нем и пойдет рассказ.

II

– Как только Западный Оплот перестанет господствовать над Закатными Отрогами, Сарроннин и Сутия падут, как перезревшие яблоки...

– Если меня не подводит память, подобный ход мысли стоил префекту Галлоса большей части его войска.

– Свет, да кто же говорит о войсках! – худой, как скелет, мужчина в белом поднял палец к небу, на молодом лице появилась улыбка. – Мы толкуем о любви.

– Какая связь между любовью и подрывом господства Западного Оплота?

– Я направил туда Верлинна. Как тебе это нравится, а? Верлинна в Западный Оплот?

– Но... как? Верлинн никогда здесь не бывает, его музыка разрушает содеянное Белыми братьями. Что...

– В том-то и прелесть. Одно маленькое заклятие... гарантирующее, что он обеспечит маршалу рождение сына. Первенца. И, замечу, заклятие даже не из числа чар хаоса.

– Но тебе же никогда не нравился Верлинн, разве не так? Еще с тех пор, как...

– Дело не в нем. Дело в маршале. Ты только подумай – ПОДУМАЙ! – она женщина. И ни за что не убьет первенца, хотя бы и мужского пола. Невзирая на Предание.

– Похоже, ты уверен в успехе. Но у нее нет детей, нет даже консорта.

– Как раз об этом и позаботится Верлинн.

– Пусть даже так, но это потребует времени.

– Как раз время-то у нас есть. Путь по-прежнему лежит не через Рассветные Отроги.

Его собеседник качает головой, но молчит.

III

Гитарист наигрывает ритмичную мелодию, точностью созвучий и упорядоченностью тонов приближающуюся к маршу. Он не поет.

Единственный, подчеркнутый вспышкой света, взгляд, брошенный с центрального каменного сиденья, покрытого черной подушкой, останавливает игру. Музыкант склоняет голову перед женщиной.

– Прошу прощения, милостивая госпожа...

Голос, столь же мелодичный, как звучание струн, навевает мысль о сумеречном лете, которое еще посетит Западный Оплот, пусть даже спустя века после основания крепости.

– Может быть, тебе следует поразмыслить о поездке в Хайдолар или даже в Фэрхэвен?

– Может быть, если таково твое желание.

Взгляд музыканта падает на ребенка, и его глаза темнеют.

А ребенок – едва начавший ходить мальчик с серебряными локонами – висит, уцепившись за подлокотник другого каменного кресла с зеленой подушкой на сиденье. Он вертит головой, глядя то на черноволосую женщину, то на мужчину с такими же серебряными, как и у мальчика, волосами.

– Сыграй еще одну песню лета, – приказывает она.

– Как пожелаешь.

Звуки, срываясь со струн, воспаряют ввысь. Мальчик видит взлетающие ноты и настолько увлечен этим зрелищем, что выпускает подлокотник и шлепается на серый гранит пола.

Ни гитарист, ни женщина на его падение не реагируют – они просто не обращают на это внимания. Не замечают они и блеска золота, которое мальчик пытается удержать розовыми пальцами. И слезы, наполняющие глаза ребенка, когда золото ускользает из его хватки, остаются незамеченными.

Мальчик с трудом поднимается на пухлые ножки и встает рядом со своим креслом. Его ручонки вновь ищут опору, а зрение и слух – гармонию и порядок созвучий, которые он и слышит, и видит.

Но непролитые слезы подступили и к глазам гитариста: песня лета подошла к концу.

За серыми гранитными стенами снова и снова завывает ветер. Падает снег...

IV

– Я что, должен напялить это? – свет из открытого двустворчатого окна падал прямо па легкие брюки из темного блестящего шелка. Они просвечивали, и лежавший юноша мог видеть сквозь ткань фигуру стоявшего в ногах кровати и державшего их человека. – Гален, но не можешь же ты серьезно...

Круглолицый мужчина постарше беспомощно пожимает плечами.

– Так приказано маршалом.

Приняв у него брюки, юноша бросает их на постель рядом с такой же тонкой и блестящей белой шелковой сорочкой. Облик его – стройного молодого человека с серебряными вьющимися волосами, в светло-серой фланелевой рубахе, жилетке и брюках из зеленой кожи – отражается в высоком, заключенном в золоченую раму зеркале, что висит па стенной панели из светлого дерева. Глаза у юноши серо-зеленые, взгляд ровный. Худоба, тонкие черты и серебро волос отвлекают внимание от скрытых под фланелью стальных мускулов и мозолей от оружия на крепких ладонях.

– Чего ради она меня туда тащит? Я не консорт, чтобы участвовать в церемониях.

Гален аккуратно расправляет лежащую на бело-зеленой парче покрывала одежду.

– Маршал считает, что тебе следует узнать о Сарроннине из первых рук. И ты консорт, нравится тебе это или нет.

– Ха, да у нее на уме совсем другое. Если кому и иметь дело с Сарроннином, так это Ллиз.

Гален вновь пожимает плечами, беспомощно, но так энергично, что его светлые, падающие на плечи кудри подпрыгивают.

– Милостивый господин, в любом случае мне надлежит одно – повиноваться приказам маршала.

В этот миг дубовая дверь, соединяющая просторную комнату с анфиладой покоев, занимаемых маршалом, распахивается, и в помещение входит женщина. Она высока ростом, стройна и обликом и статью более всего напоминает смертоносную рапиру, чему не могут помешать драпирующие фигуру струящиеся зеленые шелка. Маршала, поотстав на шаг, сопровождает единственная стражница, воительница с коротко остриженными каштановыми волосами, подернутыми сединой.

Юноша переводит взгляд с полупрозрачного шелкового одеяния маршала на собственное, разложенное поверх парчового покрывала.

Женщина слегка изгибает губы, но улыбка не касается ее взора.

– Креслин, если блестящие шелка могу носить я, то, вне всякого сомнения, можешь и ты. Эти одеяния – дары тирана, и отвергнуть их означает затруднить переговоры. В отличие от тебя, я предпочитаю не артачиться по пустякам, а упорство проявлять в делах, действительно имеющих значение.

Голубые глаза маршала соперничали твердостью с темными камнями Оплота. Контраст между непреклонностью этого взора и мягкостью обтекавших гибкое, мускулистое тело зеленых шелков вызывал в памяти снежных барсов, крадущихся по кряжам Крыши Мира.

Креслин склоняет голову, снимает зеленую кожаную безрукавку и, бросив ее на кровать, говорит:

– Я буду готов через минуту.

– Спасибо.

Она отступает и удаляется в свои покои. Но тяжелая дубовая дверь остается открытой.

Креслин бросает фланелевую рубашку рядом с жилетом и стягивает кожаные штаны.

– А это еще откуда? – Гален указывает на тоненький красный шрам под левой рукой консорта.

– Упражнялся с клинком... Откуда же еще?

– Милостивый господин, а знает ли маршал?..

– Знает, знает... И не может ничего возразить против того, чтобы я умел позаботиться о себе...

Креслин с недовольной гримасой натягивает на мускулистые ноги шелковые брюки.

– Я твержу ей одно и то же: если меня считают слишком чувствительным, значит, мне следует упражняться еще больше. Она качает головой, но запрещать – во всяком случае, пока – не запрещает. Порой мне приходится расточать улыбочки, но по большей части удается обходиться доводами рассудка. Я хочу сказать... Сам посуди, куда бы это годилось, не умей сын самой грозной воительницы Закатных Отрогов отличить один край клинка от другого?

Гален вздрагивает, хотя в комнате не холодно.

Креслин надевает рубашку и расправляет ее, глядя в зеркало.

– Милостивый господин... – набирается храбрости Гален.

– Что, Гален? Какая-нибудь складка легла не так?

Руки Галена умело поправляют воротник и скрепляют его полученной от маршала изумрудной брошью, оправленной в серебро.

– Еще и это? Я прямо как раб в ошейнике!

Гален молчит.

– Ладно. Коль скоро приходится чтить это, пропади оно пропадом, Предание, то я и есть невольник.

– Милостивый господин... – испуганно шепчет Гален, наполовину поднеся палец ко рту.

– Креслин, ты готов? – доносится из-за двери.

– Да, милостивая госпожа. Осталось только взять клинок.

– Креслин!.. – растерянно восклицает Гален.

– Гален, на востоке каждый мужчина носит меч. Разве не так?

Ответом ему служит молчание. С едва заметной улыбкой на губах юноша застегивает на талии мягкий кожаный пояс, на котором крепятся ножны. А в ножнах клинок: короткий меч стражей Западного Оплота.

Креслин выходит из комнаты и, не обращая внимания на пристальный взгляд телохранительницы, присоединяется к маршалу. К своей матери.

Вместе они направляются к резным дверям – выходу из предназначенного для гостей крыла. Перед тем как ступить наружу, юноша занимает подобающее ему место – слева и на полшага позади матери.

– Креслин, – за обманчивой мягкостью голоса маршала кроется суровая непреклонность, – надеюсь, ты понимаешь, какова должна быть твоя роль?

– Да, милостивая госпожа. Мне подобает всех очаровывать, улыбаться как можно больше, а высказываться как можно меньше, да и то предпочтительно по мелочам. При случае можно спеть песню, но только одну и... не обидную. К оружию прикасаться разве что при возникновении смертельной угрозы, что весьма маловероятно. И никоим образом не обсуждать предмет и ход переговоров.

– Похоже, ты слушал наставления, – голос матери звучал сдержанно.

– Я всегда слушаю, милостивая госпожа.

– И то правда. Но не всегда слушаешься.

– Я наипокорнейший сын и консорт.

– Хм... постарайся оставаться таковым и впредь.

Во время этого разговора они пересекли прихожую и оказались в широком коридоре. Едва ли вышедший из отроческого возраста герольд встретил их, дабы сопроводить в трапезную дворца тирана.

Путь пролегает по еще более широкому переходу, где слева, за большими стеклянными окнами, виден сад-лабиринт. Проложенные между рядами остриженных кустов дорожки сходятся у пруда с фонтаном. Струи воды взлетают над находящимся в центре изваянием – статуей обнаженного, весьма одаренного телесно мужчины – и, ниспадая по дуге вниз, каскадом сбегают в пруд.

Глухая стена справа сложена из полированного бледно-розового гранита, добытого близ Западного Оплота. Вдоль стены, с промежутками примерно в три шага, развешаны гобелены в золоченых рамах со сценами из жизни древнего Сарроннина.

Днем раньше Креслин уже рассмотрел эти изображения, и теперь его внимание приковано не к ним, а к двум вооруженным женщинам, стоящим на страже у дверей пиршественного зала.

У входа маршал и по-прежнему отстающий от нее на полшага юноша останавливаются.

– Маршал Западного Оплота в сопровождении консорта-правопреемника! – возвещает юный герольд.

Маршал кивает. Они ступают внутрь и следуют за герольдом к установленному на помосте длинному столу.

«...пригожий паренек...»

«...надо же, с клинком... интересно, умеет ли он им пользоваться...»

«...куда интереснее, как он пользуется ДРУГИМ клинком...»

«...все-таки он выглядит грубовато, почти женственно. Не иначе, упражнялся вместе со стражами...»

Поджав губы и стараясь не слышать оценивающего шепота придворных – иные из прозвучавших замечаний ему слишком хорошо знакомы, – Креслин следует за герольдом и маршалом. За высоким столом не занято лишь два места – одно рядом с тираном, другое на дальнем конце, между двумя женщинами.

Усаживаясь, Креслин кивает – сначала седеющей женщине справа, а потом девушке слева, чьи непокорные локоны цвета красного золота ниспадают на плечи из-под серебряного обруча. Единственной за столом особе женского пола с длинными волосами.

– Милостивый господин... – начинает женщина постарше.

– Да? – поворачивается к ней Креслин. Голос его звучит почти музыкой, о чем в такие моменты, как этот, юноша весьма сожалеет.

– Как нам тебя называть?

– Креслин, но среди друзей имена не важны.

Лицемерие этой фразы претит ему настолько, что его буквально подташнивает. Чтобы отвлечься, он переводит взгляд во главу стола и видит, что мужчина, сидящий слева от тирана, взялся за столовый нож.

Все присутствующие тут же принимаются разрезать на мелкие кусочки лежащее перед ними на тарелках из китайского желтого фарфора. Креслин тоже достает свой нож и делит сочный фрукт на мелкие ломтики.

– А что, в Западном Оплоте все мужчины носят клинки? – интересуется женщина постарше.

– Милостивая госпожа, – отвечает он, – Оплот находится на Крыше Мира, и всякому, кто покидает его степы, приходится остерегаться диких зверей и прочих неприятностей. Разумеется, о безопасности всех и каждого заботится маршал, но она оказывает снисхождение к просьбам тех, кому, как мне, оружие придает уверенности.

– А ты выглядишь... привычным к оружию.

Борясь с очередным приступом тошноты, Креслин снова улыбается:

– Внешность бывает обманчива, милостивая госпожа.

– Можешь называть меня Фревия, – губ женщины касается мимолетная улыбка. – Не расскажешь ли ты нам про Оплот?

Креслин с готовностью кивает, но прежде чем заговорить, дожевывает ломтик ябруша и вытирает губы полотняной салфеткой.

– Постараюсь, хотя не уверен, что из меня выйдет хороший рассказчик. Если и милостивая госпожа, – он поворачивается к рыжеволосой девушке, – не против...

– Не расскажешь ли ты нам про Оплот? – с намеком на смех повторяет та слова старшей и поднимает свой кубок, так что становится виден широкий, чуть ли не наручь, браслет из тусклого железа, украшенный одним-единственным черным камнем.

Успев отметить для себя, что этот браслет не таков, каким кажется, Креслин улыбается молодой собеседнице, после чего вновь поворачивается к Фревии.

– В граните сером Крыши Мира укоренен Оплот могучий, надежно огражден стенами от недругов и непогоды... – Креслин не подбирает слова, а вызывает их из памяти. Слова, написанные другим мужчиной с серебряными локонами и собранные в маленьком томике, посвященном ему... – И пусть окрест бушует буря или нагрянет что похуже, внутри всегда тепло хранится, надежно жизнь оберегая. Ну, а снаружи, за твердыней и за пролегшей меж стенами дорогой, что людей выводит к путей торговых перекрестью, там от подножия южной башни вверх стелется ковер из снега, к сияющему пику Фрейджи...

– Фрейджа, – нарушив ритм, поясняет Креслин своими словами, – это игольчатый пик, который один-единственный ловит свет солнца и на рассвете, и в сумерках.

– ...А далее, за Крышей Мира, за льдом и камнем, где обрывы крутые в тысячу локтей спускаются к лесам дремучим, сплошное море темных елей, па юг и север простираясь, теснится, и за ним барьером встают Закатные Отроги...

Креслин умолкает, улыбается и пожимает плечами:

– Вот видите, я не могу предложить вам ничего, кроме образов.

– Твои образы совсем недурны, – откликается Фревия.

Рыжеволосая девушка (или все же молодая женщина: присмотревшись, Креслин находит, что она чуточку постарше его самого) молча кивает.

Между тем обнаруживается, что его тарелку с ябрушем успели унести. Ее место заняла другая, тоже из желтого фарфора, по побольше, с ломтем поджаренного до образования бурой корочки мяса в белом соусе и зеленью по краям.

Креслин отрезает крохотный кусочек мяса, отправляет в рот и, хотя острота и горечь блюда таковы, что на его лбу выступают бусины пота, старается изобразить улыбку.

– Как тебе жаркое? – интересуется рыжеволосая.

– Должен признаться, оно чуточку острее того, что подают в Оплоте.

Женщина смеется:

– А я должна признаться, что ты первый чужеземец, который не повел себя так, будто взял в рот горящую головешку.

Креслин смущенно улыбается и, не зная, как расценивать услышанное, спрашивает напрямик:

– Я должен воспринимать это как комплимент?

– Совершенно верно, – произносит она и тут же поворачивается к соседу справа, чтобы ответить на какой-то вопрос.

Юноша замечает на ее левой руке второй браслет. Оба они скрыты струящимся голубым шелком рукавов и становятся видны, лишь когда их обладательница жестикулирует или поднимает кубок.

Справа от нее сидит мужчина в кружевной, открытой почти до пояса рубахе, обнажающей загорелую и широкую, но, на взгляд Креслина, слишком нежную грудь.

Как и большинство мужчин Сарроннина, этот человек превосходит Креслина ростом, а смех его так же легок, как и фальшив. Юноше, которому противна любая (и своя, и чужая) ложь, это неприятно режет слух.

– Как, по-твоему, продвигаются переговоры? – спрашивает Фревия.

– Полагаю, – отвечает Креслин, расправившись с очередным кусочком жаркого, – они проходят, как должно, однако это всего лишь мои надежды, ибо судить о делах государственного управления пристало лишь тем, кто их вершит.

Сказанное юноша заедает листьями мяты, освежающей рот после огненного соуса.

– А что, – не унимается соседка, склонясь к Креслицу так, что он ощущает ее дыхание, – эти стражи Западного Оплота и впрямь так страшны, как о них толкуют?

– Страшны? Да, о них говорят что-то в этом роде. Ну, школу они проходят суровую... насколько я видел. Однако видеть их мне доводилось лишь на учениях, а отнюдь не в бою, так что я едва ли могу ответить на этот вопрос со знанием дела, – он отрезает еще один ломтик мяса.

– Создается впечатление, что ты не способен судить решительно ни о чем, консорт-правопреемник, – послышался глубокий голос, принадлежащий мужчине, сидящему по другую сторону от рыжеволосой.

Подняв глаза, Креслин оценивает взглядом его вычурного фасона рубашку, завитые светлые волосы и ровный загар, после чего отвечает:

– Возможно, все дело в том, что я не поднаторел в дипломатическом искусстве говорить много, но ни о чем.

Рыжеволосая молча улыбается.

– Ты сам себе противоречишь, поскольку снова почти ничего не сказал, – не унимается мужчина.

– Ты совершенно прав, но ведь мне и не нужно ничего говорить, а уж тем паче ничего доказывать, – парирует Креслин и, слегка отвернувшись от блондина, продолжает разговор уже с рыжеволосой: – Прошу прощения, милостивая госпожа, но Крыша Мира – не то место, где в ходу гладкие да льстивые речи, даже если дело касается консорта. Потому я не слишком искушен в уклончивых ответах.

С улыбкой, одновременно и насмешливой и смущенной, она склоняет голову:

– Я ценю твою прямоту, Креслин. Жаль, что ты не пробудешь здесь долго. Твои слова таковы, что... некоторым есть чему у тебя поучиться, – и добавляет, обращаясь к соседу с другой стороны: – Я не сомневаюсь, Дрерик, что в более непринужденной обстановке наш гость сказал бы куда больше.

Дрерик кивает и тут же спрашивает свою соседку слева:

– Доводилось ли милостивой госпоже слышать о слигонских гитаристах?

Креслин помнит о необходимости проявлять учтивость. Поэтому ему удается не скривиться. За внешней вежливостью речей Креслин ощущал скрытую иронию – и в голосе рыжеволосой, и в ответах Дрерика.

– А что ты скажешь о Сарроннине? Думаю, этот вопрос вполне безобиден, – смеется рыжеволосая, чье имя он так и не узнал.

– Насколько могу судить, – осторожно отвечает юноша, – край выглядит процветающим. Дороги, во всяком случае, содержатся прекрасно, а люди, которых мы видели по пути, не отрывались от своей работы. Но некоторые махали проезжающим, а это указывает на общее довольство.

– Тебе не откажешь в осторожности.

– Жизнь на Крыше Мира к этому приучает.

– Тем более что ты, как я понимаю, единственный мужчина, занимающий столь видное положение в рядах самого грозного войска Закатных Отрогов.

– Положение? – Креслин заливается смехом, на сей раз вовсе не деланным. – Милостивая госпожа, все мое «положение» определятся исключительно волей маршала.

– Но ведь ты консорт-правопреемник.

– Лишь пока маршал правит Западным Оплотом.

– Не вижу разницы.

Креслин пожимает плечами.

– Ну, если иметь в виду маршала и мою сестру Ллиз, то разницы, пожалуй, и вправду нет. Однако пост маршала не наследуется автоматически. И теоретически капитаны стражи могут избрать маршалом другую.

– И насколько это вероятно?

– Сейчас? Ну, сейчас вряд ли. Я полагаю, что эта традиция сохраняется на тот случай, если маршалом станет слабая женщина. Живущим за счет Предания необходима сила.

«Траммм!»

Одна-единственная нота взлетает с помоста, где расположилась тройка музыкантов в ярко-голубых туниках и штанах. Двое мужчин и женщина. С гитарами на коленях, но инструменты у них разной формы и разного размера.

По мере того как эта нота воспаряет к высокому, темному, обшитому деревом потолку, Креслин отмечает ее слабое, угасающее свечение. Отблеск золоченого серебра.

– О гитаристах из Слиго ходит добрая молва. Они считаются хорошими музыкантами, – решается сказать он.

– Это не то слово. Этак можно назвать «хорошим музыкантом» и самого Верлинна.

– Верлинна?

– Мастера созвучий из Южного Оплота. Ты никогда не слышал его игры? По слухам, он некоторое время жил у вас, в Западном Оплоте.

– Маршал любит музыку, и у нас останавливаются многие музыканты. Однако имя Верлинн ничего мне не говорит.

– Ты можешь и не помнить. Он сгинул где-то в снегах Закатных Отрогов много лет назад, но люди постарше не забыли его и по сей день. Кстати, у него, как и у тебя, были серебряные волосы, а это встречается нечасто.

– Что правда, то правда, – соглашается Креслин. – И если так, то, возможно, я все же слышал его игру. Мне вспоминается гитарист с серебряными волосами: его ноты были правдивы.

– Правдивы? Когда речь идет о нотах, это звучит странно. Возможно, когда-нибудь ты растолкуешь мне, что имел в виду.

При всей наигранной легкости в ее словах звучит смутное предостережение, словно «правдивость» нот – не та тема, которую позволительно обсуждать за столом. Креслин воспринимает этот намек с благодарностью, ибо «растолковать» значило бы открыть слишком многое, а ложь причиняла ему мучения. Воспользовавшись возможностью промолчать, он переводит взгляд на приступающих к игре гитаристов.

V

Бросив, как ему кажется, уже сотый взгляд на лежащий за открытыми створчатыми окнами регулярный сад, Креслин вздыхает и бормочет:

– Ну все, хватит.

– В каком смысле? – не понимает Гален.

– В том самом, что я собираюсь выйти.

– Креслин! Но маршал...

– Она не приказывала мне сидеть взаперти в спальне, а только велела держаться подальше от неприятностей. Прогулка в саду никаких неприятностей не сулит, он во внутреннем дворе.

– Позволь мне, по крайней мере, дать тебе провожатого.

– Я не нуждаюсь в охране.

– Это не для охраны. А для обозначения твоего статуса как гостя.

– Я не намерен ждать.

– Мне потребуется один момент.

– Ловлю на слове. Один момент – это все, что есть в твоем распоряжении.

Гален стремительно выбегает в дверь, соединяющую покои консорта с апартаментами маршала, и возвращается прежде, чем Креслин успевает застегнуть поверх липнущих к ногам шелковых штанов пояс с мечом.

– Креслин, но клинок...

Рядом с Галеном стоит тот самый юный герольд, который сопровождал консорта и маршала в трапезную.

– Без оружия я чувствую себя голым, тем более что приходится разгуливать в наряде записной шлюхи. Да и пояс с ножнами не боевые, а церемониальные. Скажи, – тут Креслин оборачивается к пареньку, – существует ли хоть какая-нибудь причина, не позволяющая мне прогуляться в том саду?

– Многие... особы соответствующего положения там гуляют, милостивый господин.

– Дипломатичный ответ, молодой человек. Тем паче, что сейчас, кажется, никого из этих «особ» там все равно нет. Веди.

Делая вид, будто не замечает встревоженного взгляда Галена, Креслин выходит за тяжелую дубовую дверь. Раздается глухой удар. Юноша вовсе не собирался захлопывать за собой створку, но оказалось, что здешние дверные петли слишком хорошо смазаны.

Сначала оба идут в молчании, но, пройдя дюжину шагов, юный герольд робко спрашивает:

– Милостивый господин, правда ли, что ты носишь боевую кожу?

– Я ношу боевую кожу, – с мягким смешком отвечает Креслин, – но у нас так одеваются все, и женщины, и мужчины. В таких шелках, как у тебя, мы бы просто замерзли: наше лето холоднее вашей зимы.

– А как же вы выращиваете урожай?

– А мы и не выращиваем. Разводим овец, которые дают нам молоко, мясо и сыр, а все остальное покупаем. В уплату за снедь мы охраняем западные торговые пути от разбойников и...

– И служите наемниками у западных владык? – уточняет юноша. – А что, ваши стражи и впрямь так хороши, как говорит о них тиран?

– Возможно, – отвечает Креслин, спускаясь следом за герольдом по широким каменным ступеням. – Правда, я не слышал, что говорит тиран.

– Она как-то сказала, что против них не устоят даже маги Фэрхэвена.

– Насчет этого не скажу. Маги не любят холодной стали, но считается, что волшебники востока способны расщеплять горы.

– Говорят, с каждым годом их владения придвигаются все ближе.

Креслин пожимает плечами. Владения магов лежат на восточных склонах Рассветных Отрогов – двух горных хребтов, тянущихся к востоку от Крыши Мира. Их дела не кажутся ему такими уж важными.

– Это и есть вход в сад?

– Да, восточный. Есть еще одна дверь, прямо из мужской половины.

– Мужской половины? – Креслин ступает на посыпанную белым гравием дорожку. Ветер уносит маленькое бледное облачко, открывая бело-золотое солнце, и падавшая на сад тень исчезает, а сине-зеленое небо становится ярким, как пламенеющий изумруд.

– Да, в той части дворца, где живут консорты без пары и... другие гости мужского пола.

Креслин поднимает брови.

– Отпрыски ненадежных семей? Заложники?

Герольд опускает глаза и молча рассматривает гладкие белые камушки.

– Ну ладно. Расскажи лучше про сад.

– О, нашему саду почти столько же лет, сколько и дворцу. Рассказывают, что второй тиран повелела разбить его в память о своем консорте Элдроне – последнем консорте, принимавшем участие в сражениях. Он пал при Берлитосе, где тиран разгромила джиранов.

– Теперь Джира стала южной провинцией Сарроннина, верно?

– Да, милостивый господин, весьма лояльной провинцией. А этот лабиринт образован одним-единственным растением – ползучим таранцем.

– Всего одним?

– Именно так. Посмотрев вниз, можно увидеть, как переплетаются корни.

Креслин опускается па колени, разглядывает корни растения и качает головой.

– Вы прекрасные садоводы. Нам у себя ничего подобного не вырастить.

– Неужели?

Креслин смеется:

– У нас растут только хвойные деревья, да и то не очень хорошо.

Герольд ведет консорта по петляющим дорожкам лабиринта, пока они не достигают окруженного мраморным барьером бассейна со статуей в центре.

– Элдрон? – спрашивает Креслин, указывая на великолепную мужскую фигуру.

– Так говорят, милостивый господин, но точно никто не знает.

Звук шагов заставляет Креслина обернуться. Мужской голос произносит:

– А, да это никак тот почетный консорт из Западного Оплота. Помнишь, Нертрил, тот самый, что па пиру не мог и двух слов связать.

Голос принадлежит Дрерику, широкоплечему блондину, сидевшему за столом рядом с рыжеволосой женщиной. Солнце играет на его ярко-голубых шелках, подчеркивающих великолепный загар и струящиеся светлые волосы. Его спутник, мужчина постарше в серых шелках, носит висячие усы. И длинный клинок.