Этот человек обладал счастливым даром сплачивать вокруг себя людей. Некоторые из них остаются его искренними поклонниками и по сей день. Этого человека в пору его расцвета и стремительной карьеры за глаза называли «железным Шуриком», с намеком на «железного Феликса».

Александр Николаевич Шелепин вошел в историю как человек, организовавший сорок лет назад, осенью шестьдесят четвертого года, свержение Хрущева. Когда Никиту Сергеевича сняли со всех постов и отправили на пенсию, многие именно Шелепина считали самым реальным кандидатом на пост руководителя партии и государства.

Влиятельные и весьма близкие к высшей власти люди уверенно говорили, что Леонид Ильич Брежнев — фигура слабая и временная и скоро его сменит Шелепин.

Его имя гремело. И в нашей стране, и за рубежом многие были уверены, что он вот-вот станет главой государства. Он приехал в Москву худеньким школьником поступать в институт и сделал фантастическую карьеру. Он выиграл множество схваток, но одну все-таки проиграл. Брежнев и его окружение постепенно оттеснили его от власти. Его изъяли из большой политики. Исчезли его фотографии, перестали упоминать его имя.

И если бы не популярный несколько лет назад фильм «Серые волки» о кремлевском заговоре в октябре шестьдесят четвертого года, то современный читатель, может, уже и не вспомнил бы, кем был Александр Николаевич Шелепин.

Александр Шелепин был совсем другим человеком, чем Брежнев. И по характеру, и по взглядам, и по образу жизни. Если бы Шелепин возглавил страну, застоя, скорее всего, не было бы. Возможно, не было бы и перестройки. А, следовательно, и Советский Союз бы не распался. Вся история нашей страны пошла бы иным путем…

ОДИНОКИЙ ОТДЫХАЮЩИЙ

Эта книга не появилась бы на свет, если бы много лет назад я не познакомился с Шелепиным. Это произошло в середине семидесятых годов на Северном Кавказе, в городе Железноводске, известном своими минеральными водами. Я учился тогда в московском университете и жарким летом оказался вместе с родителями в санатории «Дубовая роща», где поправляли здоровье те, кто, говоря медицинским языком, жаловался на органы пищеварения.

Место не слишком веселое, но располагающее к раздумьям. Три раза в день обитатели санатория организованно направлялись к живительному источнику, потом располагались в столовой. Санаторий был для начальства, поэтому все друг друга знали, встречали и провожали друг друга в соответствии с занимаемой должностью. Разница в служебном положении ощущалось во всем. Скажем, обитатели люксов сдавали анализы без очереди, и сеансы массажа у них были подлиннее.

Пожалуй, единственным свободным от чинопочитания был я как лицо в ту пору молодое и неноменклатурное.

Среди отдыхающих выделялся посол в одной из скандинавских стран, бывший партийный работник из Сибири, с роскошной седой шевелюрой, доброжелательно посвятивший меня в тонкости дипломатического протокола.

Единственный трехкомнатный люкс занимал мрачный заместитель министра внутренних дел. Его замкнутость и тоскливое выражение лица объяснялось необходимостью в течение месяца ограничивать себя в самом необходимом.

Рассказывали, что весь срок в санатории он крепче минеральной воды ничего в рот не берет, зато остальные одиннадцать месяцев ни в чем себе не отказывает. Но, будто бы, чем больше коньяка выпьет, тем лучше работает. Говорили, что даже во время заседания коллегии министерства он вдруг просил разрешения выйти. Министр, понимая, в чем дело, не возражал. Замминистра поспешно уходил в свой кабинет, вынимал из сейфа вожделенную бутылку пятизвездочного, делал порядочный глоток и, вернувшись в зал заседаний, выступал разумнее всех.

С главным редактором одного партийного журнала, тоже поправлявшего здоровье в санатории, мы вместе оказались в кинозале. Показывали модный тогда фильм, где парочка (весьма целомудренно) предавалась любви подальше от шума городского. Выходя из зала, я из вежливости поинтересовался у главного редактора:

— Как вам понравился фильм?

Он изумил меня ответом:

— Я еще не готов ответить на этот вопрос.

На следующее утро, увидев меня, он отвел меня в тенек и сказал:

— Ты спрашивал вчера о фильме. Так вот…

И главный редактор, бывший заведующий сектором отдела пропаганды ЦК КПСС, изложил мне выдержанную, четкую, глубоко партийную оценку: с одной стороны, с другой стороны, вместе с тем… Я восхитился: это было железное правило, привычка, впитавшаяся в плоть и кровь — ни одного необдуманного и невзвешенного слова! Прежде чем что-либо сказать — подумай! Даже в разговоре с каким-то студентом.

Но главный редактор был светочем мысли и просто даже вольдумцем по сравнению с нашим соседом в столовой.

За нашим столиком оказался первый секретарь Пятигорского горкома Иван Сергеевич Болдырев, сравнительно молодой человек. Он почему-то держался крайне настороженно. Избегал общения с другими отдыхающими и только осматривал высокопоставленных чиновников внимательным взглядом. Сам он ни о чем не рассказывал. На вопросы отвечал, хорошенько подумав, и только на нейтральные темы — о семье, о сыне, которому подарил только-только появившиеся тогда электронные часы по случаю поступления в Бауманское училище.

Иван Сергевич, видимо, еще крепче редактора партийного журнала усвоил, что молчание — золото. Ей богу, свет не видел более осторожного человека.

Я заметил, что наш сосед почему-то никогда не подходил к отдыхавшему в том же санатории своему непосредственному начальнику Виктору Алексеевичу Казначееву, второму секретарю Ставропольского крайкома партии. Они словно не замечали друг друга. Видно, отношения в краевой верхушке были непростые.

Казначеев был человек иного типа, чем Болдырев, очень заметный и даже шумный. Официантки так и порхали вокруг него, готовые исполнить любое желание второго человека в крае. Санаторий хотя и подчинялся Москве, но находился на территории края, и Казначеев вел себя по-хозяйски. Кстати говоря, имя главного хозяина — первого секретаря Ставропольского крайкома — в разговорах ни разу не возникло. А ведь это был Михаил Сергеевич Горбачев. Пройдет каких-нибудь пару лет, и его имя услышит вся страна.

Характерно, что Горбачев впоследствии забрал Казначеева в Москву, но дал ему сравнительно невысокую должность заместителя министра. А нашего соседа-молчальника, Ивана Сергеевича Болдырева, посадил на свое место, сделал хозяином края и членом ЦК. Помню, что это назначение заставило меня сильно усомниться в способности Горбачева подбирать кадры.

Но все лечившиеся в санатории начальники, союзного или местного значения, в упор не замечали одного из отдыхающих, немолодого уже человека в трикотажной рубашке с короткими рукавами. И не потому, что он никому не был известен. Совсем наоборот. Его-то знали все и какждый. Но, встретив его в столовой или на дорожке, ведующей к источнику минеральной воды, те, кто постыдливее, отводили взор и заговаривали с женой, остальные равнодушно скользили по нему взглядом, не делая попытки поздороваться.

Одинокий отдыхающий находился в опале. Это было страшнее, чем проказа. Решительно никто не желал оказаться рядом с ним даже в лифте или тем более сесть за один столик. А вдруг кто-то доложит о странном интересе к опальному политику? О чем это он с ним говорил? Подсел к нему… Прогуливался вместе… Уж не группа ли сколачивается, может быть, новая политическая оппозиция? Это что же, вызов генеральному секретарю? И все, и конец карьере…

В роли санаторского прокаженного пребывал Александр Николаевич Шелепин, недавний член политбюро. Бывшего комсомольского вожака, бывшего председателя КГБ, бывшего главу комитета партийно-государственного контроля, бывшего секретаря ЦК и заместителя председателя Совета министров СССР перевели — словно в насмешку — на незначительную должность во второразрядное ведомство. Отдыхал Александр Николаевич без семьи, и это только подчеркивало его одиночество.

Могу себе представить, каково ему было видеть всю эту чиновничью рать, которая прежде заискивала перед ним, за три шага шапку ломала, а теперь даже не здоровалась.

Не сложно было заметить, что Шелепин инстинктивно сторонился людей. Сам ни к кому не обращался, повсюду ходил один, погруженный в свои мысли. Да и старался поменьше бывать на людях, сидел в своем номере, тем более, что жара была страшная.

И во всем немаленьком санатории только мои родители самым любезным образом приветствовали опального политика. Не потому что они были знакомы. Раньше видели его только на трибуне или на портретах. Просто иной образ поведения для них исключался. Как же не поздороваться с человеком, с которым каждый день сталкивашься нос к носу? А если другие — из трусости — его не замечают, так тем более следует быть вежливым и внимательным.

Той завидной осторожности, которой в избытке обладали наши чиновные соседи по санаторию, у моих родителей не было. За что я их люблю и уважаю, хотя в конце концов именно это обернулось для них бедой. Общение с еще одним опальным политиком стоило им любимой работы, и теперь уже они оказались в положении прокаженных, которых не узнавали недавние приятели. Ну, да это другая история.

Родители даже уговорили Шелепина прогуляться вместе после ужина и повели его по дорожке, петлявшей вокруг многоэтажного корпуса. И стали, конечно же, расспрашивать про Сталина. Шелепин рассказал, как после смерти вождя секретарей ЦК комсомола привезли на ближнюю дачу в Волынском и он своими глазами видел этот дом, бесконечные репродукции из «Огонька», которые Сталин развешивал на стенах…

В столовой я сидел лицом к входу, родители спиной. Поэтому получилось так, что каждое утро Александр Николаевич Шелепин, который — пойди история иным путем — вполне мог стать главой нашего государства, входя в столовую, со мной одним приветливо здоровался и желал мне приятного аппетита, на который я в те годы не жаловался.

Маму эта забавная ситуация очень веселила. Она шутила:

— Раньше он с Леонидом Ильичем здоровался, теперь с тобой…

Я застал его на излете. А у молодого Шелепина — я потом видел его старые фотографии, просматривал кинохронику, взятую в Красногорском архиве, — было очень выразительное, интересное лицо, губы сомкнуты, взгляд внимательный, даже пронзительный.

Но и тогда, когда я познакомился с ним в Железноводске, в его глазах, в походке, манере говорить, в крепком рукопожатии было нечто, выдававшее в нем человека сильной воли, который так и не реализовался.

Много лет спустя, уже работая на телевидении, я подумал о том, почему человек, сыгравший столь важную роль в истории нашей страны, мало кому известен? И не настало ли время ответить на вопрос: почему Брежнев, а не Шелепин восемнадцать лет руководил нашей страной?

ЗАДАНИЕ ДЛЯ ЗОИ КОСМОДЕМЬЯНСКОЙ

Имя Шелепина страна впервые услышала, когда ему было всего двадцать четыре года. Осенью сорок первого в столице, к которой вплотную придвинулся фронт, секретарь московского городского комитета комсомола по военной работе Александр Шелепин отбирал добровольцев для партизанских отрядов, для диверсий в тылу врага.

Сам он, к слову, не воевал в ту лихую годину. Несколько месяцев провел на финской войне — заместителем политрука, комиссаром эскадрона, а в Великой Отечественной не участвовал, за что потом подчиненные по КГБ будут его упрекать: других отправлял в бой, а сам отсиживался в Москве. Впрочем, среди руководителей нашей страны фронтовиком был, пожалуй, только Брежнев. Он действительно прошел всю войну, не на передовой, конечно, а в политотделе, но в действующей армии, так что рисковал жизнью. Остальные члены политбюро нужнее были в тылу — на партийной или комсомольской работе.

К Шелепину пришла проситься в партизаны ученица 201-й московской школы Зоя Космодемьянская. Он не сразу определил ее в отряд. Ему показалось, что она боится, что не сможет провести операцию, и он ей отказал. А потом все-таки включил Зою в отряд.

Судьба Зои была ужасной. Сделать она фактически ничего не успела — немцы ее сразу поймали и как поджигательницу в первых числах декабря сорок первого казнили.

Посмертно ей присвоили звание Героя Советского Союза. Ее трагическая судьба так потрясла людей даже в те суровые времена, что на смерть девушки откликнулась вся страна. Зоя стала символом стойкости и мужества.

Совсем не официозная поэтесса Маргарита Алигер написала получившую громкую известность и удостоенную сталинской премии поэму «Зоя», патетически воспев в ней в духе тех лет и секретаря горкома комсомола Александра Шелепина:

Октябрьским деньком, невысоким и мглистым, В Москве, окруженной немецкой подковой, Товарищ Шелепин, ты был коммунистом

Со всей справедливостью нашей суровой…

Ты не ошибся в этом бойце, Секретарь Московского Комитета…

Это уже была всесоюзная слава, сыгравшая свою роль в его комсомольской карьере. Хотя много позже некоторые историки и писатели косвенно поставят ему в вину гибель Зои.

На самом деле все началось с приказа Ставки Верховного главнокомандования N 0428 от семнадцатого ноября сорок первого года, подписаного Сталиным и начальником генерального штаба маршалом Шапошниковым:

Невероятно жестокий приказ! Сжигать дома и уничтожать целые деревни на своей (не вражеской!) территории — такое военные не могли придумать. Это явно была сталинская идея. И когда он диктовал этот приказ, его мало волновало, что немцы-то в любом случае организуют себе ночлег, а вот крестьянские семьи, лишившись дома, не переживут трудную военную зиму.

Именно этот сталинский приказ и привел к трагической гибели московской школьницы Зои Космодемьянской.

Недостатка в добровольцах, готовых отправиться в тыл врага и исполнить волю вождя, не было. Московская молодежь не щадила себя.

Зою Космодемьянскую взяли в воинскую часть N 9903, командовал ею майор Спрогис (см. «Московский комсомолец», 8 декабря 2001). В Кунцево, в помещении детского сада, вчерашних школьников наскоро готовили к диверсионной работе. Учили самому элементарному: стрелять, закладывать взрывчатку.

Обычно полный курс проходили за десять дней. И это-то был ничтожно короткий срок, а группу Зои сочли готовой к заброске в тыл врага всего через четыре дня! Это было преступное решение. Отправить на сложнейшее задание необученую молодежь — значит заведомо обречь ее на гибель. Никакой военной необходимостью эти жертвы не оправдывалось. Но такова была воля вождя, и командиры спешили отчитаться об исполнении сталинского приказа.

Скажу сразу, что Шелепин к этому не имел никакого отношения. Мобилизованные комсомолом юноши и девушки поступали в полное распоряжение военных и чекистов. Они так варварски распорядились судьбами московской молодежи.

Группа получила приказ поджигать населенные пункты, занятые немцами, хотя уже было известно, что отправленные в тыл врага неопытные диверсанты действуют неумело и быстро попадают в руки немцев.

Как и следовало ожидать, местное население возненавидело людей, сжигающих их дома, и сдавало их немцам. Подмосковные крестьяне, хватавшие переодетых в штатское диверсантов, не были предателями. Они спасали свои семьи от неминуемой смерти. Зима в тот год выдалась особенно холодной. Они же не знали, что дома сжигаются по личному приказу любимого вождя, товарища Сталина.

Немецкая полевая жандамерия пойманных диверсантов после недолгого допроса вешала. Казнь совершалась публично. На грудь прикрепляли фанерную табличку с надписью «поджигатель» на двух языках.

Двадцать третьего ноября зоина группа перебралась на занятую немцами территорию возле Наро-Фоминска. Пять дней они двигались в сторону деревни Петрищево. Считалось, что они должны были разложить костры, чтобы помочь нашим самолетам-разведчикам точнее установить линию фронта. Потом — что им дали приказ уничтожить немецкую штабную радиостанцию в Петрищево, которая мешала советской радиоразведке (см. «Вечерняя Москва», 27 ноября 2001). Ни того, ни другого они не сделали. Большая часть группы Зои погибла, остались трое.

Вечером двадцать седьмого ноября двое из них пробрались в деревню, перерезали провод полевого телефона и подожгли конюшню. Загорелась и изба крестьянина Петра Свиридова. Тот выскочил из избы, схватил поджигателей и передал немцам.

Один — Василий Клубков — предпочел все рассказать. Он согласился работать на немцев, которые отправили перевербованного агента назад, в расположение Красной армии. Он попал в руки чекистов, и его расстреляли.

Зоя на допросе упорно молчала, даже не выдала свое настоящее имя. Она назвала себя Таней в честь героини Гражданской войны Тани Соломахи, которую изрубили белоказаки. Утром двадцать девятого ноября Зою Космодемьянскую повесили.

Когда немцев из этого района выбили, туда приехал корреспондент «Правды» Петр Лидов. Ему рассказали эту историю. Эксгумировали труп и с трудом опознали десятиклассницу 201-й московской школы Зою Космодемьянскую…

Фронтовик и литературный критик Лазарь Лазарев пересказывает в своих записках слова режиссера Лео Оскаровича Арнштама, который еще во время войны, в сорок четвертом, снял фильм о Зое Космодемьянской:

Справедливо ли возлагать вину за смерть девушки на секретаря горкома комсомола Шелепина? Зоя Космодемьянская и другие молодые (и не молодые) москвичи и без него ушли бы на фронт — одни в ополчение, другие в разведывательно-диверсионные отряды. В те самые страшные месяцы войны москвичи по-существу заменили действующую армию, которая не в силах была остановить вермахт, отступала и едва не сдала столицу.

Формирование народного ополчения в сорок первом было актом отчаяния. Подавляющее большинство ополченцев прежде не держали в руках винтовки, да и винтовок на всех не хватало. Бросать в бой ополчение — то есть людей немолодых (или слишком юных), не пригодных по состоянию здоровья к военной службе и не имеющих военной подготовки, — было не только нелепо, но и вообще преступно.

Однако же Сталин распорядился о формировании частей народного ополчения, потому что кадровая армия — по его вине и по вине бесталанных выдвиженцев-генералов — была частично разгромлена, частично взята в плен…

Но московская молодежь тогда об этом не думала и просто исполняла свой долг. Из Института истории, философии и литературы, в котором учился Шелепин, многие ушли на фронт в первые же дни войны. Студенческий билет давал право на отсрочку от призыва, поэтому записывались добровольцами.

Учившийся вместе с Шелепиным на историческом факультете Института истории, философии и литературы Александр Израилевич Зевелев и его друзья попали в Отдельную мотострелковую бригаду особого назначения (ОМСБОН), состоявшую из двух полков. Один с помощью Коминтерна сформировали из иностранных коммунистов, другой из москвичей, им, кстати, командовал полковник Сергей Вячеславович Иванов, отец Игоря Иванова, ставшего при Ельцине министром иностранных дел, а при Путине секретарем Совета безопасности.

Боевые группы ОМСБОН сражались в тылу противника. Первым Героем Советского Союза в бригаде стал секретарь комитета комсомола Второго часового завода Лазарь Паперник. Александр Зевелев зимой сорок третьего был ранен в бою, его перебросили через линию фронта. После пяти операций вернулся к гражданской жизни, стал профессором истории и написал книгу о родном институте.

То, что сделала тогда столичная молодежь, считавшаяся изнеженной и не готовой к суровым испытаниям, заслуживает высочайшего уважения.

Я нашел записки медседстры Анны Косаревой, которую осенью сорок первого зачислили в 311-й отдельный батальон местной противовоздушной обороны. Батальон состоял из четырех рот: строительной, пожарной, санитарной и дегазационной.

Девушки из спанитарной роты встречали на вокзалах поезда с ранеными и развозили по госпиталям, во время налетов немецкой авиации спускались в метро, превращенное в бомбоубежище, чтобы помогать москвичам, измученным бомбардировками. Пожарная и дегазационная роты дежурили на крышах московских зданий и тушили зажигательные бомбы. Строительная рота разбирала завалы после бомбардировок, раненых отправляли в больницы, мертвых — в морги.

Анна Косарева, избранная секретарем комсомольского бюро, вспоминала:

— В горкоме за военную работу отвечал Саша Шелепин. Часто вызывал к себе, интересовался, как я строю свою комсомольскую работу, нуждаюсь ли я в какой-либо помощи, и всегда смотрел на меня, улыбаясь. Видимо, я была ему небезразлична. Но я всегда была строгая.

Саша Шелепин вскоре тоже станет весьма строгим. В силу занимаемых должностей — председатель КГБ, председатель комитета партийно-государственного контроля, — может быть, даже сверх-строгим. Впрочем, Шелепин таким не родился.

ПИСЬМО ВОЖДЮ И ЧАСЫ ОТ ПАВЛА БУРЕ

Александр Шелепин появился на свет восемнадцатого августа восемнадцатого года. Вырос в Воронеже. Его отец, Николай Георгиевич, был железнодорожником, работал инженером в управлении Юго-Восточной дороги.

Тогда железнодорожники были в почете — благодаря наркому путей сообщения Лазарю Моисеевичу Кагановичу, человеку бешеной энергии и фантастической работоспособности. Он проламывал любую преграду. И поезда, чистые, ухоженные, стали ходить по расписанию, и железнодорожникам подняли зарплату. Их переодели в форму, вызывавшую зависть у мальчишек.

Шелепины жили на улице Венецкой, снимали квартиру с отдельным выходом в частном одноэтажном доме, стоявшем в глубине двора. Саша Шелепин любил голубей — распространенное развлечение тех лет. Для выполнения личной продовольственной программы держали кур, и ребята подсчитывали, сколько какая курица яиц снесет.

Шелепины, по воспоминаниям, жили очень скромно. Отец, Николай Георгиевич, был человеком бережливым и аккуратным, не позволял себе никаких гулянок, заботился о семье. Мама не работала — сидела с детьми: у них было трое мальчиков.

Младший сын, Леонид Шелепин, когда началась война, был призван в армию и погиб. Никто не знает, где его похоронили. Александр Николаевич, уже будучи одним из руководителей страны, пытался навести справки, чтобы хотя бы могилу найти и памятник поставить, чтобы было куда приехать поклониться, но безуспешно.

Старший брат, Георгий Шелепин, тоже прошел фронт. Спортивный, как и все братья Шелепины, он в юности мечтал работать в цирке. Но сорвался с турника, сильно расшибся, и о гимнастике пришлось забыть. Став врачом, Георгий Николаевич после войны вернулся в Воронеж. В родном городе прожил с семьей долгую жизнь.

Саша Шелепин учился в школе N 9 на улице Комиссаржевской, неподалеку от Дворца труда на проспекте Революции. Это было время бесконечных школьных реформ, когда педагоги постоянно придумывали что-то новенькое. Однажды в наркомате просвещения распорядились разбить класс на группы по пять учеников, которые должны были заниматься вместе и друг за друга отвечать — так воспитывали чувство коллективизма. Кто-то один от имени своей пятерки отвечал на уроке, и полученную им оценку учитель ставил и всем остальным. Это была глупость несусветная, и от новации быстро отказались. Были пятидневки, как в промышленности: пять дней работали, а шестой — выходной. Потом и о пятидневках забыли.

А рядом стояла школа N 5, там были друзья, там училась и первая настоящая любовь Александра Николаевича — Нина Щербакова. В десятом классе у них возник настоящий роман, но не сложилось…

Нина окончила педагогический институт в Воронеже, где встретила своего будущего мужа — Афанасия Долгих, изумительного, по словам друзей, парня, страстного поклонника поэзии. Он тоже делал карьеру в комсомоле, стал первым секретарем обкома ВЛКСМ, потом работал в Москве в комитете народного контроля. Последние годы Афанасий Трофимович болел, не вставал. Он страдал от страшной болезни — рассеянного склероза и умер раньше жены.

Самое удивительное, что семьи Шелепиных и Долгих остались друзьми. Когда и Нина ушла в мир иной, Шелепин провожал ее в последний путь.

Об всем этом рассказывал мне Валерий Иннокентьевич Харазов, который дружил с Шелепиным с пятого класса.

С Харазовым я познакомился, когда снимал телепередачу о Шелепине. Валерий Иннокентьевич — человек открытый, искренний, доброжелательный. Подружившись в тридцатые годы прошлого столетия детьми, школьниками, они пронесли свою дружбу через всю жизнь. Причем Харазову дружба с Шелепиным стоила карьеры. Но об этом речь впереди.

Воронеж был столицей образованной в двадцать восьмом году Центрально-Черноземной области. В нее вошли: Воронежская, Тамбовская, Курская, Липецкая, Белгородская и Орловская области. Потом число областей начали сокращать, а в тридцать четвертом году и вовсе произошло разукрупнение, огромную ЦЧО поделили.

Первый секретарем обкома был известный в те годы партийный деятель Иосиф Михайлович Варейкис; тогда в Воронеже, кстати, обосновалось довольно много литовцев.

Иосиф Варейкис прославился еще в годы Гражданской войны, когда совсем молодым человеком был избран председателем Симбирского губкома. С его именем связан один из самых драматичных эпизодов Гражданской, описанный во множестве книг и показанный в кинофильмах.

В июле восемнадцатого года находившийся в Симбирске командующий Восточным фронтом бывший подполковник царской армии и левый эсер Михаил Артемьевич Муравьев повернул оружие против большевиков. Он был возмущен миром с кайзеровской Германией, считал его позорным и заявил, что намерен продолжать войну против немцев. Муравьев арестовал местных партийных работников и заодно одного из своих подчиненных, будущего маршала Михаила Николаевича Тухачевского.

Мятеж ликвидировал председатель Симбирского губкома Варейкис. Он вызвал Михаила Муравьева в губком будто бы для переговоров. Там его убили верные Варейкису бойцы. Оставшийся без командования отряд легко разоружили.

Варейкис до поры до времени принадлежал к числу сталинских любимцев. Вождь сделал Варейкиса членом ЦК партии. Иосиф Михайлович выступал на съездах и конференциях, вообще был очень заметным в стране человеком. Он вел себя скромно, скажем, ездил на дачу на электричке, и в Воронеже к нему относились с уважением. Варейкис многое сделал для развития города. В годы детства и юности Шелепина Воронеж стал крупным промышленным и культурным центром. Его население к тридцать девятому году достигло трехсот двадцати тысяч.

В Воронеже построили завод синтетического каучука СК-2, второе предприятие в стране, 18-й самолетный завод, радиотехнический завод «Электросигнал» (здесь уже после войны собирали телевизор «Рекорд»), 16-й моторный завод, то есть в городе оказались два крупных авиационных предприятия.

Потом вождь перевел Варейкиса первым секретарем в Сталинград, а в тридцать седьмом отправил на Дальний Восток. Это было последнее назначение Иосифа Михайловича, его арестовали и расстреляли.

Саша Шелепин еще учился в школе, когда начался период массовых репрессий, истерической борьбы против «врагов народа». Естественно, это происходило и в Воронеже, где тоже провели большую чистку.

Ради этого в город приехал секретарь ЦК Андрей Андреевич Андреев. По его указанию снимали с должностей и арестовывали целыми списками. Его рвение объяснялось среди прочего и тем, что Андреев замаливал грех политической юности.

Незадолго до его приезда в Воронеж, в том же тридцать седьмом, выступая перед военными, Сталин словно невзначай напомнил:

— Андреев был очень активным троцкистом в двадцать первом году.

Кто-то из сидящих в зале спросил недоуменно:

— Какой Андреев?

— Секретарь ЦК, Андрей Андреевич Андреев, — как ни в чем не бывало пояснил Сталин. — Были люди, которые колебались, потом отошли, отошли открыто, честно и в одних рядах с нами очень хорошо дерутся с троцкистами. Товарищ Андреев дерется очень хорошо.

Вождь дал понять, что все, даже члены политбюро, самые проверенные люди, могут оказаться врагами, и он один имеет право карать и миловать.

Тринадцатого ноября тридцать седьмого Андреев шифротелеграммой докладывал Сталину:

Письмо Андреева позволяет представить, какой разгром был учинен в городе и в какой атмосфере воспитывалась молодежь. Аресты, мнимые разоблачения, разговоры о врагах народа не проходили даром.

— В тридцать шестом, — вспоминал Валерий Харазов, — пожары случались один за другим — были на СК-2 и на Электросигнале, когда приехали пожарные, ворота были заперты. И все гидранты были обезвожены… Случайностей не бывает — так мы тогда считали. Ведь новые заводы горели, а не старые.

В тридцать четвертом Шелепин вступил в ВЛКСМ, и его сразу избрали секретарем комитета комсомола школы, затем членом райкома комсомола.

Лидерские качества проявились в нем очень рано. С юных лет он целенаправленно готовил себя к роли руководителя, считал, что должен воспитать в себе собранность и пунктуальность, умение выступать. У него была четкая речь, хорошо поставленный голос. Читать его доклады было менее интересно, чем слушать.

Однажды они с Харазовым договорились, что никогда не будут опаздывать.

— Опоздать на минуту — это был позор, — вспоминал Харазов. — И мы выработали такую привычку на всю жизнь. Заседание, которое он вел, всегда начиналось в назначенное время.

У него была очевидная способность к организаторской работе, плюс целеустремленность и трепетное отношение к делу, говорил Валерий Харазов:

— Во время перемены мы просто болтаем, а он, занятый делами, бегает по этажам. С одним надо увидеться, с другим переговорить. Это мы тоже себя так воспитали. Ты обязан выполнить то, что тебе поручили. Не сделал — объясни почему.

Шелепин с юности увлекался политикой — в той степени, в какой это было возможно. Он даже написал письмо Сталину по вопросу о возможности построения социализма в отдельно взятой стране. Ответа из Москвы не получил. Но через некоторое время в газетах появился ответ Сталина другому человеку на тот же самый вопрос. Шелепин был доволен. Говорил, что поставил важный вопрос, который и других интересует: значит, Сталин и ему тоже ответил…

Когда уже заканчивали школу, завуч сказал Харазову:

— Такого вожака у нас больше никогда не будет.

Через много лет, во время целинной эпопеи, в Казахстане на демонстрации Харазов увидел своего директора своей бывшей школы в Воронеже. Он эвакуировался во время войны и остался в Казахстане. Харазов позвонил ему:

— Я у вас учился. Не помните?

Тот с трудом вспоминал, потом радостно воскликнул:

— А это не тогда, когда у нас Саша Шелепин был секретарем комсомольской организации?

Александра Шелепина часто изображали карьеристом, который с юности ни о чем другом и не думал. Но он был молод, и, как говорится, ничто человеческое ему было не чуждо.

Он вырос в очень уютном городе.

— К нам из столицы приезжали отдыхать, — рассказывал мне Валерий Харазов. — Под Воронежом есть чудесные места, лес прекрасный. Вокруг города строили дома отдыха. У нас был старейший в России драматический театр, настоящий большой цирк, театр юного зрителя, театр музыкальной комедии, где я смотрел оперетту — в главном городском саду «Первомайский» на проспекте Революции.

В городе было много парков, в центре — Дом Красной армии, Студенческий сад, плац Третьего Интернационала, стадионы — «Пищевик» и «Динамо», где зимой заливали каток. По улице Венецкой, где жил Шелепин, идущей вниз к реке Воронеж, под горку, катались на санках.

Саша Шелепин хорошо плавал, потому что жил рядом с рекой. Как и многие в те годы, Шелепин увлекался футболом, болел за «Динамо». В футбол играли на левом берегу реки. Правый берег крутой, а на левом, пологом, устроили пляжи и футбольные поля. В садике у дома, где жили Шелепины, стоял турник, братья на нем крутились.

Ездили на велосипедах — по проспекту Революции, где машин тогда было мало, или по плацу Третьего интернационала. Иногда отправлялись далеко за город, там, в лесу отдыхали, играли в карты или домино.

Ездили втроем или вчетвером: Харазов, Шелепин, Виктор Рудаков, с которым Александр Николаевич сидел на одной парте, еще один его одноклассник Борис Редин, который погиб на фронте при взятии Севастополя.

— От тех времен у меня сохранился один-единственный снимок. Все фотографии пропали в войну, — с горечью в голосе говорил Харазов. — Город сгорел, а население немцы выгнали. Моя мама чудом выжила.

Валерий Иннокентьевич вырос на улице Фридриха Энгельса, в том же доме, где некоторое время жил попавший в опалу поэт Осип Мандельштам.

— Восемнадцатого августа, в день авиации, а это же и сашин день рождения, — с удовольствием вспоминал Харазов, мы обычно ездили в аэроклуб, который находился за Коминтерновским кладбищем. Там орешник чудесный, к этому времени орехи уже поспевали. В аэроклубе училась летать моя будущая жена, Людмила Петровна. Она мечтала стать летчиком, написала письмо наркому обороны Ворошилову. Он ответил: мы женщин не берем. А поженились мы ровно за неделю до начала войны, пятнадцатого июня сорок первого.

Мальчиком Саша Шелепин бегал на танцы. Спиртным он не увлекался ни в юности, ни в зрелом возрасте — редкое для советских руководителей качество.

Валерий Харазов:

— Мы с ним не выпили даже после окончания десятого класса. Он к вину и к водке относился пренебрежительно…

Шелепин закончил школу с отличием, получив в награду карманные часы фирмы «Павел Буре», и имел право поступить в любое высшее учебное заведение без экзаменов.

СРЕДИ ПОЭТОВ И НЕПРИЗНАННЫХ ГЕНИЕВ

В Воронеже был крупный университет, медицинский институт, педагогический, сельскохозяйственный… Но Шелепин твердо выбрал знаменитый до войны Московский институт истории, философии и литературы (ИФЛИ), созданный в тридцать первом году.

Шелепин и Харазов в тридцать шестом поехали в Москву. Шелепина приняли на исторический факультет ИФЛИ, Харазов, прирожденный технарь, поступил в Московский авиационный институт.

ИФЛИ был лучшим гуманитарным вузом того времени, воспитавшим целое поколение интеллигенции. Как выразился один из выпускников, ИФЛИ оказался вузом молодых поэтов, безбоязненных полемистов и творчески мыслящих философов. В тридцать девятом, когда Шелепин уже был студентом, институту присвоили имя Н.Г. Чернышевского.

Учившийся в ИФЛИ сын посла и сам будущий посол Олег Александрович Трояновский писал, что «во время майских и ноябрьских демонстраций по пути на Красную площадь, проходя мимо определенного места, было принято хором кричать: „Да здравствует Борис Леонидович Пастернак!“

Конечно, перед войной Борис Пастернак еще не воспринимался властью как диссидент, но само по себе приветствие поэту во время демонстрации было фантастическим вольнодумством.

Институт задумывался как кузница идеологических кадров, но там собрались лучшие преподавательские кадры, которые вышли далеко за рамки этой задачи. Учиться в институт приходила и приезжала со всей страны тянувшаяся к знаниям молодежь, и получился, по словам одного из бывших студентов, «островок свободомыслия среди моря догматизма».

Выпускники института по праву гордились тем, что из ИФЛИ вышел цвет московской интеллигенции. Правда, многие из них погибли на фронтах Великой Отечественной.

«Особая атмосфера ощущалась в институте даже в обеденную перемену, — вспоминал Юрий Александрович Поляков, ставший известным историком и академиком, — девушки у окна напевали мало еще известную тогда, но ставшую нашим гимном, сочиненную ифлийским поэтом Павлом Коганом „Бригантину“, одна группа студентов в коридоре ожесточенно спорила о новом фильме, а другая слушала юного пиита, вдохновенно декламировавшего свои стихи».

Конечно, бывшие ифлийцы на склоне лет, вполне возможно, несколько преувеличивали свободомыслие студенчества и степень «ифлийского братства».

«Тогда еще не было Высшей партшколы, — вспоминал ифлиеец Григорий Померанц, добровольцем ушедший на фронт, — и кадры в ИФЛИ наколачивали подковы на свои копыта. Несколько мальчиков и девочек из десятилеток, принятых на первый курс, выглядели как Иванушка и Аленушка в избе у бабы-яги…

На старших курсах извивался клубок змей. Кадры могли уцелеть, только уничтожая друг друга, и они это поняли. Каждая ошибка на семинаре разоблачалась как троцкистская выоазка. В каждом номере стенгазеты кого-то съедали живьем».

Но высокий уровень образования в ИФЛИ и атмосфера «битвы за знания» сомнению не подлежат. Александр Шелепин получил в Институте хорошее образование. Не случайно в хрущевском и брежневском руководстве он выделялся своей образованностью.

По количеству поэтов и непризнанных гениев ИФЛИ не знал себе равных. Сама атмосфера ИФЛИ, находившегося в Сокольниках, прямо в лесу, располагала к поэзии. Среди ифлийцев Семен Гудзенко, Павел Коган, Юрий Левитанский, Давид Самойлов, будущий диссидент Лев Копелев и его жена Раиса Орлова. В аспирантуре ИФЛИ учился Константин Симонов, но недоучился, потому что отправился военным корреспондентом на Халхин-Гол.

Впрочем, институт притягивал к себе и будущих историков, и философов. С философского факультета вышли такие известные ученые, как Арсений Гулыга и Александр Зиновьев.

«Как я теперь понимаю, — вспоминал Александр Твардовский, учившийся в том же институте, — в ИФЛИ не было такого разудалого вольномыслия, да и годы, когда я учился, вовсе не способствовали свободе собственных мнений, хотя юные индивидуальности стремились быть каждый на особицу.

Это может показаться странным и невероятным, но в тридцать седьмом, восьмом, девятом, то есть в годы разгула сталинского террора, не пощадившего и ИФЛИ (и там сажали — и студентов, и преподавателей, а на комсомольских собраниях, проходивших каждую неделю по два-три раза, на трибуну выходили чередом дети «врагов народа» и каялись, что проглядели, не увидели, как у них под боком мама или папа… — говорилось с оттенком отчужденной брезгливости: «отец», «мать» или чаще — «он», «она».), в это время поэты еще громогласно провозглашали что-то свое.

Но фрондерство мальчиков было слишком легковесным и только им представлялось чем-то мощным.

Я с детства не любил овал, Я с детства угол рисовал.

Эти строки были как бы эмблематичными для всей фрондирующей поэтической молодежи. Программа. Мы угловаты и необтекаемы, мы врежемся в современную поэзию. В действительности же эти мальчики были ортодоксальны.

И если допустить фантастическую мысль, что, скажем, Сталин прочитал бы у того же Павла Когана строки: «Но мы еще дойдем до Ганга, но мы еще умрем в боях, Чтоб от Японии до Англии сияла Родина моя», он был бы доволен: хорошие мальчики растут, эти за мной пойдут куда угодно. Ах, какая смена растет: до Ганга…»

Твардовский был много старше основной массы студентов, но уже знаменит поэмой «Страна Муравия» и в тридцать девятом получил самый высокий орден — Ленина. Как студенческий фольклор ходил рассказ о том, что на выпускном экзамене Твардовскому достался билет с вопросом о «Стране Муравии».

Его заместитель по журналу «Новый мир» Алексей Иванович Кондратович, тоже ифлиец, вспоминал, что Твардовский «Шелепина не признал, когда тот стал членом политбюро, шишкой недосягаемой, человеком-портретом, висевшим в унылом ряду в трепетанье красных стягов на всех праздниках».

— Кто это такой мрачный тип сидит один за столиком? спросил Александр Трифонович, приехав в подмосковный санаторий «Барвиха» (для высокого начальства).

Официантка с испугом ответила:

— Это товарищ Шелепин.

Когда Александр Трифонович в редакции «Нового мира» пересказал эту историю, Кондратович в свою очередь поинтересовался у Твардовского:

— А вы знаете, что Шелепин учился в ИФЛИ?

— Нет.

В ИФЛИ в ту пору училось много политически активной молодежи. Но именно Шелепина сразу же избрали секретарем комитета комсомола всего института, сделали внештатным инструктором Сокольнического райкома ВЛКСМ.

— Мы с ним учились на разных факультетах, — рассказывал мне известный журналист и историк Лев Александрович Безыменский (сын знаменитого комсомольского поэта), — но это не имело значения, потому что он был очень заметным человеком. Красивый, с правильными чертами лица, волевой, энергичный. Шелепин очень хорошо говорил, пользовался авторитетом, поэтому быстро стал секретарем комсомольской организации — лучшим! Он стал известен и за пределами института. Не удивительно, что его быстро забрали наверх. Он, конечно же, был выдающимся человеком.

Рассказывают, что Шелепин с юности мечтал сделать карьеру. Один из ифлийцев, уже упоминавшийся в этой книге профессор-историк Александр Зевелев, вернувшийся с войны инвалидом, уже на склоне лет вспомнил несколько эпизодов совместной студенческой жизни:

«1940 год. Зимняя сессия. Стромынка. Иду за кипятком (основной пищей бедного студента) в кубовую. Здесь в окружении девушек балагурит наш комсомольский вожак. Веселый, как обычно, гомон.

— Шурик! Все «грызут» науку. Экзамены. А ты…

— Учись, учись — профессором будешь. А я вождем..! — и в глазах неподдельный блеск.

1947 год. После войны и выписки из госпиталя живу в Ташкенте. Выхожу из здания горкома партии, где числюсь внештатным лектором. Навстречу — Шелепин в сопровождении первого секретаря ЦК комсомола Узбекистана:

— Здравствуй, Александр! Что в горкоме делаешь? Где работаешь?

— Я кандидат наук, доцент в Среднеазиатском университете. Похоже, твое предсказание не сбылось. Я еще не профессор, а ты еще не вождь…

Шелепин пригласил меня на дачу ЦК. Вспомнили ИФЛИ, товарищей, живых и погибших.

— Дерзай, пиши, — говорит Шелепин. — Надеюсь на удачу, предсказания мои сбудутся.

1966 год. Москва, ЦК КПСС. Навстречу мне в окружении двух охранников не идет — шествует — член президиума, секретарь ЦК партии Александр Шелепин.

— Читал, читал твою статью в «Правде». Как видишь сбылось: ты — доктор исторических наук. Ну, а я…»

Известно: плох тот солдат, который не мечтает стать маршалом. А комсомол был единственной стезей для юноши с задатками политика. Впрочем, мне кажется, что насчет желания стать «вождем» шутил тогда окруженный студентками молодой секретарь институтского комитета комсомола. Хотя бы потому, что был он достаточно осторожен в словах и поступках — черта, необходимая в то время.

Ректором института была Анна Самойловна Карпова, сестра Розалии Самойловны Землячки. Старая большевичка, Розалия Землячка занимала перед войной крупные посты — член ЦК, заместитель председателя Совнаркома. Сталин ее не тронул.

Анна Карпова тоже рано примкнула к большевикам, при царе дважды сидела в тюрьме. Студенты вспоминали ее с уважением как человека интеллигентого и внимательного. Во всяком случае при ней в институте учились дети растрелянных наркомов.

Комитет комсомола ИФЛИ работал под руководством парткома. Его возглавляли тоже известные люди — сначала болгарский философ Тодор Павлов. После войны он стал в Софии президентом Академии наук и членом политбюро болгарской компартии. Затем — Георгий Федорович Александров, тоже профессор. Он считался автором учебника по истории западноевропейской философии, но в реальности даже не читал классиков мировой философской мысли — в чем быстро убедились наиболее серьезные и пытливые студенты.

«Мы, — писал известный публицист Даниил Данин, — напрасно пытались получить у профессора Александрова консультацию по „Малой логике“ Гегеля, когда зачем-то принялись добровольно ее изучать. Мы не услышали ни одного ответа ни на один вопрос!

Выяснилось: руководитель кафедры философии никаких гегелевских сочинений в натуре не проходил, хотя эти сочинения были, как он доверительно сообщил нам, одним из трех источников марксизма».

Зато он оказался умелым партийным чиновником.

Александрова из института забрали в аппарат Коминтерна, оттуда перевели в ЦК партии. Он понравился Сталину и занял ключевую должность начальника управления пропаганды и агитации. Более того, Сталин нарушил все партийные традиции, введя Александрова, который еще не был членом ЦК, в состав оргбюро ЦК ВКП/б/, ведавшего руководящими кадрами — центральными и местными — и вообще всеми текущими партийными делами.

Это решение Сталин поддержал своим авторитетом, взяв слово на пленуме ЦК в марте сорок шестого года:

— Были разговоры, что будто бы оргбюро должно быть составлено только из членов ЦК. Никаких указаний на этот счет в уставе не имеется, и никаких запрещений нет. Пленум может ввести любого члена партии в оргбюро. Товарищ Александров кандидат в члены ЦК. Мы его вводим в оргбюро…

Но барская любовь недолга. Уже через год Сталин разочаровался в своем выдвиженце.

«Неопределенность, почти безликость и была главной, отличительной его чертой, — вспоминает Александрова один из руководителей югославской компартии Милован Джилас. — Он был невысок, коренаст, лыс, а его бледность и полнота показывали, что он не выходит из рабочего кабинета. Кроме общих замечаний и любезных улыбок — ни слова…»

Весной сорок седьмого года политбюро приняло решение провести вторую дискуссию по книге Александрова «История западноевропейской философии». Как будто появление этой книги было таким крупным событием, что заслуживало внимания высшего органа власти в стране!

Устроил эту маленькую интригу сам Сталин, который хотел, чтобы Александрова обвинили в идеологических ошибках, а еще лучше — и в плагиате.

Николай Семенович Патоличев, тогда секретарь ЦК, вспоминает, как после долгой беседы в кабинете Сталина все встали и пошли к выходу. Вождь вдруг сказал:

— Патоличев, задержитесь.

Все ушли. Николай Семенович стоит у двери, ждет, что скажет вождь. А тот что-то на столе перебирает. Время идет. Патоличев думает: не забыл ли вождь о нем? Наконец Сталин оторвался от письменного стола, сделал несколько шагов и спросил:

— Скажите, Александров сам пишет?

Патоличев твердо ответил:

— Александров пишет сам.

Сталин внимательно посмотрел на Патоличева, помолчал:

— Ладно, можете идти.

Вообще-то творческая манера Александрова, которого в сорок шестом сделали академиком, была известна в Москве. Рассказывали, как он вызывал к себе талантливого молодого ученого и говорил ему примерно следующее:

— Тут звонили из госбезопасности, справлялись о вас. Плохи ваши дела. Единственное для вас спасение — срочно написать такую-то книгу.

Тот в панике пишет, Александров запугивает его вновь и вновь и, в конце концов, получает рукопись, на которой смело ставит свое имя и отдает в издательство…

Учебник Александрова был компилятивный, он создавался с помощью ножниц и клея. Но раскритиковали его, разумеется, не по этой причине, а потому что так решило начальство. Александрова отстранили от руководства управлением пропаганды и из аппарата ЦК отправили руководить Институтом философии Академии наук.

После смерти Сталина над Александровым смилостивились и сделали его министром культуры. Но весной пятьдесят пятого совершенно случайно в подмосковной Валентиновке открылось «гнездо разврата», где весело развлекался с женщинами легкого поведения главный идеолог и партийный философ страны Георгий Федорович Александров, а с ним еще несколько высокопоставленных чиновников от культуры.

Писатель Корней Иванович Чуковский записал в дневнике:

Знаменитой балерине Майе Плисецкой министр культуры Александров показался «невзрачным и тусклым человечком — вылитый Кот в сапогах». Она с некоторым удивлением всматривалась в министра, который «проводил темные московские ночи в сексуальных оргиях с молоденькими, аппетитными советскими киноактрисами. Разве откажешь любимому министру?

По счастью, низкорослому, лысоватому философу любы были дородные женские телеса. Тощие, костлявые балеринские фигуры никаких вожделенных чувств у министра не вызывали. Большой балет остался в первозданной невинности».

Тогда уж Александрова вовсе выслали из Москвы и отправили работать в Минск, где он умер в пятьдесят три года…

Так что атмосфера свободомыслия в ИФЛИ компенсировалась такими профессиональными циниками, как секретарь институтского парткома Александров. Да и не один он такой был.

На филологическом факультете кафедрой заведовал Александр Михайлович Еголин, будущий член-корреспондент Академии наук. Его ушел в аппарат ЦК вслед за Александровым — руководить отделом художественной литературы. После войны он стал заместителем начальника управления пропаганды и агитации ЦК. С Александровым его роднило не только преподавание в ИФЛИ, но и неумеренная страсть к молоденьким девицам и к зарабатыванию денег с использованием служебного положения.

«Еголин заработал несколько десятков тысяч рублей, вспоминал еще один ифлиец Григорий Померанц, — и в конце концов погорел, оказавшись акционером подпольного публичного дома. При другом режиме он был бы банщиком или половым в трактире и прожил умеренно честную жизнь (разве что попался б на мелком воровстве».

Шелепина поселили на Стромынке, где находилось большое общежитие для студентов разных вузов. Здесь Александр Николаевич познакомился с будущей женой, Верой Борисовной. Она училась в педагогическом институте, а их комнаты в общежитии оказались совсем рядом. Свадьбу устроили в комнате у жениха.

В конце ноября тридцать девятого Сталин начал войну с Финляндией. К финской кампании в стране отнеслись без особого энтузиазма: не очень понимали, из-за чего воюем. Шелепин добровольцем ушел в армию. Как комсомольского секретаря его назначили заместителем политрука эскадрона 24-й Московской кавалерийской дивизии, отправленной на финский фронт.

— Его эшелон шел мимо нашего института, — вспоминал Харазов. — Мы с ним попрощались в Покрово-Стрешнево, где остановился эшелон.

Финская война продолжалась сто пять дней. На той, как писал Твардовский, «войне незнаменитой» сложило голову немало молодых людей, но Александра Николаевича судьба хранила.

Карьера Шелепина началась второго октября сорокового года. Как раз в этот день вышел указ о том, что высшее образование становится платным, стипендии будут платить только отличникам. Из-за войны у Шелепина, естественно, накопились хвосты, и по новому закону стипендия ему не светила.

Он сидел в институтском комитете комсомола и думал, что делать. Тут приехал Николай Прокофьевич Красавченко, секретарь московского горкома комсомола, и решил судьбу Шелепина. Он сказал:

— А для тебя, Шурик, у меня есть работа. Пойдешь к нам в горком?

Николай Красавченко был на два года старше Шелепина. Он приехал в Москву из Краснодарского края и тоже поступил на исторический факультет ИФЛИ. В горкоме Красавченко курировал отдел студенческой молодежи и взял Шелепина к себе.

Сначала Александр Шелепин был инструктором по работе среди студенческой молодежи. Десятого декабря сорокового года решением бюро МГК ВЛКСМ его назначили заведующим военно-физкультурным отделом. Постановлением пленума шестого августа сорок второго утвердили секретарем горкома.

Горком и обком комсомола находились в Колпачном переулке, дом пять. Первым секретарем московского горкома и обкома комсомола был тогда Анатолий Пегов. Его брат, Николай Михайлович, сделал большую карьеру, на последнем при Сталине Х1Х съезде был избран секретарем ЦК.

Анатолий Пегов вскоре ушел учиться, а руководителем столичного комсомола стал Николай Красавченко.

Институт Шелепин закончил как раз перед войной, весной сорок первого, по кафедре основ маркисзма-ленинизма.

В начале войны Шелепин и Харазов впервые расстались. Валерий Иннокентьевич рано остался без отца, надо было кормить семью, и параллельно с учебой он пошел работать на авиационный завод N 82 в Тушино.

— Там, в конструкторском бюро, и узнал, что началась война, — вспоминал Харазов. — Через неделю поступил приказ эвакуироваться. Месяц ушел на подготовку, вышли на баржах из Водного стадиона и по Москва-реке, Оке, Волге пришли в Казань. Три завода разместились на одной площадке. А в сорок втором наш коллектив вернули в Москву. Жена работала сменами — сначала две дневные смены, потом две ночные, один выходной и все заново. А я стал старшим мастером, это вообще ни дня, ни ночи. Кормили скудно. Мы были измотаны до предела.

С Шелепиным они потеряли друг друга. Харазов думал, что Шелепин в эвакуации — все учреждения, включая ЦК партии, из столицы вывезли:

— А когда весной сорок второго на Новодевичьем кладбище хоронили Зою Космодемьянскую, с заводов отправили на митинг представителей комсомола. От нашего завода поехала моя жена. И на кладбище она увидела Сашу, который вел митинг.

Шелепин оставался в Москве, не эвакуировался даже в страшные октябрьские дни сорок первого, когда казалось, что удержать Москву не удастся.

В учреждениях отделы кадров жгли архивы, уничтожали личные документы сотрудников и телефонные справочники. Возникла паника. На Центральном аэродроме дежурили транспортные «дугласы», чтобы в последний момент эвакуировать Сталина. Личные вещи вождя увезли в Куйбышев вместе с бумагами, книгами и документами.

На случай взятия немцами Москвы было принято решение оставить в городе пять нелегальных разведывательных резидентур. Этим занимались чекисты и особо доверенные партийные и комсомольские работники. Людей подбирали самых обычных, не имеющих опыта конспиративной работы — учителей, инженеров, рабочих, даже артистов. Им меняли фамилии и выдавали новые документы.

Но, к счастью, Москву отстояли. В марте сорок второго Александру Шелепину решением военного совета Западного фронта вручили орден Красной звезды (впоследствии его наградят медалями «Партизану Отечественной войны» первой степени, «За оборону Москвы», «За доблестный труд в Великой Отечественной войне 1941-1945 гг.»).

Когда немцев отогнали далеко от столицы, на пленуме горкома комсомола шестнадцатого января сорок третьего его избрали секретарем МГК ВЛКСМ по пропаганде. Но на этой должности он проработал меньше полугода.

Шелепины жили на Петровке. Харазовы часто оставались у них ночевать, чтобы поздно вечером не тащиться в Тушино. Они приехали к друзьям и тридцатого апреля сорок третьего года, чтобы вместе провести майские праздники.

— Я с собой дровишек прихватил, — рассказывал Харазов, — в доме было еще очень холодно, а у него уже ребенок родился. Мы пришли, а его еще нет. Приходит радостный. Что такое? Объяснил торжественно: «Сегодня Сталин подписал решение о моем утверждении секретарем ЦК комсомола».

С сорок первого по сорок четвертый год пленумы ЦК комсомола не проводились, потому что Сталин не собирал партийные пленумы. Поэтому только семнадцатого марта сорок четвертого года, состоялся пленум, и Шелепина официально утвердили секретарем ЦК комсомола по военной работе.

Александр Николаевич сменил в ЦК Филиппа Ивановича Наседкина, известного писателя, который оказался на высоком посту достаточно случайно. В конце тридцать седьмого года его утвердили заведующим отделением «Комсомольской правды» в Киеве. Через год, после большой чистки, когда некого было взять на руководящую работу в республиканский комсомол, Наседкина назначили секретарем ЦК комсомола Украины, а весной тридцать девятого перевели в Москву секретарем ЦК ВЛКСМ. В апреле сорок третьего он ушел учиться.

Шелепин пришел в ЦК, когда секретарем по пропаганде и агитации была печально знаменитая Ольга Петровна Мишакова. В тридцать восьмом году бывшая учительница начальных классов Мишакова, ставшая инструктором ЦК ВЛКСМ, написала Сталину донос на своих начальникам. По ее письму в ноябре тридцать восьмого созвали пленум ЦК ВЛКСМ. Главный партийный инквизитор, секретарь партколлегии Комиссии партийного контроля при ЦК Матвей Федорович Шкирятов выступил с докладом о результатах разбора заявления Мишаковой и о положении в комсомоле.

Секретари ЦК Александр Васильевич Косарев, Серафим Яковлевич Богачев и Валентина Федоровна Пикина были сняты со своих постов «за бездушно-бюрократическое и враждебное отношение к честным работникам комсомола, пытавшимся вскрыть недостатки в работе ЦК ВЛКСМ, и расправу с одним из лучших комсомольских работников (дело тов. Мишаковой)».

Косарева и Богачева расстреляли, Пикина тринадцать лет отсидела в тюрьмах и лагерях, еще три года провела в ссылке.

Первым секретарем ЦК ВЛКСМ избрали Михайлова, Мишакова тоже стала секретарем ЦК.

Шелепин застал Ольгу Мишакову, когда она еще была в силе. В аппарате ее смертельно боялись. Вздохнули спокойно, когда в июле сорок шестого года она ушла из комсомола. Мишакова заведовала отделом культурно-просветительных учреждений управления пропаганды и агитации ЦК партии, потом была инспектором ЦК. Она продолжала писать доносы, называя тех, кто ей не нравился, «шпионами». Ходила со своими записками к Маленкову и Берии. Зная о том, что однажды на письмо Мишаковой откликнулся сам Сталин, ее «сигналы» воспринимались как руководство к действию, и люди вылетали с работы.

После ХХ съезда, в пятьдесят седьмом году Комитет партийного контроля исключил Ольгу Мишакову из партии за то, что она оклеветала большую группу партийных и комсомольских работников.

Первым секретарем ЦК ВЛКСМ был Николай Александрович Михайлов, который руководил советской молодежью четырнадцать лет. Николай Михайлов был на двенадцать лет старше Шелепина. Он практически не учился, до революции ходил в церковно-приходское училище, потом занимался в вечернем рабочем университете. Рабочую жизнь начинал подмастерьем в сапожной мастерской отца. Из редакторов многотиражки завода «Динамо» в начале тридцать седьмого был переведен в «Правду», а в декабре — в «Комсомольскую правду» и сразу утвержден ответственным редактором. Это был драматический момент, когда все прежнее руководство газеты было арестовано.

Михайлов понравился Сталину. На следующий год, когда уничтожили прежнее руководство комсомола, Михайлов стал первым секретарем ЦК ВЛКСМ. Под его руководством комсомольский аппарат принял участие в большой чистке, когда детей заставляли отрекаться от арестованных родителей. В тридцать девятом вождь включил Михайлова в состав оргбюро ЦК. Высокое партийное звание делало его влиятельным человеком.

На Х1 съезде комсомола, проходившем в марте-апреле сорок девятого года, Николай Михайлов — задолго до хрущевской программы построения коммунизма — говорил:

— Великое счастье выпало на нашу долю. Наше поколение будет жить при коммунизме.

В пятидесятом году Михайлов намеревался снять с должности первого секретаря республиканского комсомола Петра Мироновича Машерова, бывшего партизана, Героя Советского Союза. Уже был созван пленум ЦК ЛКСМ Белоруссии с повесткой «О мерах улучшения политико-воспитательной работы среди сельской молодежи». Михайлов сам приехал на пленум в Минск.

На пленуме Петра Машерова жестко критиковали:

— Доклад товарища Машерова не удовлетворил участников пленума. он был составлен без глубокого знания действительного положения дел на местах, показал оторванность ЦК от жизни обкомов, райкомов и первичных комсомольских организаций… В докладе отсутствовала большевистская критика и самокритика серьезных недостатков и ошибок в работе бюро и аппарата ЦК комсомола Белоруссиии.

Но менять Машерова не захотел новый первый секретарь ЦК компартии Белоруссии Николай Семенович Патоличев. Он договорился с Москвой, и Петр Миронович остался на месте. Михайлов уехал из Минска ни с чем.

Шелепин в ЦК комсомола отвечал за организационные дела, ведал отделом комсомольских органов. На пленумах ЦК его иногда критиковали за резкость и требовательность, но все признавали — хороший организатор.

Характер у Шелепина был твердый и властный, вел он себя смело, не юлил и перед начальством не заискивал.

Константин Симонов вспоминал, как осенью сорок седьмого он возглавил небольшую делегацию, отправившуюся в Югославию. В нее входили секретарь ЦК комсомола Шелепин и Ольга Александровна Хвалебнова, секретарь парторганизации Союза писателей и жена министра черной металлургии Ивана Федоровича Тевосяна.

В белградском аэропорту делегацию никто из посольства не встретил, о ситуации в стране не информировал.

«Шелепин, — вспоминает Симонов, — со свойственной ему прямотой высказал послу Лаврентьеву все, что он думал о том, что нас не встретили и не позаботились проинформировать, и пообещал об этом безобразии рассказать в Москве…»

— В сорок девятом, на одиннадцатом съезде комсомола, вспоминал Харазов, — меня как секретаря Сталинского райкома комсомола города Москвы избрали членом Ревизионной комиссии ВЛКСМ, а потом сделали ее председателем. Как председатель Ревизионной комиссии я присутствовал на всех заседаниях бюро ЦК ВЛКСМ, кстати, сидел рядом с Петром Мироновичем Машеровым, будущим руководителем Белоруссии, и видел, как Саша работает.

— Он изменился, став секретарем ЦК? — спросил я Валерия Иннокентьевича.

— Он бывал резок, но не был ни мстительным, ни начальственным. Барином он не стал. Поймите, наше поколение — в основном из-за войны — было лишено радостей и веселья, сопровождающего молодость. На нашу долю этого не досталось. В определенном смысле мы росли аскетами, равнодушными к бытовым удобствам.

Вторым секретарем ЦК комсомола был Николай Николаевич Романов. Перед войной его из Ленинграда перевели в столицу и сделали секретарем по работе среди учащейся молодежи и спорту. В сорок первом он стал вторым секретарем. А в сорок пятом Романова назначили председателем Всесоюзного комитета по делам физкультуры и спорта при Совнаркоме.

Вместо него в ноябре сорок пятого вторым секретарем ЦК ВЛКСМ утвердили Всеволода Николаевича Иванова, еще одного выходца из Ленинграда, человека с необычной биографией. В Гражданскую войну он остался без родителей, беспризорничал, работал на мельнице. Окончил в Ленинграде электротехнический институт связи, остался в нем преподавать, стал доцентом. В сороковом году его избрали секретарем одного из ленинградских райкомов партии, а в сорок первом внезапно утвердили первым секретарем обкома и горкома комсомола. Всю блокаду он провел в осажденном городе.

В октябре сорок четвертого Всеволода Иванова повысили сделали секретарем горкома партии по пропаганде и агитации. Он защитил кандидатскую диссертацию по истории комсомола.

В мае сорок пятого его перевели в Москву вторым секретарем ЦК ВЛКСМ.

Сын руководителя московского комсомола Красавченко, Сергей Николаевич, ученый-экономист (а в ельцинские годы политик и депутат), рассказывал мне, что в детстве родители иногда оставляли его на попечении Иванова, и тот наизусть читал мальчику всего «Евгения Онегина».

Впрочем, эта любовь к литературе не помешала тому же Иванову участвовать в идеологических кампаниях тех лет. В декабре сорок шестого года Иванов отправил секретное послание секретарю ЦК партии Николаю Патоличеву:

Патоличев переадресовал письмо в управление пропаганды и агитации. Начальник управления академик Александров успокоил секретаря ЦК:

По указанию Главлита книжку замечательного детского писателя конфисковали, она находилась в списке запрещенной литературы до самой перестройки.

Считалось, что Иванов находится в оппозиции к первому секретарю ЦК комсомола Михайлову. Поговаривали, что он и заменит малообразованного Михайлова, тем более, что тот засиделся на посту первого секретаря.

Но все получилось иначе. Иванова в сорок девятом году забрали в аппарат ЦК партии инспектором. Но это не было повышением.

Красавченко-младший вспоминал, как его отец и Всеволод Иванов после футбольного матча на стадионе «Динамо» уединились, чтобы побеседовать:

— А после разговора отец был мрачный и взволнованный. Иванов говорил, что его прижимают и что назревают какие-то крупные события.

Через несколько месяцев Всеволода Николаевича Иванова арестовали.

Вторым секретарем ЦК комсомола стал Шелепин.

КРУШЕНИЕ ПОПОВА И ВОЗВРАЩЕНИЕ ХРУЩЕВА

В жизни и карьере Шелепина ключевую роль сыграло решение Сталина вернуть Хрущева из Киева в Москву и вновь поставить во главе столичной партийной организации.

В конце сорок девятого года первый секретарь ЦК компартии Украины Никита Сергеевич Хрущев находился во Львове. Он проводил митинг Лесотехнического института, посвященный убийству писателя Ярослава Галана. Националистическое подполье ненавидело писателя, один из студентов Лесотехнического института его и убил. Во время выступления Хрущеву передали записку, что Сталин просит позвонить.

Хрущев закончил речь, поехал на временную квартиру, на которой остановился во Львове, и связался с Москвой.

Сталин только седьмого декабря вернулся из отпуска, в котором находился три месяца.

Он спросил у Хрущева:

— Когда вы можете приехать в Москву?

— Если нужно срочно, могу завтра.

— Хорошо, — сказал Сталин и, по обыкновению не прощаясь, повесил трубку.

Разговор был коротким, и Хрущев забеспокоился. Время для него было тяжелым. После неурожая сорок шестого года он попал у Сталина в опалу.

Но тут же Хрущеву позвонил Георгий Максимилианович Маленков, секретарь ЦК, ведавший кадровыми делами и хорошо обо всем осведомленный, и ободрил:

— Ты не беспокойся. Тебя вызывают по хорошему делу. А подробности узнаешь, когда приедешь.

Когда Хрущев вошел в сталинский кабинет, вождь сразу заговорил о деле:

— У нас неблагополучно в Ленинграде. Там обнаружена измена, ведется следствие.

Речь шла о сфабрикованном чекистами «ленинградском деле», когда руководство города и выходцев из Питера обвинили в сепаратизме и нежелании подчиняться ЦК. Разбираться с ленинградцами вождь приказал Маленкову. Это закончилось расстрелами.

Столицу Сталин поручил Хрущеву, понимая, что тот должен ревниво относиться к нынешним кадрам.

— В Москве, — продолжал вождь, — тоже неблагополучно. Мы бы хотели, чтобы Москва стала настоящей опорой Центрального комитета, поэтому предлагаем вам перейти сюда.

И добавил доброжелательно:

— Довольно вам работать на Украине, а то вы совсем превратились в украинского агронома.

Когда Сталин еще отдыхал на юге, в октябре, на его имя в ЦК пришло не очень грамотное анонимное письмо, под которым стояли придуманные подписи. В нем говорилось, что в Москве существует заговор против Сталина, совсем как в Ленинграде. А по ленинградскому делу уже начались аресты…

Главной мишенью письма был руководитель Москвы Георгий Михайлович Попов:

Отдельно говорилось о кадрах Попова. Один из его фаворитов, секретарь райкома партии, во время войны служил в армии присоединившегося к немцам генерала Власова, другой «тупица из тупиц», секретарь обкома (женщина) сделала карьеру, потому что входила в гарем Попова. Секретарь горкома партии Николай Павлович Фирюбин — «политически безграмотный человек, лизавший ему пятки».

Досталось и руководителю московского комсомола Николаю Красавченко, под руководством которого начинал Шелепин:

Николай Красавченко в сорок первом с большой группой московской молодежи был отправлен под Смоленск на строительство оборонительных сооружений. Немцы наступали так стремительно, что молодежь попала в плен. В каком-то сарае Красавченко, понимая, что его ждет, закопал партбилет. Но ему удалось убежать из плена. Выйдя к своим, он рассказал, как именно утратил партбилет, и ему выдали новый. Теперь этот эпизод поставили ему в вину…

Что касается поездки за границу, то его действительно в сорок втором году вместе с двумя снайперами, отличившимися на войне, отправили в Англию и Соединенные Штаты, агитировать британскую и американскую молодежь за скорейшее открытие второго фронта…

Красавченко действительно был в фаворе у Попова. Дома ворчал, что Георгий Михайлович грубоват, но умелый администратор. Красавченко прочили в секретари ЦК ВЛКСМ, но Попов эту идею отверг, сказал:

— Ты туда не лезь. Мы на тебя в Москве виды имеем…

Вождь многое прощал своим подчиненным, но если Георгий Попов позволяет окружению говорить о нем как о будущем лидере, значит от него надо избавиться.

Двадцать девятого октября Сталин с юга написал записку Маленкову, оставшемуся в Москве на хозяйстве:

Записка вождя заставляет предполагать, что само письмо, возможно, появилось, поскольку вождь выразил недовольство Поповым. А для формального разбирательства нужен был повод, который и был организован.

Сталин распорядился назначить комиссию. Поручение было исполнено незамедлительно.

Первого ноября сталинское распоряжение оформили в виде постановления политбюро:

Комиссия легко справилась с задачей, поскольку позиция Сталина была ясна: снять Попова с должности.

Карьера Георгия Михайловича Попова началась с комсомольской работы. Он руководил комсомольской ячейкой на торфоразработках в Тамбовской области, секретарил в Пахотно-Угловском волостном комитете комсомола. Потом работал в протезной мастерской, откуда был отправлен на комсомольскую работу в Татарию.

В тридцать пятом году Георгий Попов поступил на машиностроительный факультет Промышленной академии. В тридцать восьмом его взяли инструктором в организационно-распределительный отдел ЦК партии, занимавшийся расстановкой руководящих кадров.

Когда перед войной Сталин отправил Хрущева на Украину, московское руководство сформировали заново.

Первым секретарем горкома и обкома стал Александр Сергеевич Щербаков, молодой политик, которого Сталин быстро поднимал по служебной лестнице. Щербаков, который начинал трудовую деятельность разносчиком газет в Рыбинске, после революции стал секретарем Туркестанского крайкома комсомола. Он окончил в двадцать четвертом году Коммунистический университет имени Я.М. Свердлова и работал в Нижегородском крае секретарем Муромского окружкома партии.

В тридцатом он приехал в Москву учиться в Институт красной профессуры, но через два года его взяли в аппарат ЦК партии — заместителем заведующего орготделом. Еще через два года стал секретарем только что созданного Союза советских писателей (то есть был своего рода комиссаром при Максиме Горьком) и одновременно заведовал отделом культурно-просветительной работы ЦК.

В тридцать шестом Щербакова сделали вторым секретарем Ленинградского обкома, а в апреле тридцать седьмого утвердили первым секретарем Иркутского (Восточно-Сибирского) обкома, где он провел массовую чистку.

Щербаков докладывал члену политбюро Андрею Александровичу Жданову о проделанной работе:

«Должен сказать, что людям, работавшим ранее в Восточной Сибири — верить нельзя. Объединенная троцкистско — „правая“ контрреволюционная организация здесь существовала с 1930-1931 года…

Партийное и советское руководство целиком было в руках врагов. Арестованы все руководители областных советских отделов, заворготделами обкома и их замы (за исключением пока двух), а также инструктора, ряд секретарей райкомов, руководители хозяйственных организаций, директора предприятий и т.д. Таким образом, нет работников ни в партийном, ни в советском аппарате.

Трудно было вообразить что-либо подобное.

Теперь начинаем копать органы НКВД.

Однако я не только не унываю, но еще больше укрепился в уверенности, что все сметем, выкорчуем, разгромим и последствия вредительства ликвидируем.

Даже про хворь свою и усталость забыл, особенно когда побывал у т.т. Сталина и Молотова».

Так тогда делались карьеры — на чужой крови. В начале тридцать восьмого Щербакова перевели в Сталинский (Донецкий) обком, но в октябре того же года Сталин поставил его во главе московского горкома и обкома партии.

А ему в помощь подыскали Георгия Попова. В ноябре тридцать восьмого его сделали вторым секретарем московского горкома. В начале декабря сорок четвертого его назначили еще и председателем исполкома Моссовета. Иначе говоря, он непосредственно занимался всеми городскими делами, до которых у Щербакова просто руки не доходили.

Перед войной Сталин сделал Александра Сергеевича секретарем ЦК, членом оргбюро и кандидатом в члены политбюро, поручил ему руководить управлением пропаганды и агитации ЦК. После начала войны назначил еще и начальником Совинформбюро. В сорок третьем Щербаков стал одновременно заведовать отделом международной информации ЦК. Это была нагрузка, превышающая человеческие возможности.

Историки считают Александра Щербакова чуть ли не самым исполнительным помощником Сталина, готовым в лепешку расшибиться, лишь бы исполнить указание вождя. Если многие его коллеги были циничными карьеристами, то Щербаков подчинялся вождю искренне.

«По культурному уровню это был старший дворник, — вспоминал Корней Чуковский. — Когда я написал „Одолеем Бармалея“, а художник Васильев донес на меня, будто я сказал, что напрасно он рисует рядом с Лениным — Сталина, меня вызвали в Кремль, и Щербаков, топая ногами, ругал меня матерно. Это потрясло меня.

Я и не знал, что при каком бы то ни было строе всякая малограмотная сволочь имеет право кричать на седого писателя. У меня в то время оба сына были на фронте».

Нечто подобное сказал о Щербакове Александр Александрович Фадеев, руководивший Союзом писателей: «Я ненавидел Щербакова за то, что он кичился своей бюрократической исполнительностью, своей жестокостью бесчеловечного служаки».

Щербаков вполне мог стать вторым человеком в партии. Но Александр Сергеевич, опасно располневший, был тяжелым сердечником. Неправильный образ жизни усугубил его нездоровье. Для него смертельно опасным было участие в сталинских застольях. Но Щербаков об этом не думал, напротив, почитал за счастье быть приглашенным к вождю на дачу.

«Берия, Маленков и Микоян сговорились с девушками, которые приносили вино, чтобы те подавали им бутылки от вина, но наливали бы туда воду и слегка закрашивали ее вином или же соками, — вспоминал Хрущев. — Таким образом, в бокалах виднелась жидкость нужного цвета: если белое вино — то белая жидкость, если красное вино — то красная. А это была просто вода, и они пили ее.

Но Щербаков разоблачил их: он налил себе «вина» из какой-то такой бутылки, попробовал и заорал:

— Да они же пьют не вино!

Сталил взбесился, что его обманывают, и устроил большой скандал Берии, Маленкову и Микояну.

Мы все возмущались Щербаковым, потому что не хотели пить вино, а если уж пить, то минимально, чтобы отделаться от Сталина, но не спаивать, не убивать себя. Щербаков тоже страдал от того же. Однако этот злостный подхалим не только сам подхалимничал, а и других толкал к тому же. Кончил он печально. Берия тогда правильно говорил, что Щербаков умер потому, что страшно много пил. Опился и умер.

Стали, правда, говорил другое: что дураком был — стал уже выздоравливать, а потом не послушал предостережения врачей и умер ночью, когда позволил себе излишества с женой. Но мы-то знали, что умер он оттого, что чрезмерно пил в угоду Сталину, а не из-за своей жадности к вину…»

Александр Сергеевич Щербаков надорвался и умер десятого мая сорок пятого, когда страна отмечала победу в войне. Ему не было и сорока четырех лет.

Должности Щербакова унаследовал Попов. Он возглавил горком и обком партии. В марте сорок шестого он стал еще и секретарем ЦК и членом оргбюро.

При Попове пышно, целую неделю, отмечалось восьмисотлетие Москвы. Шестого сентября сорок седьмого в Большом театре прошло торжественное заседание Моссовета. Попов выступил с докладом «О социалистической Москве и перспективах ее развития». На следующий день был заложен памятник основателю города Юрию Долгорукому. Двадцатого сентября на митинге объявили об учреждении медали «В память 800-летия Москвы».

Все это делалось с благословения Сталина. Праздник позволял Попову приблизиться к вождю. Георгия Михайловича и в самом деле стали воспринимать как политика с большой перспективой. В Москве он вел себя как абсолютный хозяин.

Но Попов, по словам Хрущева, был «неумный человек и грубый администратор». Он зарвался, кричал даже на министров и настроил против себя интеллигенцию.

А уж московский партийно-комсомольский аппарат он разносил безжалостно. Будущий дипломат Юрий Владимирович Бернов работал в те годы в горкоме комсомола. Накануне празднования седьмого ноября Бернова утвердили комиссаром тридцатитысячной колонны физкультурников, которые по традиции открывали демонстрацию трудящихся на Красной площади.

На одну из ночных репетиций приехал Георгий Попов. Как назло, именно в этот момент колонна сбилась. Взбешенный Попов прилюдно матерно выругал руководителей колонны (один из которых заведовал отделом в горкоме партии), подозвал барабанщиков из оркестра и заставил своих подчиненных под свист и улюлюканье собравшихся ходить строевым шагом по Красной площади.

— Вот так продолжайте репетицию, — удовлетворенно сказал он и уехал.

Не удивительно, что Попов нажил себя множество врагов, которые мечтали избавиться от самодура.

Четвертого декабря сорок девятого политбюро утвердило выводы, сделанные комиссией, их продиктовали по аппарату правительственной ВЧ-связи в Сочи для Сталина. Получив его санкцию, двенадцатого декабря оформили постановление. Попову в соответствии со сталинскими указаниями предъявили два главных обвинения:

Политбюро решило:

Отдельно постановили, что отныне секретари райкомов и председатели райисполкомов Москвы и Ленинграда будут утверждаться еще и в ЦК. Подозрительный Сталин хотел помешать городским руководителям самостоятельно подбирать кадры и окружать себя преданными людьми.

Изгнанного с позором Попова сменил Никита Хрущев, вернувшийся на роль столичного руководителя.

Теперь ему вышло повышение. Тринадцатого декабря сорок девятого постановлением политбюро Хрущев был утвержден секретарем ЦК ВКП/б/. Это постановление было подтверждено опросом членов ЦК, проведенным за два дня, пятнадцатого — шестнадцатого декабря. Собирать пленумы ЦК Сталин не любил.

Тринадцатого декабря открылся и пленум горкома и обкома партии. Впервые Хрущев выступил в новой роли. Дали слово и Попову. Он, зная правила игры, каялся и повторял:

— Правильно, что меня освободили.

Первоначально друзья-приятели хотели сохранить за Поповым пост председателя Моссовета, но Сталин велел вообще убрать его из города. Он показал Хрущеву письмо, погубившее карьеру Попова, спросил:

— Вы познакомились с этим документом?

— Да, познакомился.

— Ну, как? — спросил вождь и внимательно посмотрел Никите Сергеевичу в глаза.

Наверное, если бы Хрущев пожелал, Попов угодил бы в руки чекистов. Но Хрущев не захотел затевать в Москве новую чистку. Он доложил, что безобразий в столице много, но контрреволюции нет.

Попов еще хорошо отделался, его сделали министром городского строительства. В марте пятьдесят первого года перевели министром сельскохозяйственного машиностроения. Но в декабре Попов потерял и этот пост. Сталин распорядился отправить его директором завода в Куйбышев. Но не забыл о Попове. Осенью пятьдесят второго, перед Х1Х съездом, вызвал его в Кремль. Как тот сам рассказывал, вождь долго смотрел на опального чиновника, потом сказал:

— Ну что, одумался? Говорят, ссылка только пошла тебе на пользу.

После смерти вождя, в апреле пятьдесят третьего, Попова вернули в Москву и в порядке компенсации отправили послом в Польшу. Однако и на этой должности Попов не удержался.

Бывший комсомольский работник Юрий Бернов, который стал дипломатом и в Варшаве вновь оказался подчиненным Попова, вспоминал, как на приеме в посольстве по случаю октябрьской революции к Георгию Михайловичу подошел посол Ирана и возмущенно сказал:

— Господин посол, вы без объяснения причин не пришли ко мне в посольство на прием в связи с нашим национальным праздником. То есть вы не уважаете мою страну и меня лично. Я уважаю вашу страну — нашего доброго соседа, поэтому пришел на прием в советское посольство. Но я не уважаю вас как посла, поэтому я ухожу с приема.

Известный самодур, Попов вел себя в Польше, как комиссар среди анархистов, по каждому поводу отчитывал главу партии и правительства Болеслава Берута — даже за то, что польские крестьяне не так пашут и не так сеют, и в конце концов сказал, что не взял бы его к себе даже секретарем райкома в Московской области.

Возмущенный Берут не выдержал и, позвонив Хрущеву, заявил, что если он не способен быть даже секретарем райкома, то в таком случае он должен поставить вопрос о своем освобождении. Хрущев поспешил его успокоить. Болеслав Берут, хранивший верность Москве, был значительно важнее для советского руководства, чем порядком надевший посол.

Георгия Попова, который и года не усидел в Варшаве, отозвали. Тринадцатого февраля пятьдесят четвертого года на заседании президиума ЦК Попова отчитали за грубые ошибки на посту посла. Попов оправдывался:

— Я же не дипломат…

Ничего другого сказать в свое оправдание он не мог.

Заместителю министра иностранных дел Валериану Александровичу Зорину поручили подготовить проект постановления «о политических ошибках и неправильных действиях т. Попова».

Двадцать девятого марта президиум ЦК снял Попова с должности:

Неудачливого посла переводили с одной должности на другую и наконец отправили директором завода авиационных приборов во Владимир…

ПРИЕЗД СЕМИЧАСТНОГО

В феврале пятидесятого года убрали выдвиженцев Попова, вторых секретарей горкома и обкома партии, — «за беспринципную позицию, зажим критики и самокритики, серьезные ошибки в работе с кадрами».

Николая Красавченко, который сделал из Шелепина профессионального комсомольского работника, тоже сняли с должности и исключили из партии. Новым руководителем московского комсомола стал Николай Трофимович Сизов, который закончит свою карьеру генеральным директором «Мосфильма».

Сын Красавченко, Сергей Николаевич, рассказывал мне, как отец уехал за город и закопал в лесу винтовку, подаренную ему во время войны на фронте, жег письма тех, кого уже посадили. Полгода он сидел без работы и ждал ареста. Потом попросился на учебу. Никто согласия не давал.

Министр высшего образования Сергей Васильевич Кафтанов, старый знакомый, великодушно согласился:

— Ладно, давай заявление, подпишу.

В тридцать четыре года бывший комсомольский вожак поступил в аспирантуру исторического факультета московского университета. Николай Прокофьевич Красавченко защитил диссертацию, стал преподавателем, возглавлял кафедры в различных институтах. Когда Шелепин был в силе, друзья по комсомолу вспомнили о Красавченко, предлагали ему какие-то должности. Он не захотел возвращаться на прежнюю стезю и правильно сделал. Ему поручили создать университет в Элисте, а потом он стал ректором Историко-архивного института в Москве. Более удачливые выходцы из комсомола к тому времени уже утратили свои должности, а Красавченко оставался ректором до преклонных лет, когда его сменил Юрий Николаевич Афанасьев, известный политик времен перестройки…

Но я слишком забежал вперед.

Политическая карьера Шелепина начиналась под руководством Щербакова, Попова и Красавченко, так что история со сменой московской власти могла ему сильно повредить.

Но вслед за Хрущевым в Москве появился молодой украинский комсомольский работник Владимир Ефимович Семичастный. О его переводе в столицу попросил Хрущев. В штатном расписании ЦК ВЛКСМ ввели еще одну должность секретаря ЦК, в конце января пятидесятого на пленуме ее занял Семичастный. Ему было всего двадцать шесть лет.

На ближайшем столичном активе Семичастного посадили в президиум. Искушенные москвичи с интересом разглядывали новичка. Никита Сергеевич, выступая, прямо с трибуны обратился к Семичастному, попросил напомнить что-то, связанное с Украиной. Это подняло авторитет Семичастного. Стало ясно, что у него особые отношения с Никитой Сергеевичем.

Новичок быстро освоился в столице.

Напористы и экспансивный Семичастный и вдумчивый, но волевой Шелепин сблизились и подружились, образовался мощный политический тандем. Владимир Ефимович признавал ведущую роль старшего товарища, Александр Николаевич ценил энергию и политический темперамент Владимира Ефимовича. И в комсомоле, и позже они с Шелепиным действовали сообща. Эта дружба определила их политическую судьбу. Семичастный сыграл свою роль в том, что Хрущеву понравился Шелепин.

Я познакомился с Семичастным через много лет после описываемых событий, осенью девяносто седьмого года, когда снимал телепередачу о Карибском кризисе. Со съемочной группой приехали к Владимиру Ефимовичу, уже пенсионеру, в его квартиру на Патриарших прудах. Он сначала держался несколько настороженно, потом стал рассказывать живо и интересно. У него была яркая и образная речь. Они не боялся никаких вопросов и никогда не затруднялся с ответом.

Пока он был жив, мы беседовали довольно часто. На последнюю встречу, к нам, в Останкино, он приехал с трудом. Видно было, что он плохо себя чувствует. Но я спросил о чем-то, что было для него важно, и он разговорился, забыв о своих недугах. Он был мужественным человеком.

Владимир Ефимович Семичастный родился первого января двадцать четвертого года в селе Григорьевка Межевского района Днепропетровской области. Но к брежневской группе не принадлежал.

Школу закончил накануне войны. От службы в армии его освободили по причине порока сердца. В июле сорок первого его взяли председателем Красноармейского райсовета добровольного спортивного общества «Локомотив» Донецкой области. Через месяц, в августе, сделали секретарем узлового комитета комсомола в Красноармейске.

Когда пришли немецкие войска, Семичастный эвакуировался в Кемерово, где жила сестра с мужем. В декабре поступил в Кемеровский химико-технологический институт, но проучился недолго. На следующий год Семичастного послали в военно-интендантское училище в Омске, но начальник училища от белобилетника отказался:

— Таких, как вы, у меня достаточно.

Семичастный вернулся в Кемерово, где его сделали секретарем комитета комсомола Кемеровского коксохимического завода. А через два месяца избрали секретарем Центрального райкома вместо девушки, добровольно ушедшей на фронт.

Осенью сорок третьего Семичастный вернулся на освобожденную Украину, и там началась его стремительная комсомольская карьера. В двадцать один год он уже был первым секретарем Донецкого обкома комсомола, и почти сразу его забрали в Киев — секретарем ЦК комсомола по кадрам. Хрущев потребовал назначить на этот пост молодого человека. Моложе Семичастного никого не было.

Весной сорок седьмого Сталин прислал на Украину первым секретарем Лазаря Кагановича. Он ценил моторных и энергичных людей, поставил Семичастного во главе республиканского комсомола. На эту должность предлагали более опытного работника и с высшим образованием. Но Каганович категорически воспротивился:

— Во главе комсомола Украины должен быть украинец.

Лазарь Моисеевич в том же году вернулся в Москву, и хозяином республики опять стал Хрущев. Никита Сергеевич очень хорошо относился к Семичастному, воспринимал молодого человека как своего выдвиженца, воспитывал его и продвигал. Сам Семичастный говорил, что «наши отношения можно было сравнить с отношениями отца и сына».

Хрущев спас Семичастного, когда выяснилось, что брат первого секретаря ЦК комсомола Украины осужден на двадцать пять лет. Борис Семичастный попал в немецкий плен, а после войны отправился в Сибирь, поскольку чекистам доложили о его «сотрудничестве с немцами».

Владимира Ефимовича вызвали в Москву. Второй секретарь ЦК ВЛКСМ Всеволод Иванов объяснил Семичастному, что таким, как он, нечего делать в комсомоле. Но Хрущев твердо сказал:

— Не тревожься и спокойно работай.

Когда Семичастный уже позже заведовал отделом ЦК, то попросил принести его собственное дело. В нем лежало адресованное Сталину письмо, в котором Никита Сергеевич ручался за своего комсомольского секретаря. ..

Семичастный рассказывал, как он еще на Украине однажды позвонил Хрущеву, попросился на прием, а тот ответил:

— Приходи. Я буду министров принимать, а ты посиди.

Никита Сергеевич вызывал одного, другого, третьего. Между делом спрашивал Семичастного:

— А ты что думаешь по этому поводу? Твое какое мнение?

Он изучал комсомольского секретаря, хотел понять, на что молодой человек способен.

Хрущев распорядился, чтобы в аппарате ЦК Украины ни одного вопроса, который касается комсомола, без Семичастного не решали. Но работать с Никитой Сергеевичем было не просто. Однажды Семичастный пришел к Хрущеву с большим количеством накопившихся проблем. А у первого секретаря настроение было отвратительное. Что бы комсомольский лидер ни предложил, тот все отвергал. Как же быть? Наконец Хрущев смилостивился и объяснил:

— Меня разозлили, я на тебе срываюсь. А ты все равно старайся меня убедить. Учись это делать.

И Семичастный научился. Поэтому Хрущев, перебравшись в Москву, позаботился о том, чтобы Семичастного тоже перевели в столицу.

Впрочем, хорошие отношения с одним из членов политбюро не спасали от неприятностей.

Летом пятьдесят второго, на ХУ летних Олимпийских играх в Хельсинки, советская команда выступила очень удачно. Но в Москве ожидали полной победы. Однако проигрыш футболистов, поражение конников и то, что первое место пришлось поделить с американской командой, Сталин и политбюро восприняли крайне болезненно.

Владимир Ефимович рассказывал мне:

— Мы с Шелепиным были в Хельсинки на Олимпийских играх. Когда вернулись, нас сразу повезли в Кремль. Там сидят хмурые Маленков, Берия, Каганович и Суслов. И прорабатывали они нас с десяти вечера до шести утра. Главным обвинением был, конечно, проигрыш в футбол югославам. Ведь Сталин футболистам телеграмму послал, надеялся, что победим. Мы с югославами были тогда на ножах, так что эта игра была не спортивная, а политическая. Команду ЦСКА за проигрыш разогнали. И нам Берия так зловеще говорит: «Вас, наверное, не туда доставили…»

Мы еще из Хельсинки дали шифровку, что опередили американцев по очкам. А в последний момент американцы подали протест по итогам соревнования по пулевой стрельбе, протест удовлетворили. И получилось, что мы не выиграли у американцев, а только сравнялись. Нам это в упрек: «Как вы могли обмануть товарища Сталина!»

Потом Маленков сходил к Сталину, вернулся успокоенный: «Товарищ Сталин сказал, что неплохо выступили, но некоторые виды спорта надо подтянуть». Тогда нас отпустили…

Руководил Всесоюзным комитетом по делам физической культуры и спорта Николай Николаевич Романов, бывший второй секретарь ЦК комсомола. Шелепин по должности состоял членом комитета. Во время Олимпийских игр Шелепин был заместителем Романова по политической линии. Романова наказали тем, что не утвердили руководителем Спорткомитета, оставили исполняющим обязанности председателя.

Шелепин в декабре того же, пятьдесят второго, отправил Маленкову записку с просьбой освободить его от обязанностей члена Комитета по делам физической культуры и спорта при Совете министров СССР и утвердить в этой должности Семичастного. Через две недели замену утвердило правительство.

ЖДАНОВ ИЛИ ШЕЛЕПИН?

Пятого октября пятьдесят второго года, в воскресенье, открылся Х1Х съезд партии. Это был последний съезд при Сталине и первый, на котором присутствовал Шелепин.

Вступительную речь на съезде произнес Вячеслав Михайлович Молотов.

Сталину было почти семьдесят четыре года, он чувствовал себя слабым, отказался делать основной доклад и ограничился небольшой речью.

С отчетным докладом выступил Георгий Максимилианович Маленков. Он был одновременно и секретарем ЦК, и заместителем председателя Совета министров, ведал всеми организационными делами, держал в руках партийно-государственную канцелярию и воспринимался как самый близкий к Сталину человек, как заместитель вождя.

Х1Х съезд был на редкость скучным и запомнился, пожалуй, только тем, что Всесоюзную Коммунистическую Партию /большевиков/ переименовали в Коммунистическую Партию Советского Союза, а политбюро — в президиум.

После съезда в Георгиевском зале Кремля был устроен прием. Иностранных гостей приветствовал маршал Ворошилов. Он произносил все тосты. Сталин был в прекрасном расположении духа. Главные драматические события произошли уже после окончания съезда.

Шелепина впервые избрали членом ЦК. Александр Николаевич этого не ожидал — впервые в состав Центрального комитета партии включили не только первого, но и второго секретаря ЦК комсомола. Шелепин получил множество поздравлений по случаю избрания в Центральный комитет партии, не только от товарищей по работе, но даже и от итальянских коммунистов.

Шестнадцатого октября провели традиционный после съезда первый пленум нового состава ЦК, на котором предстояло избрать руководящие органы — президиум и секретариат. Такие организационные пленумы обычно носят рутинный характер, кто куда будет выдвинут — людям посвященным известно заранее. С теми, кого ждет повышение, предварительно беседуют, сюрпризов старательно избегают.

На этом пленуме все было иначе. Никто — кроме самого Сталина — не знал заранее, что именно произойдет.

Впервые Шелепин увидел, как Сталин занимался политикой. Вождь был уже пожилым человеком, но страсть к политической интриге не утратил.

Когда появилось политбюро старого состава, новенькие члены ЦК по привычке встали и зааплодировали. Сталин недовольно махнул рукой и буркнул:

— Здесь этого никогда не делайте.

На пленумы ЦК обычные ритуалы не распространялись, о чем новички не подозревали.

Председательствовавший Маленков сразу же предоставил слово вождю.

Сталин в сером френче из тонкого коверкота прохаживался вдоль стола президиума и неспешно говорил:

— Итак, мы провели съезд партии. Он прошел хорошо, и многим может показаться, что у нас существует полное единство. Однако у нас нет такого единства. Некоторые выражают несогласие с нашими решениями.

Спрашивают, для чего мы значительно расширили состав Центрального комитета? Мы, старики, все перемрем, но нужно подумать, кому, в чьи руки передадим эстафету нашего великого дела. Для этого нужны более молодые, преданные люди, политические деятели. Потребуется десять, нет, все пятнадцать лет, чтобы воспитать государственного деятеля. Вот почему мы расширили состав ЦК…

Спрашивают, почему видных партийных и государственных деятелей мы освободили от важных постов министров? Мы освободили от обязанностей министров Молотова, Кагановича, Ворошилова и других и заменили новыми работниками. Почему? На каком основании? Работа министра — это мужицкая работа. Она требует больших сил, конкретных знаний и здоровья. Вот почему мы освободили некоторых заслуженных товарищей от занимаемых постов и назначили на их место новых, более квалифицированных работников. Они молодые люди, полны сил и энергии.

Что касается самых видных политических и государственных деятелей, то они так и остаются видными деятелями. Мы их перевели на работу заместителями председателя Совета министров. Так что я не знаю, сколько у меня теперь заместителей, — раздраженно пошутил Сталин.

И тут вождь неожиданно обрушился на Молотова и Микояна. Они пытались оправдаться. Но Сталин не захотел их слушать.

Разделавшись с Молотовым и Микояном, Сталин сказал, что нужно решить организационные вопросы, избрать руководящие органы партии. Он достал из кармана френча собственноручно написанную бумагу и сказал:

— В президиум ЦК можно было бы избрать, например, таких товарищей…

Он назвал длинный список. К удивлению членов ЦК прозвучали фамилии сравнительно молодых партработников, скажем, Леонида Ильича Брежнева, которые сами не ожидали выдвижения. Никто с ними перед пленумом не беседовал.

Прозвучала и фамилия руководителя комсомола Николая Михайлова. Он тоже получил повышение, стал членом президиума и секретарем ЦК. По распределению обязанностей среди секретарей ему поручили «руководство работой в области пропаганды и агитации» и включили в состав постоянной комиссии по внешним делам при президиуме ЦК. Через неделю его утвердили еще и заведующим отделом пропаганды и агитации и поручили ему общее руководство отделом школ.

Николай Михайлов вошел в когорту сравнительно молодых руководителей, которыми Сталин, судя по всему, собирался заменить старую гвардию. Но вождь через полгода ушел в мир иной, и Михайлов в марте пятьдесят третьего лишился высокой партийной должности…

После избрания Михайлова возник вопрос, кто сменит его в ЦК ВЛКСМ?

Сталин предполагал поручить комсомол своему зятю Юрию Жданову, сыну покойного члена политбюро Андрея Александровича Жданова. Юрий Андреевич был на год младше Шелепина. В сорок первом он закончил Московский государственный университет, получил диплом химика-органика. Но по специальности поработать не удалось. Проницательные кадровики сразу разглядели в сыне влиятельного отца политические таланты. Во время войны Жданова-младшего зачислили инструктором в политуправление Красной армии, которы руководил Александр Сергеевич Щербаков, выдвиженец Жданова-отца.

В сорок пятом Юрий Жданов вернулся ассистентом на химический факультет университета, где защитил кандидатскую диссертацию. В сорок седьмом, в двадцать восемь лет, он стал заведовать отделом науки управления пропаганды и агитации ЦК партии. Его отец был тогда фактически вторым человеком в партии. По распределению обязанностей между секретарями ЦК Жданов-старший курировал управление пропаганды и агитации, то есть сын работал под руководством отца.

Такая династия вполне устраивала вождя. Он благоволил к младшему Жданову. Юрию Андреевичу сошла с рук даже скандальная история с «народным академиком» Трофимом Денисовичем Лысенко. Летом сорок восьмого на всесоюзном семинаре лекторов молодой Жданов покритиковал гениального мистификатора Трофима Денисовича Лысенко.

Выступление младшего Жданова не было самодеятельностью. В идеологическом подразделении ЦК давно выражали недовольство Лысенко. На него жаловались видные ученые-биологи, которые доказывали, что деятельность Лысенко идет во вред сельскому хозяйству. Ни один из обещанных им чудо-сортов пшеницы так и не появился. Зато он успешно мешал другим биологам внедрять свои сорта, выведенные в результате долгой селекционной работы.

Сталин разозлился. В своем кабинете он разносил руководителей идеологического ведомства:

— Вы что, не знаете, что на Лысенко держится все наше сельское хозяйство?

Сталин зловеще сказал:

— Так этого оставлять нельзя. Надо примерно наказать виновных. Надо поддержать Лысенко и развенчать наших доморощенных морганистов.

Пятнадцатого июля политбюро приняло решение:

Юрию Жданову пришлось написать покаянное письмо Сталину. Оно появилось в «Правде» седьмого августа, в последний день сессии Всесоюзной академии сельскохозяйственных наук, которая стала триумфом Лысенко.

Юрий Жданов писал:

Сталин не случайно заставил молодого Жданова каяться публично. Это был удар по репутации Жданова-старшего, от которого вождь хотел избавиться.

Будущее Юрия Жданова тоже рисовалось в мрачных тонах. Но тридцатого августа Андрей Александрович умер, избавив Сталина от многих проблем, и его отношение к младшему Жданову сразу изменилось к лучшему.

Более того, весной сорок девятого Светлана Сталина с благословения отца вышла замуж за Юрия Жданова. Впрочем, династический союз оказался недолговечным. Попав в семью главного партийного идеолога, Светлана была потрясена обилием сундуков, набитых «добром», и вообще сочетанием показной, ханжеской «партийности» с махровым мещанством. Этот брак быстро развалился.

Светлана писала отцу:

Но молодой Жданов не утратил расположения тестя, поэтому ему прочили большую карьеру. В пятьдесят втором году его утвердили заведующим отделом естественных и технических наук и высших учебных заведений ЦК, на Х1Х съезде, как и Шелепина, избрали членом ЦК КПСС.

После разговора с вождем Юрий Жданов приехал в ЦК комсомола знакомиться.

Семичастный вспоминал:

— Нас собрали. Жданов говорит: «Товарищ Сталин просит меня стать первым секретарем. Расскажите, что вы делаете». Мы один за другим рассказали, чем занимаемся. Жданов взмолился: «Ребята, милые, я в этом ничего не понимаю и не могу вами руководить. Я сейчас же пойду к Иосифу Виссарионовичу и откажусь».

Юрий Андреевич, кабинетный человек, предпочел остаться в аппарате ЦК партии.

Когда Жданов отказался, Сталин, видимо, спросил Михайлова, кого бы тот рекомендовал на свое место. Николай Александрович, надо понимать, и назвал кандидатуру Александра Шелепина. Наверное, имело значение и мнение Маленкова, который Шелепина поддерживал.

Сталин вызвал кандидата в комсомольские вожаки к себе на дачу. Это была их первая и единственная встреча. Сталин усадил Шелепина на стул, а сам шагал по кабинету и задавал вопросы. Время от времени подходил к Шелепину, нагибался и заглядывал ему в глаза. Смотрел внимательно. Он же верил, что никто не смеет лгать ему…

Александр Николаевич потом признался своему лучшему другу Валерию Харазову, что ему было страшно…

Тридцать первого октября пятьдесят второго года на пленуме ЦК ВЛКСМ Шелепин стал первым секретарем. Учитывая то, что его предшественник сразу оказался на партийном Олимпе, должность эта была более чем высокой. На Шелепина смотрели как на восходящую политическую звезду.

Секретарем ЦК ВЛКСМ по кадрам утвердили Василия Никифировича Зайчикова. Но в самом начале пятьдесят третьего года его внезапно забрали на работу в министерство государственной безопасности — помощником начальника следственной части по особо важным делам. Сталин подбирал в органы новых людей, чтобы заменить ими старых чекистов.

Одновременно с Зайчиковым в МГБ на той же должности оказался и недавний заместитель заведующего отделом комсомольских органов ЦК ВЛКСМ Николай Николаевич Месяцев. Но он в отличие от Зайчикова был военным юристом, во время войны служил в управлении военной контрразведки СМЕРШ.

Василий Зайчиков допрашивал бывшего министра госбезопасности, бывшего начальника СМЕРШа генерал-полковника Виктора Семеновича Абакумова.

Зайчиков рассказывал Месяцеву, что, когда Абакумова в первый раз привели к нему на допрос, тот сразу раскусил следователя. Улыбаясь, заметил:

— А, мне следователя-новичка дали.

— Как вы это определили? — поинтересовался Зайчиков.

— Вы были депутатом Верховного Совета, у вас еще на лацкане след от значка, ботинки из-за границы…

А Зайчиков действительно был депутатом Верховного Совета РСФСР.

Николая Месяцева Шелепин в пятьдесят пятом году опять взял в ЦК заведующим отделом пропаганды и агитации, а на следующий год сделал секретарем ЦК ВЛКСМ по идеологии.

В сталинские времена комсомол был суровой школой.

«Мое поколение долго, вплоть до ХХ съезда КПСС, — писал на склоне лет Александр Шелепин, — не располагало достоверной информацией о положении в партии, стране и жило во лжи».

Владимир Семичастный, шедший за Шелепиным, можно сказать, след в след (он возглавил после него комсомол, а потом сменил его и в ЦК КПСС, и на Лубянке), сформулировал это так:

— Чем отличались советские кадры? Чтобы продвинуться и занять пост, надо семь сит пройти, шишки и синяки набить. Через семь сит прошел, а на восьмом застрял…

Многие комсомольские функционеры копировали худшие черты своих партийных опекунов: чинопочитание, послушание и умение внимательно слушать вышестоящих, писал Михаил Федорович Ненашев, секретарь челябинского обкома партии, а затем заместитель заведующего отделом пропаганды ЦК КПСС. Аппарат комсомола, особенно в его верхнем эшелоне, в фарисействе мало чем уступал иезуитам.

Наиль Биккенин, который много лет проработал в ЦК партии, писал: «Я безошибочно мог определить в аппарате ЦК бывших комсомольских работников по тому, как они садились и выходили из машины. Такую непринужденность и автоматизм навыков можно было приобрести только в молодости».

В комсомольском аппарате многие делали карьеру, сочиняя доносы на своих начальников, зная, что это лучший способ продвинуться.

Вячеслав Иванович Кочемасов был секретарем ЦК ВЛКСМ с весны сорок девятого по осень пятьдесят пятого года. Он вспоминал, как и на него написали донос: сам, дескать, сын кулака, а жена его — дочь врага народа. А ее отец, между тем, был секретарем обкома. Его в годы террора расстреляли, мать посадили в тюрьму, а девочку отправили в Горький, где она и познакомилась с Кочемасовым.

Донос передали на рассмотрение Шелепина.

Вячеслав Кочемасов:

— Однажды он приглашает меня: «Ты занят?» — «Нет». «Зайди на минуту». Поговорили, но чувствую, не за тем меня позвал. Жду. Он перешел к делу: «Я тебе одну бумагу покажу». Открыл сейф, достал этот донос. Я прочитал. Шелепин говорит: «Ты не обращай внимания и не переживай». И при мне разорвал его и в корзину. Так два раза было…

Не много нашлось в советской истории руководителей, способных на такой поступок. Разорвать анонимку означало принять на себя полную ответственность. Вышестоящие товарищи всегда могли призвать его к ответственности за соучастие в преступлении: почему не реагировал на сигнал масс? Покрываешь врагов народа?

По словам Кочемасова, Александр Николаевич был простым и достойным человеком, тяготился бюрократическим стилем прежнего руководства комсомола, не терпел тягомотных заседаний и не читал нотаций.

С Вячеславом Ивановичем Кочемасовым я беседовал, когда он уже вышел на пенсию. После комсомола он работал в посольстве в ГДР, был заместителем председателя Госкомитета по культурным связям с зарубежными странами. В шестьдесят втором году его утвердили заместителем председателя Совета министров РСФСР; он курировал республиканское министерство культуры, госкомитет по делам издательств, полиграфии и книжной торговли. Он оказался последним советским послом в ГДР. Очень спокойный, выдержанный и любезный, Вячеслав Иванович вполне подходил для дипломатической работы…

Пятого марта пятьдесят третьего, со смертью Сталина, началась новая эпоха, но мало кто это понимал. Поначалу аппарат, чиновники всех рангов соревновались в выражении скорби, считая, что именно этого от них ждут.

Писательница Валерия Герасимова, первая жена Александра Фадеева и двоюродная сестра известного кинорежиссера Сергея Аполлинариевича Герасимова, так описала траурный митинг в Союзе писателей десятого марта:

«Что-то завывал Сурков, Симонов рыдал — сначала и глазам не поверила, — его спина была передо мной, и она довольно ритмично тряслась… Затем, выступив, он сказал, что отныне самой главной великой задачей советской литературы будет воссоздание образа величайшего человека („всех времен и народов“ — была утвержденная формулировка тех лет).

Николай Грибачев выступил в своем образе: предостерегающе посверкивая холодными белыми глазами, он сказал (примерно), что после исчезновения великого вождя бдительность не только не должна быть ослаблена, а, напротив, должна возрасти. Если кто-то из вражеских элементов, возможно, попытается использовать сложившиеся обстоятельства для своей работы, пусть не надеется на то, что стальная рука правосудия хоть сколько-нибудь ослабла…

Ужасное собрание. Великого «гуманиста» уже не было. Но страх, казалось, достиг своего апогея. Я помню зеленые, точно больные, у всех лица, искаженные, с какими-то невидящими глазами; приглушенный шелест, а не человеческую речь в кулуарах; порой, правда, демонстрируемые (а кое у кого и истинные!) всхлипы и так называемые «заглушенные рыдания». Вселюдный пароксизм страха».

Валерия Герасимова рано разобралась в происходящем и возненавидела Сталина. Однажды она с удивлением сказала сыну о бывшем муже, Фадееве:

— Знаешь, Саша искренне любит Сталина.

Александр Фадеев до последнего оставался солдатом партии. Но отношение к Сталину и у него быстро изменилось. Увидев после долго перерыва Валерию Герасимову, он вполголоса признался ей:

— Дышать стало легче.

И совсем скоро ему станет совсем не по себе от осознания того, чему он был свидетелем и деятельным участником. Когда Фадеев застрелился, его старый друг писатель Юрий Либединский с горечью заметил:

— Бедный Саша, всю жизнь простоял на часах, а выяснилось, что стоял на часах перед сортиром.

Но в те первые дни марта пятьдесят третьего еще действовала инерция прошлой жизни.

Двенадцатого марта «Правда» поместила статью Фадеева «Гуманизм Сталина». В ней говорилось: «Сталин, как никто другой, определил великое гуманистическое значение художественной литературы как силы воспитания и перевоспитания человека в духе коммунизма, назвав писателей инженерами человеческих душ».

Через неделю, девятнадцатого марта, в «Литературной газете» появилась передовая «Священный долг писателя», написанная Симоновым на пару с одним его сотрудником.

Они писали: «Самая важная, самая высокая задача, со всей настоятельностью поставленная перед советской литературой, заключается в том, чтобы во всем величии и во всей полноте запечатлеть для своих современников и для грядущих поколений образ величайшего гения всех времен и народов бессмертного Сталина».

Фадеев и Симонов доложили в ЦК, что проводят очищение Союза писателей от евреев, хотя ставшие у руля страны люди спешили откреститься от наиболее одиозных сталинских акций и уже решили реабилитировать и выпустить из тюрьмы «врачей-убийц».

Хрущев был раздражен и зол. Новые руководители страны, освободившиеся от Сталина, вовсе не собирались играть роль его наследников, и вообще хотели, чтобы эта затянувшаяся панихида побыстрее прекратилась.

Хрущев позвонил в редакцию «Литературной газеты». Симонова на месте не оказалось, он был на даче. Тогда Никита Сергеевич попросил соединить его с Союзом писателей и распорядился отстранить Симонова от руководства газетой.

В исправление симоновской ошибки «Литературная газета» поместила новую передовую, в которой говорилось, что главная задача литературы — показать «великие дела нашего народа, его борьбу за коммунизм».

После чего Константину Михайловичу позволили вновь руководить газетой, но недолго. Видимо, Хрущев воспринимал его как ярого сталиниста, и Симонов вскоре лишился всех административных должностей, что, впрочем, только пошло на пользу его творчеству. Уйдя со службы, он на несколько лет уехал из Москвы и написал трилогию, принесшую ему читательское внимание и ленинскую премию — «Живые и мертвые», «Солдатами не рождаются», «Последнее лето».

ДЕНЬГИ ДЛЯ КОМСОМОЛА

Сразу после смерти вождя Шелепин с Семичастным предложили было переименовать ленинский комсомол в ленинско-сталинский. Тут же одобрили эту инициативу на бюро ЦК ВЛКСМ и доложили в президиум ЦК партии. Но Хрущев поздно вечером позвонил Шелепину домой и сказал:

— Мы тут посоветовались и решили, что делать этого не надо.

Лучшие комсомольские годы Шелепина пришлись на хрущевские времена. Хрущев не доверял своим соратникам, делал ставку на молодежь и многое позволял своим комсомольцам.

Все ошиблись в Никите Сергеевиче, принимая его за простачка, с которым легко будет сговориться! Привыкли, что Сталин ернически именовал его «Микитой», и думали, что тоже смогут им командовать.

Никита Сергеевич оказался талантливым политиком. Живой и энергичный, он легко обошел своих неповоротливых соратников. Прежде всего он избавился от Берии, которого смертельно боялся. Оттеснить от власти Маленкова, который после смерти Сталина играл роль руководителя страны, оказалось значительно легче.

В марте пятьдесят третьего года Хрущев был избран секретарем ЦК — всего лишь одним из четырех. После мастерски проведенного им ареста Берии Никита Сергеевич захотел повышения. Он завел речь о том, что на заседаниях президиума ЦК должен председательствовать секретарь ЦК, а не ГЛАВА правительства Маленков:

— У нас коллективное руководство, значит каждый должен делать свое дело, Маленков — руководить правительством, а не партией.

Товарищи по партийному руководству, ощущая очевидное первенство Хрущева, спешили удовлетворить его амбиции.

Через два месяца после ареста Берии, во время сентябрьского пленума, в перерыве в комнате отдыха, где собирались члены президиума, Маленков вдруг сказал:

— Я предлагаю избрать на этом пленуме Хрущева первым секретарем ЦК.

Лазарь Каганович вспоминал, что был страшно удивлен. Обычно такие серьезные вопросы заранее обговаривались. Потом он спросил у Маленкова, почему тот никому ничего не сказал. Маленков объяснил, что перед самым пленумом к нему подошел министр обороны Николай Александрович Булганин и предложил избрать Хрущева:

— Иначе я сам внесу это предложение.

И точно — Булганин первым поддержал Маленкова:

— Давайте решать!

Возразить никто не посмел.

На пленуме Маленков объяснил, что «в настоящее время у нас нет первого секретаря ЦК» и предложил кандидатутуру Никиты Сергеевича как «верного ученика Ленина и ближайшего соратника Сталина, обладающего огромным опытом в области партийного строительства и глубокими знаниями нашего народа». Пленум послушно принял решение «об избрании т. Хрущева первым секретарем ЦК КПСС». В печати об этом не сообщалось.

При Сталине Хрущев набивался Маленкову в друзья, по вечерам приглашал вместе с семьями гулять по Москве. И в первые месяцы после смерти вождя тоже старался быть поближе к Маленкову, они вместе обедали, ездили на одной машине. Хрущев не только демонстрировал дружбу с Маленковым, но и по ходу дела внушал ему свои идеи, добиваясь необходимой поддержки.

Почувствовав силу, Никита Сергеевич потерял интерес к Маленкову. Георгий Максимилианович засуетился, чувствуя, что теряет власть, и пытался угодить Хрущеву.

Главный редактор «Правды» Дмитрий Трофимович Шепилов рассказывал, как в апреле пятьдесят четвертого ему позвонил вежливый Маленков:

— Вы не могли бы сейчас приехать ко мне на несколько минут?

Сталинский кабинет отремонтировали, все было новенькое и блестело. ГЛАВА правительства, напротив, выглядел неуверенным, говорил сбивчиво и смущенно:

— Я просил вас приехать, товарищ Шепилов, вот по какому вопросу. Шестнадцатого апреля Никите Сергеевичу исполняется шестьдесят лет. Он очень старается. Он хорошо работает. Мы посоветовались между собой и решили присвоить ему звание Героя Социалистического Труда. Мне поручено переговорить с вами, чтобы хорошо, по-настоящему подать это в газете.

А уже через полтора года Хрущев настолько окреп, что атаковал Маленкова и обвинил главу правительства в отказе от основных принципов советской политики.

Никита Сергеевич добился того, что Маленкова убрали с поста главы правительства, перевели в заместители, дали незначительный пост министра электростанций, но оставили членом президиума ЦК.

Хрущев спешил убрать с политической арены и других руководителей страны, которые ему мешали. Зато он продвигал новых, своих людей. Никита Сергеевич постепенно втягивал Александра Шелепина в большую политику, выясняя, на что способен комсомольский секретарь.

Решением президиума ЦК Шелепина включили в состав комиссии, которая должна была представить предложения о трудовом и бытовом устройстве так называемых спецпоселенцев — в основном речь шла о народах, которые Сталин выселил в Сибирь и Казахстан. В спецпоселениях находились два с лишним миллиона человек, из них полтора миллиона — депортированные в годы войны чеченцы, ингуши, балкарцы, калмыки, крымские татары, немцы.

В комиссию помимо Шелепина вошли: секретари ЦК Михаил Андреевич Суслов и Петр Николаевич Поспелов, министр юстиции Константин Петрович Горшенин и заместитель секретаря президиума Верховного Совета (была тогда такая должность) Александр Федорович Горкин.

Комиссия сделала первый шаг в реабилитации народов, изгнанных из родных мест:

В апреле пятьдесят третьего секретную записку комиссия передала Маленкову, но прошел не один год, прежде чем репрессированным народам разрешили вернуться в родные места.

В пятьдесят пятом году Шелепина включили в состав комиссии, которая готовила предложения по борьбе с уголовной преступностью.

В комиссию вошли министр внутренних дел Сергей Никифорович Круглов, первый заместитель заведующего отделом административных органов ЦК КПСС Валентин Васильевич Золотухин, министр юстиции Константин Петрович Горшенин, первый секретарь московского обкома Иван Васильевич Капитонов, первый заместитель председателя КГБ генерал-майор Константин Федорович Лунев, генеральный прокурор Роман Андреевич Руденко, начальник московской милиции генерал-лейтенант Василий Степанович Рясной, первый секретарь московского горкома Екатерина Алексеевна Фурцева…

Двадцать четвертого августа комиссия передала в ЦК проект письма всем партийным организациям — «О серьезных недостатках в воспитании детей». На президиуме ЦК решили подготовить более объемный документ «Об усилении воспитательной работы среди молодежи и всех трудящихся».

Через год, в августе пятьдесят шестого, на президиуме ЦК рассматривали вопрос об усилении борьбы с антиобщественными, паразитическими элементами и приобщении к труду кочующих цыган. Самые важные мысли, прозвучавшие на заседании, как обычно своим аккуратным почерком пометил заведующий общим отделом ЦК Владимир Никифорович Малин:

Виктора Васильевича Гришина только что утвердили председателем ВЦСПС, Николай Павлович Дудоров был министром внутренних дел, Иван Александрович Серов — председателем КГБ. Шелепина включили в комиссию, зная его активность и напористость.

Комиссия подготовила проекты постановления правительства и указа президиума Верховного Совета СССР «О приобщении к труду цыган, занимающихся бродяжничеством». Второго октября оба документа были приняты.

Шелепину как руководителю комсомола было поручено заняться воспитательной работой среди грузинской молодежи.

После ХХ съезда партии Грузия, до которой донеслись разговоры о том, что Хрущев на закрытом заседании осудил Сталина, забурлила. Пятого марта пятьдесят шестого года, в третью годовщину смерти вождя, грузинская молодежь в Тбилиси, Гори, Кутаиси, Сухуми и Батуми вышла на улицы, чтобы защитить имя национального героя.

В Тбилиси в манифестациях приняли участие более шестисяти тысяч человек, в основном студенты и школьники. Они требовали вывесить в городе флаги и портреты Сталина, опубликовать в республиканских газетах материалы о жизни и деятельности Сталина.

Манифестанты пытались захватить Дом связи — искали радиостудию, чтобы рассказать о происходящем в Тбилиси. Писали в Москву телеграмму с требованием не трогать Сталина.

В город ввели войска, которым разрешили применять оружие. При разгоне демонстраций погиб двадцать один человек и больше шестидесяти получили ранения. Органы КГБ задержали почти четыреста манифестантов. Из них судили тридцать девять человек — тех, кто выступал на митингах и составлял обращения к правительству.

Это было первое антиправительственное выступление в стране после двадцатых годов. Первоначально в Москве намеревались квалифицировать эти демонстрации как контрреволюционный заговор со всеми вытекающими отсюда последствиями. Но потом сообразили, что это произведет самое неблагоприятное впечатление: какая же может быть контрреволюция в стране, где давно победил социализм? Да и в Грузии большой процесс вызвал бы возмущение и еще большее отчуждение от центральной власти.

Президиум ЦК удовольствовался тем, что принял достаточно мягкое постановление «Об ошибках и недостатках в работе Центрального Комитета Коммунистической партии Грузии».

Партийным органам республики предлагалось считать главной задачей «глубокое разъяснение решений ХХ съезда КПСС, антимарксистской сущности культа личности Сталина». Аппарату предлагалось «принять решительные меры по ликвидации последствий бериевщины, усилить борьбу со всякого рода проявлениями буржуазного национализма».

Комсомолу поручили усилить идейно-воспитательную работу среди молодежи.

Отдел пропаганды и агитации ЦК ВЛКСМ подготовил Шелепину свои предложения:

Похожая ситуация сложилась в Прибалтике. Шелепин докладывал ЦК, что в Литве было раскрыто шестнадцать подпольных молодежных организаций. Молодые грузины вступились за Сталина, молодые литовцы клялись бороться за «свободную Литву».

Четвертого ноября пятьдесят шестого года на заседании президиума ЦК поручили «Фурцевой, Поспелову, Шелепину и Елютину внести предложение об очищении вузов от нездоровых элементов». Вячеслав Петрович Елютин был министром высшего образования.

Ужесточение идеологической атмосферы в высших учебных заведениях стало результатом возмущения студенчества событиями в Венгрии. Некоторые политически активные молодые люди протестовали против введения советских войск и подавления народного восстания в Будапеште.

Чисткой студенчества занимался КГБ. Шелепину было поручено усилить идеологическую работу комсомола среди учащейся молодежи. В ЦК ВЛКСМ считали, что молодежью должен заниматься именно комсомол, а не госбезопасность, хотя на местах райкомы и горкомы испуганно обращались к чекистам, столкнувшись с самыми невинными попытками свободолюбивой молодежи выйти за тесные рамки официальщины.

Двенадцатого ноября Шелепин подготовил свои предложения для президиума ЦК. ЦК ВЛКСМ предлагал изменить порядок приема в вузы, чтобы «пресечь проникновение в вузы случайных людей», в частности — отменить прием медалистов вне конкурса, принимать только тех, кто не менее двух лет отработал на производстве, требовать рекомендации трудовых коллективов.

Комиссия под председательством секретаря ЦК Брежнева, учтя предложения Шелепина, подготовила закрытое письмо партийным организациям — «Об усилении политической работы партийных организаций в массах и пресечении вылазок антисоветских, враждебных элементов». Текст письма, которое стало сигналом к гонениям на свободомыслящую интеллигенцию и студенческую молодежь, утвердили на президиуме ЦК девятнадцатого декабря пятьдесят шестого года.

Письмо зачитали на пленуме ЦК комсомола.

Секретарь ЦК комсомола Зоя Туманова, которая курировала отдел по работе со студенческой молодежью, говорила с трибуны:

— Что касается всякого рода антисоветских и враждебных вылазок, то, видимо, здесь у пленума будет единое мнение, что их надо решительно пресекать. ЦК ВЛКСМ считает правильными действия тех комсомольских организаций, которые студентов, не оправдывающих звания советских студентов, исключают из членов ВЛКСМ и из институтов.

Зоя Петровна Туманова начинала редактором «Пионерской правды», это было еще в мрачные сталинские годы. Она первым делом очистила редакцию от тех, у кого были проблемы с анкетой — то есть репрессированные родственники. Литературный редактор «Пионерской правды» Лидия Корнеевна Чуковская, дочь известного писателя, человек с твердым характером, в знак протеста ушла из редакции сама.

Впоследствии Туманова много лет работала первым заместителем заведующего отделом культуры ЦК КПСС.

Зою Туманову поддержал Шелепин:

— Нам надо вузы очистить от антисоветских людей, от некоторых людей, которые случайно попали туда, и надо очистить комсомол. Но я прошу не понимать это как чистку. Ни в коем случае нельзя, чтобы это получилось как чистка комсомольских организаций… Нельзя не считаться с тем, что, осуществляя директивы ХХ съезда о социалистической законности, мы много выпустили из тюрем, даже и таких, которых, может быть, не надо было выпускать… Мы располагаем фактами, когда некоторые из них ведут вражескую работу. Тут надо быть бдительными, и людей, которые будут вести антисоветскую агитацию, щадить не будем, снова в тюрьмы сажать надо.

Слова первого секретаря ЦК комсомола достаточно точно характеризуют отношение к процессу освобождения репрессированных при Сталине людей. Это воспринималось как вынужденный, но нежелательный шаг.

— С другой стороны, — продолжал Шелепин, — есть в вузах такие люди: ему семнадцать лет, школу закончил, пошел на первый курс, у него каша в голове, ничего не соображает. Ему кто-то, или он послушал Би-би-си или «Голос Америки», или он прочитал газету югославскую «Борба» или какую-то польскую газету, и он начинает соображать. Я хочу привести ленинское указание: «Таким людям надо всячески помогать, относясь как можно терпимее к их ошибкам, стараясь исправлять их постепенно и преимущественно путем убеждения, а не борьбы».

В пятьдесят седьмом году именно Шелепин руководил подготовкой и проведением шестого Всемирного фестиваля молодежи и студентов, проходившего в Москве под лозунгом «За мир и дружбу» с двадцать восьмого июля по одиннадцатое августа. Это было большое событие в жизни страны — первый опыт достаточно свободного общения советских людей с иностранцами.

За большую и плодотворную работу по подготовке и проведению фестиваля товарищи наградили Шелепина почетной грамотой ЦК ВЛКСМ.

Шелепину пришлось заниматься трагической и запутанной историей «Молодой гвардии».

После освобождения Донбасса «Комсомольская правда» написала о подпольной комсомольской организации в шахтерском поселке Краснодон. В сентябре сорок третьего пятерым погибшим подпольщикам присвоили звание Героя Советского Союза, еще сорок пять получили ордена.

Руководитель Союза советских писателей Александр Александрович Фадеев испросил у Сталина творческий отпуск, поехал в Краснодон и меньше, чем за два года, словно в лихорадочном возбуждении написал роман «Молодая гвардия», который пользовался огромным успехом.

Информации о реальных событиях было немного. Фадеев, следуя первым сведениям, назвал предателем порядочного человека, опозорил его и его семью.

Уже после смерти Сталина несколько оставшихся в живых подпольщиков добились приема у Шелепина, рассказали ему о жестокой несправедливости в отношении человека, который в реальности был комиссаром «Молодой гвардии», и убедили Александра Николаевича в своей правоте.

Первому секретарю ЦК комсомола трудно было идти против устоявшего мнения. Но Шелепин все-таки настоял на создании комиссии, которая полностью реабитировала Виктора Третьякевича, которого Фадеев вывел под именем Стаховича. Справедливость восторжествовала, Третьякевичу дали посмертно орден. Правда, роман не перепишешь…

Бюро ЦК ВЛКСМ заседало два раза в месяц, секретариат каждую неделю. Первого секретаря приглашали на заседания президиума ЦК, второго секретаря — на секретариаты ЦК КПСС. Один из секретарей ЦК комсомола обязательно присутствовал на заседаниях правительства.

Секретари ЦК ВЛКСМ были заметными людьми в столице, их приглашали в иностранные посольства, на торжественные собрания и приемы в Кремль.

Первый секретарь ЦК комсомола по зарплате приравнивался к заведующему отделом ЦК партии — Шелепин получал пять с половиной тысяч рублей. Остальные секретари получали четыре с половиной тысячи, при тогдашнем уровне цен этих денег было более чем достаточно. Секретари ЦК имели право пользоваться так называемой столовой лечебного питания на улице Грановского, где получали любые продукты за символические деньги.

Аппарат ЦК комсомола состоял из нескольких отделов.

Самым крупным был отдел комсомольских органов. Когда Хрущев создал в партии бюро ЦК по РСФСР, отдел поделили на два — отдел комсомольских органов по союзным республикам и по РСФСР, в каждом работали человек тридцать.

Вторым по значению был отдел пропаганды и агитации, тоже человек тридцать. В отделах рабочей молодежи и по работе среди сельской молодежи сотрудников было вдвое меньше.

Кроме того, существовали отдел школ (потом его разделили на отдел школьной молодежи и пионерский), военно-физкультурный отдел (его преобразовали в отдел спортивной и оборонно-массовой работы). Со временем появился отдел культуры. И, конечно же, существовало управление делами, занимавшееся финансами и хозяйством.

Комсомольский аппарат по всей стране находился на дотации. Копеечные членские взносы (большую часть членов ВЛКСМ составляли школьники, студенты, которые ничего не зарабатывали) не покрывали расходов. Поэтому по традиции ЦК ВЛКСМ получал деньги из партийной казны.

«Комсомольская правда» и «Пионерская правда», имевшая самый большой тираж в стране, издательство «Молодая гвардия» и республиканские комсомольские газеты и издательства давали немалый доход, но все поступало в партийную кассу. При удобном случае Шелепин поднял вопрос о том, что эти деньги должны идти комсомолу.

Прижимистый Хрущев его остановил:

— Вот еще! Мы вам даем деньги, а это компенсация партийному бюджету.

Но Шелепин подготовился к разговору и знал цифры:

— Никита Сергеевич, вас неправильно информируют. Вы спросите управляющего делами ЦК КПСС, сколько он получает от комсомольских газет и издательств и сколько нам дают.

Подсчитали. Оказалось, что доходы комсомольских изданий в четыре раза превышают получаемые дотации.

— Это безобразие, — возмутился Хрущев, — раз у вас все забирают, вы же не заинтересованы зарабатывать больше!

Шелепин развел руками.

Хрущев тут же распорядился отдать комсомолу все, что он зарабатывает. Деньги за участие в воскресниках, особенно по озеленению, тоже стали передавать местным комсомольским органам — обкомам и крайкомам. Раньше на приезжающих в край или область гостей из ЦК перечисляли деньги. Теперь сказали: сами оплачивайте их пребывание. Обкомы и крайкомы стали сами зарабытывать и увлеклись этим занятием. Первые российские олигархи, как известно, вышли из комсомола…

По-настоящему Хрущев расположился к Шелепину, когда поручил комсомолу мобилизацию молодежи на целину и его поручение было исполнено.

ЦЕЛИННИКИ БЕЗ НЕВЕСТ

Освоение целинных земель началось потому, что руководители страны во главе с Хрущевым не нашли иного способа быстро накормить страну. Советский Союз просто голодал. В год смерти Сталина, в пятьдесят третьем, собрали только тридцать миллионов тонн зерна.

Никита Сергеевич достаточно точно представлял положение дел на селе (см. подробнее «Отечественная история», N 1/2000). Некоторые сведения при нем стали открыто публиковаться. Другие цифры Центральное статистическое управление присылало ему лично — в секретных пакетах. Скажем, стране не полагалось знать, что по численности поголовья скота и по потреблению продуктов на душу населения страна не преодолела дореволюционный уровень. Естественно, скрывались и цифры эффективности животноводства в сравнении со странами Запада.

В результате войны сократились посевные площади — земли выпали из севооборота в Московской, Курской, Ленинградской областях, в Белоруссии. Сталин запрещал распахивать новые земли. Хрущев решил, что это самый быстрый способ дать стране хлеб.

Двадцать второго января пятьдесят четвертого года Хрущев подписал записку «Пути решения зерновой проблемы»:

Заготавливалось меньше зерна, чем потреблялось. Недостаток возмещался из государственного резерва.

Необходимо, писал Хрущев, «расширение в ближайшие годы посевов зерновых культур на залежных и целинных землях в Казахстане и Западной Сибири».

Если пленум ЦК в сентябре пятьдесят третьего призвал взять курс на интенсификацию сельского хозяйства, то теперь Хрущев предлагал освоить тринадцать миллионов гектар целинных и залежных земель в Казахстане, Западной Сибири, Поволжье, Урале.

«Мы должны выиграть время, — писал Хрущев. — Нам надо не только получить как можно больше хлеба, но и затратить на получение этого хлеба как можно меньше времени».

Хрущев пригласил к себе первого секретаря ЦК компартии Казахстана Жумабая Шаяхметова, долго беседовал с ним, спрашивал, какие земли пригодны под распашку, сколько зерна можно будет собрать. Шаяхметов, как показалось Хрущеву, отвечал неискренне, занижал возможности Казахстана, доказывал, что земель, пригодных к распашке, в республике очень мало.

Шаяхметов проучился всего два класса в русско-казахском училище в Омской области, батрачил, а потом десять лет прослужил в госбезопасности. С должности заместителя начальника Алмаатинского областного управления НКВД стал секретарем ЦК компартии Казахстана.

Никита Сергеевич пришел к выводу, что Шаяхметов сознательно вводит его в заблуждение. ГЛАВА Казахстана, видимо, рассудил так: распашка новых земель потребует рабочих рук, в республике их нет, привезут из России, а уже и так много русских и украинцев, значит, доля коренного населения снизится.

Потом руководители Казахстана, надеясь уберечь республику от этой кампании, доложили в ЦК, что «распашка целинных и залежных земель приведет к нарушению интересов коренного казахского населения, так как лишает его выпасов скота».

В Москве эти соображения отвергли.

Увидев, что Шаяхметов ему не помощник, Хрущев распорядился заменить руководство республики. Первым секретарем в Алма-Ату он послал бывшего руководителя Белоруссии, бывшего секретаря ЦК, бывшего министра культуры Пантелеймона Кондратьевича Пономаренко. Вторым секретарем сделал Леонида Ильича Брежнева. Жумабая Шаяхметова перевели первым секретарем Южно-Казахстанского обкома партии, а буквально через несколько месяцев отправили на пенсию, хотя ему было всего пятьдесят два года.

С двадцать третьего февраля по второе марта пятьдесят четвертого года в Москве прошел знаменитый пленум ЦК КПСС, который принял постановление «О дальнейшем увеличении производства зерна в стране и об освоении целинных и залежных земель», где имеются «огромные массивы неосвоенных земель с плодородными черноземами и каштановыми почвами, на которых можно получать высокий урожай без больших капитальных вложений».

Но чьими руками будет возделываться целина?

Хрущев знал ответ: с помощью комсомола он отправит в Казахстан молодежь.

«Мы поговорили с руководителями ВЛКСМ, — вспоминал Хрущев, — рассказали им о цели освоения целинных земель и посоветовались о методе привлечения туда молодежи. Комсомол, как всегда, горячо отозвался на призыв…»

Двадцать второго февраля в Большом Кремлевском дворце уже провожали первую группу комсомольцев-целинников.

— Я попросил Хрущева встретиться с комсомольцами, уезжающими на целину, — рассказывал Владимир Семичастный. — Он согласился. Собрались в Большом театре. Хрущев привел с собой весь президиум ЦК. Мы занимались тогда самой настоящей хозяйственной работой…

«Перед молодыми добровольцами, собравшимися в Кремле, в зале заседаний Верховного Совета, я выступил с коротким призывом и объяснил предстоящие задачи, — вспоминал Никита Сергеевич. — Сказал, что партия возлагает на них большие надежды. Затем собрание призвало молодежь всей страны откликнуться на новое дело.

Протекало оно интересно, ребята выступали с энтузиазмом. До сих пор в моей зрительной и слуховой памяти сохранились некоторые лица и речи. Молодые люди буквально светились, их глаза горели. Я глубоко верил в молодежь, она более подвижна и способна на подвиг. Так оно и оказалось».

В сталинские годы деревню ограбили, записывал в марте шестьдесят первого Александр Трифонович Твардовский, — не только в смысле изъятия материальных средств, но и человеческих кадров. Но деревня держалась «многими коренными зубами за землю».

«Не самый ли трудный зуб — „оседлость“, усадьба-дом и приусадебный участок, до сих пор оказывающий столь серьезное сопротивление в неравном бою с социализмом? — задавался вопросом крестьянский сын Александр Твардовский. — Для многих и многих дом и участок — уже единственный стимул выполнения нормы (в трудоднях) на колхозном поле. И за хорошую работу там им социализм давал послабление в смысле пользования этим маленьким, но живучим капитализмом».

Александр Трифонович увидел в освоении целины то, о чем мало кто задумывался.

Замысел целины объяснялся «не только прямым расчетом „займа“ на стороне от старопашенных земель, но и соблазном развернуться на чистом свободном месте, где техника, организация труда и все преимущество крупного хозяйства могло сказаться в „чистом“ виде, — все заново и без помех „маленького капитализма“, без стариков, садиков, колодцев и прочего.

И они сказались, но не могли не сказаться и другие стороны, не столь выгодные моменты (запустение еще большее старопашенных земель), фронтовой характер освоения новых земель, характер «операции», при которой огромные потери неизбежны. То, то испокон веков делалось на земле людьми, родившимися и обученными на ней, то есть производство хлеба под своими «старыми грушами», делалось теперь сборным, как на новостройке, народом, по преимуществу молодым, то есть наименее приверженным земле, часто вовсе не деревенским.

Но все же «операция» эта гениальна, даже если бы пришлось вновь отступить, дать отдохнуть этим землям и сосредоточиться больше на старопашенных».

Многие люди поехали на целину. Одни по романтическим соображениям, другие подчиняясь комсомольской дисциплине. Третьи надеялись наладить жизнь — молодые люди хотели вырваться из общежитий и огромных коммунальных квартир.

Сельская молодежь бежала от нищеты. Деревенские парни таким образом получали паспорта, что открывало возможность со временем пойти учиться и обосноваться в городе. Многие крестьяне приехали на целину даже без путевок, чтобы просто заработать. Туда же отправляли и тех, кого освобождали из исправительно-трудовых лагерей условно-досрочно.

Хрущев сам съездил в Казахстан. Он увидел, что целинники живут в палатках в спартанских условиях. Молодежь жаловалась, что невест нет.

«Когда я вернулся в Москву, — вспоминал Никита Сергеевич, — я рассказал о своих впечатлениях и посоветовал комсомолу призвать на целину девушек, для них найдутся и работа, и женихи. Это очень хорошо, что на новых местах сложатся семьи, появятся дома и дети, заведется местное оседлое население и затем окажутся старожилами. ВЛКСМ обратился с призывом к девчатам, и немало их уехало на целину… Другого выхода у нас не было».

Девятнадцатого марта пятьдесят четвертого года открылся ХII съезд ВЛКСМ, первый съезд, который проводил Шелепин как руководитель комсомола.

«Погоже мартовское утро, — говорилось в репортаже, помещенном в „Правде“. — Стены и башни древнего Кремля залиты лучами по-весеннему яркого солнца. Через Спасские и Боровицкие ворота устремился к Большому Кремлевскому дворцу потом юношей и девушек. Это делегаты и гости ХII съезда ВЛКСМ…»

Работа началась с того, что съезд «почтил вставанием память великого продолжателя дела бессмертного Ленина — И.В. Сталина». В докладе Шелепина много говорилось об отправке молодежи на освоение целины:

— Посылая на освоение новых земель сових воспитанников, комсомол принимает на себя перед лицом партии, всего советского народа высокое обязательство. Разрешите от имени съезда заверить ЦК КПСС в том, что комсомольцы, молодые патриоты дружно и пламенно возьмутся за новое великое дело и с честью его выполнят!

В соответствии с хрущевскими идеями Шелепин сократил платный комсомольский аппарат — оставил в райкомах двух освобожденных работников, все остальные трудились на общественных началах.

Николай Николаевич Месяцев, в войну офицер управления военной контрразведки СМЕРШ, а после войны — работник министерства госбезопасности, был избран секретарем ЦК комсомола и работал вместе с Шелепиным. Месяцев, чье имя еще не раз возникнет в этой книге, рассказывал мне:

— Приходили союзные министры к нам на бюро ЦК комсомола, мы их так прижимали за равнодушие к быту молодежи, что кости трещали…

Но все равно горожане не очень прижились на селе. На целине остались в основном сельчане, те, кто вырос в деревне, имел навык, привык к такому труду.

«Вчера — фильм Григория Бакланова и Хейфеца „Горизонт“, изо всех сил пытающийся быть правдивым и беспощадным, — записывал в дневнике Твардовский. — Но что-то в нем не свершается, нет „узла“, и в конце — обычный кино-поворот, полный фальши: едут новые мальчики и девочки на целину, поют, ликуют, а мы-то уже знаем, что там их ждет, и что их предшественники с натугой называют своим счастьем („Университет? Подумаешь!“)

Все дело в том, что авторы и не попытались затронуть то, что дано как условие игры: целина — радость, счастье. Отрыв от родных и привычной среды, перерыв в образовании все это пустяки. Их, этих мальчиков и девочек, нужно здесь переженить, поселить в этом, возводимом ими самими корпусе, а там коммунизм все доделает. Но ведь, по совести говоря, так не хочется разделить их судьбу…

Если только подумать, какое множество людей, родившихся на земле, привязанных к ней и не видевших в «делании хлеба» никакого особого долга, насильно и всячески оторвано от нее, а вместо этого мальчиков и девочек (восе не сплошь министерских деток) с попреком, что они только умеют хлеб есть, а не делать его, посылают в добровольном (это хуже всего) порядке в эту степь для выполнения их «долга». И художники при этом пытаются представить их смешными, с их неумением запрячь коня и так далее.

Если к этому добавить, что о заработке ни слова, ни намека — он их не интересует (один «долг»), что пребывание здесь в течение ряда лет не сулит возвращения со славой, как с войны, или с заработком, как с золотых приисков, а уже сказано, написано на стенах вагонов «навсегда», то в целом это фальшиво и неприятно, несмотря на все усилия мелочной, обманчивой правдивости деталек, реплик…»

По указанию Хрущева решили всю сельскохозяйственную технику два-три года отправлять только на целину. Другим регионам она просто не доставалась. Расчеты Хрущева оказались правильными. В пятьдесят шестом году получили большой урожай — шестнадцать миллионов тонн зерна в Казахстане. Но цена целинного хлеба была очень высокой.

Пантелеймон Пономаренко, когда был первым секретарем в Казахстане, на пленуме ЦК обвинил в национализме казахских почвоведов, который доказывали, что не все целинные земли можно пахать.

Многие видные ученые предостерегали тогда Хрущева, говорили, что при освоении целины нужно внедрять паровые севообороты, многолетние травы, применять мелкую пахоту, сохранять чистые пары. Хрущев все это отверг, ему нравились советы академика Трофима Лысенко:

— Пахать глубже, хорошо переворачивая пласт.

Но ученые оказались правы. Со временем начались страшные пыльные бури, которые уносили посевы вместе с землей. На огромных площадях был уничтожен пахотный слой…

Пришлось создавать специальную систему земледелия. Этим занимался академик ВАСХНИЛ, Герой Социалистического Труда, автор трудов по почвозащитным система земледелия в зонах ветровой эрозии почв Александр Иванович Бараев. Он возглавил научно-исследовательский институт зернового хозяйства возле Акмолинска.

За шесть лет распахали больше сорока миллионов целинных и залежных земель. Они давали больше сорока процентов зерна. В декабре пятьдесят восьмого Хрущев с гордостью говорил на пленуме ЦК:

— Такого количества хлеба наша страна никогда за свою историю не имела.

Одиннадцатого января пятьдесят седьмого года «за освоение целинных земель и успешную уборку урожая» Шелепин получил первый орден Ленина.

ГУРЬЕВСКАЯ КАША

На целину отправили и старого друга Шелепина — Валерия Харазова, который к тому времени перешел с комсомольской работы на партийную, стал секретарем Сталинского райкома в Москве.

— Несколько московских секретарей под разными предлогами отказались ехать на целину, — рассказывал Харазов, — их сняли с работы, Хрущев устроил выволочку первому секретарю горкома. Взяли список секретарей райкомов и отобрали тех, кто не откажется. Мне по здоровью противопоказан жаркий климат, но пришлось ехать. В Алма-Ате первые два месяца мы вникали в дела республики. Каждый вечер к нам приезжал Пономаренко и рассказывал о делах в республике. Через два месяца он вызвал нас и объявил о назначениях. Меня назначили секретарем алма-атинского горкома.

Только после этого Харазова вызвал второй секретарь ЦК компартии Казахстана Брежнев, объяснил:

— Зайди, надо на тебя посмотреть. А то как же это? Новый секретарь горкома, а я его не знаю.

О работе, о делах не сказал ни слова. Вся встреча заняла три минуты.

— Мы Брежнева называли «Коломбино на проволоке», вспоминал Харазов, — потому что он всем хотел нравиться. Ну, и это у него получалось, он располагал к себе людей.

Когда Пономаренко отправили послом в Польшу и хозяином республики стал Леонид Ильич, закончилась и работа Харазова в столице.

К нему с ультиматумом явились секретари всех трех городских районов Алма-Аты. Они жаловались на постоянную нехватку товаров и потребовали снять с должности начальника городского управления торговли Турсуна Байбусынова.

Харазов его пригласил и очень вежливо предложил:

— Я вижу, у вас на этой должности не получается. Давайте, мы подберем вам другую работу.

Байбусынов удивленно посмотрел на Харазова:

— А я думал, вы меня позвали, чтобы отметить мои успехи и пригласить на более высокую работу.

Валерий Иннокентьевич изумился, но вида не подал:

— Так у вас и здесь не получается. О каком же повышении может идти речь? Давайте, мы найдем вам другое место. Может, там вам будет легче.

Байбусынов как-то снисходительно посмотрел на секретаря горкома и философски заметил:

— Вы, русские, вода, а мы, казахи, камни. Вы, как вода, исчезнете, а мы останемся. Вы, например, точно скоро исчезнете. А обо мне вы еще услышите.

Встал и ушел.

Минут через двадцать по местной спецсвязи Харазову позвонил недовольный Брежнев:

— Ты там что, собрался Байбусынова убирать?

Харазов был потрясен скоростью, с которой начальник городского управления торговли добрался до первого секретаря ЦК республики. Ответил, как считал правильным:

— Леонид Ильич, он не справляется с работой. У меня была делегация секретарей райкомов. Они требуют убрать его. Этот вопрос нужно решать.

— Ты его не трогай, — отрезал Брежнев.

Хазаров стоял на своем:

— Его нельзя оставлять на этой должности.

— Хорошо, — сказал Брежнев, — я сейчас уезжаю по северным областям. Вернусь, договорим.

Через две недели Брежнев вернулся в Алма-Ату, но Харазова не пригласил. Прошло три дня, Хазаров позвонил сам, потому что считал вопрос принципиальным.

— Леонид Ильич, мы не решили вопрос о Байбусынове.

— Как это не решили? — искренне удивился Брежнев. — Я же тебе сказал — не трогать.

— Леонид Ильич, но интересы дела требуют смены руководства городского управления торговли.

— Ты меня не понял, — с сожалением произнес Леонид Ильич. — Я сказал: не трогать! Все, вопрос закрыт.

И повесил трубку.

Предсказания Байбусынова продолжали сбываться. Сам он остался на месте. Зато из Алма-Аты убрали непонятливого Валерия Харазова.

Его пригласил Брежнев. Очень мягко и доброжелательно Леонид Ильич сказал:

— Ты хорошо поработал в горкоме. Спасибо.

И без объяснения причин добавил:

— Есть предложение направить тебя секретарем обкома в Гурьев.

Харазов пожал плечами:

— Ну что же, я человек дисциплинированный.

— Вот и хорошо.

Из здания ЦК Харазов поехал домой, достал том энциклопедии, которую взял из Москвы, и прочитал, что средняя температура в Гурьеве — плюс одиннадцать тепла. То есть там дико жарко. Сразу позвонил Брежневу.

— Леонид Ильич, в Гурьеве тяжелый, жаркий климат, объяснил Харазов. — Если есть необходимость перевести меня из Алма-Аты, нельзя ли выбрать одну из северных областей Казахстана?

Брежнев был недоволен:

— Нет, я уже согласовал твое назначение с Москвой. Что же, нам опять входить в ЦК с этим вопросом? Ничего, ты выдержишь.

Появлению в Гурьеве нового секретаря не обрадовались. Шесть голосов было против на областной партконференции: зачем нам варяги? Жара в Гурьеве стояла такая, что на улицу выйти страшно. Даже маленькая дочка страдала. Покупать мясо на рынке страшновато — пока донесешь, уже протухло. Жена купила как-то, стала варить, пахнет ужасно, оказалось — верблюжатина, есть ее невозможно. Питались овощами и фруктами.

Когда Брежнева забрали в Москву, Харазову позвонил Иван Дмитриевич Яковлев, который стал первым секретарем ЦК компартии Казахстана:

— Можешь завтра прилететь в Алма-Ату?

— Раз надо…

А лететь надо было часов четырнадцать с огромным количеством посадок, через всю республику.

Яковлев сказал:

— Когда тебя отправляли в Гурьев, меня не было в Алма-Ате. Леонид Ильич позвонил. Я сказал, что буду против. Он мне: ты не возражай, я уже согласовал с ЦК… Теперь у меня предложение — секретарь в Павлодарский обком. Как ты?

— Согласен.

— Полетели вместе, я тебя и представлю.

В те годы Павлодар тоже трудно было назвать завидным местом для работы, но по крайней мере там не было так невыносимо жарко.

И только через много лет Харазов понял, почему Леонид Ильич вступился за начальника алма-атинского городского управления торговли. Когда появилась «Целина», то есть написанные за Брежнева воспоминания о казахстанской эпопее, Харазов прочитал, что семья секретаря Днепропетровского обкома партии в сорок первом году была эвакуирована в Алма-Ату, поселили Брежневых на улице Карла Маркса, дом 95. Жена Брежнева, Виктория Петровна, написала об этом Леониду Ильичу.

«Из этого письма, — говорилось в „Целине“, — я узнал фамилию людей, приютивших мою семью, — Байбусыновы Турсун Тарабаевич и его жена Рукья Яруловна».

Когда Брежнева послали поднимать целину, то он подумал, что «надо сказать спасибо доброй казахской семье, поклониться стенам, в которых вместо четырех человек дружно прожили в те трудные годы семеро».

Отблагодарил хороших людей Леонид Ильич щедро, как умел, но за казенный счет. Турсун Байбусынов был назначен на хлебную должность. И попытки убрать его Леонид Ильич воспринимал как выпад лично против себя. С этой особенностью характера Брежнева Шелепин и его товарищи еще столкнутся.

Когда через много лет Валерия Харазова назначали вторым секретарем ЦК в Литву, секретарь ЦК по кадрам Иван Висильевич Капитонов принес Брежневу три объективки и предупредил:

— Харазов — основной кандидат. Если он вам не подойдет, то есть еще две кандидатуры.

Брежнев утвердил Харазова, но беседовать с ним не захотел, хотя обычно принимал тех, кого назначали вторыми секретарями в национальные республики.

МАЛЬЧИШКИ В КОРОТКИХ ШТАНИШКАХ

Хрущев видел, что во всем может положиться на Шелепина и руководство комсомола. Наступил момент, когда голос Шелепина оказался жизненно важным для Никиты Сергеевича.

В начале января пятьдесят седьмого года высшее руководство страны обсуждало одну их важнейших идей Хрущева заменить отраслевой принцип управления промышленностью территориальным. Хрущев предлагал упразднить большинство министерств и передать рычаги управления предприятиями на места.

Четвертого февраля пятьдесят седьмого года на заседание президиума ЦК, обсуждавшего вопрос о реорганизации управления промышленностью и строительством (децентрализация, упразднение министерств), пригласили и Шелепина.

Руководитель комсомола выступал после первого заместителя председателя Государственной плановой комиссии Совмина по текущему планированию народного хозяйства Алексея Николаевича Косыгина. Первый секретарь ЦК ВЛКСМ обеими руками поддержал предложения Хрущева:

— Правильно ставится вопрос в записке.

Руководитель комсомола, уловив желание Никиты Сергеевича максимально сократить центральный аппарат, предложил от себя:

— Министерства культуры и высшего образования тоже можно упразднить.

Но затеянная Хрущевым реорганизация вызвала противодействие старой гвардии — членов президиума ЦК, которым не нравились новации первого секретаря. Хрущев с ними не считался, новые идеи обсуждал с молодежью, которую продвигал, а ветеранов ставил перед свершившимся фактом.

Шестого апреля пятьдесят седьмого года на президиуме ЦК в отсутствие Хрущева рассматривался вопрос о его награждении за целину. Обычно в таких случаях все высказываются «за».

Но тут произошло непредвиденное. Вячеслав Михайлович Молотов высказался против:

— Хрущев заслуживает, чтобы наградить, но, думаю, надо подумать. Он недавно награждался. Вопрос требует того, чтобы обсудить его политически.

Ему возразил первый заместитель главы правительства Михаил Георгиевич Первухин:

— Нет сомнения, что Никита Сергеевич проявил инициативу относительно целинных земель. До него этот вопрос не ставился. Целина — важное дело, и нас не должно смущать, что через два года награждаем вновь.

Каганович тоже высказал сомнение в целесообразности награждения:

— Товарищ Хрущев имеет заслуги в этом деле. Награда заслуженная. Но тут есть вопрос. Правильно ли, что мы награждаем первого секретаря только за одну отрасль? У нас нет культа личности, и не надо давать повода… Надо спросить самого товарища Хрущева и политически обсудить вопрос.

Маленков занял уклончивую позицию:

— Личные заслуги товарища Хрущева большие. Но предлагаю ограничиться сейчас обменом мнениями и поговорить еще, может быть, вне заседания.

Секретарь ЦК Поспелов не согласился с Маленковым:

— Целинные земли — не частный вопрос. Товарищ Хрущев заслуживает награды.

По-существу это была проба сил. Влиятельные члены президиума фактически выступили против Хрущева. В тот раз они не решились идти до конца. Президиум все-таки принял постановление «О награждении первого секретаря ЦК КПСС Героя Социалистического Труда т. Хрущева орденом Ленина и второй Золотой медалью „Серп и Молот“, отмечая „выдающиеся заслуги Н.С. Хрущева в разработке и осуществлении мероприятий по освоению целинных и залежных земель“.

После голосования Георгий Маленков даже позвонил Хрущеву и сказал:

— Вот, Никита, сейчас поеду домой и от чистого сердца, со всей душой трахну за тебя бокал коньяку.

Никите Сергеевичу, разумеется, доложили, кто и как высказывался за его спиной. Хрущев и сам не заметил, как в высшем партийном органе собралась критическая масса обиженных на него людей, — Маленков и Молотов, которых он оттер от власти и лишил должностей, Булганин, Каганович и Ворошилов, которых он ругал при всяком удобном случае.

Ничего у них общего не было кроме главной цели — убрать Хрущева. Они объединились против Хрущева, как в пятьдесят третьем против Берии. Все они сильно себя переоценивали и не замечали, как быстро окреп Никита Сергеевич, как стремительно он освоился в роли руководителя страны.

Они предполагали, что им легко удастся скинуть Хрущева. Молотов видел себя на его месте, Булганина намечали председателем КГБ, Маленкова и Кагановича — руководителями правительства.

Восемнадцатого июня пятьдесят седьмого года на заседании президиума ЦК намечалось обсудить вопрос об уборке урожая и хлебозаготовках. Хрущев предложил всему составу президиума отправиться в Ленинград на празднование двухсотпятидесятилетия города. Первым возразил Климент Ефремович Ворошилов:

— Почему все должны ехать, что, у членов президиума нет других дел?

Каганович поддержал маршала, сказал, что лично он занят уборкой урожая:

— Мы глубоко уважаем Ленинград, но ленинградцы не обидятся, если туда поедут несколько членов президиума.

Не видя, что происходит, Никита Сергеевич в привычной для него манере обрушился на членов президиума. Микоян пытался его успокоить. Но тут члены президиума сказали, что так работать нельзя — давайте обсуждать поведение Хрущева, а председательствует пусть Булганин. Вот тут Никита Сергеевич понял, что против него затеян заговор.

Первым слово против первого секретаря произнес Маленков, который больше всех пострадал от Хрущева:

— Вы знаете, товарищи, что мы поддерживали Хрущева. И я, и товарищ Булганин вносили предложение об избрании Хрущева первым секретарем. Но вот теперь я вижу, что мы ошиблись. Он обнаружил неспособность возглавлять ЦК. Он делает ошибку за ошибкой, он зазнался. Отношение к членам президиума стало нетерпимым, особенно после ХХ съезда. Он подменяет государственный аппарат партийным, командует непосредственно через голову Совета министров. Мы должны принять решение об освобождении Хрущева от обязанностей первого секретаря ЦК.

Маленкова поддержал Каганович, у которого Никита Сергеевич когда-то был в подчинении:

— Хрущев систематически занимался дискредитацией президиума ЦК, критиковал членов президиума за нашей спиной. Такие его действия вредят единству, во имя которого президиум ЦК терпел до сих пор причуды Хрущева.

Понаторевший в борьбе с партийными уклонами Каганович напомнил, что Хрущев в свое время допустил ошибку и поддержал троцкистскую платформу.

— Хрущев, — заявил Лазарь Моисеевич, — был в двадцать третьем — двадцать четвертом годах троцкистом. И только в двадцать пятом он пересмотрел свои взгляды и покаялся в своем грехе.

Обвинение в троцкизме было крайне опасным, и потом Хрущев попросит Микояна прийти ему на помощь. Анастас Иванович растолкует членам ЦК, плохо осведомленым о реальной истории партии:

— В двадцать третьем году Троцкий выдвинул лозунг внутрипартийной демократии и обратился с ним к молодежи. Он собрал много голосов студенческой молодежи, и была опасность, что он может взять в свои руки руководство партией. Во время этой дискуссии на одном из первых собраний Хрущев выступал в пользу этой позиции Троцкого, но затем, раскусив, в чем дело, в той же организации активно выступал против Троцкого. Не надо забывать, что Троцкий был тогда членом политбюро, ратовал за внутрипартийную демократию. Надо знать психологию того времени и подходить к фактам исторически…

Забавно, что всякий раз, когда Хрущев, подчиняясь человеческим чувствам, выступал за демократию в партии или в защиту невинно расстрелянных, его обвиняли либо в троцкизме, либо в ревизионизме…

Молотов тоже с удовольствием сквитался с Хрущевым:

— Как ни старался Хрущев провоцировать меня, я не поддавался на обострение отношений. Но оказалось, что дальше терпеть невозможно. Хрущев обострил не только личные отношения, но и отношения в президиуме в целом.

Молотова и Маленкова поддержали ГЛАВА правительства маршал Николай Александрович Булганин и два его первых заместителя — Михаил Георгиевич Первухин и Максим Захарович Сабуров. Ворошилов, которым Хрущев в последнее просто помыкал, внес оргпредложение:

— Я пришел к заключению, что необходимо освободить Хрущева от обязанностей первого секретаря. Работать с ним, товарищи, стало невмоготу. Не можем мы больше терпеть подобное. Давайте решать.

Хрущева предполагалось назначить министром сельского хозяйства: пусть еще поработает, но на более скромной должности. Расклад был не в его пользу. Семью голосами против четырех президиум проголосовал за освобождение Хрущева с поста первого секретаря.

Но произошло нечто неожиданное: Хрущев нарушил партийную дисциплину и не подчинился решению высшего партийного органа. Ночь после заседания он провел без сна со своими сторонниками. Вместе они разработали план контрнаступления.

Никита Сергеевич точно угадал, что многие члены ЦК, особенно молодые, поддержат его в борьбе против старой гвардии и простят первому секретарю такое нарушение дисциплины. Победитель получает все.

Ключевую роль в его спасении сыграли председатель КГБ Иван Александрович Серов и министр обороны Георгий Константинович Жуков. Маршал Жуков самолетами военно-транспортной авиации со всей страны доставлял в Москву членов ЦК, а Серов их правильно ориентировал.

Некоторые члены ЦК в этом и не нуждались. Они сразу встали на сторону Хрущева. Шелепин не колебался ни секунды.

Группа членов ЦК обратились в президиум ЦК с письмом:

Письмо подписали люди, связавшие с Хрущевым свою политическую судьбу: первый заместитель министра иностранных дел Патоличев, первый секретарь горьковского обкома Игнатов, первый секретарь московского обкома Капитонов, первый секретарь Краснодарского крайкома Полянский, министр оборонной промышленности Устинов, министр иностранных дел Громыко, министр обороны Малиновский, министр внутренних дел Дудоров, первый заместитель министра обороны Конев и руководитель комсомола Шелепин.

Они собрались в Свердловском зале, заявили, что поддерживают первого секретаря и пришли требовать от членов президиума отчета: что происходит? Причем Александр Шелепин активнее, решительнее, напористее других сражался на стороне Хрущева.

Члены президиума ЦК были потрясены тем, что кто-то посмел пойти против их воли. Поначалу даже не хотели разговаривать с пришедшими.

— Они отказались принять группу членов ЦК! — возмущался потом Шелепин, выступая на пленуме. — Это возмутительно. Это была беседа как в буржуазном парламенте, а не в коммунистической партии Советского Союза.

Все-таки несколько членов президиума вынуждены были выйти из зала заседаний. Разгневанный маршал Ворошилов напустился на Шелепина:

— Это тебе, мальчишке, мы должны давать объяснения? Научись сначала носить длинные штаны!

Президиум ЦК увидел, что партийный аппарат вышел из подчинения. Молотову и Маленкову пришлось согласиться на проведение пленума ЦК, на котором люди Хрущева составляли очевидное большинство. Остальные, увидев, чья берет, тотчас присоединились к победителю.

Роли переменились. Пленум ЦК превратился в суд над антипартийной группой Молотова, Маленкова и Кагановича. Молотова на первое место поставил сам Хрущев — он считал Вячеслава Михайловича идейным вождем группы.

«КОМСОМОЛ ПОДДЕРЖИТ ЛИНИЮ ХРУЩЕВА»

Антипартийной в советской истории становилась та группа, которая терпела поражение во внутрипартийной борьбе. Победил Хрущев, поэтому его противники оказались антипартийной группой. Через семь лет, осенью шестьдесят четвертого, Хрущев потерпел поражение, и люди, которые говорили о нем почти то же самое, что Маленков и другие, оказались победителями и взяли власть…

Молотов, Маленков, Булганин, Каганович думали, что партия автоматически примет их точку зрения, и ошиблись. И ведь, казалось бы, разумные вещи говорили они в пятьдесят седьмом: что формируется культ личности Хрущева, что нужна демократия и коллегиальность в партии, что лозунг «догнать и перегнать Америку по мясу и молоку» просто глупый…

Но никто не стал их слушать, как они прежде не слушали других, пытавшихся критиковать партийный аппарат и вождей.

Первые секретари обкомов не хотели никакого либерализма, но еще больше они боялись возвращения к сталинским временам, когда никто не был гарантирован от ареста. Старая гвардия олицетворяла именно такую жизнь. Поэтому июньский пленум поддержал Хрущева. Никита Сергеевич тоже не у всех вызывал симпатии, но он открывал молодому поколению дорогу наверх, освобождая кабинеты от прежних хозяев.

На первом же заседании пленума, двадцать второго июня, хотя сообщение делал Суслов, Хрущев не выдержал и стал говорить сам, гневно обливая своих противников. К нему из зала и обратился Шелепин с важнейшим вопросом:

— Никита Сергеевич, какова позиция товарища Булганина?

— Позиция грешная, — припечатал Хрущев руководителя правительства.

Хрущев ловко выделил из семи членов президиума, выступивших против первого секретаря, троих — Молотова, Маленкова и Кагановича — и представил их антипартийной группой. Остальным дал возможность признать свои ошибки и отойти в сторону. Ворошилова и Булганина Хрущев вообще помиловал. От Булганина он, правда, потом все равно избавился, а Ворошилову позволил остаться на декоративном посту председателя президиума Верховного Совета СССР.

На утреннем заседании двадцать четвертого июня Шелепин обратился к растерянному и оправдывавшемуся Булганину:

— Почему вы хотели отстранить товарища Хрущева? Почему вы возглавили эту антипартийную группу?

Судя по всему, это были заранее подготовленные вопросы. Заранее и обговорили, кому с чем выступать.

ГЛАВА правительства сбивчиво отвечал:

— Я заявляю, что имел лишь одно намерение — устранить недостатки в работе президиума. В последние дни я разговаривал с товарищем Хрущевым и указывал на его недостатки. Я говорил с ним и о его личных недостатках.

Шелепина включили в группу из сорока девяти членов ЦК, которым под руководством Хрущева предстояло подготовить резолюцию пленума. Руководителю комсомола дали слово на пленуме — честь, которой удостоили не всех, кто желал поддержать Хрущева.

Шелепин выступал после первого секретаря ЦК компартии Грузии Василия Павловича Мжаванадзе. Для начала Александр Николаевич заговорил о коллегиальности:

— Так, как сейчас загружен президиум Центрального комитета партии — это дело тоже не совсем правильное. Мы ведь читаем протоколы президиума ЦК партии. Президиум, например, решает такие вопросы, как о награждении медалью пожарников за тушение пожаров. Товарищи, если президиум будет решать такие вопросы, тогда некогда президиуму будет заниматься принципиальными, крупными вопросами внутренней и внешней политики нашей страны.

В зале послышались одобрительные голоса.

— От таких вопросов можно освободить президиум ЦК, чтобы такие вопросы решал не весь президиум ЦК…

— Или секретариат ЦК, — предложил Поспелов.

— Или секретариат Центрального комитета, — согласился Шелепин.

Речь шла о перераспределении власти. В президиуме ЦК у Хрущева не было большинства, а секретариат — за исключением Дмитрия Трофимовича Шепилова — полностью был на его стороне.

Шелепин обрушился на Маленкова:

— Маленков до сих пор не успокоился и делает все для того, чтобы прийти к власти, и ведет борьбу за это. Он на протяжении ряда лет мешал занять комсомолу достойное место в стране. Маленкову неоднократно ЦК ВЛКСМ предлагал, чтобы комсомол взялся за решение конкретных дел. В ответ на это мы слышали от него, что это старомодный метод, что этого не требуется. И получилось так, что комсомол на деле не менее десяти лет занимался болтовней, разговорами о необходимости лекционной пропаганды и ничего конкретного в этом отношении не делал.

Особенно досталось от Шелепина Кагановичу, которого первый секретарь ЦК ВЛКСМ именовал двурушником и хамелеоном:

— Взять его речь на шестидесятилетии Никиты Сергеевича Хрущева. Я был там. Вы знаете, он говорил о Никите Сергеевиче — вы извините меня, Никита Сергеевич, — как о боге, о верности ему, преданности и так далее. И после всего этого облил его грязью. Каганович полностью давно уже выработался. Я прямо это говорю и не хочу, товарищи, извиняться… Я считаю, что у Кагановича остались только голосовые связки. Но, товарищи, хорошие голосовые связки — это еще не признак хорошего ума. Я считаю, что таким людям нет и не может быть места в президиуме…

Шелепин рассказал то, о чем узнал от Семичастного:

— В сорок седьмом году он, по сути дела, учинил расправу над руководством комсомола Украины. А ведь там трехмиллионная армия комсомольцев. В чем обвинял он украинских товарищей? Тогда там Семичастный был. Он сейчас секретарем ЦК ВЛКСМ работает. Он присутствует здесь, на пленуме, и может, если нужно, выступить и рассказать о том, как Каганович учинил эту расправу. Да он и над Семичастным издевался. В то время Семичастный, я извиняюсь перед ним, был мальчишкой, ему было двадцать три года. И вместо того, чтобы воспитывать его, Каганович занимался администрированием, держал его до семи часов утра на казарменном положении…

— Надо разобраться с вопросом, кем себя окружил Каганович, — продолжал Шелепин. — Хочу сказать о его помощнике Черняке. Это садист, стервец. Я отвечаю за эти слова. Если надо, могу во время обеденного перерыва принести заявление родного сына Черняка, написанное им в Центральный комитет комсомола на отца. Он описывает отца как садиста, стервеца, антисоветчика, который издевается над женой и сыном. А он двадцать лет на Кагановича работает…

Шелепин заговорил о репрессиях, о вине Маленкова, Молотова, Кагановича за расстрелы невинных людей:

— Из семидесяти трех членов Центрального комитета ВЛКСМ, избранных Х съездом, были исключены из состава ЦК и арестованы сорок восемь членов ЦК, девятнадцать кандидатов, пять членов ревизионной комиссии. Они с ними расправились. Пусть бы сейчас они приняли, например, Пикину, бывшего секретаря ЦК ВЛКСМ, которая работает сейчас в Центральном комитете партии. Я ее принимал, она долго рассказывала о том, как издевались и измывались над ней. Они бы приняли Уткина, бывшего секретаря ленинградского обкома, который отсидел шестнадцать лет, пришел инвалидом, у него рука и нога отнялись. Они бы рассказали им о чудовищным зверствах. Вы должны за это отвечать перед народом и партией!

Вот был секретарь Центрального комитета ВЛКСМ Иванов. Это был способный, умный работник. Его арестовали по так называемому «ленинградскому делу», когда он работал инспектором ЦК КПСС. Маленков был в то время секретарем Центрального комитета. Разве это помимо Маленкова шло? Я помню, у нас одного инструктора забрали, так за десять дней предупредили, ознакомили с делом. Я не думаю, что Иванова арестовали без ведома Маленкова…

Всеволода Иванова, который в блокадном Ленинграде был секретарем обкома и горкома комсомола, после войны перевели в Москву вторым секретарем ЦК ВЛКСМ. Его арестовали в ноябре сорок девытого года. Обвинили в том, что он «был связан по вражеской деятельности» с бывшими руководителями Ленинграда, «являлся проводником их антипартийного влияния… пропагандировал лживую теорию „ленинградской исключительности“. Через год, двадцать восьмого октября пятидесятого, приговорили к расстрелу.

Дальше Шелепин перешел к Молотову и его жене, которым тоже досталось от руководителя комсомола:

— О жене Молотова на пленуме был разговор, его предупреждали: «Возьми ее в руки, наведи порядок». Но он, видимо, не сделал из этого выводов.

Хрущев и его окружение вели огонь на уничтожение членов «антипартийной группы», поэтому и Александр Шелепин не стеснялся в выражениях. На самом деле жена Молотова Полина Семеновна Жемчужина (Карповская) уже не имела никакого отношения к политике.

А когда-то он была политически активным человеком. В восемнадцатом году ее приняли в партию, на следующий год взяли инструктором ЦК компартии Украины по работе среди женщин. С Молотовым она познакомилась на совещании в Петрограде. Энергичная и целеустремленная женщина, полная веры в торжество коммунистической партии, она быстро пошла в гору. В сентябре тридцатого ее назначили директором парфюмерной фабрики «Новая заря».

В те годы Сталины и Молотовы дружили семьями. Сталин очень прислушивался к мнению Полины Семеновны. Она внушала вождю, что необходимо развивать парфюмерию, потому что женщинам нужно не только мыло, но и духи, и косметика.

Жемчужина сначала возглавила трест мыловаренно-парфюмерной промышленности, а летом тридцать шестого — главное управление мыловаренной и парфюмерно-косметической промышленности наркомата пищевой промышленности. Через год она уже заместитель наркома пищевой промышленности.

«Она вышла из работниц, была способной и энергичной, быстро соображала, обладала организаторскими способностями и вполне справлялась со своим обязанностями, — пишет Анастас Микоян. — Кроме положительного, ничего о ней сказать не могу. Под ее руководством эта отрасль развивалась настолько успешно, что я мог поставить перед ней задачу, чтобы советские духи не уступали по качеству парижским. Тогда эту задачу в целом она почти что выполнила: производство духов стало на современном уровне, лучшие наши духи получили признание».

В январе тридцать девятого Сталин сделал Жемчужину наркомом рыбной промышленности. Так что супруги Молотовы теперь оба входили в состав правительства. Сталина эта семейственность не смущала. Он распорядился избрать Жемчужину депутатом Верховного Совета СССР и на ХVIII съезде партии кандидатом в члены ЦК. Полину Семеновну наградили орденами Ленина, Трудового Красного Знамени, Красной Звезды, Знак Почета.

Но именно в это время отношение Сталина к Молотову стало постепенно меняться. Сталин начинает отдаляться от Молотова, которому отныне отводится роль не соратника, а, как и всем, подручного вождя. Сталин продолжал обсуждать с Молотовым важнейшие вопросы, но решил поставить его на место и покончить с прежними приятельскими отношениями.

Сталин нашел слабое место Вячеслава Михайловича — его жену. Ее сняли с должности, вывели из состава кандидатов в члены ЦК. С годами вождь стал винить Полину Семеновну в том, что она «плохо влияла» на его жену Надежду Аллилуеву, следовательно, косвенно виновна в ее самоубийстве…

В конце сорок восьмого года ее исключили из партии, через месяц арестовали и отправили в ссылку. Освободили ее после смерти Сталина и перевели на пенсию.

Но товарищи по партийному руководству помнили, что у Молотова есть одно слабое место — это его жена, он очень болезненно реагирует на разговоры о Полине Семеновне.

На пленуме ЦК в июле пятьдесят пятого, когда на Молотова набросились за его позицию по Югославии, опять заговорили и о «недопустимости» вмешательства его жены в политические дела. Имелось в виду, что она приняла жену американского посла в Советском Союзе Чарлза Болена. Сегодня это кажется нормальным и даже необходимым элементом дипломатической жизни — жена министра иностранных дел встречается с женой аккредитованного в Москве посла. Но тогда это сочли чем-то недопустимым.

— В свое время, — рассказывал Шелепин, — меня послали вместе с товарищем Пеговым сопровождать товарища Хо Ши Мина в пионерский лагерь. Приезжаем туда и вдруг видим одну женщину, которая говорит нам, что она из детского дома, над которым шефствует жена Молотова, и что она прибыла сюда затем, чтобы взять товарища Хо Ши Мина и отвести в детский дом. Мы ей сказали, что товарищ Хо Ши Мин не поедет туда. В ответ на это она заявила: нет, поедет, так как Полина Семеновна сказала, что он поедет. Если бы товарищ Молотов сделал выводы из критики на пленуме, то разве бы она смогла так поступать?

Вьетнамский вождь Хо Ши Мин побывал в пионерском лагере в Звенигороде четырнадцатого июля пятьдесят пятого. Он привез в Москву делегацию Социалистической Республики Вьетнам.

— Надо факты говорить, — прервал Шелепина раздраженный Вячеслав Михайлович, — а не то, что кто-то сказал.

— Я сам там был, — обиделся Шелепин, — даю партийное слово, за что купил, за то и продаю. И ни одного слова не прибавляю.

Перебранка приобрела базарный характер. Как только члены ЦК отрывались от написанного помощниками текста, ничего не оставалось от завидно гладкой речи с цитатами и примерами…

Очень резко первый секретарь ЦК комсомола Шелепин выступил против секретаря ЦК по идеологии Дмитрия Трофимовича Шепилова, одного из самых интересных политиков советского времени. У Шепилова была яркая, хотя и очень недолгая карьера. Обаятельный и красивый человек, вернувшися с фронта в генеральских погонах, он располагал к себе с первого взгляда. Шепилов был и умелым оратором.

Дмитрий Шепилов поначалу невероятно понравился Хрущеву. Никита Сергеевич оценил его — умница, работяга, образованный человек и не интриган. Такие люди Хрущеву и были нужны. Он собирал свою команду и искал талантливых людей. Он привлек Шепилова к подготовке своих выступлений.

Семнадцатого апреля пятьдесят четвертого Хрущев пышно отметил свое шестидесятилетие. Через несколько дней встретил Шепилова, спросил:

— Вы были у меня на именинах?

— Нет, не был.

— Почему?

— А меня никто не приглашал.

— Ну, это значит, мои хлопцы маху дали.

Хрущев приезжал на дачу к Шепилову с женой, обедали вместе. Но чаще забирал его с семьей к себе на все воскресенье. Хрущев и Шепилов гуляли вдвоем и откровенно говорили и о сталинских преступлениях, и о том, что нужно делать со страной.

Он отличал Шепилова, доверял ему. Когда Дмитрий Трофимович обращался за указаниями, отвечал:

— Решайте сами.

Шепилов стал одной из виднейших фигур в десталинизации страны. Увидев своими глазами секретные материалы из архивов госбезопасности, Шепилов столь же искренне стал осуждать Сталина, как прежде восхищался им. Именно Шепилов помогал Хрущеву готовить знаменитый доклад ХХ съезду о культе личности Сталина.

Но со временем между ними началось охлаждение. Тем более, что Шепилов, явно не понимая, как быстро меняется характер Никиты Сергеевича, продолжал спорить с Хрущевым.

Когда Хрущев задумал коренным образом поменять систему управления экономикой и вместо министерств ввел систему региональных совнархозов, к нему пришел Шепилов со схемой, на которой были показаны сложные связи Горьковского автомобильного завода с другими предприятиями — откуда завод получает запасные части и материалы. Шепилов объяснял первому секретарю, что при новой схеме предприятия не смогут работать.

— Ну, знаете, — насмешливо говорил потом Хрущев, — такая паутина получилась, и Шепилов, как муха, попал в эту паутину и дальше двигаться не может. Я говорил ему: вы рассуждаете неправильно. Когда реорганизуем управление промышленностью, будет расти разумная кооперация, а все глупые, ненужные связи отпадут.

Испортились и личные отношения. Они больше не встречались семьями. Хрущев даже не пригласил Шепилова на свадьбу сына, хотя позвал всех остальных партийных руководителей высшего ранга.

Ворошилов, встретив Шепилова, спросил:

— Идешь на свадьбу?

Дмитрий Трофимович ответил:

— Нет, меня не позвали.

— Да? — Ворошилов как бы обрадовался и гордо добавил: А я иду.

Когда на президиуме ЦК Хрущеву предъявили целый список обвинений, Шепилов тоже критиковал первого секретаря. Не потому, что он поддерживал Молотова и других — ничего общего между ними не было, а по принципиальным соображениям. Ему не хватило аппаратной осторожности, умения промолчать, посмотреть, как дело повернется, и потом уже смело присоединяться к победителю.

Молотов и другие были для Никиты Сергеевича просто политическими соперниками. Выступление Шепилова он воспринял как личную обиду. Он считал, что, посмев его критиковать, Шепилов ответил ему черной неблагодарностью.

На пленуме обвинять Шепилова было не в чем. Шепилов сам готовил доклады о развенчании культа личности; с Молотовым, Кагановичем и Булганиным у него были плохие отношения. Поэтому на него просто лились потоки брани.

Когда Шепилов выступал и оправдывался, Александр Шелепин прервал его и предъявил Дмитрию Трофимовичу обвинения в идеологической ереси:

— Вы ведаете вопросами литературы и искусства. Скажите, почему, когда некоторые писатели начали молоть всякую чепуху, выступать с антипартийными произведениями, например Дудинцев и другие, вы не выступили против этого до тех пор, пока вас не поправил товарищ Хрущев? Вы сидели и отмалчивались. Значит, эта группа литераторов вас устраивала? По вашему указанию мне звонил заместитель заведующего отделом культуры ЦК КПСС Рюриков и передавал ваше указание выпустить в издательстве «Молодая гвардия» эту паршивую антисоветскую книгу Дудинцева. К счастью, мы это указание не выполнили…

Роман Владимира Дмитриевича Дудинцева «Не хлебом единым», опубликованный в середине пятидесятых в журнале «Новый мир», история изобретателя, вновь и вновь отвергаемого бюрократической системой, стал явлением, взбудоражившим всю советскую интеллигенцию.

Владимир Дудинцев, фронтовик, командовал на войне пехотной ротой, был четырежды ранен. Это не помешало обвинить его в «антисоветизме». Роман, о котором говорила вся страна, был осужден. И следующий роман Дудинцева «Белые одежды» появился только через тридцать лет, в перестроечные годы.

Шепилов сравнительно либерально относился к людям искусства и разговаривал с ними не командным, а нормальным языком. Он не сомневался в том, что партия имеет право работать с интеллигенцией, но не должна никого давить. В архивах сохранились его выступления перед творческой интеллигенцией. До него выступали с разносными речами, он твердо сказал:

— Имейте в виду, то, что я говорю, это не директива ЦК.

Товарищи по партийному аппарату просто не понимали Шепилова. Он проводил в ЦК совещание по вопросам литературы и начал так:

— Я буду выступать не как секретарь ЦК и не как кандидат в члены президиума, а как рядовой читатель.

Сотрудники аппарата переглянулись: мы же руководители, а не читатели.

— Шепилов выступал в ЦК в присутствии двадцати человек, и то начал с того, что заявил: я буду выступать не как секретарь ЦК и не как кандидат в члены президиума, а как рядовой читатель. Спрашивается, как это понимать? — удивлялся на пленуме Александр Шелепин. — Не случайно он всячески пытался оберегать всех тех писателей, которые допускали антисоциалистические выступления, поклеп на нашу действительность…

Для первого секретаря ЦК ВЛКСМ Дмитрий Шепилов был недопустимым либералом:

— Высокомерный, зазнавшийся человек. Всегда пытался перечеркнуть то, что достигнуто народом под руководством нашей партии. Он чернил наши достижения и всегда говорил об этом со смаком. Вот от подобного рода заявлений и появляются у некоторой части нашей молодежи нигилистические настроения.

На последнем секретариате ЦК Шепилов произнес замаскированную, но гнусную речь. Он говорил, что неправильно утверждать, будто сельское хозяйство в СССР высокомеханизированное. Причем об этом он говорил с издевкой.

Или возьмите его выступление на заводе «Серп и молот». Он говорил, что наши военные за границей ведут себя бестактно, недопустимо, что они там рыбу удят в неположенных местах. Разве это характеризует нашу славную армию? Зачем потребовалось Шепилову так выступать перед рабочими?

Я считаю, что Шепилов выступает и против линии партии. На совещании в ЦК он заявил, что наша школа должна готовить учащихся в первую очередь к учебе в вузах. Разве это линия нашей партии? Нет. Наша школа должна в первую очередь готовить ребят к жизни, к работе на заводе, в колхозе…

— Меня подмывает сказать о московском литературном нституте, в котором собралось немало стервецов, — продолжал первый секретарь ЦК комсомола.

Голоса в зале поддержали Шелепина:

— Правильно!

— Там допускаются в открытую антисоциалистические выступления, — продолжал Шелепин. — Об этом знал Шепилов и заместитель заведующего отделом ЦК КПСС товарищ Рюриков. Но Рюриков палец о палец не ударил для исправления положения в институте, потому что там сидит его дружок — директор института Озеров. А товарища Шепилова, видимо, такая позиция устраивала.

Свое выступление Шелепин закончил, еще раз присягнув на верность Хрущеву:

— Я хочу заверить пленум, что комсомол полностью поддерживает генеральную линию коммунистической партии, поддерживает деятельность первого секретаря товарища Хрущева. Если потребуется, мы готовы немедленно созвать пленум ЦК комсомола и уверены в том, что пленум единодушно поддержит линию партии и товарища Хрущева. За последние годы товарищ Хрущев очень много сделал для молодежи, для комсомола, для поднятия его авторитета. И мы за это благодарны товарищу Хрущеву.

НЕ ИМЕЙ СТО ДРУЗЕЙ, А ЖЕНИСЬ, КАК АДЖУБЕЙ

Никита Сергеевич оценил бойцовский характер молодого соратника по достоинству. После этого пленума карьера Шелепина резко пошла в гору. Тем более, что и Хрущев слышал только положительные отзывы о главном комсомольском секретаре, в том числе и у себя дома, от своего зятя, Алексея Ивановича Аджубея.

На второй курс отделения журналистики филологического факультета Московского университета Алексей Аджубей перевелся из школы-студии МХАТ. Веселый, обаятельный, яркий, кампанейский, артистичный, хорошо одетый, он был на пять лет старше вчерашних школьников. В него влюбилась юная Рада Хрущева, дочь первого секретаря ЦК компартии Украины.

Мать Аджубея, Нина Матвеевна Гупало, портниха, которая обшивала тогдашнее московское высшее общество, была встревожена: не сломает ли эта любовь карьеру ее сына? Времена были еще сталинские, сегодня Хрущев — член политбюро, а завтра…

Но любовь закончилась свадьбой.

Ходила тогда такая шутка: «Не имей сто друзей, а женись, как Аджубей».

Шутка не имела отношения к реальности.

Они родили троих детей и хранили прекрасные отношения, пока были вместе на этой земле. Алексей Иванович всегда ласково и нежно относился к жене. Рада Никитична стала ему надежной опорой в трудные годы.

Это была очень необычная пара. Рада Никитична Хрущева всегда держалась очень скромно и достойно. Никто бы и не подумал, что она дочь хозяина страны. Она получила второе образование — окончила биологический факультет МГУ и всю жизнь работала в журнале «Наука и жизнь».

Она с трудом переносила бурный образ жизни мужа, который после работы привозил коллег домой и они до утра веселились и выпивали. Аджубей был человеком богемы, любил компании, ни в чем себе не отказывал. Такой яркий человек не мог не пользоваться успехом у женщин. Рассказывали, что из-за какой-то дамы у Аджубея вышел разлад с замечательным певцом Марком Бернесом. И Аджубей мстил более счастливому в любви Бернесу злыми газетными фельетонами…

При такой разности характеров Рада Никитична и Алексей Иванович счастливо жили и в те трудные годы, когда и Хрущев, и Аджубей потеряли работу.

Студентом Аджубей пришел стажером в отдел спорта «Комсомольской правды» и остался в газете. Он стал заведовать отделом студенческой молодежи, потом отделом искусств и, наконец, стал заместителем главного редактора. Причем этому быстрому возвышению он был в равной степени обязан и высокому положению тестя, и собственным талантам.

Алексей Аджубей был прирожденным газетчиком и все свои должности занимал по праву. Как выразилась одна его сотрудница, «он любил газету, как женщину». Другое дело, что не будь он зятем Никиты Сергеевича, едва ли его карьера оказалась бы такой быстрой.

Руководители комсомола, с которыми он был на «ты», очень быстро поставили Аджубея во главе газеты. С Шелепиным они были друзья-приятели, ездили друг к другу домой.

Его предшественника, главного редактора «Комсомольской правды» Дмитрия Петровича Горюнова, повысив, убрали из редакции, чтобы освободить кресло хрущевскому зятю. Надо сказать, что Горюнов был сильным журналистом, и «Комсомолка» при нем расцвела.

Илья Шатуновский, известный фельетонист, вспоминал, как в редакцию приехал первый секретарь ЦК комсомола Александр Николаевич Шелепин. Сотрудников «Комсомолки» собрали в Голубом зале.

— Состоялось решение ЦК партии, Дмитрий Петрович Горюнов переходит в «Правду», — многозначительно сказал Шелепин. — Кто, по вашему мнению, может стать новым главным редактором газеты?

Журналисты были удивлены таким небывалым демократизмом, главного редактора всегда назначал ЦК.

— Ну что вы, товарищи, переглядываетесь? Называйте свои кандидатуры, — подбодрил журналистов Шелепин. — Какое у вас мнение?

— А какое мнение у ЦК комсомола? — поинтересовался кто-то из газетчиков.

— Конечно, у ЦК свое мнение есть, — сообщил Шелепин. Мы склоняемся к кандидатуре Алексея Ивановича Аджубея. Но пока это ничего не значит. Вам работать с главным редактором, вам и решать.

Все молчали. Раньше таких вопросов никто не задавал.

— Я вижу, иных предложений нет, — констатировал Шелепин. — Что же, воля коллектива — закон…

Об этом назначении никто не жалел.

Прочный тыл позволял Аджубею делать то, что непозволительно было другим. Он мог позвонить тестю и по-домашнему представиться:

— Никита Сергеевич, это Алеша.

Присутствовавшие при разговоре испытывали непреодолимое желание встать и вытянуться в струнку.

Конечно, такой звонок решал вопрос, который остальным был не по зубам. Но очень многое Аджубей делал на свой страх и риск. Хрущев одобрял отнюдь не все новации своего зятя.

Родственные отношения с Хрущевым не спасали Аджубея от всех неприятностей. Некоторые члены президиума ЦК, возмутившись очередным номером «Комсомолки», снимали трубку «вертушки» и звонили главному редактору:

— Товарищ Аджубей, в чьих интересах вы напечатали статью в сегодняшнем номере?

И Аджубей не знал, что последует: не позвонит ли разгневанный член президиума ЦК самому Хрущеву? И не разозлится ли Никита Сергеевич на своенравного зятя, который создает ему лишние проблемы, и не скажет ли: подберите ему другую должность, менее заметную?

Поэтому Аджубей вынужден был ладить и с большим начальством, и с аппаратом ЦК, который тоже способен был нагадить главному редактору газеты. Но у него было еще одно преимущество: он знал, как Хрущев относится к тому или иному чиновнику, поэтому на злой вопрос мог уверенно и даже с вызовом ответить:

— Эта статья опубликована в интересах советской власти.

И собеседнику оставалось только в сердцах бросить трубку «вертушки».

Когда Шелепин был первым секретарем ЦК ВЛКСМ, он заботился о «Комсомольской правде», собирал туда талантливых людей. В одном из колхозов Владимирской области местный комсомольский секретарь признался Шелепину, что мечтает стать писателем. Александр Николаевич, недолго думая, на своей машине привез его к редактору «Комсомольской правды» Дмитрию Горюнову.

Шелепин привел в редакцию Юрия Петровича Воронова, ленинградского поэта, прошедшего блокаду. Совсем мальчиком Воронов помогал умиравшим в блокадном городе людям, хоронил тех, кого спасти оказалось невозможным. Ему принадлежат знаменитые стихотворные строки:

Нам в сорок третьем выдали медали, И только в сорок пятом паспорта.

Воронова действительно наградили медалью «За оборону Ленинграда». Он работал в ленинградской молодежной газете «Смена». В город на Неве приехал Шелепин, обратил на него внимание, когда тот выступал на областном совещании и сразу перевел в «Комсомолку» заместителем главного редактора. Воронову было всего двадцать пять лет. Шелепина юный возраст Воронова нисколько не смутил.

Когда в мае пятьдесят девятого Аджубей перешел в «Известия», именно Юрий Воронов стал главным редактором «Комсомольской правды».

Когда Аджубей появился в «Известиях», его встретили скептически — мальчишка. Ему было тридцать пять лет. Он переходил в «Известия» не без опаски. Советовался с женой:

— Может, лучше поехать собкором в Англию?

Но желание показать, что он способен любую газету сделать первой в стране, взяло верх.

Представил его известинцам секретарь ЦК по идеологии и одновременно заведующий отделом пропаганды и агитации Леонид Федорович Ильичев, который в сороковые годы сам был редактором «Известий».

Собравшимся журналистам Ильичев сказал, что ЦК принял решение укрепить руководство газеты, потому что не удовлетворен работой «Известий».

Сам Аджубей сразу объяснил, что намерен делать совершенно другую газету. Он вспомнил, что, вручая его предшественнику орден, председатель президиума Верховного Совета СССР Климент Ефремович Ворошилов сказал, что награждает редактора «самой правдоподобной газеты».

— Но «Известия» не должны быть похожи на «Правду»! сказал Аджубей. — Что можно сделать, чтобы выделить «Известия», чтобы ее отличали от других газет? Журналистика отстает от того, что от нее ждет народ. Это суконная журналистика. В ней отсутствует человек. Жизнь много сложнее, так пусть в газете она будет такой, какая есть. Розовая газета нам не нужна. Нужны критические выступления, конфликтные, постановочные, и мы их будем требовать от вас. Надо драться за новое в промышленности, сельском хозяйстве, науке. Именно — драться! Газета сама должна делать политику, и она же — ее отражать.

Один из известинцев скептически заметил:

— Надо иметь на это право — делать политику!

Аджубей темпераментно возразил:

— Надо показать раз, два, и право будет дано. Не было запрещения делать политику! Его выдумали ленивые.

Алексей Иванович сделал то, чего никто от него не ожидал. На первой же планерке он распорядился отправить в разбор все материалы, подготовленные для очередного номера, и добавил:

— Соберемся через час. Принесите все самое интересное, что у вас есть.

И он выпустил номер из статей, которые до него напечатать не решались.

Хрущев и Аджубей были в чем-то похожи: тот же взрывной темперамент, та же склонность к новым, революционным идеям и готовность немедленно, ни с чем не считаясь, воплощать их в жизнь. Алексей Иванович менял не только газету, но образ и темп жизни газетчиков. В «Известиях» поставили телетайпы, которые были абсолютной новинкой, завели электронную рекламу — вечером бегущая строка на здании газеты на Пушкинской площади сообщала о содержании свежего номера.

Он требовал от подчиненных сенсаций, материалов, о которых говорила бы вся страна. На летучке недовольно говорил:

— Что это за номер? Я в обществе показаться не могу!

Он принадлежал к редкой породе газетных редакторов, которые работают азартно, фонтанируют идеями и умеют воодушевлять своих коллег.

Тираж газеты достиг фантастической цифры в восемь миллионов экземпляров при том, что подписка была лимитирована, то есть не все желающие могли подписаться на любимую газету.

Алексей Иванович не был всесилен, он тоже нуждался в поддержке. Часто искал ее у Шелепина.

Помощник главного редактора «Известий» Александр Сильченко вспоминал, как Аджубей придумал издавать приложение к «Известиям» — еженедельник «Неделю». Аджубей увидел во Франции воскресное приложение к коммунистической газете «Юманите» и загорелся идеей.

Сотрудники «Известий» разработали макет новой газеты. Аджубею нужно было заручиться согласием влиятельных людей. Он прежде всего обратился и к Шелепину.

Вызвал Сильченко:

— Поезжайте к Александру Николаевичу и передайте этот пакет. Я договорился с ним. Пропуск вам заказан.

Помощник главного редактора прежде был сотрудником аппарата ЦК ВЛКСМ. Опытный Аджубей и это учел:

— Вы с ним работали, он должен вас помнить, это облегчает вашу задачу.

У подъезда старого здания КГБ на площади Дзержинского посланца Аджубея встретили и проводили на третий этаж.

В большом кабинете навстречу вышел Шелепин.

— Давайте посмотрим, что прислал ваш главный, — сказал Александр Николаевич.

Он достал из папки макет будущего еженедельника и полистал. Макет — вещь, понятная только профессиональным журналистам. Поэтому на лице Шелепина появилось недоуменное выражение. По вертушке он соединился с Аджубеем.

— Алексей Иванович, я не очень разбираюсь в этом макете. И не думаю, что его стоит показывать Никите Сергеевичу. Да сделайте вы настоящий номер, это поможет добиться желаемого результата.

Аджубей последовал совету председателя КГБ. «Неделя» вышла в свет и стала очень популярной. Это не спасало ни газету, ни главного редактора от недовольства начальства.

Двадцать девятого ноября шестьдесят второго года на президиуме ЦК Хрущев — с участием Аджубея, заведующего отделом культуры ЦК Дмитрия Алексеевича Поликарпова, главного редактора «Правды» Павла Алексеевича Сатюкова — разбирал письмо группы художников в ЦК.

Влиятельные руководители Союза художников жаловались на засилье «формалистов», которые пытаются протащить «буржуазную идеологию в советское изобразительное искусство, растленно влияя на молодежь». Авторы письма недоумевали: почему «формалисты» нашли трибуну и в «Неделе», и в «Известиях»?

Это письмо руководители идеологического отдела ЦК положили на стол Хрущеву с соответствующим комментарием: «формалисты» зажимают реалистов!

Заведующий общим отделом ЦК Владимир Никифорович Малин записал слова Хрущева:

Вот в таком раздражении, заведомо настроенный против московского отделения Союза художников, буквально через день Хрущев отправился смотреть в Манеже выставку работ столичных живописцев.

«Когда Хрущев подошел к моей последней работе, к автопортрету, — вспоминал Борис Жутовский, — он уже куражился:

— Посмотри лучше, какой автопортрет Лактионов нарисовал. Если взять картон, вырезать в нем дырку и приложить к портрету Лактионову, что видно? Видать лицо. А эту же дырку приложить к твоему портрету, что будет? Женщины должны меня простить — жопа.

И вся его свита мило улыбнулась».

Черед пару недель, семнадцатого декабря, в доме приемов на Ленинских горах встреча руководителей страны с деятелями литературы и искусства. Доклад прочитал секретарь ЦК по идеологии Ильичев.

Хрущева несло. Эрнсту Неизвестному он сказал:

— Ваше искусство похоже вот на что: вот если бы человек забрался в уборную, залез бы внутрь стульчака и оттуда, из стульчака, взирал бы на то, что над ним, ежели на стульчак кто-то сядет… Вот что такое ваше искусство. И вот ваша позиция, товарищ Неизвестный, вы в стульчаке сидите.

Так что Аджубей, можно сказать, отделался легким испугом. Тесть всего лишь отчитал его на президиуме ЦК, в своем кругу, не публично…

Позволю себе короткое отступление. Я тоже работал в «Известиях» — в середине девяностых, через тридцать лет после Аджубея, когда воцарилась полная свобода слова. Но старые известинцы, похоже, именно аджубеевские годы считали временем расцвета газеты и вспоминали Алексея Ивановича с почтением и восхищением.

На утренних заседаниях редколлегии в овальном конференц-зале я сидел рядом с Анатолием Ивановичем Друзенко, который пришел в «Известия» при Аджубее стажером и вырос до первого заместителя главного редактора. Он часто повторял:

— Такого редактора, как Аджубей, в «Известиях» не было и больше не будет.

Аджубею откровенно завидовали. Преуспевающий во всем человек, он распространял вокруг себя атмосферу процветания. Он был то надменным и высокомерным, то покровительственно-добрым.

Таким увидел его собственный корреспондент ТАСС в Сталинграде Владимир Николаевич Еременко. Через много лет он описал поразившую его сцену. Уже после ХХ съезда Хрущев привез в Сталинград югославскую делегацию. Вместе с первым секратарем была неизменная пресс-группа — главный редактор «Правды» Павел Алексеевич Сатюков, председатель Госкомитета СССР по радиовещанию и телевидению Михаил Аверкиевич Харламов и, конечно же, Аджубей.

Во время торжественного приема, когда выступал Хрущев и все жадно внимали первому секретарю, Аджубей, как ни в чем не бывало, пошел по залу.

«Немногочисленные в застолье парт— и совдамы провожали его умиленными взглядами, — вспоминал Еременко. — Молодой, высокий, пышущий здоровьем атлет излучал не только физическую силу, но и завораживающую силу власти. Он зять могущественного человека, развенчавшего Сталина, вздыбившего страну. Когда говорит этот всесильный муж, немногие из его окружения могут позволить себе так вальяжно и независимо следовать через зал.

Аджубей же спокойно, не убыстрив шага, дошел до своего места и, опустившись на стул, тут же что-то стал шептать на ухо Сатюкову. Тот сидел, словно аршин проглотив, весь внимание, повернувшись к Хрущеву.

Я чуть не прыснул от смеха, наблюдая, в каком тяжелом положении главный редактор «Правды». Демонстрируя верноподданическое внимание первому секретарю, он не может отмахнуться и от нашептываюшего Аджубея».

Вокруг Аджубея крутилось множество лизоблюдов и собутыльников, исполнявших знаменитую песню на новый лад:

Аджубею Никита Сергеевич разрешил произнести речь на ХХII съезде партии в октябре шестьдесят первого. Выступление было неудачным, хотя зал исправно хлопал в нужный момент. Аджубей рассказывал о своих поездках за границу — во Францию и Соединенные Штаты, что было недостижимо даже для большинства делегатов партийного съезда. Едва ли сидящие в зале испытывали теплые чувства, глядя на молодого человека, взлетевшего так высоко и объездившего полмира благодаря тестю.

Аджубей говорил о том, как встречали Хрущева за рубежом, в том числе в восторженных тонах поведал о печально знаменитом эпизоде в зале заседаний Организации Объединенных Наций. В сентябре шестидесятого Хрущев отправился в Нью-Йорк — на сессию Генеральной Ассамблеи ООН.

Никита Сергеевич присутствовал на всех заседаниях Генассамблеи, хотя руководители государств обычно не тратят на это времени. Но Хрущев полностью отдался новому для него делу. Он словно вернулся в годы своей юности, когда сражался на митингах с противниками генеральной линии партии.

В первый раз Хрущев стал скандалить, когда выступал представитель Филиппин, который говорил о том, что Советский Союз аннексировал Прибалтику и подавил народное восстание в Венгрии. Хрущев, вспоминал его переводчик Виктор Суходрев, пытался топать ногами, но на полу лежал ковер. Тогда он стал стучать кулаками. Отчаянно барабанил и сидевший рядом с ним министр иностранных дел Громыко.

Потом Андрей Андреевич станет рассказывать, что он этого не делал и, напротив, пытался успокоить Хрущева. На самом деле министр старался не отставать от своего лидера — лояльность хозяину всего важнее.

А на следующий день Хрущев стал стучать башмаком, когда выступал представитель франкистской Испании. Потом Хрущев объяснял это по-разному. Но сразу после этой истории он сказал откровенно: он так стучал кулаками, что у него часы остановились. И это его совсем разозлило:

— Вот, думаю, черт возьми, еще и часы свои сломал из-за этого капиталистического холуя. И так мне обидно стало, что я снял ботинок и стал им стучать.

Он потребовал слова, вышел на трибуну и стал кричать:

— Франко установил режим кровавой диктатуры и уничтожает лучших сынов Испании. Настанет время, народ Испании поднимется и свергнет кровавый режим!

Председательствовавший на заседании ирландец Фредерик Боланд пытался его остановить:

— Выступающий оскорбляет главу государства Испании, а это у нас не принято.

Хрущеву никто не перевел эти слова. А он решил, что председательствующий вступился за испанца, и накинулся на Боланда:

— Ах вот как? И вы, председатель, тоже поддерживаете этого мерзкого холуя империализма и фашизма? Так вот я вам скажу: придет время, и народ Ирландии поднимется против своих угнетателей! Народ Ирландии свергнет таких, как вы, прислужников империализма!

Обычно сдержанный и невозмутимый Боланд закричал, что лишает Хрущева слова. А тот продолжал говорить, хотя микрофон у него отключили. Он покинул трибуну только тогда, когда Боланд просто вышел из зала и заседание прервалось.

— Там годами царила тошнотворная атмосфера парадности и так называемого классического парламентаризма, — рассказывал Аджубей с трибуны партийного съезда. — Советская делегация развеяла эту мертвящую скуку… Когда уставали кулаки, которыми делегаты социалистического лагеря барабанили по столам в знак протеста, находились и другие способы для обуздания фарисеев и лжецов.

Может быть, это и шокировало дипломатических дам западного мира, но просто здорово было, когда товарищ Хрущев однажды, во время одной из провокационных речей, которую произносил западный дипломат, снял ботинок и начал им стучать по столу.

Зал партийного съезда взорвался аплодисментами.

— Причем, — продолжал Аджубей, — Никита Сергеевич Хрущев ботинок положил таким образом — впереди нашей делегации сидела делегация фашистской Испании, что носок ботинка почти упирался в шею франкистского министра иностранных дел, но не полностью. В данном случае была проявлена дипломатическая гибкость!

В зале засмеялись и зааплодировали. Когда ровно через три года Хрущева снимут, этот эпизод те же самые люди поставят ему в упрек и назовут невиданным позором…

ИЗ КОМСОМОЛА В ПАРТИЙНЫЙ АППАРАТ

Через полгода после победного пленума, решившего судьбу Хрущева, в апреле пятьдесят восьмого года, Никита Сергеевич перевел Шелепина в партийный аппарат и поставил заведовать отделом партийных органов ЦК КПСС по союзным республикам.

О том, что Шелепин уходит, было известно заранее.

Виктор Михайлович Мироненко, который был тогда первым секретарем Ставропольского крайкома комсомола, рассказывал мне, как в апреле пятьдесят восьмого, накануне ХIII съезда комсомола, приехал в Москву. Вдруг его позвали в ЦК ВЛКСМ.

На заседании бюро ЦК комсомола обсуждался отчетный доклад. Потом Шелепин предложил:

— Теперь давайте решим отстальные дела. Есть предложение назначить товарища Мироненко заведующим отделом комсомольских органов по союзным республикам.

Мироненко опешил:

— Так со мной никто не беседовал.

— Ну и что? — отмахнулся Александр Николаевич, дескать, повышение предлагаем, сюрприз приятный.

— Мне надо подумать.

— Вот и думай, — предложил Шелепин, — пока мы тут другие дела решаем.

— Мне надо позвонить первому секретарю крайкома партии, поставить его в известность. Он хотел меня на партработу перевести.

— Позвони из приемной, — разрешил Шелепин.

Мироненко заказал разговор по правительственной междугородней ВЧ-связи.

Первый секретарь Ставропольского крайкома Иван Кононович Лебедев даже не удивился:

— Я все знаю. Ты, кстати, поздравь Шелепина — его завотделом партийных органов ЦК КПСС утвердили. Он теперь большой начальник. Я не могу с ним спорить.

Так Виктор Мироненко узнал, что Шелепин, столько лет проработав в комсомоле, уходит в партийный аппарат.

Прямо на съезде Шелепину и его предшественнику на посту первого секретаря ЦК комсомола Николаю Михайлову по предложению Семичастного присвоили только что учрежденное звание «Почетный член ВЛКСМ» и занесли в книгу почета ЦК ВЛКСМ.

Семичастный рассказывал, как перед заключительным заседанием съезда он зашел в комнату президиума, где находилось все партийное руководство, и обратился к Хрущеву:

— Никита Сергеевич, я сейчас буду о Шелепине объявлять. Мне не нравится формулировка «в связи с переходом на большую партийную работу». Почему не сказать, что мы нашего первого секретаря провожаем на работу заведующего отделом парторганов ЦК партии?

— Нельзя, — ответил Хрущев, — нет еще решения президиума ЦК.

— Так тут президиум в полном составе…

— Это надо организованно решать! — возмутился Хрущев. Ну и нахальный ты парень.

Но, писал Семичастный, видимо, Никита Сергеевич все-таки почувствовал, что предложение правильное, посовещался с другими членами президиума и согласно кивнул.

Впрочем, в стенограмме ХIII съезда комсомола слова Семичастного изложены так:

— Мы хотели бы особенно сердечно и тепло напутствовать нашего друга и товарища Александра Николаевича Шелепина, который уходит на большую партийную работу.

При упоминании имени Шелепина зал встал и бурно зааплодировал.

— На протяжении многих лет, — продолжал Семичастный, товарища Шелепина знают в комсомоле как талантливого руководителя, хорошего организатора комсомола и молодежи, принципиального коммуниста, как душевного и чуткого товарища. Позвольте от имени ХIII съезда ВЛКСМ сказать ему комсомольское спасибо и пожелать от души такой же плодотворной деятельности и на новом ответственном посту.

Шелепин попросил слова:

— Дорогие товарищи! Трудно выступать в такую минуту… Я на всю жизнь сохраню в памяти те годы, которые провел в комсомоле. Позвольте мне, товарищи, от всего сердца выразить вам, делегатам съезда, и товарищу Семичастному, который здесь так хорошо говорил обо мне и моей деятельности, большую благодарность за ту высокую оценку, которую вы дали моему скромному труду… Все, что было сказано хорошего в мой адрес, все это я отношу в адрес коммунистической партии Советского Союза… Разрешите мне на этом съезде заверить вас, товарищи, заверить Центральный комитет КПСС, что я и впредь не пожалею своих сил, а если придется, я готов отдать жизнь за дело нашей партии, за генеральную линию нашей партии, за дело коммунизма!

Решение о переходе Шелепина на Старую площадь товарищи по комсомолу встретили аплодисментами. Все понимали, какой важный пост он занял. Он отвечал за подбор и расстановку руководящих кадров во всех республиках, кроме Российской Федерации. Шелепинский отдел состоял из региональных секторов, плюс секторы профсоюзных и комсомольских кадров, переподготовки руководящих кадров, организационно-уставных вопросов.

Но на Старой площади Шелепин проработал всего несколько месяцев. Двадцать пятого декабря того же пятьдесят восьмого года, когда Александру Николаевичу было всего сорок лет, он совершенно неожиданно для себя перебрался со Старой площади на площадь Дзержинского, чтобы возглавить Комитет государственной безопасности при Совете министров СССР. А его место в аппарате ЦК занял Семичастный.

Первым председателем созданного в начале пятьдесят четвертого года Комитета государственной безопасности при Совете министров СССР стал генерал-полковник Иван Александрович Серов. Этот вопрос решался на заседании президиума ЦК восьмого февраля пятьдесят четвертого года.

Кандидатуру Серова отстаивал Хрущев. Другие члены президиума серьезно критиковали Серова.

Каганович образно сказал, что «Серов жидковат, но может уплотниться». Микоян добавил: «способный, но легковат».

Министр внутренних дел Круглов отметил, что Серов «не всегда доводит дело до конца, должен быть более вдумчивым».

Заместитель главы правительства Первухин заметил, что Серов груб, любит изображать большого начальника и при этом немножно подхалим. Но развел руками:

— Лучше Серова сейчас не найти.

Секретарь ЦК Михаил Андреевич Суслов напомнил, что Серов ретиво выполнял указания Берии и вызывал к себе секретарей обкомов, то есть свысока относился к партийным органам, ставил органы над партией.

Резко против кандидатуры Серова возражал секретарь ЦК Николай Николаевич Шаталин, отвечавший за кадры, человек Маленкова:

— Я не голосовал бы за Серова. В аппарате отзыв плохой. Малопартийный, карьерист, держит нос по ветру. И натаскал трофейного имущества из Германии.

Шаталину недолго осталось работать в ЦК, на следующий год Хрущев отправил его подальше от Москвы — первым секретарем Приморского крайкома, а в шестидесятом году спровадил на пенсию.

Выступление Шаталина не изменило настроений членов президиума ЦК. Каким-то образом Хрущев убедил председательствовавшего на президиуме Маленкова поддержать кандидатуру Серова. Тот внушительно сказал:

— Серову можно доверять.

Вопрос был решен.

БОЛЬШАЯ ИНТРИГА: СЕРОВ И ИГНАТЬЕВ

Почему Хрущев настоял на кандидатуре Серова? Никита Сергеевич имел все основания считать Ивана Александровича своим человеком. Второго сентября тридцать девятого, на следующий день после начала Второй мировой войны, Серова назначили наркомом внутренних дел Украинской ССР. В Киеве жизнь связала Серова с первым секретарем ЦК компартии Украины, первым секретарем Киевского обкома и горкома партии Никитой Сергеевичем Хрущевым.

После ареста Берии и его подручных Хрущеву нужно было на кого-то опереться в госбезопасности. Он выбрал Серова, которого хорошо знал. Поддержка со стороны госбезопасности была очень важной для Хрущева, поэтому и держал на Лубянке лично преданного ему человека.

Через год после назначения председателем КГБ Хрущев присвоил Серову звание генерала армии, в честь пятидесятилетия наградил еще одним орденом Ленина.

По мнению историков, Серов провел чистку архивов госбезопасности в первую очередь от наиболее одиозных материалов, компрометирующих партию и правительство.

В первую очередь исчезли документы, которые свидетельствовали о причастности Хрущева к репрессиям. Поэтому Никита Сергеевич и решился подготовить и произнести знаменитую антисталинскую речь на ХХ съезде. Помимо его очевидного желания сбросить груз прошлого и освободить невинных людей, эта речь играла и сугубо прагматическую роль — подрывала позиции его соперников: Маленкова, Молотова, Кагановича, чьи подписи на расстрельных документах сохранились.

Анастас Иванович Микоян, вспоминает, что когда речь заходила об участии Серова в репрессиях, Хрущев защищал его, говоря, что тот «не усердствовал, действовал умеренно». У Микояна иное объяснение: «Скорее всего, поскольку Хрущеву самому приходилось санкционировать аресты многих людей, он склонен был не поднимать шума о прошлом Серова. Это, возможно, хотя точно сказать не могу».

Председатель Комитета партийного контроля Николай Михайлович Шверник представил Хрущеву документы о том, что Серов после войны вывез из оккупированной Германии огромное количество имущества. Но Хрущев склонен был ему все прощать:

— Нельзя устраивать шум. Ведь многие генералы были в этом грешны во время войны.

Почему же Хрущев переменился к Серову?

Первого председателя КГБ не любил его бывший подчиненный Николай Романович Миронов, который заведовал отделом административных органов. Миронов представил Хрущеву записку с предложением упростить структуру и сократить штаты центрального аппарата и периферийных органов КГБ, что не встретило понимания у Серова.

Миронов жаловался Хрущеву на руководителя госбезопасности. Но были и другие причины, предопределившие падение Серова. Должность у него была такая, что не предполагала друзей. Напротив, товарищи по партийному руководству его недолюбливали и побаивались, потому что он знал все и обо всех. Пренебрежительно относился к некоторым секретарям ЦК, они обижались. Судя по всему, Иван Александрович стал еще и жертвой ловкой аппаратной интриги.

События развивались так.

Двадцатого ноября пятьдесят восьмого года на заседании президиума ЦК постановили лишить Булганина звания маршала.

После пленума, на котором Хрущев разделался с «антипартийной группой», Булганин несколько месяцев еще оставался главой правительства. Но вальяжный, с манерами барина Николай Александрович раздражал Хрущева и мешал ему. В марте пятьдесят восьмого Никита Сергеевич сам себя сделал главой правительства.

Булганина назначили председателем правления Государственного банка СССР. На этом посту Николай Александрович не задержался. Уже в августе его отправили подальше от Москвы в Ставрополь председателем совнархоза. Это были трудные годы для Булганина. В сентябре на пленуме ЦК его вывели из состава президиума ЦК. Еще через два месяца Хрущев распорядился лишить его маршальских звезд — нечего «участнику антипартийной группы» красоваться в золоте погон. Булганина понизили в звании до генерал-полковника и отправили в запас.

Разобравшись с Булганиным, Хрущев внес предложение перевести председателя КГБ Серова в военную разведку, заметив осторожно:

— Отношение к этому у членов президиума разное. Я бы пошел на то, чтобы передвинуть. Но без надрыва и с сохранением содержания.

И сразу задался вопросом: кто сменит Серова?

— Может быть, Лунев? Наверное, Ивашутин был бы лучше.

Константина Федоровича Лунева, профессионального партийного работника, перевели в органы госбезопасности на следующий день после ареста Берии. Лунев работал у Хрущева в обкоме партии, вот Никита Сергеевич и отправил его на Лубянку комиссаром. У Серова Лунев был первым заместителем.

В отличие от Лунева генерал-полковник Петр Иванович Ивашутин был профессиональным особистом, служил еще в СМЕРШе под началом Абакумова, потом руководил военной контрразведкой.

Приглашенный на заседание президиума заведующий отделом административных органов ЦК Миронов высказался в пользу Ивашутина. Но Хрущев заметил, что сам Серов рекомендовал выдвинуть партийного работника. И неожиданно для всех присутствующих предложил в председатели КГБ Шелепина.

В тот день вопрос остался нерешенным.

Через несколько дней, двадцать четвертого ноября, вновь вернулись к вопросу о Серове. Но на сей раз Ивана Александровича больше хвалили, говорили о его преданности делу, стойкости. Секретарь ЦК по идеологии Петр Поспелов многозначительно напомнил:

— Серова враги ругают.

Решили Серова оставить пока на месте. Но удержаться на этом посту ему не удалось.

Третьего декабря опять вернулись к Серову.

Председатель КГБ совершил непростительную ошибку. Он сблизился с секретарем ЦК Николаем Григорьевичем Игнатовым. Ныне совершенно забытая фигура, он в свое время играл очень заметную роль, а претендовал на большее.

Игнатов с двадцать первого года служил в ВЧК, с двадцать третьего был особистом в 11-й кавалерийской дивизии, которая сражалась с басмачами в Средней Азии. В тридцатом его сделали секретарем партийной организации полномочного представительства ОГПУ в Средней Азии. Потом отозвали на двухгодичные курсы марксизма-ленинизма при ЦК. Это его единственное образование. Больше он ничему и никогда не учился. В анкетах писал: образование среднее.

После курсов его отправили на партийную работу в Ленинград. Там после убийства Кирова и массовых арестов появилось множество вакансий. Игнатова сделали секретарем райкома. С тех пор он упрямо карабкался по карьерной лестнице. В начале тридцать восьмого года, будучи секретарем Куйбышевского обкома, он отличился, обличая своего руководителя первого секретаря. Им был недавний хозяин Украины Павел Петрович Постышев, переведенный в Куйбышев.

Игнатов помог его добить и вскоре занял его кресло. Он побывал первым секретарем еще в Орле и Краснодаре. Сталин его приметил и на последнем при своей жизни съезде, в октябре пятьдесят второго, сделал секретарем ЦК КПСС и одновременно министром заготовок СССР.

В марте пятьдесят третьего для Игнатова в новом руководстве места не оказалось, и пришлось все начинать заново. Его отправили вторым секретарем ленинградского обкома и одновременно первым секретарем горкома. Затем он был первым секретарем Воронежского и Горьковского обкомов. Когда Хрущева попытались свергнуть, Игнатов, вовремя сориентировавшись, бросился на его защиту. В благодарность за это в декабре пятьдесят седьмого Хрущев вновь сделал его секретарем ЦК.

Но Никита Сергеевич довольно быстро в нем разочаровался: амбиции не по аммуниции. Груб и резок, берет горлом, интриган и демагог, но мало что умеет.

Выяснилось, что Николай Игнатов пытался вступиться за председателя КГБ.

Хрущев рассказал на президиуме ЦК:

— Пришел ко мне товарищ Игнатов и поставил вопрос: правильно ли мы поступили? Не торопимся ли решать вопрос о Серове?

Особые отношения Игнатова и Серова оказались неприятным сюрпризом для первого секретаря ЦК.

Игнатов жаждал дружбы с председателем КГБ, потому что рассчитывал на большую карьеру и обзаводился сторонниками. Но тем самым он настроил против себя второго секретаря ЦК Алексея Илларионовича Кириченко, который бдительно оберегал свои владения и ходу Игнатову не давал.

Кириченко, вспоминал Микоян, и обратил внимание на то, что Серов постоянно приезжает к Игнатову на Старую площадь, хотя по работе ему это не нужно, потому что председатель КГБ выходит непосредственно на Хрущева.

— Конечно, это не криминал, — заметил Кириченко. Просто как-то непонятно. Несколько раз искал Серова и находил его у Игнатова.

Игнатов стал яростно оправдываться, утверждал, что ничего подобного не было, он с Серовым не общается.

В другой раз опытный Кириченко завел разговор об этом в присутствии Хрущева. Это был безошибочный ход.

— Как же ты говоришь, что не общаешься с Серовым? спросил Кириченко Игнатова. — Я его сегодня искал, ответили, что он в ЦК. Стали искать в отделе административных органов — не нашли. В конечном итоге оказалось, что он опять сидит у тебя в кабинете.

Игнатов стал возражать:

— Нет, он у меня не был!

Короткое расследование показало, что Николай Григорьевич лукавил.

— Игнатов, когда ему позвонил Кириченко, ответил, что Серова у него нет, а он был! — возмущался Хрущев. — Это интриганский шаг, заслуживает осуждения.

— Я ничего не скрывал, — оправдывался Игнатов. — Когда позвонил Кириченко, у меня Серова не был. А когда Серов вошел, я ему сразу сказал, что его зовет Кириченко.

Кириченко снисходительно пояснил:

— Малиновский был свидетелем этого дела.

Министр обороны находился в кабинете второго секретаря ЦК и все слышал.

После этого члены президиума обрушились и на Серова, и на Игнатова.

— Серов мало считался с партийными органами, — заметил Суслов. — Он вообще малопартийный человек.

— Удивляет товарищ Игнатов, — сказал новый любимец Хрущева Фрол Романович Козлов. — Если ошибся — скажи. А он ведет себя нечестно. Меня это взволновало. Нам всем надо сделать вывод. А что касается Серова — его надо заменить.

— Самое плохое, что Игнатов не сказал товарищу Хрущеву, что на самом деле Серов у него был, — подвел черту опытный Микоян. — Теперь надо решать вопрос о Серове.

Игнатов покаялся:

— Я все понял. Считаю, что вопрос исчерпан.

Хрущев думал иначе.

Никите Сергеевичу совсем не понравилось, что председатель КГБ за его спиной ищет поддержки у кого-то из секретарей ЦК. Расплата последовала очень быстро. Пострадали оба и Серов, которого переместили в главное разведывательное управление генштаба, и Игнатов, которого Хрущев вскоре убрал из ЦК партии.

Двадцать четвертого марта пятьдесят девятого Хрущев поставил вопрос о том, что надо «поднять престиж Российской федерации», и предложил назначить на пост председателя президиума Верховного Совета РСФСР Игнатова, добавив:

— Ум есть, характер есть, возраст подходящий, член президиума ЦК.

Все понимали, что Хрущев его убирает из большой политики. Пост был совершенно безвластный, декоративный. Ясно было, что вскоре Игнатова выведут и из президиума ЦК, поскольку по должности не положено.

Шестнадцатого апреля первая сессия Верховного Совета РСФСР пятого созыва утвердила Игнатова. Думали, что он скоро перестанет быть секретарем ЦК. Но Хрущев передумал. Двадцать второго июня на заседании президиума решили «не вносить на пленум ЦК вопрос об освобождении от должности секретаря».

Более того, Хрущев неожиданно для всех вновь расположился к Игнатову и вернул его в ЦК.

Вторая сессия Верховного Совета России, проходившая в ноябре того же года, освободила Игнатова от должности, поскольку «ЦК КПСС признал необходимым, чтобы Н.Г. Игнатов сосредоточился на основной работе секретарем ЦК КПСС».

В мае шестидесятого Игнатов перестал быть секретарем ЦК, но Хрущев сделал его заместителем председателя Совета министров СССР, к юбилею порадовал золотой звездой Героя Социалистического Труда, через год сделал еще и председателем Государственного комитета заготовок Совета министров СССР.

В октябре шестьдесят первого Хрущев позволил Игнатову выступить на ХХII съезде партии, что было особой честью.

Со съездовской трибуны Игнатов обещал решить вопрос о семенах:

— Может быть, следует подумать и организовать семеноводство кормовых бобов в масштабе государства.

— Это надо сделать не только по бобам, — прервал его из президиума Хрущев, — но и по гороху.

— Правильно, Никита Сергеевич, — дисциплинированно ответил Игнатов.

— Надо по всей стране создать семеноводческие хозяйства, — добавил Хрущев.

— Правильно, — повторил Игнатов.

Игнатов использовал выступление на съезде, чтобы напомнить о своей роли в событиях пятьдесят седьмого года, когда Маленков, Молотов и другие едва не свергли Хрущева.

Никите Сергеевичу эти воспоминания были приятны. Но расположение первого секретаря оказалось недолгим. Хрущев решил окончательно избавиться от Игнатова. В декабре шестьдесят второго Хрущев выставил его из ЦК и пересадил в президиум Верховного Совета РСФСР.

Игнатов не простил Никите Сергеевичу второй опалы и стал его непримиримым врагом. Вот поэтому в шестьдесят четвертом он принял активное участие в заговоре против Хрущева, но вожделенного повышения не получил. Товарищи по партийному руководству его не любили…

НА ВСЕХ ШПИОНОВ НЕ ХВАТИТ

Итак, Серова перевели в военную разведку.

Восьмого декабря пятьдесят восьмого появился указ президиума Верховного Совета об освобождении Серова. Через день, десятого декабря, его назначили начальником главного разведывательного управления — заместителем начальника генерального штаба Вооруженных Сил СССР по разведке.

Пилюлю подсластили. В решении президиума ЦК говорилось о необходимости «укрепить руководство ГРУ». Генералу армии Серову на новом месте сохранили «материальное содержание, получаемое по прежней работе». Это касалось не столько зарплаты, сколько известных благ, предоставлявшихся номенклатуре: снабжения продуктами, медицинского обслуживания…

В военной разведке Серов прослужил четыре с небольшим года. Двадцать второго октября шестьдесят второго карьеру Серова сломал арест одного из его подчиненных — полковника военной разведки Олега Владимировича Пеньковского, оказавшегося одновременно американским и английским агентом.

Для Серова арест был тяжелым ударом и не только потому, что для любого начальника разведки такой провал равносилен катастрофе. Серов имел несчастье однажды помочь Пеньковскому (по настоятельной просьбе командующего ракетными войсками и артиллерией главного маршала артиллерии Сергея Сергеевича Варенцова, опекавшего своего бывшего адъютанта Пеньковского) и был за это жестоко наказан.

Второго февраля шестьдесят третьего Серов был освобожден от своих должностей, на его место перевели Петра Ивановича Ивашутина, первого заместителя председателя КГБ.

Увольнением от должности Серов не отделался.

Седьмого марта президиум ЦК принял решение «О работе ГРУ», которое поручало секретарю ЦК Виталию Николаевичу Титову, занимавшемуся организационно-партийными вопросами, начальнику генерального штаба маршалу Сергею Семеновичу Бирюзову и Ивашутину разобраться в работе Серова и дать оценку.

Комиссии понадобилось всего несколько дней, чтобы вынести вердикт. «За потерю политической бдительности и недостойные поступки» генерала армии Серова разжаловали в генерал-майоры.

Двенадцатого марта его лишили звания Героя Советского Союза. Хрущев невероятно разозлился на Серова из-за Пеньковского. Никогда еще начальника разведки не наказывали так сурово за предательство одного из его подчиненных.

Серова отправили из Москвы помощником командующего Туркестанским военным округом по учебным заведениям, через полгода на ту же роль перевели в Приволжский военный округ. Как только ему исполнилось шестьдесят лет, он был уволен по болезни на пенсию. На этом его неприятности не закончились.

За «утрату политической бдительности и ошибки при подборе кадров ГРУ, а также за грубые нарушения законности во время работы в органах НКВД-КГБ и злоупотребления, допущенные во время службы в Германии» в апреле шестьдесят пятого Ивана Александровича исключили из КПСС. Еще раньше у него отобрали некоторые ордена, полученные во время службы в госбезопасности при Сталине.

Это не помешало Серову после отставки прожить четверть века, наслаждаясь жизнью военного пенсионера, счастливого обладателя генеральской пенсии, дачи в Архангельском и квартиры в Доме на набережной…

После ухода Серова в военную разведку две недели обязанности председателя КГБ исполнял генерал-майор Лунев.

Двадцать пятого декабря пятьдесят восьмого года новым председателем КГБ был назначен Александр Николаевич Шелепин.

Он, кстати, отказывался от назначения. Хрущев наставительно пояснил, что работа в КГБ это такая же партийно-политическая работа, но со спецификой. В КГБ нужен свежий человек, который был бы нетерпим к любым злоупотреблениям со стороны чекистов. И в заключение, вспоминал Шелепин, Никита Сергеевич вдруг сказал:

— У меня к вам еще просьба — сделайте все, чтобы меня не подслушивали.

В день, когда Шелепин перебрался на Лубянку, Верховный Совет СССР принял новые Основы уголовного законодательства, в которых впервые отсутствовало понятие «враг народа». Уголовная ответственность наступала не с четырнадцати, а с шестнадцати лет. Судебные заседания стали открытыми, присутствие обвиняемого — обязательным.

Это совпадение было символическим. Именно Шелепин, «железный Шурик» был, возможно, самым либеральным руководителем органов госбезопасности за всю советскую эпоху.

Для Хрущева он стал партийным оком, присматривающим за органами госбезопасности. Никита Сергеевич требовал не только от центрального аппарата, но и от местных органов КГБ докладывать о своей работе партийным комитетам. Обкомы и крайкомы получили право заслушивать своих чекистов, они могли попросить ЦК убрать непонравившегося им руководителя управления КГБ.

Хрущев запретил проводить оперативные мероприятия, то есть вести наружное наблюдение, прослушивать телефонные разговоры партийных работников. Членов партии к негласному сотрудничеству можно было привлекать только в особых случаях.

В отличие от своих предшественников и наследников, Хрущев спецслужбы не любил и чекистов не обхаживал. Хрущева раздражало обилие генералов в КГБ, он требовал «распогонить» и «разлампасить» госбезопасность, поэтому Шелепин отказался от воинского звания, о чем на склоне лет пожалеет.

Еще в пятьдесят третьем году на июльском пленуме ЦК, посвященном делу Берии, Хрущев откровенно выразил свое отношение к органам госбезопасности:

— Товарищи, я в первый раз увидел жандарма, когда мне было уже, наверное, двадцать четыре года. На рудниках не было жандарма. У нас был один казак-полицейский, который ходил и пьянствовал. В волости никого, кроме одного урядника, не было. Теперь у нас в каждом районе начальник МВД, у него большой аппарат, оперуполномоченные. Начальник МВД получает самую высокую ставку, больше, чем секретарь райкома партии.

Кто-то из зала подтвердил:

— В два раза больше, чем секретарь райкома!

— Но если у него такая сеть, — продолжал Хрущев, — то нужно же показывать, что он что-то делает. Некоторые работники начинают фабриковать дела, идут на подлость…

Через месяц после назначения Шелепина собрался ХХ1 внеочередной съезд партии, чтобы утвердить программу построения коммунизма в Советском Союзе, а заодно и производственные задания на семилетку.

Слово было предоставлено и новому председателю КГБ.

Шелепин начал с ритуальных восхвалений Хрущева, начертавшего «обоснованную и реально осуществимую программу строительства коммунизма». Потом он рассказал о подрывной, шпионской и подрывной работе империалистических кругов, но успокоил делегатов съезда:

— Можно, товарищи, не сомневаться в том, что работники органов государственной безопасности под руководством коммунистической партии, ее ленинского ЦК обеспечат все от них зависящее, чтобы никто не смог помешать мирной и великой работе трудящихся нашей страны по осуществлению гигантских задач, намечаемых семилетним планом!

Зал зааплодировал.

Напомнив о ликвидации Берии и его подручных, Шелепин говорил о том, что больше не надо бояться сотрудников государственной безопасности:

— Под непосредственным руководством Центрального комитета КПСС, его президиума и лично товарища Хрущева за последние годы в стране полностью восстановлена революционная законность, а виновники нарушения ее наказаны. И каждый советский человек может быть уверен, что больше это позорное дело — нарушение революционной законности — у нас не повторится.

И зал вновь зааплодировал. На сей раз с большим удовольствием. Шелепин говорил об «основательном сокращении органов комитета государственной безопасности» и обещал продолжить уменьшение аппарата КГБ. Меняется жизнь, и сужается сфера действия чекистов.

— Карательные функции внутри страны, — продолжал Шелепин, — резко сократились, они будут сокращаться и впредь. Но, товарищи, сужение сферы, сокращение карательных функций, а также сокращение штатов службы государственной безопасности нельзя понимать так, что у нас стало меньше дел, что ослабли действия врага. Нет, это было бы ошибкой. Мы и впредь должны проявлять политическую бдительность, бережно охранять исторические завоевания советских людей. Мы и впредь будем беспощадно карать всех врагов советского народа.

Аплодисменты, и Шелепин перешел к новой теме. Недавний руководитель комсомола в духе времени призвал быть более снисходительными к правонарушениям молодежи:

— Мы часто встречаемся с такими людьми, которые за любой проступок, а порой даже за незначительное нарушение добиваются привлечения подростков и молодежи к уголовной ответственности. По моему мнению, следует продумать вопрос о предоставлении права общественным организациям — комсомолу, профсоюзам, а также коллективам фабрик, заводов и колхозов брать на поруки свихнувшихся людей, совершивших незначительные преступления, с тем, чтобы дать им возможность исправиться в коллективе, вместо того, чтобы они отбывали наказание по суду.

И эта идея встретила полную поддержку дисциплинированных делегатов, которые точно знали, где аплодировать.

Вскоре после партийного съезда Хрущев вновь публично высказался в пользу «разумного сокращения» КГБ. Двадцать четвертого февраля, выступая накануне выборов в Верховный Совет СССР перед избирателями Калининского избирательного округа Москвы, Хрущев заявил:

— Мы и внутренние силы — наши органы государственной безопасности — значительно сократили, да и еще нацеливаемся их сократить…

Первый секретарь ЦК КПСС объяснил это намерение уверенностью советского руководства в своем народе.

Шелепин немедленно откликнулся на пожелание первого секретаря служебной запиской в ЦК:

Шелепин предложил сократить аппарат на три тысячи двести оперативных работников и объединить некоторые структуры внутри комитета госбезопасности. Предложение было принято.

Даже после сокращений штаты госбезопасности были втрое большими, чем до войны (см. «Отечественная история», N 4/1999). Заняться оперативным работникам было нечем. Дела выдумывались. Летом пятьдесят седьмого года в Барнауле посадили по пятьдесят восьмой статье уголовного кодекса человека, который бросил пустую бутылку в бюст Ленина. Алтайский краевой суд дал ему пять лет.

В феврале шестидесятого года Шелепин издал приказ, в котором говорилось: «Не изжито стремление обеспечить чекистским наблюдением многие объекты, где по существу нет серьезных интересов с точки зрения обеспечения государственной безопасности». Иначе говоря, чекистам просто не хватало работы. Они ее придумывали. Шпионов мало, чекистов много.

Николай Месяцев, бывший офицер гобезопасности, со знанием дела говорил:

— Шелепин во всех областях, краях и республиках сократил осведомительную сеть, стукачей, которые поставляли ложную информацию, а из-за нее люди страдали. Он прежде всего усиливал превентивную работу. Сболтнул человек антисоветчину — не арестовывать, а поговорить и объяснить, что так говорить не надо.

Для того времени шелепинский подход был большим прогрессом. Выяснилось, что за «сомнительные» разговоры можно и не сажать. Или, как минимум, сажать не сразу…

Шелепин предложил ликвидировать в КГБ тюремный отдел и сократить число тюрем, которые принадлежали госбезопасности.

Хрущев заявил тогда, что «в Советском Союзе нет сейчас заключенных в тюрьмах по политическим мотивам». Никита Сергеевич, мягко говоря, лукавил.

Владимир Семичастный:

— Как раз в бытность Шелепина и мою было самое низкое количество заключенных по политическим мотивам. Внутренняя тюрьма на Лубянке пустовала.

Когда Шелепин был председателем, в тюрьмах КГБ сидело тысяча триста восемьдесят восемь арестованных. В шестьдесят первом году за антисоветскую агитацию осудили двести семь человек, в шестьдесят втором — триста двадцать три человека. Профессиональные чекисты считали, что Шелепин мало сажал. Ведь в те годы, вспоминает бывший первый заместитель председателя КГБ Филипп Денисович Бобков, в стране несколько раз вспыхивали массовые беспорядки — во Владимирской области, в городах Муром и Александров, где люди были возмущены местными властями, в Грузии, в городе Зугдиди.

Разумное желание Никиты Сергеевича освободить людей от давящего контроля со стороны госбезопасности компрометировалось наивной верой в то, что общественность заменит органы госбезопасности и правопорядка.

На совещании работников промышленности и строительства Российской Федерации Хрущев призвал всех трудящихся сражаться с антиобщественными элементами, а не ждать, пока до них доберется милиция:

— Долг каждого гражданина, образно говоря, чувствовать себя милиционером, то есть человеком, который стоит на страже обеспечения общественного порядка (в зале раздались аплодисменты)… Все должны помогать органам партийного и государственного контроля и охраны общественного порядка, быть их агентами, так сказать.

В правдинском отчете о выступлении Никиты Сергеевича помечено: «Оживление в зале. Аплодисменты».

Председатель КГБ Шелепин, учтя пожелание первого секретаря, докладывал в ЦК:

«С разрешения ЦК КПСС органами госбезопасности в Москве, Ленинграде, Киеве, Минске, Тбилиси, Сталинграде и Туле летом 1960 года были скомплектованы группы нештатных сотрудников, которые на общественных началах участвуют в наблюдении за иностранцами.

За истекшее время нештатные сотрудники, подобранные с помощью партийных организаций из числа коммунистов и комсомольцев — рабочих, служащих, студентов, а также неработающих пенсионеров органов госбезопасности и внутренних дел, во многих случаях положительно себя зарекомендовали в наблюдении за иностранцами.

Особенно полезным было использование нештатных сотрудников в наблюдении за иностранцами в часто посещаемых ими местах, где они имеют условия для проведения встреч с интересующими их лицами. Например, в Москве во время функционирования японской промышленной выставки нештатными сотрудниками выявлено более тридцати человек, имевших подозрительные контакты с японцами.

Успешно проводилось наблюдение за иностранцами в музеях, читальных залах библиотек, плавательных бассейнах и других местах.

Опыт первых месяцев работы нештатных сотрудников подтвердил целесообразность этой активной формы привлечения общественности к работе органов госбезопасности.

Учитывая это, полагаем целесообразным, чтобы нештатные сотрудники привлекались к работе не только в летнее время, но также и в другие периоды года».

Это была доведенная до абсурда хрущевская идея. Наружное наблюдение — сложнейшее дело, которое под силу только профессионалам. Дилетант не способен ни выявить разведчика, ни засечь его контакты. Привлечение общественности лишь разжигало шпиономанию и подкрепляло уверенность иностранцев в том, что в Советском Союзе следят за каждым, кто приехал из-за границы…

Впрочем, иногда Хрущев забывал собственные идеи о том, что осужденных надо брать на поруки, что сажать надо меньше, и становился неоправданно жесток.

В шестьдесят первом году на заседании президиума ЦК возник вопрос об уголовной преступности. Поводом стало знаменитое в те годы дело Рокотова, которое возмутило Хрущева.

Ян Тимофеевич Рокотов по кличке «Косой» начал скупать валюту у иностранцев во время Всемирного фестиваля молодежи и студентов в Москве летом пятьдесят седьмого года.

Официальный курс рубля был сильно занижен. Рокотов давал за доллар в два раза больше. Иностранцы были довольны. А среди советских граждан уже появилось порядочно желающих приобрести валюту — начались поездки за границу, где можно было купить то, чего в нашей стране просто не существовало. Кроме того, гости из арабских государств привозили на продажу золото. Рокотов покупал его и с большой выгодой для себя перепродавал выходцам из южных республик, где любили драгоценные металлы и могли дать за них хорошую цену.

В шестидесятом году КГБ было поручено заниматься валютными преступлениями. На следующий год Ян Рокотов и еще несколько человек, занимавшиеся валютными делами, были арестованы. Каждого из арестованных допросил лично Шелепин.

Семнадцатого июня шестьдесят первого года Хрущев, рассуждая о программе партии, плавно перешел к преступности:

— Борьба с преступностью ведется совершенно неудовлетворительно. Я считаю, что неправильно понята наша политика, реорганизация органов милиции и чекистских органов, и все перевели на мораль.

Он нашел глазами генерального прокурора:

— Я вчера читал в газете заметку «Из зала суда». Я возмущен, как это можно: дали пятнадцать лет, через пять лет он будет на свободе. Товарищ прокурор, вы будете свою политику проводить или будете слушать ЦК?

Речь шла о процессе по делу группы Рокотова.

— Мы вносили по вопросу валютчиков специальный проект, — поспешил защититься Руденко, — но установили максимум пятнадцать лет, без смертной казни. Мы смертную казнь ввели за хищения в особо крупных размерах.

Ссылка на закон не убедила Никиту Сергеевича, который пришел в необыкновенное возбуждение.

— Да пошли вы к чертовой матери, простите за грубость взорвался Хрущев. — Народу стыдно в глаза смотреть, народ возмущается. Грабители грабят, а вы законы им пишете. Что такое? Ишь какие либералы стали, чтобы их буржуазия хвалила, что они никого не расстреливают, а эти грабят рабочих и крестьян… Хотите, я общественным обвинителем выступлю с требованием расстрела? Я не боюсь, а вы боитесь. Я думал, расстреляют этих мерзавцев, читаю — пятнадцать лет. Так вы же поощряете других. Читали вы записку Ленина?

Хрущев имел в виду письмо Ленина наркому юстиции Дмитрию Ивановичу Курскому, написанное в двадцать втором году по поводу дополнений к проекту уголовного кодекса РСФСР. Ленин настаивал на «расширении применения расстрела».

— Читал, — солидно кивнул Руденко.

— Вот читать вы умеете, а выводы делать не умеете. Надо сейчас, товарищи, подумать, может быть, увеличить штат и усилить органы Шелепина. Агентов, уголовный розыск — это надо увеличить.

Никита Сергеевич вспомнил еще одно дело, где, по его мнению, следовало вынести расстрельный приговор:

— По Ростову. Надо расследовать. Выгнать этих либералов. Ну, кто это надоумил?

— Президиум Верховного Совета, — ответил кто-то.

— Наказать по партийной линии и записать, — распорядился Хрущев. — На партсобрании сказать, за что они получили строгий выговор, за то, что они отменили смертный приговор человеку, который убил трех человек, и который издевается: за что меня помиловали, я же не просил помилования, и если меня освободят, я опять убью. Это же псих. Ну а либералы не хотят пальцы в крови иметь. Пальцы не хотят в крови иметь, а горло режут рабочим.

Я помню, в Ленинграде лет семь назад студентку убили, так все профессора требовали расстрела. Так что вы не думайте, что люди любят либералов. Нет.

Законодательство надо пересмотреть. Руденко мы вот накажем: если вы не осуществляете надзор, тогда вы просто либералом стали. Верховный суд — товарищ Горкин, мы вас накажем за это дело и новых людей назначим. Нельзя так. Государство мы должны защищать, мы должны создать условия честным людям, чтобы они спокойно жили и работали и не брали верх хулиганы. А вы боитесь, что у нас варварские законы. Я за варварские законы: когда не будет убийств, тогда и не будет варварских законов, а сейчас надо.

Генеральный прокурор не хотел быть наказанным незаслуженно. Руденко резонно напомнил Хрущеву:

— Как бы меня ни ругали, но если закон не установил смертной казни, мы не можем ее применить. Вопрос о валютчиках обсуждался на президиуме ЦК, решали, применять смертную казнь или не применять. За всю историю советской власти никогда не было таких случаев, поэтому решили не вводить.

Кто-то в зале попенял Руденко за недостаточную настойчивость. Но Хрущев недовольно констатировал:

— Давайте не валить на него. То, что прокурору, — давайте прокурору, что нам — так нам. Значит либералы — мы. Я не знал этого. Я считаю, президиум побоялся проявить мужество, слиберальничал. Это не годится, это не повышает, а понижает наш авторитет. Разве это жестокость? Человек разложился, ничем не занимался, с малых лет начал спекулировать. Ему только одно место — в гробу. Вы его оставили жить. Пятнадцать лет его надо кормить, иметь отдельную камеру, держать солдат для охраны.

Хрущев завершил обсуждение:

— Секретариату поручить подготовить решение и провести совещание с секретарями ЦК национальных республик и другими партийными работниками с тем, чтобы усилить и воспитательную работу и поднять судейскую, чтобы улучшить работу органов угрозыска. Пусть Шелепин подумает. Может быть, на агентуру увеличить штат…

— Угрозыск относится к министерству внутренних дел, уточнил Шелепин.

Один из присутствующих сказал:

— Мы имеем такие крупные хищения, что МВД с ними не справляется. Там есть сращивание работников ОБХСС с преступниками. Я бы считал, что это нужно передать в органы КГБ, хотя бы года на два, это устрашило бы преступников.

Хрущев отозвался снисходительно:

— Если бы мне это сказал какой-нибудь лейборист, я считал бы это заслуживающим внимания. Но когда это говорит заведующий отделом, я не могу с ним согласиться, потому что и тот, и другой орган — наш. Тогда надо перешерстить к чертовой матери МВД, милицию, выгнать жуликов, послать свежих людей с тем, чтобы независимо от того, кто руководит, чтобы они обслуживали наше государство, а не уголовный мир. Если так, — надо выгнать их. По-существу, он прав, но вывод он делает неправильный — давай передавать. Может быть, и правильно, но не по этим мотивам передавать…

Но идея передать расследование дел о крупных хищениях в КГБ не реализовалась. К величайшему удовольствию чекистов.

По требованию Хрущева в уголовный кодекс ввели статью, предусматривающую смертную казнь за валютные преступления. Шестого июля появился соответствующий указ президиума Верховного Совета СССР.

Причем закону — невиданное дело! — придали обратную силу. Руденко внес в Верховный суд РСФСР протест по делу Рокотова и компании, сочтя приговор слишком мягким. Верховный суд согласился с генеральным прокурором и приговорил Рокотова и его подельника Владислава Файбышенко к смертной казни с конфискацией всех изъятых ценностей и имущества.

Это был сигнал всей правоохранительной системе. Ни Шелепин, ни Руденко не хотели слышать от Хрущева обвинения в либерализме. Меньше чем за год по хозяйственным и экономическим делам было вынесено полторы сотни расстрельных приговоров. Заодно чекисты выяснили, что сотрудники милиции покрывали валютчиков, получая от них щедрое вознаграждение. Некоторые из арестованных оказывались милицейскими осведомителями. Но сладить с преступниками в милицейской форме чекистам оказалось не под силу. Ни тогда, при Шелепине, ни позже.

ОБНОВЛЕНИЕ КАДРОВ

Протоколом N 200 заседания президиума ЦК КПСС от девятого января пятьдесят девятого года было утверждено положение о КГБ и его органах. Этот секретный документ оставался в силе до самой перестройки:

Шелепин сменил руководство комитета, подобрал себе новых заместителей, начальников основных управлений.

В июле пятьдесят девятого заместитель председателя КГБ генерал-полковник Сергей Саввич Бельченко, служивший в НКВД с довоенных лет, был отправлен на пенсию.

Другой заместитель председателя генерал-майор Петр Иванович Григорьев, бывший заведующий сектором административных органов ЦК, отправился в Восточный Берлин заместителем уполномоченного КГБ по координации и связи с министерствами госбезопасности и внутренних дел ГДР.

В августе еще один заместитель председателя генерал-майор Серафим Николаевич Лялин был назначен — с понижением начальником нового оперативно-технического управления.

А первый заместитель председателя КГБ генерал Лунев вынужден быть принять назначение председателем республиканского комитета госбезопасности Казахстана. Но его готовность остаться в КГБ на любой должности не помогла. Через полгода его все равно отправили на пенсию.

Новыми замами стали генерал-майор Александр Иванович Перепелицын, переведенный из Белоруссии (он занимался кадрами), и давний знакомый Шелепина по комсомолу — Вадим Тикунов. Кстати говоря, ему, как и Шелепину, звания в КГБ не присваивали. Они оставались штатскими людьми.

Вадим Степанович Тикунов был на три года моложе Шелепина. Он родился в Ульяновске, а вырос в Казахстане, где трудился его отец, окончил алма-атинский юридический институт и сразу был избран секретарем Актюбинского обкома комсомола. Десять лет он провел на комсомольской работе, так что Шелепин его хорошо знал. С должности первого секретаря Владимирского обкома комсомола Тикунова в пятьдесят первом году перевели в горком партии.

В год, когда Шелепин стал первым секретарем ЦК ВЛКСМ, Тикунова взяли в аппарат ЦК партии. Четыре года в отделе административных органов он заведовал сектором органов госбезопасности. В ноябре пятьдесят восьмого получил повышение стал заместителем заведующего отделом. А меньше чем через год Шелепин взял его к себе в КГБ.

Шелепин сменил начальника секретариата КГБ, поставив на эту должность своего помощника В.М. Белякова, образовал группу при председателе КГБ по изучению и обобщению опыта работы органов госбезопасности и данных о противнике.

Александр Николаевич отправил на пенсию начальника 3-го управления (военная контрразведка) генерал-лейтенанта Дмитрия Сергеевича Леонова, который служил в армии с двадцать второго года и во время войны был членом военных советов Калининского, 1-го Прибалтийского и 2-го Дальневосточного фронтов. Отсутствие у Леонова высшего образования и специальных знаний, вспоминает его бывший подчиненный Борис Гераскин, ставило контрразведчиков в трудное положение.

Когда генерала Леонова отправили на пенсию, он заплакал. Его заместитель генерал-майор Анатолий Михайлович Гуськов растроганно сказал:

— Дмитрий Сергеевич, сегодня такой необычный и памятный день. Давайте вечером соберемся в ресторане и вас тепло проводим.

Генерал Леонов задумался, его лицо приобрело обычный суровый, отрешенный вид. Он ответил:

— Что еще придумали! Толкаете меня на организацию коллективной пьянки. Нет, увольте…

Как встретили Шелепина в КГБ?

Генерал армии Филипп Денисович Бобков, бывший первый заместитель председателя КГБ, считает, что серьезной ошибкой Шелепина было то, что он не скрывал недоверия к кадровым сотрудникам госбезопасности, убирал опытных чекистов, заменял их молодыми ребятами из комсомола.

Убирал Шелепин прежде всего тех, у кого руки были в крови. Так что обновление кадров означало, что вместо тех, кто участвовал в сталинских репрессиях, пришли новые люди. Другое дело, что новички слишком быстро осваивались на Лубянке и наследовали худшие традиции этого ведомства.

Начальником управления КГБ по Ленинграду и Ленинградской области стал Василий Тимофеевич Шумилов, бывший первый секретарь Ленинградского обкома комсомола. Когда Брежнев уберет из политики и Шелепина, и Семичастного, Шумилова переведут в ГДР руководителем представительства КГБ.

Перевод комсомольцев в КГБ был модой. Александр Никифорович Аксенов, выходец из Белоруссии, при Шелепине стал секретарем ЦК ВЛКСМ по работе среди сельской молодежи. В пятьдесят девятом году по предложению Шелепина Аксенова вернули в Минск и назначили первым заместителем председателя республиканского КГБ. Через год сделали министром внутренних дел Белоруссии. А через пять лет перевели на партийную работу. Со временем Александр Аксенов стал главой республиканского правительства. Он один из немногих шелепинских соратников, кто избежал опалы. Вероятно, потому что проработал с ним достаточно недолго.

Секретаря ЦК комсомола Белоруссии Владимира Петровича Демидова в шестидесятом году тоже перевели на работу в КГБ. Он руководил областным управлением госбезопасности в Могилеве, потом стал первым заместителем председателя КГБ Киргизии. Должность была генеральской, но высокое звание Демидов так и не получил. Журналистам объяснял это так:

— Решение должно было пройти через Ивана Васильевича Капитонова. С ним невозможно было согласовать продвижение по службе или представить к очередному званию кого-нибудь из сотрудников КГБ, кто раньше работал в комсомоле. Сразу же после ухода из КГБ Семичастного началось постепенное удаление из центрального аппарата бывших комсомольцев. Я знаю нескольких бывших первых секретарей обкомов комсомола, очень хороших работников, кого таким вот образом послали из Москвы, Ленинграда и Ростова-на-Дону в Среднюю Азию и на Дальний Восток…

Начальником 9-го управления (охрана высшего руководства страны) Шелепин тоже назначил бывшего комсомольского работника — Владимира Яковлевича Чекалова.

Укрепление КГБ партийно-комсомольскими кадрами вызывало удивление и раздражение у кадровых чекистов.

Один отставной полковник госбезопасности в мемуарной книге «Да, я там работал», писал:

Шелепину потом поставят в вину, что он сразу начал перекраивать структуру комитета, не посоветовавшись со специалистами. До Шелепина в КГБ каждой отрасли народного хозяйства соответствовало свое подразделение. Одно управление занималось экономикой, другое — идеологией, третье — транспортом и так далее. Он ликвидировал все эти самостоятельные управления, превратил их в отделы и свел в единое главное управление контрразведки, а заодно и сократил аппарат. При Андропове пойдет обратный процесс.

Шелепин военную контрразведку из главного управления сделал просто управлением, Все это больно ударило по амбициям чекистского начальства, которое лишилось больших должностей. Понятно, что многие генералы затаили обиду на Шелепина.

Зато он сделал упор на электронную разведку и работу дешифровщиков, которые читали иностранную шифропереписку. В конце пятидесятых удалось завербовать троих сотрудников американского Агентства национальной безопасности, которое занималось электронной разведкой. Это был огромный успех. При Шелепине внутри первого главного управления создали отдел, который занимался проникновением в иностранные посольства за границей и вербовкой шифровальщиков.

При нем в пятьдесят девятом году появилась служба «Д», которая потом стала службой «А» — «активные мероприятия», то есть дезинформация. Ее главной мишенью стала Западная Германия, которую обвиняли в неонацизме и реваншизме.

В шестидесятом году Шелепин, узнав, что в первом главном управлении нет самостоятельного подразделения, занимающегося Африкой, распорядился создать африканский отдел — из восьми человек.

Африканскими делами Шелепину пришлось заниматься и в Москве. Многие будущие проблемы нашего общества проявились уже тогда. Только о них не говорили.

Организация Объединенных Наций провозгласила шестидесятый год «Годом Африки». Двадцатого января было принято постановление ЦК КПСС «О расширении культурных и общественных связей с негритянскими народами Африки и усилении влияния Советского Союза на эти народы». В Советский Союз стали приезжать африканские студенты, и сразу возникли проблемы.

В марте шестидесятого года на имя Хрущева пришло большое письмо-жалоба от живущих в Москве темнокожих студентов с просьбой прекратить расовую дискриминацию.

В письме говорилось:

Разбираться поручили комитету госбезопасности. Чекисты провели расследование и уточнили имя пострадавшего студента. Ответ в ЦК подписал сам Шелепин:

После этого произошла драка, в результате которой сомалийского студента госпитализировали с сотрясением мозга.

В письме Шелепина говорилось, что «Абдулхамид неоднократно участвовал в организации пьянок и драк, задерживался органами милиции за нарушение общественного порядка».

Чекисты выяснили, что авторами письма-жалобы стали «студенты-негры, подозреваемые в причастности к иностранным разведорганам. Все они враждебно настроены к Советскому Союзу, неоднократно подстрекали других студентов из африканских стран к провокационным действиям».

Объяснение Шелепина было очень патриотичным. Но в реальности уже тогда стало ясно: интернационализм существует в основном на бумаге, приезжающие в нашу страну темнокожие студенты узнали об этом первыми…

Рядовые сотрудники КГБ обижались на Шелепина: он лишил аппарат ведомственных санаториев, домов отдыха, еще каких-то привилегий. Он упразднил несколько учебных заведений, сократил хозяйственные структуры, ликвидировал самостоятельное медицинское управление и управление снабжения и вооружение.

Шелепин, по мнению генерала Бобкова, был готов был выполнить любое распоряжение начальства, но желал при этом выглядеть принципиальным. Может быть, это и так, хотя жизненный путь Александра Николаевича свидетельствует о том, что он не был таким уж послушным исполнителем приказов сверху…

Николай Григорьевич Егорычев, бывший первый секретарь московского горкома партии:

— Чтобы менять курс, надо было иметь большое мужество. Он начал преобразовывать комитет, пригласил в КГБ молодежь. Шелепин привел в комитет образованных ребят из комсомола. Им не хватало профессионального опыта, зато руки были чистые.

До Шелепина в КГБ работали оперативники, которые даже школы не закончили. Кадровые чекисты обижались, что новичкам сразу присваивали высокие звания, назначали на руководящие должности. Шелепин вернул культ Дзержинского, чекиста-идеалиста, который надежно защищает советского человека.

Генерал-лейтенант Вадим Кирпиченко:

Будущий генерал Борис Гераскин, который в те годы занимал невысокую должность, тоже на всю жизнь запомнил, как ему позвонил сам председатель КГБ.

В пятьдесят девятом году был арестован подполковник генерального штаба Петр Попов, который служил в группе советских оккупационных войск в Австрии и там стал работать на американцев. После ареста Попова Шелепин сам позвонил Гераскину, служившему в военной контрразведке:

— Вы могли бы доложить мне оперативную обстановку в генеральном штабе?

— Конечно.

— Сколько вам понадобится времени чтобы собраться с мыслями?

— Достаточно тридцати минут.

— Через тридцать минут жду вас с докладом.

Шелепин принял офицеров без задержки. Своего мнения не навязывал, соображения подчиненных выслушал внимательно.

Став председателем комитета госбезопасности, Шелепин обнаружил, какой огромной властью он обладает. Причем властью тайной.

В конце пятидесятых дипломат Олег Александрович Трояновский был помощником главы правительства Хрущева по международным делам. Он вспоминал, как однажды ему позвонил Шелепин, с которым они были знакомы еще по институту.

— Олег Александрович, — дружески сказал председатель КГБ, — брось ты встречаться с этой (он назвал женскую фамилию, которую Трояновский слышал первый раз в жизни — авт.). Она путается с иностранцами и вообще пользуется дурной репутацией. Разве нельзя найти других баб?

Трояновский ответил, что впервые слышит это имя. Шелепин ответил, что к самому Олегу Александровичу претензий нет, но он рекомендует порвать с этой женщиной.

Олег Трояновский не был чужд радостей жизни, но других. Вечером он пересказал разговор жене. Она сразу почувствовала, что история весьма опасная для репутации ее мужа.

На следующий день встревоженный не на шутку Трояновский перезвонил Шелепину и повторил, что явно произошло недоразумение. Председатель КГБ уже недовольно заметил, что у него нет оснований сомневаться в точности имеющейся у него информации. А если Трояновский намерен упорствововать, то можно вместе сходить к Хрущеву и пусть Никита Сергеевич примет решение… Это уже звучало как угроза.

Трояновский пошел советоваться к другим помощникам Хрущева. Григорий Трофимович Шуйский работал с Хрущевым с пятидесятого года, Владимир Семенович Лебедев — с пятьдесят четвертого. Они оба посоветовали младшему товарищу не оставлять этого дела. Иначе в досье останется соответствующая запись, и в какой-то момент она сломает Трояновскому карьеру.

Григорий Шуйский как старший помощник Хрущева сам связался с председателем КГБ и попросил перепроверить информацию. Отказать влиятельному Шуйскому Александр Николаевич не мог.

Через несколько дней Шелепин позвонил Трояновскому и попросил зайти. В кабинете председателя КГБ находились начальник столичного управления госбезопасности и «испуганная девица весьма вульгарного вида». На очной ставке девица призналась, что с Трояновским не знакома, но в разговорах с друзьями называла его имя, как и имена других высокопоставленных персон, набивая себе цену…

На этом история закончилась, но Трояновский на всю жизнь запомнил, каких усилий ему, помощнику главы правительства, стоило добиться истины в отношениях с КГБ. Обычный советский человек был беззащитен перед тайной властью системы госбезопасности. В его досье делалась пометка, и ничего не понимавшего человека лишали работы — это как минимум.

После увольнения Жукова с поста министра обороны Хрущев распорядился возобновить оперативное наблюдение за маршалом и сам знакомился с материалами слежки. Маршала подслушивали, в его окружении находились осведомители комитета госбезопасности. Председатель КГБ докладывал о настроениях и разговорах Жукова лично первому секретарю ЦК КПСС.

В пятьдесят девятом умер Герой Советского Союза генерал-лейтенант Владимир Крюков, бывший командир кавалерийского корпуса. Он был очень близок к маршалу Жукову, поэтому осенью сорок восьмого генерала посадили.

Обвиняли Крюкова в том, что он участвовал в заговоре, во главе которого стоял маршал Жуков, а заодно и в том, что он вывез из Германии много трофейного имущества. Крюкова избивали до потери сознания, требуя, чтобы он дал показания о предательстве Жукова. Крюкова приговорили к двадцати пяти годам. Вслед за ним отправили в лагерь и его жену Лидию Андреевну Русланову, замечательную исполнительницу русских народных песен.

После смерти Сталина маршал Жуков добился освобождения Крюкова и Руслановой.

Когда Крюков умер, на поминки пришли маршалы Жуков и Буденный, а также осведомители КГБ.

После чего председатель КГБ Шелепин отправил в ЦК КПСС записку о нездоровых, политически вредных разговорах, которые вел на поминках Жуков:

Записку Шелепина разбирали на заседании президиума ЦК.

Была создана комиссия под руководством Брежнева, которая побеседовала с Буденным и Жуковым.

Буденный сказал, что ничего плохого не говорил и не слышал. Он комиссию не интересовал и был быстро отпущен. Комиссии нужен был Жуков. Георгия Константиновича вызывали в ЦК КПСС и «воспитывали», иначе говоря, угрожали, требуя, чтобы он держал язык за зубами. Маршал в очередной раз вынужден был оправдываться и каяться.

На судьбе вдовы Крюкова Руслановой это отношение к Жукову тоже отразилось. Петь ей, конечно, не мешали. Но она жаловалась, что власть ее недолюбливает. Лидия Андреевна Русланова так и осталась всего лишь заслуженной артисткой.

На даче маршала Жукова была установлена аппаратура прослушивания, записывались даже его разговоры с женой в спальне. Он был лишен всех постов, исключен из политической жизни, а КГБ держал маршала под постоянным контролем. Это продолжалось и при Брежневе. Его все еще боялись и завидовали его славе и всенародной любви.

ТРАВЛЯ ПАСТЕРНАКА

В пятьдесят восьмом году нобелевскую премию по литературе присудили Борису Леонидовичу Пастернаку.

Вместо радости за выдающегося соотечественника власть испытывала злость и раздражение.

Фактически премии был удостоен роман Пастернака «Доктор Живаго». Годом ранее роман появился на итальянском, потом на других иностранных языках. Опубликовать роман на русском языке Пастернаку не позволили.

Первым проявил бдительность Дмитрий Трофимович Шепилов. За два месяца до присуждения Пастернаку нобелевской премии его назначили министром иностранных дел, но он все еще оставался секретарем ЦК и не забывал об идеологических делах.

Двадцать четвертого августа пятьдесят шестого года КГБ доложил в ЦК, что роман Пастернака передан итальянскому издателю. Отдел культуры ЦК получил указание оценить роман. Познакомиться с текстом не составило труда, поскольку автор предложил его журналам «Знамя» и «Новый мир», альманаху «Литературная Москва» и Гослитиздату.

Тридцать первого августа Шепилов информировал товарищей по партийному руководству:

Отдел культуры и международный отдел ЦК развернули бурную деятельность в надежде помешать изданию романа. Не получилось. Затем столь же тщетно пытались сорвать присуждение Борису Пастернаку Нобелевской премии в области литературы. И это не вышло.

Двадцать третьего октября пятьдесят восьмого года Борис Леонидович был удостоен Нобелевской премии по литературе «за выдающиеся достижения в современной лирической поэзии, а также за продолжение традиций великого русского эпического романа».

В тот же день по записке Суслова президиум ЦК принял решение организовать кампанию осуждения Пастернака, поскольку присуждение ему премии «является враждебным по отношению к нашей стране актом и орудием международной реакции, направленным на разжигание холодной войны».

Старшим идеологическим секретарем была Екатерина Алексеевна Фурцева. Ей поступали все бумаги по «делу Пастернака». Она требовала от отделов ЦК принятия мер, она же одобряла или отвергала предложения отделов.

Суслов и Поспелов были у нее на подхвате. Фурцева и Суслов оба были членами президиума, но Екатерина Алексеевна тогда еще нравилась Хрущеву, а Михаил Андреевич не очень. Академик Петр Николаевич Поспелов был кандидатом в члены президиума, то есть чином пониже.

Шестнадцатого февраля пятьдесят девятого года председатель КГБ Шелепин отправил в ЦК записку о «выявлении связей Б.Л. Пастернака с советскими и зарубежными гражданами»:

За Пастернаком, его домом следили. Активизировали осведомителей в писательской среде, недостатка в которых КГБ никогда не ощущал.

Восемнадцатого февраля Шелепин отправил в ЦК подробную справку о взглядах Пастернака и истории публикации романа. В записке есть несколько грубых фактических ошибок, что свидетельствует о неважной осведомленности чекистов, надзиравших за идеологической сферой. Но зато поэту давалась оценка, достаточная для того, чтобы его погубить:

Через день генеральный прокурор Роман Руденко тоже отправил записку в ЦК. Он предложил к уголовной ответственности Пастернака не привлекать, а в соответствии с пунктом «б» статьи седьмой закона о гражданстве СССР от девятнадцатого августа тридцать восьмого года лишить его советского гражданства и выслать из страны.

Предусмотрительный Руденко приложил к записке проект указа президиума Верховного Совета СССР «О лишении советского гражданства и удалении из пределов СССР Пастернака Б.Л.»

Двадцать седьмого февраля вопрос о Пастернаке обсуждался на президиуме ЦК с участием Шелепина. Позвали и генерального прокурора Руденко. Идею выслать поэта из страны Хрущев отверг. Предложил другое:

— Предупреждение от прокурора ему сделать и сказать, что, если будет продолжать враждебную работу, будет привлечен к ответственности.

Поэта вызвали в генеральную прокуратуру. Допрос проводил сам Руденко. Пастернаку пригрозили привлечь к уголовной ответственности по статье 64-1 УК — измена родине, если он будет продолжать встречаться с иностранцами.

Поэту, которым страна должна была гордиться, устроили настоящую травлю.

Двадцать девятого октября первый секретарь ЦК ВЛКСМ Семичастный, выступая на комсомольском пленуме, сказал:

— Если сравнить Пастернака со свиньей, то свинья не сделает того, что он сделал. Он нагадил там, где ел, нагадил тем, чьими трудами он живет и дышит. А почему бы этому внутреннему эмигранту не изведать воздуха капиталистического? Пусть он стал бы действительным эмигрантом и пусть бы отправился в свой капиталистический рай. Я уверен, что и общественность, и правительство никаких препятствий ему бы не чинили, а, наоборот, считали бы, что этот его уход из нашей среды освежил бы воздух.

Речь ему, конечно, написали, что именно сказать — продиктовали сверху, но страсть и темперамент были подлинными.

На следующий день доклад Семичастного был опубликован в «Комсомольской правде». Это был жест на публику, поскольку Хрущев уже решил, что высылать поэта не будет.

Сталин, похоже, удивительным образом ценил Пастернака. Может быть, ему нравилось, что письма вождю великий поэт заканчивал словами: «любящий Вас и преданный Вам Б. Пастернак». Хрущеву, который мало что читал и не слишком интересовался литературой и искусством, Пастернак был совершенно чужд. Хрущев хотел, чтобы литература и писатели приносили практическую пользу. Если уж он был недоволен академиками, которые слишком мало уделяют внимания практике, то несложно представить себе, как его раздражали писатели, творящие недоступное ему высокое искусство.

Поэт не вынес травли. Интерес к нему органов госбезопасности не утих. Теперь он приобрел меркантильный характер.

В ночь с тридцатого на тридцать первое мая шестидесятого года Борис Пастернак скончался. Возник вопрос о его наследстве. Сам поэт под давлением властей не смог получить ни копейки из гонораров, выплаченных ему за рубежом.

После его смерти родные оказались в бедственном положении и рассчитывали на эти гонорары, а государство само не прочь было прибрать его денежки.

Двадцать второго сентября шестьдесят первого года Шелепин сообщил в ЦК:

ОТПУСКАТЬ ЛИ ПЛИСЕЦКУЮ?

Советская интеллигенция доставляла массу неприятностей чекистам.

В мае шестьдесят первого года труппа академического театра оперы и балета имени С.М. Кирова выехала на гастроли в Париж. В составе труппы был солист театра Рудольф Нуриев. Ему было всего двадцать четыре года, но он уже был известным всему миру танцовщиком.

Председатель КГБ Шелепин докладывал в ЦК:

Сотрудник КГБ, включенный в состав труппы, предложил досрочно откомандировать Нуриева домой. Шестнадцатого июня труппа Кировского театра отправилась в аэропорт, чтобы лететь дальше — в Лондон. Нуриеву сказали, что его дома ждет больная мама. Нуриев решил, что больше его за границу не отпустят и прямо в аэропорту попросил у французских властей политического убежища.

Убежище было предоставлено.

Пятнадцать лет Нуриев танцевал в Лондонском королевском балете, и его называли величайшим танцовщиком двадцатого века. В КГБ его побег сочли провалом.

Унесший на Запад множество архивных документов сотрудник Первого главного управления КГБ майор Митрохин утверждал, что разведывательно-диверсионный отдел получил указание провести против Нуриева «специальную операцию» — сломать ему ногу или лучше обе. Но приказ выполнен не был.

Шестого июля шестидесятого года председатель КГБ Шелепин докладывал в ЦК КПСС:

Двоих Шелепин обещал привлечь к уголовной ответственности — за «антисоветские разговоры, клевету на политический строй в СССР и преступные связи с иностранцами». В отношении остальных участников этих групп «намечается провести профилактические мероприятия».

Пятнадцатого июля шестидесятого года Шелепин отправил Хрущеву подробную записку о «настроениях советской интеллигенции. На семнадцатое июля была назначена встреча руководителей партии и правительства с деятелями литературы и искусства на государственной даче „Семеновское“:

Одновременно КГБ сигнализировал о том, что «в некоторых кругах творческой интеллигенции не изжиты еще элементы групповщины, в основе которых, помимо личных симпатий, лежат подчас неправильные взгляды на развитие советской литературы и искусства…

В частности, вокруг драматургов Арбузова и в меньшей степени Розова сложилась группа драматургов: Штейн, Зорин, Шток, Шатров, Володин и другие, которые сплочены на нездоровой основе «борьбы» с драматургией «сталинского режима», с так называемыми «правоверными лакировщиками», к числу которых эта группа относит таких советских драматургов, как Корнейчук, Погодин, Софронов, Вирта, Мдивани и других.

Приверженец названной группы драматургов главный режиссер театра «Современник» Ефремов, поставивший недавно идейно порочную пьесу «Голый король», так определяет роль театра в нынешних условиях: «Нам говорят: „Дела у нас в стране идут хорошо“. А мы со сцены должны нести подтекст: „Ой ли?“

Впрочем, иногда чекисты творили и добрые дела. Вернее, исправляли глупости и гнусности, совершенные их предшественниками.

Балерина Майя Плисецкая вспоминает, как КГБ сделал ее невыездной: не выпускали на гастроли, за ней следили. Не помогло и обращение к главе правительства Николаю Александровичу Булганину, поклоннику балета и балерин.

«Делом» Плисецкой занимались сразу два бывших комсомольских вожака — Михайлов, назначенный после смерти Сталина министром культуры, а потом и Шелепин, ставший председателем КГБ.

Помощи от Михайлова Плисецкая не дождалась.

«С кудрявым чубом, пролетарской внешностью, сухой, холодный человек, — писала Майя Михайловна. — Судьба сводила меня с ним несколько раз на молодежных фестивалях. От этого ни да ни нет не добьешься. Будет ходить вокруг да около. Служака, верный солдат партии, чтоб ее…»

Жена Михайлова Раиса Тимофеевна, принимавшая активное участие в мужниных делах, посоветовала Плисецкой: надо поговорить с самим председателем КГБ Иваном Серовым.

Зять Хрущева (точнее муж Юли, дочери Леонида, старшего сына Хрущева, погибшего в бою) Виктор Петрович Гонтарь, директор Киевской оперы, привел Майю Михайловну в министерство культуры, проводил в кабинет, где стояла вертушка — аппарат городской правительственной связи.

Плисецкая набрала номер председателя КГБ.

Серов сам взял трубку и неприятно удивился:

— Откуда вы звоните? Кто дал мой номер?

— Звоню из министерства культуры…

— Что вам от меня надо?

— Я хотела с вами поговорить…

— О чем?

— Меня не выпускают за границу.

— А я тут при чем?

— Все говорят, что это вы меня не пускаете.

— Кто все?

— Все…

— А все-таки?

Плисецкая сослалась на жену Михайлова:

— Раиса Тимофеевна Михайлова…

— А ей больше всех надо!.. Все решает Михайлов, я здесь ни при чем…

Председатель КГБ бросил трубку. История фантастическая. Никто — ни до, ни после — не решался в лицо обвинить самого председателя КГБ в том, что он делает людей невыездными.

Через полчаса в министерство культуры приехали сотрудники отдела «С» (правительственная связь) КГБ и сняли аппарат, которым воспользовалась Плисецкая. Секретаршу, позволившую Плисецкой добраться до вертушки, уволили. Даже хрущевскому зятю досталось — его самого перестали выпускать за границу.

Выездной Плисецкая стала уже тогда, когда Серова в КГБ сменил Александр Николаевич Шелепин. Муж балерины знаменитый композитор Родион Константинович Щедрин узнал номер приемной Шелепина и позвонил. Через пару дней его принял на Лубянке начальник четвертого управления КГБ генерал-лейтенант Евгений Петрович Питовранов. Четвертое управление занималось борьбой с антисоветскими элементами и ведало интеллигенцией. Генерал Питовранов внимательно и с пониманием выслушал Щедрина и посоветовал написать письмо Хрущеву.

Плисецкая последовала совету. Поскольку руководство КГБ сменилось, то просьбу Плисецкой доложили первому секретарю. Обращение возымело действие. Ее письмо обсуждалось на президиуме ЦК. Хрущев, как он сам вспоминал, предложил:

— Давайте разрешим ей поехать за границу.

— Она не вернется. Она останется за границей, — послышались возражения.

«Могла она остаться за границей? — вспоминал Хрущев. Могла. Любая страна почла бы за честь. Где угодно она могла заниматься своей театральной деятельностью».

— Так нельзя относиться к людям, — доказывал Хрущев свою точку зрения. — Мы сослужим хорошую службу нашему государству, если покажем миру, что больше не придерживаемся сталинских взглядов, доверяем людям. Возьмем крайний случай — она останется. Советская власть от этого не перестанет существовать, хотя нашему искусству будет нанесен чувствительный ущерб и я бы очень, очень жалел, если Майя Плисецкая осталась бы за границей.

Точка зрения первого секретаря возобладала.

Шелепин пригласил Майю Михайловну в свой кабинет на площади Дзержинского. Плисецкой он не понравился: «Чуть кривит рот, очерченный тонкими недобрыми губами».

Но новости у председателя КГБ были хорошие:

— Прочел Никита Сергеевич ваше письмо. Просил нас тут разобраться. Мы посоветовались и думаем — надо вам с товарищами вместе за океан отправиться.

Плисецкая замерла: неужели снят запрет на ее зарубежные гастроли?

— Никита Сергеевич вам поверил, — продолжал Шелепин. У нас тоже оснований не доверять вам нет. Многое из того, что нагородили вокруг вас, — ерундистика. Недоброжелательность коллег. Если хотите, профессиональная зависть. Но и вы много ошибок совершили. Речь и поступки следует контролировать…

Великодушию председателя КГБ не было предела:

— Дядя ваш, господин Плезент, умер в Нью-Йорке… Два его сына с семьями… Можете повидаться… Чинить препятствий не будем… Ваше дело…

«У порога, — вспоминала Майя Плисецкая, — Шелепин просит передать привет Щедрину. Растягивает тонкие губы в подобие улыбки.

— Пускай спокойно свои концерты играет. Мы ему рук в заклад рубить не будем. Вот если не вернетесь…»

«Поехала Плисецкая, — вспоминал Хрущев. — Она потом ездила во многие страны. Все поездки проходили очень бурно. Она принесла большую славу советскому балетному искусству. Вот оплата доверия со стороны Майи Плисецкой».

Шелепин в феврале шестидесятого упразднил 4-е управление, которым руководил Питовранов. Генерал-лейтенант Питовранов отправился в Пекин представителем при китайской разведке. Когда председателем КГБ станет Юрий Владимирович Андропов, он первым делом воссоздаст управление, которое займется интеллигенций.

СМЕРТЬ ВАСИЛИЯ СТАЛИНА

Шелепину в КГБ пришлось заняться судьбой младшего сына Сталина Василия.

Через три недели после смерти вождя, двадцать шестого марта пятьдесят третьего года, приказом министра обороны маршала Булганина генерал-лейтенанта авиации Василия Иосифовича Сталина уволили в запас без права ношения военной формы. А через месяц, двадцать восьмого апреля, сына вождя, с которого раньше пылинки сдували, арестовали.

Постановление об аресте подписал начальник следственной части по особо важным делам министерства внутренних дел генерал-лейтенант Лев Емельянович Влодзимирский.

Почему с сыном Сталина поступили так сурово?

Происки Лаврентия Павловича, который мстил сыну за отца? Но Берию через два месяца самого арестовали, а Василий Сталин продолжал сидеть. Его обвиняли в том, что он пьянствовал, «на работу не являлся. Доклады своих подчиненных принимал у себя на квартире или на даче. Насаждал в подчиненном ему аппарате угодничество». Но за это не сажают. Обвинили в разбазаривании государственных средств. Но и это не самое тяжелое преступление. Настоящее обвинение ему предъявили по печально знаменитой пятьдесят восьмой статье — за антисоветские высказывания.

Судили его ускоренным порядком, принятым после убийства Кирова в декабре тридцать четвертого: без адвоката и без прокурора. Это его отец придумал, чтобы поскорее отправлять на тот свет «врагов народа». Не думал, наверное, что это обернется против его собственного сына.

Дело Василия Сталина рассматривала военная коллегия Верховного суда и второго сентября пятьдесят пятого года приговорила его к восьми годам лишения свободы. Его должны были отправить в лагерь, но держали во Владимирской тюрьме, подальше от людей.

За что же такое суровое наказание? За то, что в пьяном виде обещал пойти к иностранным корреспондентам и сказать все, что он думает о нынешних руководителях страны?

В приговоре записали: за незаконное расходование и присвоение государственного имущества (злоупотребление служебным положением при особо отягчающих обстоятельствах статья 193-17 уголовного кодекса РСФСР) и за «враждебные выпады и антисоветские клеветнические измышления в отношении руководителей КПСС и Советского государства» (а это уже смертельно опасная статья 58-10).

Его сестра, Светлана, вспоминает, что Василия арестовали после попойки с какими-то иностранцами. Потом уже, в ходе следствия, выплыли аферы, растраты, использование служебного положения. Следствие продолжалось два с лишним года. Чекисты арестовали адъютантов Василия, его сослуживцев, и те быстро подписали нужные следствию показания.

Но главное в другом — вернулись из мест не столь отдаленных люди, попавшие в тюрьму с легкой руки Василия Сталина. А это были не простые люди, а маршалы и генералы.

Не только у крупных военных, но и у партийных руководителей действительно были основания ненавидеть младшего Сталина. Прежде всего у всесильного Георгия Максимилиановича Маленкова, которому Василий Сталин едва не сломал карьеру.

Так что же, выходит, Василия Сталина наказали за то, что он в свое время капал отцу на генералов и партийных чиновников? Отомстили? Это одна причина. Есть другая — он перестал быть небожителем, и ему уже не позволялись те вольности, которые прощались сыну вождя.

Василия не любил военный министр маршал Булганин, с которым младший Сталин вел себя запанибрата, если не сказать по-хамски. После смерти вождя все изменилось, но Василий Иосифович продолжал разговаривать с Булганиным, да и с другими членами президиума ЦК так же, как и прежде.

Прилюдно сказал о Булганине:

— Убить его мало!

А все слова Василия записывали и доносили руководству партии.

Василия Иосифовича вызвал начальник главного управления кадров министерства обороны генерал-полковник Желтов, дал копию приказа об увольнении. Василий стал просить, чтобы ему дали какую-нибудь работу.

Булганин принял его. Предложил:

— Поедешь начальником аэроклуба в Моршанск?

Василий взорвался:

— Это должность для старшего лейтенанта. Я на нее не пойду.

Булганин сказал:

— Тогда у меня для тебя в армии места нет…

Видимо, был еще один мотив. Подсознательно, сажая младшего Сталина, члены президиума ЦК освобождались от мистического страха перед этим именем.

Во Владимирской тюрьме сына вождя держали под фамилией «Васильев». Он, совсем еще молодой человек, уже сильно болел — видимо, на почве неумеренного употребления горячительных напитков. Да и советская тюрьма быстро разрушает здоровье.

Хрущев как-то поинтересовался у Шелепина:

— А как ведет себя Василий Сталин? Говорите с ним, посоветуйтесь со Светланой.

Шелепину Сталин-младший поклялся, что будет вести себя достойно.

Хрущев сказал:

— Я за то, чтобы его освободить.

Исполняя волю первого секретаря, пятого января шестидесятого года председатель КГБ Шелепин и генеральный прокурор Руденко доложили в ЦК:

Восьмого января предложения Шелепина и Руденко были приняты.

Одиннадцатого января Василий Сталина досрочно освободили. Но ничем из того, что ему обещали, Василий Сталин воспользоваться не успел. Он вновь стал крепко пить, и через три месяца, шестнадцатого апреля, его вновь арестовали «за продолжение антисоветской деятельности».

Это выразилось в посещении им китайского посольства, где он сделал «клеветническое заявление антисоветского характера», как говорилось в документах КГБ.

С Василием Сталиным по-отечески беседовал председатель президиума Верховного Совета Климент Ефремович Ворошилов. Престарелый маршал корил его за выпивки:

— Я тебя знаю со дня, когда ты появился на свет, приходилось нянчить тебя. И я желаю тебе только добра. Но сейчас буду говорить тебе неприятные, плохие вещи. Ты должен стать другим человеком. Ты еще молодой, а вот какая у тебя лысина. У отца твоего не было, хотя он дожил до семидесяти четырех лет. Все это потому, что ты ведешь слишком бурную жизнь, живешь не так, как нужно. Ты носишь фамилию великого человека, ты его сын, и не должен это забывать..

Василий Сталин каялся и просил дать ему работу. Хрущеву беседа Ворошилова со Сталиным не понравилась.

Хрущеву запись беседы Ворошилова со Сталиным не понравилась. Пятнадцатого апреля он устроил обсуждение их разговора. Все члены президиума ЦК, как один, накинулись на Ворошилова, хотя ничего дурного Климент Ефремович не сделал.

— Василий Сталин — это антисоветчик, авантюрист, — говорил Михаил Андреевич Суслов, член президиума и секретарь ЦК. — Надо пресечь его деятельность, отменить указ о досрочном освобождении и водворить его обратно в заключение. Поведение товарища Ворошилова — не надо было связываться. Создается впечатление, что эту мразь вы поддерживаете.

— Водворить в тюрьму, — поддержал Суслова Николай Игнатов. — Перерождение привело его к измене родине.

— Василий Сталин оказался подлой, грязной личностью, говорил Нуритдин Акрамович Мухитдинов, член президиума и секретарь ЦК, недавно переведенный в Москву из Узбекистана. — Зачем товарищу Ворошилову надо было его принимать?

— Василий Сталин — предатель родины, его место в тюрьме, а вы его приласкали, — отчитал маршала Фрол Козлов. После беседы с товарищем Хрущевым он никуда не побежал, а после разговора с вами побежал в китайское посольство.

Василий Иосифович хотел просить китайское посольство разрешить ему поехать в Китай для лечения и работы. Отпускать сына вождя в Китай, отношения с которым портились на глазах, партийное руководство не собиралось.

— Василий Сталин — государственный преступник, — высказался Алексей Николаевич Косыгин, член президиума ЦК и заместитель Хрущева в правительстве. — Его надо изолировать. А товарищ Ворошилов неправильно себя ведет.

Шелепин присутствовал на заседании, но не выступал.

В решении президиума ЦК записали:

Василия Сталина вернули в тюрьму отбывать наказание полностью. Через год срок заключения закончился. Пускать его в Москву не хотели.

Шелепин и Руденко предложили «в порядке исключения из действующего законодательства направить В.И. Сталина после отбытия наказания в ссылку сроком на пять лет в г. Казань (в этот город запрещен въезд иностранцам). В случае самовольного выезда из указанного места, согласно закону, он может быть привлечен к уголовной ответственности».

Двадцать восьмого апреля шестьдесят первого Василия Иосифовича этапировали в Казань. Доставили к председателю КГБ Татарии, который объяснил сыну вождя, что в течение ближайших пяти лет покидать город ему нельзя.

На свободе Василий Сталин, уже тяжело больной человек, прожил меньше года. Ему дали однокомнатную квартиру, положили пенсию в сто пятьдесят рублей. Он постоянно выпивал. Собутыльникам, соседям и проосто случайным людям охотно рассказывал о себе, многозначительно объяснял:

— Посадили меня, потому что я слишком много знаю.

Он долго не получал паспорта, потому что от него требовали изменить фамилию на Джугашвили, а он наотрез отказывался. Наконец местный КГБ с ним сторговался. Василий требовал дать квартиру побольше, увеличить пенсию и выделить ему машину. Москва согласилась с его требованиями.

Девятого января шестьдесят второго ему выдали паспорт на фамилию Джугашвили. Он сразу же женился на медицинской сестре Марии Игнатьевне Шеваргиной. Она ухаживала за ним в институте хирургии имени А.В. Вишневского, где он лежал после тюрьмы, и последовала за ним в Казань.

В квартире стояла аппаратура прослушивания, так что чекисты знали, что Василий продолжал поносить Хрущева. Считал, что его не пускают в Москву, потому что боятся.

Он пил практически каждый день. Очень постарел, плохо выглядел. Врачи с трудом выводили его из запоя. Четырнадцатого марта шестьдесят второго к нему домой пришел преподаватель Ульяновского танкового училища. Выходец из Грузии, он принес с собой большое количество красного вина. Трехдневный запой привел к алкогольной интоксикации, и сердце Василия Сталина не выдержало.

Девятнадцатого марта новый председатель КГБ Владимир Семичастный доложил Хрущеву, что в Казани скончался Василий Иосифович Джугашвили (Сталин): «По предварительным данным, причиной смерти явилось злоупотребление алкоголем. Джугашвили, несмотря на неоднократные предупреждения врачей, систематически пьянствовал».

Председатель КГБ предложил похоронить Василия Иосифовича Джугашвили в Казани без военных почестей. Предложение было принято.

При Шелепине продолжались операции по устранению убежавших на Запад врагов советской власти.

Его предшественник Серов подписал приказ об уничтожении главного идеолога Народно-трудового союза Льва Ребета, редактора газеты «Украинский самостийник». Он был убит офицером КГБ Богданом Николаевичем Сташинским двенадцатого октября пятьдесят седьмого года.

Богдан Сташинский родился в тридцать первом году на Западной Украине, принадлежавшей тогда Польше. Осенью тридцать девятого, после раздела польского государства, Западная Украина стала частью Советского Союза. Через два года здесь появились немецкие войска. Разгромив немцев, вернулась Красная армия. За несколько лет на Западной Украине несколько раз менялась власть, от этого просто голова шла кругом.

Семья Сташинского была униатской и симпатизировала украинским националистам. Но Богдан, который учился в педагогическом институте и намеревался стать преподавателем математики, после освобождения Украины порвал с родными. Он стал осведомителем местного управления министерства госбезопасности Украины, подписал стандартное обязательство и получил псевдоним «Олег».

В январе пятьдесят первого он помог чекистам найти убийц писателя Ярослава Галана. Родная сестра познакомила Сташинского со своим женихом. С его помощью Богдан ушел в лес и был принят в одну из боевых групп Организации украинских националистов. Он раздобыл нужную информацию, и убийцы были арестованы.

Молодой человек проявил очевидные способности к нелегальной работе. Его отправили учиться в Киев, где в закрытом учебном заведении министерства госбезопасности он изучал немецкий и польский языки. Немецкий он освоил в совершенстве.

Сташинскому предстояло продолжить работу против украинских националистов, нашедших убежище в Западной Германии. Ему разработали надежную легенду и под именем Йозефа Лемана, родившегося на территории Польши, перебросили в ГДР.

Настоящий Леман был мертв и родственников не имел. На всякий случай Сташинского свозили в те места, где вырос Леман, чтобы он не прокололся в разговоре или, не дай бог, на допросе.

Сташинский умело выдавал себя за немца, выросшего в Польше. В ГДР он получил новые документы и в пятьдесят шестом году совершил первое путешествие в Мюнхен, где обосновались вожди украинских националистов. Для начала ему поручили встречаться с давно завербованным советской разведкой агентом, чьего имени он не знал. Сташинский получал от него информацию и передавал деньги.

Богдану Николаевичу невероятно нравилась шпионская работа, он просто наслаждался своей новой жизнью. Однажды на танцах он познакомился с Инге Поль. Она работала в парикмахерской. Ее отец владел авторемонтной мастерской. С благословения начальства у них начался роман.

Получив приказ убить Льва Ребета, Сташинский вновь отправился в Мюнхен. Он отыскал Ребета, несколько дней следил за ним, изучая его образ жизни, привычки, маршруты.

Лев Ребет делил свой день между редакцией украинской газеты, которая находилась на Дахауэрштрассе, и штаб-квартирой Организации украинских националистов на Карлсплац.

Из Москвы Сташинскому доставили оружие — специально сконструированный для него газовый пистолет одноразового использования. Яд находился в герметично запечатанной капсуле. При нажатии кнопки яд выстреливался тонкой струйкой. Но стрелять следовало практически в упор. Яд вызывал сужение сосудов головного мозга, смерть наступала в считанные мгновения, а обнаружить следы яда было почти невозможно.

Сташинскому вручили и противоядие.

— Для вашей безопасности, — предупредил Сташинского офицер оперативно-технического управления КГБ, который доставил оружие, — непосредственно перед акцией надо проглотить одну из этих таблеток, а сразу после выстрела раздавить еще и такую ампулу и вдохнуть ее содержимое.

Офицер раздобыл где-то маленькую собачку. Они сели в машину и поехали в лес. Московский гость предложил испытать новое оружие. Собаку он привязал к дереву.

— Итак, — сказал он Сташинскому, — глотай таблетку и стреляй.

Собака сдохла, не издав ни единого звука. Сташинский остался доволен испытаниями.

Девятого октября Сташинский вновь появился в Мюнхене и остановился в гостинице. Он путешествовал под именем Зигфрида Дрегера. Газовый пистолет ему спрятали в большой колбасе.

Московский офицер предупредил его:

— У тебя есть только десять дней. Потом оружие придет в негодность.

Сташинский подстерег Ребета в подъезде. Пистолет он прикрывал газетой. Ребет поднимался по лестнице, Сташинский спускался. Поравнявшись с жертвой, он поднял правую руку и выпустил смертоносный яд прямо в лицо Ребету. Он действовал уверенно и спокойно, как часы. Потом быстро вышел из подъезда. Использованный пистолет выбросил.

Сташинский заранее принял нейтрализующую яд таблетку и сразу после выстрела прикрыл лицо платком, в котором находилась ампула с другим нейтрализующим веществом.

Московские специалисты не ошиблись в своих расчетах. Паталогоанатомы пришли к выводу, что Ребет умер от сердечного приступа. Немецкая полиция даже не стала заниматься расследованием смерти эмигранта-украинца.

Выполнив задание, Сташинский на поезде доехал до Франфурта-на-Майне, оттуда улетел в Западный Берлин. В представительстве КГБ в его честь устроили торжественный ужин.

О проведении важного «мероприятия в Германии» доложили лично Хрущеву. Начальник советской разведки генерал Александр Михайлович Сахаровский направил докладную записку Хрущеву на двух страницах. В архиве внешней разведки осталась справка:

Отыскать Степана Бандеру, лидера Организации украинских националистов, оказалось более трудным делом.

ИСТОРИЯ СТЕПАНА БАНДЕРЫ

Судьбой этого человека занимались и Гитлер, и Сталин. Один приказал посадить его в концлагерь, другой распорядился уничтожить. Но Бандера пережил и того, и другого. Неисполненными остались два смертных приговора, вынесенных ему. И все-таки его убили, когда все его высокопоставленные враги либо уже ушли из жизни, либо покинули политическую сцену.

Степан Андреевич Бандера родился в девятьсот восьмом году в селе Старый Угрынив Станиславской губернии (Ивано-Франковская область) в семье греко-католического священника, который некоторое время служил в петлюровской армии и был депутатом законодательного собрания недолго существовавшей Западно-Украинской народной республики. Мать рано умерла — от туберкулеза.

Степан Бандера окончил польскую гимназию, поступил на агрономический факультет Львовского политехнического института. Он собирался стать агрономом, но недоучился, потому что рано вовлекся в борьбу за национальную независимость украинского народа.

Организация украинских националистов появилась в двадцать девятом году на западных землях. Цель — создание украинского государства. Главный враг — поляки, поскольку Западная Украина входила в состав Польши. Но украинские националисты равно ненавидели и русских, и евреев.

Когда умер избитый польскими полицейскими студент Львовского университета Степан Охримович, Бандера превратил его похороны в демонстрацию против польской власти над украинским народом. Эта демонстрация сделала молодого Бандеру популярным среди украинского населения.

Бандеру с юности отличали упорство, сильная воля и целеустремленность. Он отказался от табака и алкоголя. Занимался спортом, играл на гитаре, пел в хоре. Легко сходился с людьми и подчинял их своему влиянию. Он стал кумиром западноукраинской молодежи. Ради него шли на смерть.

Оуновцам нужны были деньги. По примеру российских большевиков оуновцы создали «летучую бригаду» для проведения экспроприаций. Двоих боевиков, Дмитро Данилишина и Василя Биласа, которые стреляли в полицейских, сразу поймали. Суд над ними Бандера вновь использовал в пропагандистских целях. После этого он возглавил подполье ОУН на Западной Украине.

В тридцать втором году двадцатитрехлетний Бандера уже стал заместителем председателя Организации украинских националистов — это было признание его заслуг, выразившихся в организации нескольких терактов. Особенно соратникам понравилось убийство комиссара львовской полиции.

В октябре тридцать третьего года Бандера организовал нападение на советское консульство во Львове. Хотели застрелить советского консула, а убили приехавшего в командировку дипломата Александра Майлова.

О теракте во Львове немедленно доложили Сталину, отдыхавшему в Гаграх. Ранним утром, когда вождь еще спал, Каганович и Молотов передали ему шифром текст ноты польскому правительству:

После обеда Сталин из Гагр ответил согласием. Политбюро утвердило текст ноты, которую советский полномочный представитель в Польше Владимир Александрович Антонов-Овсеенко вручил в Варшаве министру иностранных дел Юзефу Беку.

На убийство Бандера послал восемнадцатилетнего парня Миколу Лемика, которому дал тридцать злотых, чтобы тот купил себе пару обуви. На суде Микола Лемик заявил, что убил советского дипломата в знак протеста против голодомора, устроенного коммунистами на Украине.

Летом тридцать четвертого года Бандера подготовил в Варшаве убийство министра внутренних дел Польши генерала Бронислава Перацкого в ответ на «злодения против украинского народа».

Пятнадцатого июня министра убили. Убийца — Гриц Мацейко, фантастически хладнокровный человек, — сумел убежать. Но в ходе массовой облавы польская полиция арестовала Бандеру, который снабдил убийцу оружием. Суд сделал Бандеру знаменитым на весь мир. Его приговорили к смертной казни, которую заменили пожизненным заключением.

Другие лидеры украинского движения осудили этот громкий теракт, ставший поводом для репрессий против украинцев.

Пока Бандера сидел в тюрьме, советские чекисты позаботились о его карьере. Нарком внутренних дел генеральный комиссар госбезопасности Николай Иванович Ежов распорядился уничтожить признанного главу украинских националистов полковника Евгена Коновальца, который при правительстве Симона Петлюры командовал сичевыми стрельцами.

В мае тридцать восьмого года начинавший свою карьеру в НКВД будущий генерал-лейтенант Павел Анатольевич Судоплатов в самом центре Роттердама предподнес Коновальцу коробку конфет. Полковник обожал шоколадные конфеты. Коробку московские чекисты начинили взрывчаткой.

Смерть Коновальца открыла дорогу Бандере, который оказался куда более опасным врагом советской власти.

Правда, пока он сидел в польской тюрьме, в августе тридцать девятого, главой ОУН провозгласили полковника Андрея Антанасовича Мельника, который обосновался в Италии под крылышком у Бенито Муссолини.

Это больше всего разозлило Бандеру. Мельника он просто ненавидел. Но украинская молодежь взбунтовалась против Мельника и его «стариков». Те, кто с риском для жизни действовал в подполье, не захотели подчиняться эмигрантам, укрывшимся в Европе. Молодое поколение украинских националистов провозгласило своим вождем Степана Бандеру.

А через год, осенью тридцать девятого, вермахт и Красная армия совместными усилиями уничтожили Польшу, и немцы выпустили Бандеру на свободу. Он поехал к Мельнику в Рим и пытался уговорить его отказаться от поста руководителя ОУН, но не уговорил. Тогда Бандера сам провозгласил себя наследником Коновальца.

Бандера тайно пробрался во Львов, занятый советскими войсками. Чекисты его упустили, хотя именно во Львове обосновался новый нарком внутренних дел Украины комиссар госбезопасности 3-го ранга Иван Александрович Серов.

Ненависть украинцев к полякам была настолько сильной, что вступление Красной армии на территорию Западной Украины осенью тридцать девятого года прошло спокойно (см. подробнее «Отечественная история», N 1/2003). Поначалу социальная политика советской власти даже нравилась. Но как только началась ускоренная советизация, ситуация изменилась. Больше всего крестьян оттолкнула коллективизация. Начались массовые высылки — из родных мест органы НКВД под руководством наркома Серова изгнали почти миллион человек.

Известный кинорежиссер и драматург Александр Петрович Довженко с горечью писал в сороковом году:

И тогда именно ОУН оказалась единственной защитницей национальных интересов украинского народа.

Бандерой заинтересовались немецкие военные разведчики. С санкции начальника абвера (военной разведки и контрразведки) адмирала Вильгельма Канариса Бандере предложили деловое сотрудничество. Украинских боевиков обучали в Данциге, а радистов для подпольных передатчиков — в Берлине.

Степан Андреевич Бандера, невероятно энергичный и целеустремленный человек, неверно истолковал намерения немцев. Они готовы были воспользоваться его услугами в борьбе против поляков и русских.

Украинские организации на территории Польши и Германии насчитывали пятьдесят тысяч активистов. Абвер увидел в украинских националистах подсобную силу в будущей войне против Советского Союза. А Бандера наивно решил, что немцы дадут украинцам то, в чем им отказывали поляки и русские: Гитлер уничтожит Сталина, а Украина достанется украинцам.

До Первой мировой войны Львов был официальным центром Галиции, в нем находился галицийский краевой сейм, здесь выходили газеты не только на польском, но и на украинском языке. Галиция никогда не входила в состав России, исповедовала униатство.

После нападения немцев Красная армия покинула город. Передовые части вермахта не сразу заняли Львов. И город оказался во власти вооруженных формирований украинских националистов. Бандера решил, что это самый благоприятный момент для осуществления вековых чаяний украинского народа.

Для начала националистически настроенные украинцы самостоятельно устроили еврейский погром. За это немцы могли их только поблагодарить. Но тридцатого июня сорок первого Бандера, не спросив у немцев разрешения, провозгласил в Львове «Акт возрождения Украинского государства». Правительство возглавил его друг и соратник Ярослав Стецько.

На торжественном собрании присутствовал офицер абвера, присматривавший за оуновцами. Он объяснил, что собрание незаконно, что идет война и заниматься политикой запрещено. Украинцы должны работать и подчиняться новым порядкам, установленным окккупационными властями. И закончил свою речь традиционным:

— Хайль Гитлер!

Тогда вскочил Ярослав Стецько и закричал:

— Хай живе, Степан Бандера!

Зал восторженно откликнулся. Немецкие офицеры тут же покинули собрание.

Бандера ошибся в отношении немцев.

Гитлер был взбешен самовольством Бандеры. Он не нуждался в «украинских союзниках». Создание независимой Украины не входило в его планы. На этих плодородных землях он предполагал разместить немецких колонистов.

Бандера, Стецько и несколько сот активистов Организации украинских националистов были арестованы. Офицеры абвера не могли противиться воле фюрера. Три года Бандера просидел в концлагере Заксенхаузен. Правда, относились к нему прилично. Зато два его брата погибли в немецком концлагере. Его отца, Андрея Михайловича Бандеру, чекисты арестовали за месяц до войны и в июле сорок первого расстреляли. Сестер — уже после войны — тоже отправили в ГУЛАГ.

Сторонники Андрея Мельника служили немцам — и в полиции, и в органах местной власти. Вступали в добровольческие формирования войск СС, из них сформировали дивизию «Галичина». Бандеровцы же приготовились вести войну на два фронта и против немецких окупационных войск, и против большевиков («Отечественная история», N 1/2003). Формально они поддерживали немцев, фактически создавали по всей Украине свои подпольные структуры. Русское население были напугано откровенной ненавистью к ним со стороны оуновцев.

Когда ситуация на фронте изменилась в пользу Красной армии, оуновцы решили: отныне все силы на борьбу с русскими. Борьба с немцами откладывается на потом. В лесах Волыни и Полесья началось формирование украинских боевых отрядов, из которых к осени сорок второго сложилась Украинская повстанческая армия, УПА. Действиями армии руководил преданный Бандере Роман Шухевич.

В армию охотно вступала украинская молодежь. Крестьян постарше мобилизовывали. Летом сорок третьего года части УПА контролировали Волынь и Полесье. В структурах, подчиненных Бандере, выделилась хорошо организованная Служба безопасности ОУН. Эсбистами были те, кто еще до войны прошел через немецкую спецшколу в Закопане. Это были бесконечно жестокие люди, которые убивали всех, кто подозревался в сотрудничестве с «москалями».

Сложно складывались отношения с советскими партизами. Партизаны из местных жителей часто сговаривались с оуновцами. Если же партизанские отряды состояли из чекистов, заброшенных на Западную Украину, то они воевали между собой.

Однажды оуновцы, пишет начинавший службу еще в министерстве госбезопасности Украины полковник в отставке Георгий Захарович Санников, захватили несколько партизан из соединения дважды Героя Советского Союза генерал-майора Сидора Артемьевича Ковпака и зверски убили.

Ковпак приказал начальнику разведки позаботиться о том, чтобы оуновцы больше не смели трогать его людей. Партизаны выследили несколько оуновцев, поймали их, каждому вставили в анальное отверстие толовую свечу и подожгли бикфордов шнур. На шею каждому повесили табличку: «Так будет с каждым, кто убивает партизан Ковпака».

ВОЙНА МЕЖДУ ПОЛЯКАМИ И УКРАИНЦАМИ

В сорок третьем разгорелась настоящая национально-религиозная война между Украинской повстанческой армией и польской Армией Крайовой. Немцы были страшно довольны.

Украинская повстанческая армия изгнала поляков с Волыни, которая должна была стать этнически чистой украинской территорией. От голода и истощения, а также от рук украинских националистов погибли, по некоторым расчетам, не менее ста тысяч поляков. Люди Бандеры действовали с присущей им жестокостью: снимали скальпы, вырезали крест на спине, отрезали язык.

Тогда поляки стали стали охотиться за украинцами. Эта борьба была столь же беспощадной и кровавой. Украинских националистов, бойцов Украинской повстанческой армии подстерегали в селах на свадьбах или днях рождения. В их хаты врывались по ночам, им стреляли в окна.

Борьба поляков с Украинской повстанческой армией продолжалась три года — с сорок четвертого по сорок седьмой год. Точные цифры жертв с обеих сторон неизвестны.

В сорок четвертом — сорок пятом годах формирования Украинской повстанческой армии отступали вместе с немецкой армией в Польшу и в Словакию, уходили в подполье. На территории Польши оказалось порядка двух тысяч бойцов УПА. Они пытались замедлить проведение «этнической чистки» обратного порядка, когда изгоняли уже украинцев.

Еще в сентябре сорок четвертого года польские коммунисты договорились с Москвой и Киевом: поляки уйдут с Волыни и из Галиции, украинцы оставят Бещады и Хельмский край.

Польским украинцам, которые согласятся добровольно переселиться на историческую родину, обещали простить долги в Польше и выделить земельные наделы на Украине. Но к первому марта сорок пятого года только восемьдесят тысяч человек воспользовались этим предложением. Люди с трудом покидали насиженные места. Тогда в ход пустили силу.

Польская милиция и армейские части окружали деревни и насильно выселяли украинские семьи. Тех, кто не хотел подчиняться, били.

Таким образом из Польши были изгнаны еще четыреста с лишним тысяч украинцев. В сорок шестом году Москва решила прекратить переселение. Но двадцать восьмого марта сорок седьмого года боевики Украинской повстанческой армии из засады расстреляли польского генерала Кароля Сверчевского, героя испанской войны.

В Советском Союзе его называли Карл Карлович. Перед войной он служил в Красной армии, в двадцать седьмом году окончил Военную академию имени М.В. Фрунзе, служил в разведывательном отделе штаба Белорусского военного округа, в 4-м управлении генштаба. Он был единственным командиром РККА, который получил в Испании не должность советника, а строевую — командовал 35-й испанской дивизией. Кароль Сверчевский в знаменитом романе Эрнеста Хемингуэя «По ком звонит колокол» фигурирует под фамилией Гольц. После возвращения в Москву он был произведен в генерал-майоры, награжден орденом Ленина, двумя орденами Красного Знамени, медалью «ХХ лет Рабоче-Крестьянской Красной Армии».

До войны он руководил специальным (разведывательным) факультетом академии имени М.В. Фрунзе. В сорок первом Сверчевский командовал 248-й стрелковой дивизией на Западном фронте. В январе сорок второго его назначили начальником Киевского пехотного училища, эвакуированного в город Ачинск.

Во время Второй мировой войны Сталин перевел его из Красной армии в формируемые на советской территории польские части и назначил командующим 2-й армией Войска польского.

На приеме в честь победы Сталин поднял за него тост:

— За лучшего русского генерала в польской армии!

После войны Сталин оставил его в Польше и сделал заместителем министра обороны.

Газета «Жиче Варшавы» писала после смерти генерала:

«Сверчевский погиб от рук „украинского фашиста“. Мы знаем эту руку. Это рука дивизии СС „Галичина“ и первой бригады Каминского. Эта рука, которая зверски уничтожила 200 тысяч поляков на Волыни, которая убивала детей и женщин во время Варшавского восстания».

На самом деле дивизия СС «Галичина», сформированная из украинцев, пожелавших служить Гитлеру, не участвовала в антипольских акциях. Ее ввели в действие на восточном фронте в июне сорок четвертого года, и она быстро была разгромлена наступавшими советскими войсками.

Бригада инженера польского происхождения Бронислава Владиславовича Каминского (ее именовали также Русской освободительной народной армией), состояла не из украинцев, а из русских. Бывший инженер Локотьского спиртзавода, Каминский приветствовал приход немцев и получил от них разрешение сформировать в Орловской области вспомогательные охранные части. Из добровольческих полицейских отрядов он создал «народную армию», которую чаще называли «бригадой Каминского». В бригаде, состоявшей из пяти стрелковых полков, насчитывалось от десяти до пятнадцати тысяч человек. Бригада располагала пятью танками, тремя броневиками, артиллерией.

Бригада Каминского боролась с советскими партизанами в районе от Курска до Орла, потом отступала вместе с вермахтом. Добровольцы из состава бригады действительно участвовали в августе сорок четвертого года в подавлении Варшавского восстания, отличились грабежами и мародерством, за что Каминского сами немцы и расстреляли по приговору военно-полевого суда.

Тем не менее, в Польше сформировался стереотип примитивного, жестокого и ненавидящего поляков украинца. Убийство генерала Кароля Сверчевского стало предлогом для окончательного решения «украинского вопроса».

Акция называлась «Висла». В ее осуществлении принимали участие семнадцать тысяч солдат польской армии. Украинские деревни окружались, крестьянам давали несколько часов на сборы, затем их гнали к железной дороге, грузили в вагоны и отправляли в Освенцим.

Освенцим пустовал. Первые два года после освобождения его использовали как лагерь для военнопленных и интернированных польских немцев. Потом Освенцим решили превратить в мемориал, и всех заключенных вывезли.

Теперь в освободившийся лагерь привозили украинцев для фильтрации. Основную массу отправляли из Освенцима в западные края, в район Щецина и Бреслау, который стал Вроцлавом, и селили в опустевшие немецкие дома.

Подозрительных польская госбезопасность перемещала в бывший филиал Освенцима «Дахсгрубе» — по-польски Явошно (по соседству с Краковом). В число подозрительных входили священники-униаты, представители украинской интеллигенции, а также все, кто подозревался в поддержке Украинской повстанческой армии.

Польский историк Эугениуш Мисило пишет: «Польская госбезопасность использовала немецкие лагеря, которые остались в неприкосновенности. Система лагерной охраны была подобна немецкой — двенадцать вышек, оснащенных прожекторами и тяжелыми пулеметами. Лагерь был обнесен двойным заграждением из колючей проволоки, подключенной к источнику высокого напряжения. На допросах использовали электрошок, избивали палками, загоняли иголки под ногти. Строптивых узников отправляли в карцер — бетонный бункер, на пол которого лили воду».

Сто шестдесят человек умерли от пыток и истощения. Две женщины покончили с собой, бросившись на проволоку. Последних украинцев выпустили из Освенцима в конце сорок восьмого года.

Так что сначала немцы с помощью украинцев уничтожили там всех евреев. А после войны короткое донесение «Свободно от евреев» дополнилось другим: «Свободно от украинцев»…

КТО УБИЛ НИКОЛАЯ КУЗНЕЦОВА?

В конце войны в судьбу Бандеры вмешался Альфред Розенберг, министр по делам оккупированных восточных территорий. Он был стороннником широкого привлечения и прибалтийских, и украинских националистов на сторону Германии. В конце сентября сорок четвертого Бандеру освободили, он уже был сильно больным человеком, часто попадал в больницу.

В сентябре сорок четвертого Бандеру принял рейхсфюрер СС Генрих Гиммлер. Договорились, что украинские националисты получат оружие для борьбы против общего врага — Красной Армии. Взамен оуновцы снабжали немцев разведывательной информацией, помогали выслеживать забрасываемые в немецкий тыл советские диверсионные группы и захватывать радистов с радиостанциями, что открывало возможность радиоигр.

В конце войны Бандера оказался в Кракове и не успел покинуть город, который был занят советскими войсками. Он чудом спасся. Его вызволял любимец Гитлера командир диверсионной группы войск СС штурмбаннфюрер Отто Скорцени.

Это почти легендарная личность, человек со шрамом. Австриец по происхождению, он служил в дивизии СС «Райх», которая в сорок первом брала Брест. Скорцени со своим взводом добивал защитников Брестской крепости. Получив сотрясение мозга и переболев дизентерией, он был отправлен в тыл и возглавил батальон спецназа, говоря современным языком.

Отто Скорцени приписывают различные подвиги, хотя у него было больше неудач, чем побед. Ему не удалось ни взорвать нефтепровод в Ираке, ни убить вождя югославских партизан Иосипа Броз Тито. Но все перекрыла громкая история с Муссолини. Летом сорок третьего года король Италии приказал арестовать вождя итальянских фашистов Бенито Муссолини, чтобы поскорее закончить войну.

Тогда Гитлер поручил Скорцени организовать операцию по спасению Муссолини, и тот со своими парашютистами вызволил дуче из заключения и доставил его на встречу с Гитлером.

Скорцени же спас и лидера украинских националистов. На Нюрнбергском процессе он рассказывал:

— Это был трудный маршрут. Я вел Бандеру по радиомаякам, оставленным в тылу ваших войск, в Чехословакии и Австрии. Гитлер приказал доставить Бандеру для продолжения работы.

На сторону Германии перешло достаточное число украинцев. Часть из них вступила в дивизии войск СС «Галичина», в парашютную бригаду имени Бульбы-Боровца. Украинские эсэсовцы именовали себя сечевыми стрельцами и считали, что сражаются за независимую Украину.

14-я гренадерская дивизия войск СС, которой командовал генерал Фрайтаг, одновременно являлась 1-й дивизией Украинской освободительной армии (Украинске вызвольне вийско) и в этом качестве формально подчинялась Украинскому национальному комитету, созданному двенадцатого марта сорок пятого.

Генерал-лейтенант Андрей Андреевич Власов предложил Степану Бандере официальное сотрудничество в борьбе против советской власти. Бандера ответил, что после долгого заключения в лагере он не имеет права принимать единоличные решения и должен проконсультироваться с руководством Украинской повстанческой армии.

К сотрудничеству с Власовым УПА готова была только при условии, что генерал признает будущую независимость Украины.

Власов ответил отказом, сославшись на манифест Комитета освобождения народов России, который провозгласил единую и неделимую Россию. Но все это в любом случае были пустые хлопоты — неостановимое наступление Красной Армии положило конец надеждам и генерала Власова, и его украинских партнеров.

Но борьба украинских националистов на территории Западной Украины продолжалась еще долго. Для Восточной Украины приход Красной Армии был освобождением, а Западную Украину восстановление советской власти радовало значительно меньше.

Сопротивление носило массовый характер. Развернулась настоящая партизанская война. Отряды Украинской повстанческой армии контролировали примерно четверть территории Украины. В последний год войны и после нее отряды украинских националистов под руководством Бандеры вели кровавую борьбу против наступающей Красной Армии и советской власти.

Начались теракты против красноармейцев. Даже целые батальоны попадали в засаду и уничтожались. Оуновцам удалось подстеречь командующего 1-м Украинским фронтом генерала армии Николая Федоровича Ватутина. Он умер в госпитале от ран.

Оуновцы убили легендарного советского разведчика Николая Ивановича Кузнецова. Он служил в оперативно-разведывательном отряде специального назначения «Победитель», который с июня сорок второго действовал в районе города Ровно. Там были глухие леса, где укрывались заброшенные в немецкий тыл чекисты.

Немецкое оккупационное командование выбрало этот город в качестве столицы райхскомиссариата Украины. Здесь находились штабы и основные немецкие учреждения, представлявшие оперативный интерес для советских разведчиков и диверсантов.

Командовал спецотрядом капитан госбезопасности Дмитрий Николаевич Медведев. После войны ветераны медведевского отряда разбились на два лагеря. Одни подозревают других в предательстве. Напарник Кузнецова, Николай Струтинский обвиняет руководителей ровенского подполья — Терентия Федоровича Новака и Василия Андреевича Бегму — в прямом предательстве. Он называет их немецкими агентами… Его обвинение ставит под сомнение всю работу отряда Медведева (эта история подробно изложена в статье бывшего следователя следственного отдела управления КГБ Украины по Львовской области О. Ракитянского «Загадки Ровенского подполья», опубликованной в журнале «Военно-исторический архив», N 6/2003).

Василий Бегма — известный на Украине партийный работник. Он был секретарем Ровенского подпольного обкома партии и начальником областного штаба партизанского движения. В сорок третьем получил генеральское звание.

Ему подчинялся Терентий Новак. Он приехал в Ровно, когда там уже хозяйничали немцы, стал директором единственной крупной фабрики и одновременно возглавил подпольный горком партии. И это в Ровно, где немецкая служба безопасности проверяла каждого, кто приезжал в город!

Некоторые ветераны медведевского отряда говорят, что Бегма и Новак должны были переправлять в партизанские отряды оказавшихся в окружении бойцов Красной армии. Но почему-то немцы их перехватывали. А через два года все подполье в городе было уничтожено. Осталась только группа Новака. И это тоже повод для подозрений: не находилась ли она под контролем немецкой службы безопасности?..

Впрочем, вполне возможно, что все эти обвинения продиктованы лишь завистью к чужой славе. Новак и Кузнецов через много лет после войны стали Героями Советского Союза, а на всех золотых звезд не хватило.

Николай Кузнецов начинал до войны тайным агентом управления внутренней контрразведки. Общительный, красивый мужчина, он знакомился с иностранцами и их женами, выявляя тех, к кому можно было сделать вербовочный подход.

После начала войны его передали в распоряжение четвертого (разведывательно-диверсионного) управления НКВД. Четвертым управлением руководил Павел Анатольевич Судоплатов. Он рассказывал, что готовил Кузнецова его сотрудник Саул Львович Окунь, который после отставки работал в ресторане «Прага». А документы офицера вермахта Кузнецову изготовил будущий полковник Павел Георгиевич Громушкин, друг Кима Филби и художник. Громушкин всю жизнь работал в разведке, в отделе, который обеспечивал нелегалов поддельными документами.

Кузнецову подбирали легенду, которая не требовала бы регистрации в военных комендатурах. Ни он, ни его документы не выдержали бы проверки. Идеально подошли документы обер-лейтенанта Пауля Зиберта (видимо, попавшего в советский плен), который после ранения временно был прикомандирован к управлению по использованию материальных ресурсов оккупированных территорий. Зиберт и Кузнецов были почти ровесниками.

Кузнецов выдавал себя за прибалтийского немца. Безукоризненное знание языка, смелость и авантюризм позволили ему довольно долго продержаться в немецком тылу.

Он специализировался на похищении и уничтожении чиновников оккупационной администрации. Считается, что информацию о том, что происходило у немцев, Кузнецову поставляла Лидия Лисовская, молодая и красивая женщина, балерина, жена убитого офицера польской армии. Она с тридцать девятого года была осведомителем НКВД и в Ровно пользовалась большим успехом у немецких офицеров, в том числе из службы безопасности (см. журнал «Военно-исторический архив», N 6/2003).

Когда Ровно освободили, Лисовская неосмотрительно сказала, что она знает о подполье такое, что полетят большие головы. Всех подпольщиков отправили в Киев получать ордена на поезде, а ее с сестрой почему-то на машине. До Киева они не доехали. В пути обеих женщин убили.

Это произошло уже после того, как в марте сорок четвертого года погиб Николай Кузнецов. Он попал в засаду, устроенную украинскими националистами. Его бывший напарник уверяет, что Кузнецов приехал в деревню на встречу с партизанами, иначе говоря, его предали и заманили в засаду. Немецкая служба безопасности располагала фотографией Кузнецова и даже знала его партизанский псевдоним. Не означает ли это, что в отряде Медведева у немцев были свои люди? Впрочем, историки полагают, что за давностью лет уже не удастся восстановить все обстоятельства смерти Николая Кузнецова.

ОРДЕН КРАСНОГО ЗНАМЕНИ

Ускоренная советизация и коллективизация оттолкнули людей от новой власти.

Днем в селах была советская власть, а ночью бандеровская. Существовала подпольная структура — районные, надрайонные, окружные, областные и краевые проводы (в переводе с украинского — руководство). Они уничтожали чекистов, милиционеров, советский актив. На совести Бандеры тысячи убитых людей: бандеровцы стреляли в учителей, руководителей клубов и врачей. Очень жестоко обращались с односельчанами, которые сотрудничали с советской властью, — не жалели даже детей.

Что принесло успех в борьбе с подпольем? Фильтрация практически всего городского населения, когда чекисты выявляли всех, кто мог поддерживать повстанцев.

В аппарате госбезопасности на Западной Украине служило двадцать тысяч человек. В основном это были приезжие, которые не знали ни языка, ни местных условий. Чекистско-войсковые операции не всегда давали успех, потому что оуновцы, более мобильные, уходили от удара. Чекисты действовали безжалостно. Сомнительные элементы высылали вместе с семьями. Некоторые села, признанные «бандитскими», сжигали.

Оуновцы иногда переодевались в чекистскую форму и устраивали показательные расправы, чтобы отвратить людей от советской власти. Говорят, что так же действовали и чекисты, которые выдавали себя за бандеровцев.

Подпольем руководил соратник Бандеры Роман Шухевич. Его псевдоним — генерал-хорунжий Тарас Чупринка. Его ликвидацией занимался генерал Судоплатов. Он полгода находился во Львове и сам руководил оперативной группой. Шухевича выследили в пятидесятом. Предложили сдаться. Он предпочел быть убитым в бою.

Искали схроны — это было нечто новое для чекистов. Снабженные примитивной канализацией, эти подземные бункеры позволяли отсиживаться под землей месяцами. Поэтому проверяли всех, кто страдал радикулитом, — верный признак того, что человек долгое время скрывался в бункере. Жить в бункере было тяжело: без свежего воздуха, света, в тесноте, без нормальной пищи. От цынги теряли зубы, заболевали туберкулезом.

Найти бункер было проще зимой, пишет полковник Георгий Санников. На восходе или на закате можно было заметить струйку теплого воздуха, который выходит из вентиляционного отверстия. Туда вставляли тонкий и гибкий шланг и открывали вентиль баллона со спецпрепаратом «Тайфун» — усыпляющим газом мгновенного действия.

Надо понимать, такого типа газ, только более современный, был использован уже в наши дни при уничтожении чеченских террористов на Дубровке в октябре две тысячи второго года…

Иногда боевики успевали понять, что их обнаружили. Они подрывали себя или стрелялись. Живыми в плен украинские боевики не сдавались. Постепенно повстанцы стали терять поддержку. Помогать им стало страшно, крестьяне боялись давать им приют, кормить, снабжать информацией.

Стала возможной вербовка агентуры в деревнях.

Для захвата боевиков живыми использовали спецпрепарат «Нептун-47». Агенты госбезопасности добавляли эту жидкость в пищу или воду, и человек терял способность двигаться и управлять своим телом. На два часа он погружался в глубокий сон с галлюцинациями. После пробуждения испытывал безумную жажду и ради глотка воды был готов на все. Этот час считался лучшим временем для допроса.

Тех, кто упорствовал, уничтожали.

Архиепископ униатской церкви на Западной Украине Ромжа был убит самым варварским способом. Его вместе с монахом сбила оперативная машина, потом чекист ударил обоих монтировкой по голове. Монах скончался на месте, архиепископ был еще жив. Его доставили в больницу, медсестра — агент госбезопасности — прикончила его смертельным уколом. Яд доставили из Москвы, из центрального аппарата госбезопасности.

В сорок седьмом году, наконец, сбылась мечта Бандеры он возглавил ОУН. Но через несколько лет движение украинских националистов было подавлено. Часть людей он вывел в Западную Германию и Австрию. Сам обосновался в Мюнхене с документами на вымышленное имя.

Сташинскому сказали, что Бандера обязательно приедет в Роттердам, где будут вспоминать создателя организации украинских националистов бывшего полковника петлюровской армии Евгена Коновальца.

На кладбище Сташинский встал как можно ближе к могиле, чтобы выяснить, как теперь выглядит Степан Бандера. Правда, сфотографировать его Сташинскому не позволили.

Ему оставалось узнать, где тот живет. Сташинский раз за разом приезжал в Мюнхен. Теперь у него были документы на имя Ганса Иоахима Будайта. Но поиски были безрезультатны, пока он не обнаружил адрес некоего господина Стефана Попеля. Это был псевдоним Бандеры.

В отличие от идеолога Ребета боевик Бандера держался крайне осторожно. Богдану Сташинскому никак не удавалось проникнуть в дом Бандеры, чтобы найти удобное место для убийства. А в Москве ему уже подготовили усовершенствованный газовый пистолет, теперь уже двуствольный, то есть стрелять можно было два раза.

Его снабдили и набором отмычек, чтобы он смог открыть подъезд. Но отмычки не подошли. В гараж, куда Бандера ставил свой «опель», Сташинский тоже не проник. Он выбросил пистолет, пришедший в негодность, и вернулся в Берлин.

Он обзавелся еще одним набором ключей, один из которых все-таки подошел. Ночью Сташинский зашел в подъезд и на четвертом этаже увидел табличку с фамилией «Попель».

Богдан Сташинский получил еще один специальный газовый пистолет, который распылял содержимое капсулы с сильнодействующим ядом. Он приводил к остановке сердца. Расчет был на то, что патологоанатом, как и в случае с Ребетом, решит, будто причина смерти — сердечная недостаточность. Самого Сташинского вновь снабдили нейтрализующими таблетками и ингалятором, чтобы он сам не погиб от ядовитых паров.

Таблетку он глотал за завтраком и весь день следил за Бандерой, выбирая удобный момент.

Пятнадцатого октября пятьдесят девятого года он дежурил возле дома, пока около часа дня не увидел машину Бандеры. Сташинский быстро забежал в подъезд, выждал минуту и, уже не спеша, двинулся навстречу Бандере.

Он действовал совершенно хладнокровно. Степан Андреевич одной рукой держал бумажный пакет с только что купленными помидорами, а другой пытался вытащить ключ, застрявший в замочной скважине.

Сташинский участливо спросил:

— Что, замок испортился?

Бандера ответил:

— Нет, все в порядке.

При этом он поднял голову и посмотрел на незнакомца. Тогда Сташинский поднял пистолет, завернутый в газету, и выстрелил Бандере прямо в лицо…

Бандера сумел подняться на третий этаж, прежде чем яд свалил его. Лицо у него пошло синими и черными пятнами. Это насторожило полицейских. Вскрытие показало, что его отравили цианистым калием.

На следующий день Сташинский был уже в Берлине.

Третьего ноября пятьдесят девятого года постановлением президиума ЦК КПСС был утвержден проект закрытого указа президиума Верховного Совета СССР о награждении Богдана Николаевича Сташинского орденом Красного Знамени.

В сопроводительной записке заместитель председателя КГБ и куратор первого главного управления генерал-полковник Петр Иванович Ивашутин писал, что Сташинский «в течение ряда лет активно использовался в мероприятиях по пресечению антисоветской деятельности украинских националистов за границей и выполнил несколько ответственных заданий, связанных с риском для жизни».

Шестого ноября председатель президиума Верховного Совета СССР маршал Ворошилов подписал указ.

Сташинского отправили в Москву получать награду. Это была высокая честь. Героя поздравил сам Шелепин и вручил ему орден Красного знамени. Председатель КГБ заговорил о блестящем будущем, которое ожидало молодого чекиста.

Но большим планам госбезопасности помешала любимая женщина Богдана Сташинского. Они с Инге уже обручились. Богдан Николаевич попросил у председателя КГБ разрешения вступить с ней в брак.

Шелепин наставительно объяснил, что чекисту-нелегалу позволительно жениться только на проверенном человеке, на женщине, способной стать надежной подругой и помощницей. Тем более, что Сташинскому предстоит пройти переподготовку и получить новое задание — на сей раз в Англии или в Соединенных Штатах.

— Работа вас ждет нелегкая, но почетная, — со значением сказал ему Шелепин.

Сташинский стоял на своем. Он доказывал, что его невеста будет таким же верным человеком, как и он сам.

Доброжелательно настроенный Шелепин сдался.

Герою позволили вернуться в Восточный Берлин, чтобы он забрал Ингу. Когда Богдан Сташинский признался невесте, что он на самом деле не немец, а сотрудник советской разведки, она совсем не обрадовалась. Напротив, предложила вместе бежать на Запад. Он предложил другой вариант:

— Мне предстоит учеба. После этого они пошлют нас на Запад. Тогда мы и решим, что нам делать.

Двадцать третьего апреля шестидесятого они поженились сначала зарегистрировали отношения, а потом венчались в церкви. В представительстве КГБ в ГДР затею с венчанием не одобрили, но Сташинский настоял на своем — он должен вести себя, как настоящий немец.

В мае с документами на имя супругов Крыловых они приехали в Москву. Поселили их в служебной квартире, которая прослушивалась, и Сташинский это обнаружил. Он пожаловался своему начальству, чего делать не следовало — чекист обязан понимать необходимость контроля и проверок. Начальство и без того было весьма разочаровано: герой-ликвидатор оказался вовсе не таким надежным и исполнительным чекистом, каким казался.

Когда Инге забеременела, Сташинский, как положено, доложил начальству, что в семействе ожидается пополнение.

— Вам придется сделать аборт или оставить ребенка в детском доме, — таков был категорический ответ. — С учетом вашего будущего задания ребенок вам будет только мешать.

Но они хотели ребенка. Богдан и Инге были в отчаянии. Инге сказала, что поедет рожать домой и тогда их ребенок станет гражданином ГДР.

— Когда ты родишь, — согласился Сташинский, — то напишешь личное письмо Шелепину. Он нам не откажет, он разрешит мне поехать к тебе. Тогда мы уйдем на Запад втроем.

КГБ разрешил Инге поехать на родину. Тридцать первого марта шестьдесят первого она родила мальчика. Его назвали Петером. Вытащить мужа из Советского Союза Инге не смогла. Она решила вернуться к Богдану. Накануне отъезда ребенок заболел и скоропостижно скончался.

В полном отчаянии она позвонила мужу:

— Петер мертв! Ты должен приехать!

Сташинский попросил, чтобы ему разрешили поехать в ГДР на похороны — в такую трагическую минуту он не может оставить жену одну. В комитете сочли за благо отпустить его, боясь, что иначе он сорвется с тормозов.

В ГДР они с женой должны были обязательно ночевать на объкте КГБ в Карлсхорсте. Если он куда-то направлялся, то обязан был предупреждать свое начальство. За ним следили. Тем не менее Богдан и Инге решили бежать.

Двенадцатого августа, в субботу, чекисты отвезли Сташинского в дом тестя. Несколько часов семья провела в приготовлениях к похоронам мальчика, назначенным на следующий день. После обеда они вышли из дома через черный ход и несколько километров до ближайшего города прошли пешком. Там взяли такси и доехали до Восточного Берлина. Там они сменили машину и добрались до вокзала. Восточногерманская полиция даже не проверила у них документов. Вечером они были в Западном Берлине.

Богдан Сташинский обо всем рассказал западногерманской полиции. Он вовремя бежал. На следующий день, тринадцатого августа, появилась стена, надолго отделившая Восточный Берлин от Западного.

Сташинского судил Федеральный суд в Карлсруэ, приговорили его к восьми годам тюремного заключения как исполнителя. А организатором убийства суд назвал председателя КГБ Александра Шелепина. Эта история создала Шелепину дурную репутацию на Западе. Со временем она станет поводом для того, чтобы убрать Александра Николаевича из политики.

Владимир Семичастный рассказывал мне:

— Я говорил потом Шелепину: «Зачем ты его отпустил?» Вот вам и «железный Шурик»…

В шестьдесят шестом Сташинского выпустили. Ему и его жене подготовили новые документы, и они исчезли.

После этого скандала в Москве было решено подобные акции проводить только в самом крайнем случае.

ДЖОН КЕННЕДИ, ЛИ ХАРВИ ОСВАЛЬД И КГБ

Вопрос о том, занимается ли КГБ террором за пределами страны, вновь возник двадцать второго ноября шестьдесят третьего года в четырнадцать часов тридцать две минуты, когда телетайпы информационных агентств отстучали траурное сообщение: президент Соединенных Штатов Америки Джон Фицджеральд Кеннеди скончался в больнице. В президента стреляли в городе Далласе, ранение оказалось смертельным.

Когда это сообщение было получено в Москве, советских руководителей охватила настоящая паника. Они не могли понять, каким образом удалось застрелить президента великой державы? Разве у него нет охраны? Или, может быть, американский президент пал жертвой заговора, в котором участвовала и его личная охрана? И не означает ли это в таком случае, что в Соединенных Штатах произошел государственный переворот и страна будет проводить новую внешнюю политику?

Дальше — хуже. Когда американцы объявили, что по обвинению в убийстве Кеннеди арестован Ли Харви Освальд, паника в Москве только усилилась. Федеральное бюро расследований не может не знать, что Освальд несколько лет жил в Советском Союзе. Значит, американцы решат, что убийца Кеннеди действовал по заданию Москвы…

Двадцать второго ноября днем советский посол в Вашингтоне Анатолий Федорович Добрынин находился у зубного врача. Ему должны были поставить пломбу. Когда по радио сообщили о смерти Кеннеди, Добрынину уже было не до пломбы. Он бросился в посольство.

Добрынин сразу заподозрил, что советская политическая или военная разведка как-то связаны с убийцей президента. Добрынин вызвал к себе резидента внешней разведки, который официально был советником посольства. Это был Павел Павлович Лукьянов. Он только что приехал в Вашингтон и сменил полковника Александра Семеновича Феклисова, более опытного офицера, который дважды работал в Соединенных Штатах и со временем стал Героем Советского Союза.

Резидент поклялся послу, что у КГБ нет никаких связей с Освальдом. Резидент сказал не все. Или, возможно, не все знал сам. Кстати, он не задержался на этой должности. Вскоре его сменил будущий генерал Борис Александрович Соломатин, которого высоко ценили в разведке и даже прочили в начальники первого главного управления КГБ…

А в Москве, наконец, прочитали сообщения американских информационных агентств о том, что Освальд несколько лет жил в Минске и что у него русская жена. У помощника Хрущева по международным делам Олега Александровича Трояновского, по его собственному выражению, «мурашки пошли по телу». Он позвонил председателю КГБ Владимиру Ефимовичу Семичастному и попросил навести справки.

В то утро Никита Сергеевич заехал к врачу. Когда он появился в Кремле, то взволнованно спросил о роли Освальда. Трояновский доложил Хрущеву: в КГБ уверяют, что у них не было контактов с Освальдом.

По приказу Семичастного в КГБ срочно подняли из архива дело Освальда. Оно еще не успело покрыться пылью.

Одиннадцатого сентября пятьдесят девятого года морской пехотинец Ли Харви Освальд, служивший на авиабазе Ацуги на территории Японии и изучавший русский язык, был уволен в запас. Через месяц, тринадцатого октября, он приехал в Москву и попросил политического убежища. Его делом занимался начальник контрразведки генерал Олег Михайлович Грибанов. Он доложил о молодом американце председателю КГБ Александру Николаевичу Шелепину.

С одной стороны, желание американца переселиться в страну победившего социализма подтверждало историческую правоту Советского Союза. А с другой, что делать с этим Освальдом? Оперативной ценности для КГБ не представляет, потому что никаких секретов не знает. Использовать его в публичной пропаганде, устроить ему пресс-конференцию невозможно — что он за фигура?

Его хотели выслать, но он пытался покончить с собой вскрыл себе вены. И ему разрешили остаться.

Отправили в Минск — подальше от иностранных корреспондентов, дали квартиру, подыскали работу на радиозаводе. Он женился на русской девушке, Марине Прусаковой, а развлекался тем, что ходил в местный стрелковый клуб. Белорусский КГБ пытался с ним работать, но минские чекисты пришли к выводу, что у бывшего морского пехотинца слишком вздорный характер.

Поэтому когда Освальд пожелал уехать из Советского Союза, новый председатель КГБ Владимир Семичастный не стал возражать. В июле шестьдесят второго года Освальд с семьей вернулся в Соединенные Штаты. На родине он тоже не сумел устроиться и время от времени писал в консульский отдел советского посольства в Вашингтон, жаловался на свою жизнь.

А незадолго до убийства Кеннеди Освальд приехал в Мексику, пришел в советское посольство и попросил вновь его принять. В Мехико американцы присматривали за всеми посетителями советского посольства. Появление там Освальда не могло остаться незамеченным.

Таким образом американцы вполне могли предположить, что убийство президента Кеннеди — дело рук советских спецслужб. Всего год прошел после карибского кризиса, когда на Кубе появилось советское ракетно-ядерное оружие, Кеннеди заставил Хрущева отступить. Ведь тогда между Советским Союзом и Соединенными Штатами едва не разгорелась война.

В конце октября шестьдесят второго года американские дальние бомбардировщики Б-52 с ядерным оружием на борту, сменяясь, постоянно находились в воздухе, готовые через Арктику лететь к советским границам.

Президент Кеннеди, опасаясь, что у кого-то из военных не выдержат нервы, приказал снять взрыватели с ядерного оружия. Приказ применить ядерное оружие будет исходить только из Белого дома, предупредил своих военных президент.

Только тогда Хрущев понял, какую кашу он заварил. И на одном из заседаний президиума ЦК Никита Сергеевич обреченно произнес:

— Все, дело Ленина проиграно.

Отправив ракеты на Кубу, Хрущев не просчитал возможные варианты развития событий. Что делать, если Соединенные Штаты нанесут удар по Кубе? Ответить ядерным ударом по Америке? То есть начать глобальную ядерную войну? Страна к ней не готова. Получалось, что у него есть один выход — отступить, вернуть ракеты назад.

Сам Никита Сергеевич пытался делать вид, что ничего особенного не случилось. Членам президиума ЦК он небрежно бросил:

— А вы что хотите, чтобы я, как молоденький офицер, испортив воздух на балу, застрелился?

Но Карибский кризис подточил единоличную власть Никиты Сергеевича. Товарищи по партийному руководству увидели его растерянным, увидели, как он признал свою ошибку и отступил.

Николай Григорьевич Егорычев, который был тогда первым секретарем московского горкома, рассказывал мне, что в один из этих октябрьских дней он был у Фрола Романовича Козлова, тогда уже второго человека в партии. В этот момент Козлову позвонил кто-то из крупных военных с вопросом:

— Американцы подошли к нашему судну, хотят досмотреть. Как быть?

— Разрешить! А что еще? Мы же дали согласие.

— Но там же наше оружие! Оно секретное.

— Ну и что! Пусть смотрят. Мы же действительно уходим.

Козлов повесил трубку и доверительно сказал Егорычеву:

— Ну, а наш дед-то совсем расквасился. Очень он перепугался!

Если бы позиции Хрущева не ослабли, осторожный Козлов ни за что не позволил бы себе выразиться о первом секретаре столь пренебрежительно.

Никогда еще Никита Сергеевич не переживал такого поражения. Так, может быть, выстрелы в Далласе — месть КГБ удачливому президенту?

Посол Добрынин отправил шифровку в Москву с предложением ничего не скрывать и немедленно передать американцам фотокопии переписки советского посольства с Освальдом и его женой. Это был беспрецедентный шаг, но Москва ответила согласием. Советские руководители были готовы на все, лишь бы развеять подозрения Соединенных Штатов.

Сам Хрущев пришел в американское посольство в Москве, чтобы выразить соболезнование. На похороны Кеннеди прилетел член президиума ЦК и первый заместитель главы правительства Анастас Иванович Микоян, чьи дипломатические способности Хрущев высоко ценил. Годом раньше Микоян уже побывал в Вашингтоне с деликатной миссией. Он встречался с Джоном Кеннеди в надежде уладить отношения после Карибского кризиса.

К Анастасу Микояну приставили для охраны двух агентов ФБР, которые повсюду его сопровождали. Американцы попросили Анастаса Ивановича после похорон не задерживаться в Вашингтоне по соображениям безопасности. Ожидали новых террористических актов.

Но тревога советских руководителей была напрасной.

Федеральное бюро расследований получило подтверждение о непричастности КГБ к убийству президента из неожиданного источника. Второй человек в руководстве американской компартии, Моррис Чайлдс, в день убийства Кеннеди находился в Москве. Он приехал за деньгами, которые ЦК КПСС регулярно выдавал американским коммунистам.

Его принимали на высшем уровне. Он беседовал с секретарями ЦК Михаилом Андреевичем Сусловым и Борисом Николаевичем Пономаревым (он же заведовал международным отделом ЦК). Моррис Чайлдс своими глазами видел их смятение, когда они стали обсуждать, как выкрутиться из дурацкой истории с Ли Харви Освальдом. Они говорили между собой совершенно откровенно по-русски, не подозревая, что американец все понимает. Моррис Чайлдс старательно скрывал свои познания в русском языке. Слушая разговоры московских руководителей, Чайлдс уверился в том, что КГБ непричастен к покушению на Кеннеди.

Моррис Чайлдс много лет был тайным осведомителем ФБР. Вернувшись из Москвы, он сразу же, в мотеле рядом с аэропортом, пересказал своему куратору из американской контрразведки, что именно обсуждали в своем кругу высшие советские руководители.

Государственный департамент США заявил, что нет оснований полагать, будто Россия, Куба или какая-либо другая страна замешаны в убийстве Кеннеди.

В Москве по указанию Хрущева председатель КГБ Семичастный поручил своим разведчикам представить доклад о том, кто же на самом деле убил Кеннеди. Работу возглавил начальник первого главного управления (внешняя разведка) генерал Александр Михайлович Сахаровский.

Первое главное управление КГБ отвергло версию убийцы-одиночки и пришло к выводу, что Джон Фицджеральд Кеннеди стал жертвой заговора, в котором объединились ультраправые круги, нефтяные магнаты, ЦРУ, кубинцы из антикастровских организаций и мафия…

Теперь этот документ рассекречен.

Двадцать третьего декабря шестьдесят третьего года, через месяц после убийства Кеннеди, КГБ переслало в ЦК и МИД аналитическую записку. В ней говорилось:

Джон Фицджеральд Кеннеди, возможно, не так уж сильно почитался бы американцами, если бы не выстрелы в Далласе сорок с лишним лет назад. А так его образу не повредили никакие последующие разоблачения, даже рассказы о том, как ему в Белый дом приводили профессиональных дам легкого поведения.

Ли Харви Освальд пережил Джона Кеннеди всего на двое суток. Его самого застрелили в коридоре полицейского управления прямо на глазах журналистов. Так что движущие мотивы Освальда и его возможные вдохновители и соучастники так и остались загадкой. Теперь уже навсегда.

КАТЫНЬ: СОЖЖЕННЫЕ ДОКУМЕНТЫ

Шелепин вслед за своим предшественником Серовым продолжал чистку архивов госбезопасности от опасных документов. Чекисты наткнулись на взрывоопасные материалы, связанные с расстрелом пленных польских офицеров.

Тринадцатого апреля сорок третьего года берлинское радио сообщило, что в деревне Катынь возле Смоленска немецкие оккупационные войска обнаружили тела нескольких тысяч польских офицеров, расстрелянных НКВД.

Пятнадцатого апреля ГЛАВА польского правительства в изгнании Владислав Сикорский встретился с премьер-министром Англии Уинстоном Черчиллем.

Сикорский сказал, что есть серьезные основания полагать, что поляки действительно убиты НКВД. Черчилля интересовало только одно — необходимость единых действий с Советским Союзом в борьбе против Германии. Он не хотел слышать о Катыни и цинично сказал Сикорскому:

— Если ваши офицеры мертвы, их уже не оживить. Не поддавайтесь на провокацию. Немецкая пропаганда пытается посеять рознь между союзниками. Да, большевики могут быть очень жестоки. Но в этом их сила, а она служит нашему общему делу, уничтожая немецкую силу.

Владислав Сикорский не меньше других был заинтересован в победе над нацистами. Но он понял, что это тот редкий случай, когда немцы говорят правду. Найденные в Катынском лесу тела лишь подтверждали уже имевшиеся у поляков сведения о трагической судьбе офицеров, попавших в советский плен осенью тридцать девятого года.

Сикорский обратился к швейцарскому Международному Красному Кресту с просьбой провести независимое расследование.

Двадцатого апреля «Правда» возмущенно ответила Сикорскому, написав, что в сорок первом, во время отступления Красной армии, поляки попали в руки нацистов, которые их расстреляли, а теперь устроили провокацию.

Двадцать шестого апреля Советский Союз разорвал отношения с эмигрантским правительством Польши.

Зная геббельсовские приемы, в катынской истории сомневались решительно все, даже Бенито Муссолини: итальянское фашистское правительство рекомендовало своим журналистам не писать на эту тему.

Но немцы делали все, чтобы им поверили. Рейхсфюрер СС Генрих Гиммлер предложил пригласить в Катынь Сикорского с его экспертами, дав им гарантии безопасности. В Катыни собрали международную комиссию из видных европейских судебных медиков и криминалистов. Приехали представители польского Красного Креста. Исследование трупов, а извлекли четыре тысячи тел, доказало: время смерти — весна сорокового. В могилах нашлись документы расстрелянных, и даже дневники, которые польские офицеры вели до последних дней своей жизни.

Когда Смоленск был освобожден, в ответ на немецкую пропагандистскую кампанию вокруг Катыни в Советском Союзе была создана комиссия под председательством академика Николая Ниловича Бурденко, главного хирурга Красной Армии и первого президента Академии медицинских наук. Комиссия представила заключение, что это немецкая провокация, на самом деле поляков расстреляли сами немцы. Единственным реальным аргументом комиссии Бурденко было то, что всех поляков убили из оружия немецкого производства.

Комиссии Бурденко на Западе не поверили, но Россия оставалась союзником в борьбе с Гитлером, поэтому на преступление в Катынском лесу просто закрыли глаза. В Нюрнберге, где после войны судили главных нацистских преступников, по требованию советской делегации эта тема не возникала.

Но поляки не забыли о Катыни. Первым, кто озаботился катынской проблемой, был Хрущев. Он не подписывал решение политбюро о расстреле польских офицеров и представителей интеллигенции, но знал, что с ними произошло.

Осенью тридцать девятого года Сталин и Гитлер поделили Польшу. Красная армия заняла территорию с населением в двенадцать миллионов человек. В советский плен попало около двухсот пятидесяти тысяч польских солдат и офицеров.

Армия не знала, что делать с таким количеством военнопленных. Не было ни конвойных войск, чтобы их охранять, ни продовольствия, чтобы их кормить. Нарком обороны Ворошилов и начальник генерального штаба Шапошников высказывались за то, чтобы, как минимум, рядовых солдат бывшей польской армии распустить по домам.

Сталин нашел другое решение: пленных поручили наркомату внутренних дел. Девятнадцатого сентября тридцать девятого года нарком Берия подписал приказ об образовании Управления по делам военнопленных (во время Великой Отечественной его переименуют в Главное управление по делам военнопленных и интернированных) и создании сети приемных пунктов и лагерей-распределителей.

Офицеров, генералов, чиновников, полицейских, видных представителей интеллигенции, священников, судей, промышленников разместили в трех лагерях — в Козельске, Старобельске и Осташкове. Среди офицеров было много учителей и врачей, мобилизованных в армию с началом войны. Среди полицейских основную массу составляли рабочие и крестьяне, которых мобилизовали в полицию, потому что они не могли в силу возраста или здоровья служить в регулярной армии. Лагерное начальство предлагало распустить их по домам. Нарком внутренних дел Берия отверг это предложение.

Поляки не понимали, почему их не выпускают, почему не разрешают связаться с родными и получать письма. Большинство хотело воевать с немцами и просило разрешить им уехать в Англию или Францию. Советский Союз как союзника нацистской Германии они не любили и своих чувств не скрывали.

Нарком внутренних дел Берия доложил Сталину:

Поступавшая от чекистов информация, видимо, укрепила Сталина в мысли, что от польских офицеров надо избавиться: враги они и есть враги. Выпускать их нельзя, держать в лагере до бесконечности себе дороже.

Тем более, что вождь поляков не любил еще с Гражданской войны. Когда наркомом внутренних дел был Николай Иванович Ежов, по всей стране арестовывали поляков.

Хрущев вспоминал, как в разгар борьбы с поляками, он приехал в Москву с Украины на заседание политбюро:

Пятого марта сорокового года политбюро приняло решение:

Выполняли решение политбюро начальники Калининского, Харьковского и Смоленского областных управлений НКВД.

Во внутренней тюрьме областного управления одну из камер обивали кошмой, чтобы не было слышно. Пленных по одному заводили в камеру, надевали наручники и стреляли в затылок. Пользовались закупленными в Германии пистолетами марки «вальтер» — их доставляли из Москвы чемоданами.

Трупы на грузовиках вывозили за город и закапывали в районе дач областного НКВД: сюда чужие люди не зайдут. Трупы укладывали, как сардины в банке, голова к ногам, ноги к голове. Когда операция закончилась, братскую могилу засыпали землей и сажали елочки. Но часть пленных из Козельского лагеря расстреляли прямо в Катынском лесу. Эти могилы и обнаружили потом немцы, заняв Смоленск.

Каждый день в лагеря поступали списки на несколько сотен человек. После каждого расстрела в Москву лично заместителю наркома Меркулову шла короткая шифротелеграмма такого, скажем, содержания: «Исполнено 292». Это означало, что за ночь расстреляли двести девяносто два человека. Все документы о расстрелах хранились в КГБ. Это досье было опечатано с предостерегающей пометкой: «Вскрытию не подлежит».

После смерти Сталина и особенно после ХХ съезда, когда было рассказано о его преступлениях, поляки опять заговорили о том, что пора сказать правду о Катыни.

В Польше происходили быстрые перемены, был реабилитирован и восстановлен в партии Владислав Гомулка, которого в сталинские времена обвинили в право-националистическом уклоне и посадили.

История эта сложная и запутанная.

Еще до войны, в тридцать восьмом, исполком Коминтерна распустил польскую компартию. Во время войны создали Польскую рабочую партию. Генеральным секретарем партии стал Владислав Гомулка. Но Сталин сделал ставку на Болеслава Берута.

Когда Польшу освободили, Гомулка, правда, получил должности вице-премьера и министра по делам присоединенных западных территорий, но был недоволен. Ему не нравилось, что власть в Польше оказалась в руках тех, кто всю войну провел в Москве. Он говорил о необходимости продвигать местные кадры, жаловался на обилие евреев в польском руководство, писал об этом Сталину. Но тот не реагировал на открыто антисемитские призывы.

В сентябре сорок восьмого Гомулка перестал быть генсеком и членом политбюро. В январе сорок девятого его вывели из правительства, потом — из ЦК, исключили из партии и арестовали. После смерти Сталина его выпустили.

А дорога к власти открылась, когда двенадцатого марта пятьдесят шестого года скончался Болеслав Берут. Пятнадцатого марта Хрущев приехал в Варшаву на похороны и пробыл там неделю. Он встретился с основными руководителями Польши и даже выступил на У1 пленуме ЦК ПОРП. Первым секретарем с благословения Никиты Сергеевича избрали Эдварда Охаба. Но он оказался слабым руководителем.

На первые роли выдвигался восстановленный в партии Владислав Гомулка.

Хрущев предлагал, чтобы Гомулка сначала приехал в Советский Союз, отдохнул в Крыму, с ним бы поговорили, прощупали его, а потом бы уже решили, можно ли ему доверять. Никита Сергеевич пригласил в Москву весь состав польского политбюро, чтобы вместе решить, кто станет во главе партии. Поляки ехать не захотели.

Хрущев вспоминал, как ему сообщили о том, что на ближайшем пленуме ЦК ПОРП в Варшаве Эдварда Охаба сменит Гомулка — «подобное решение мы рассматривали как акцию, направленную против нас».

Хрущев позвонил Охабу и сказал:

— Мы хотели бы приехать в Варшаву и поговорить с вами на месте.

Охаб не дал сразу ответа:

— Нам нужно посоветоваться, дайте нам время.

Потом перезвонил:

— Просим вас не приезжать, пока не закончится заседание Центрального комитета.

А вот этого Никита Сергеевич как раз и не желал допустить — как это поляки сами решат, кто будет ими руководить?

«Мы хотели приехать, чтобы оказать соответствующее давление, — вспоминал Хрущев. — Отказ Охаба еще больше возбудил наши подозрения, что там нарастают антисоветские настроения».

Хрущев твердо сказал, что на следующий день будет в Варшаве.

Восемнадцатого октября по приказу министра обороны маршала Жукова были приведены в боевую готовность советские войска, находившиеся на польской территории, и Балтийский флот. Девятнадцатого октября в четыре часа утра в Польшу прилетел первый заместитель министра обороны маршал Иван Степанович Конев с группой офицеров. Он получил приказ одну танковую дивизию двинуть к Варшаве.

Вскоре маршал доложил в Москву, что приказ выполнен, танки идут на польскую столицу (подробнее см. книгу И.С. Яжборовской, А.Ю. Яблокова, В.С. Парсаданова «Катынский синдром в советско-польских и российско-польских отношениях»).

Днем из Москвы прилетели еще два самолета. В одном были Молотов, Микоян и Каганович. Во втором — Хрущев. В аэропорту советскую делегацию встречали Охаб, Гомулка, ГЛАВА правительства Юзеф Циранкевич.

Встреча была необычно холодной, вспоминал Хрущев. Советские руководители были на взводе. Никита Сергеевич едва поздоровался и прямо на аэророме стал выговаривать полякам за непослушание:

— Почему все идет под антисоветским знаменем? Чем это вызвано?

Но натолкнулся на твердость поляков. Секретарь ЦК Эдвард Охаб ответил ему:

— В польской столице мы хозяева, и мы не отменим пленум. Я много лет сидел в тюрьме, и меня ничем не испугаешь. Мы делаем то, что считаем правильным. Но мы не делаем ничего, что бы угрожало интересам Советского Союза.

Посмотрев на Гомулку, уже избранного в политбюро, Хрущев спросил:

— А это кто?

Гомулка совершенно спокойно ответил:

— Я — Гомулка, которого вы три года держали в тюрьме.

Здесь же, в аэропорту, маршал Конев доложил Хрущеву, что советские войска, расквартированные на территории Польши, начали движение к Варшаве.

«Беседа проходила очень бурно, — рассказывал Хрущев. Прямо стоял вопрос: за Советы поляки или нет? Разговор шел грубый, без дипломатии. Мы предъявили свои претензии и требовали объяснения действий, которые были направлены против Советского Союза».

Ни гости, ни хозяева не стеснялись в выражениях. Переводчиком был сын Дзержинского Ян Феликсович, работавший в польском секторе международного отдела ЦК КПСС.

Хрущев выговаривал полякам за то, что они не советуются с Москвой. Поляки отстаивали право самим решать, кто будет руководителем страны.

Молотов тоже взял слово. Гомулка его оборвал:

— А вам, товарищ Молотов, лучше помолчать. Польский народ помнит, как вы в тридцать девятом году с удовольствием говорили, что польское государство — «уродливое детище версальской системы» — перестало существовать.

Некоторые члены польского ЦК, опасаясь ареста, не ночевали дома. Но польские генералы, особенно во внутренних войсках, где было мало советских ставленников, предупредили, что встретят советских солдат огнем.

В перерыве маршал Константин Константинович Рокоссовский, которого Сталин в сорок девятом году отправил служить в братскую Польшу министром обороны, сообщил Хрущеву, что войска, подчиненные польскому министерству внутренних дел, приведены в боевую готовность и стягиваются к Варшаве.

— За мной, — сказал Рокоссовский, — установлена слежка, и я шагу не могу сделать, чтобы это не стало известно министру внутренних дел.

Хрущев поинтересовался у Рокоссовского:

— Как поведут себя ваши войска?

— Сейчас польские войска не послушаются моего приказа, хотя есть части, которые выполнят мой приказ.

Рокоссовский был настроен решительно:

— Я как гражданин Советского Союза считаю, что нужно принять резкие меры против антисоветских сил, которые пробиваются к руководству.

Встал Гомулка и обратился к Хрущеву:

— Товарищ Хрущев, на Варшаву движется русская танковая дивизия. Я очень прошу вас дать приказ не вводить ее в город. Вообще было бы лучше, если она не приблизится к Варшаве, потому что я боюсь, что произойдет нечто непоправимое.

Гомулка говорил очень резко. У него даже пена на губах появилась. Хрущев пытался все отрицать.

Но Гомулка получал информацию от министра внутренних дел, который знал о передвижении советских войск. Командующий военно-воздушными силами польской армии генерал Фрей-Белецкий и командующий флотом контр-адмирал Вишневский отдали приказ оказать советским войскам сопротивление.

Председатель Госсовета Польши Александр Завадский сказал советским товарищам, что варшавские рабочие готовы сражаться против советских войск, что некоторые заводы вооружаются, рабочих поднимает варшавский горком и главное правление Союза молодежи, а оружие раздает министр внутренних дел.

Гомулка опять взял слово, и его речь произвела впечатление на Никиту Сергеевича:

— Товарищ Хрущев, прошу вас остановить движение советских войск. Вы думаете, что только вы нуждаетесь в дружбе с польским народом? Я как поляк и коммунист клянусь, что Польша больше нуждается в дружбе с русскими, чем русские в дружбе с поляками. Разве мы не понимаем, что без вас мы не сможем просуществовать как независимое государство? Все у нас будет в порядке. Но если советские войска войдут в Варшаву, контролировать события будет сверхтрудно.

Хрущев предложил объявить перерыв. Советская делегация собралась отдельно, позвали еще и Рокоссовского. Хрущев был склонен поверить Гомулке. Маршал Конев получил приказ остановить движение войск.

«Потом, — вспоминал Хрущев, — мы объясняли полякам, что наши войска вообще не двигались к Варшаве, а проводили военный маневр, по выполнении которого остановились в пункте, назначенном согласно плану маневров. Конечно, никто не не поверил нашим объяснениям, но все были довольны, что войска остановились»

Хрущев увидел, что лучше не вмешиваться. Владислава Гомулку избрали первым секретарем Центрального комитета Польской объединенной рабочей партии вопреки воле Москвы.

Гомулка оставался у власти четырнадцать лет. В декабре семидесятого его сняли со всех постов после забастовок рабочих. В феврале семьдесят первого вновь исключили из партии…

Маршал Рокоссовский был выведен из политбюро польской объединенной рабочей партии, он потерял пост министра.

Гомулка объяснил Хрущеву:

— Поймите, при современном положении вещей у нас нет доверия к Рокоссовскому. Лучше бы ему вернуться в Советский Союз.

Константин Константинович вернулся в Москву с горестными словами:

— В России меня всегда считали поляком, а в Польше я оказался русским.

Хрущев сказал членам президиума ЦК КПСС:

— Учитывая обстановку в Польше, следует отказаться от вооруженного вмешательства. Проявить терпимость.

Все согласились с первым секретарем.

20 октября, по просьбе польского руководства на президиуме ЦК решили отозвать из Польши всех советников КГБ.

Хрущев быстро расположился к Гомулке.

«К моему изумлению, — рассказывал Хрущев, — Гомулка резко возражал против предложения о выводе наших войск, сделанного в 1957 году, и стал доказывать необходимость и полезность их пребывания на территории Польши.

Я был удивлен. Ведь помнил, как поляки поносили нас в 1956 году, когда всех собак вешали на Советский Союз, называли нас оккупантами, кричали: «Русские, убирайтесь домой!» — и потребовали, чтобы Рокоссовский был отозван…

А теперь тот же Гомулка не хочет и слышать о выводе советских войск из Польши. Пребывание наших войск на территории Польши не вызывалось военной необходимостью, а содержание их обходилось нам очень дорого. Я выяснил, что мы очень много платим в бюджет тех государств, в которых находятся наши войска. Вот почему Гомулка возражал: в интересах польского бюджета. Польше экономически выгодно получать от нас валюту за пребывание там советских войск. А мне он заявил:

— Тут политика, а политические выгоды не измеряются количеством материальных затрат».

Во время одного из приездов Гомулки в Москву, они хорошо посидели с Хрущевым. Они должны были вместе выступать на митинге советско-польской дружбы. Вдруг Хрущев неожиданно предложил рассказать правду о Катыни. И вроде бы Гомулка отказался:

— Это слишком трагическое событие для нас, чтобы говорить о нем на митинге. А документы у вас есть? Вы готовы ответить на вопросы семей, где тела остальных исчезнувших поляков? Нет, не с митинга надо начинать.

Хрущев был человеком настроения, импульсивным и в такие минуты был способен на многое. Но когда Гомулка в следующий раз завел разговор о Катыни, уже Никита Сергеевич отказался возвращаться к этой теме:

— Вы хотели видеть документы. Нет документов. Надо было просто сказать народу правду, как я предлагал…

Документы были, и Хрущев об этом знал. По его поручению этим занялся председатель КГБ Александр Шелепин. Третьего марта пятьдесят девятого года он представил Хрущеву написанное от руки предложение уничтожить учетные дела расстрелянных польских офицеров.

Для советских органов, доложил Шелепин, они «не представляют ни оперативного интереса, ни исторической ценности. Вряд ли они могут представлять действительный интерес для наших польских друзей. Наоборот, какая-либо непредвиденная случайность может привести к расконспирации проведенной операции со всеми нежелательными для нашего государства последствиями. Тем более, что в отношении расстрелянных в Катынском лесу существует официальная версия.

Для исполнения могущих быть запросов по линии ЦК КПСС или советского правительства можно оставить протоколы заседаний тройки НКВД СССР, которая осудила указанных лиц к расстрелу, и акты о приведении в исполнение решения троек.

Эти документы незначительны и хранить их можно в особой папке».

Основные документы были уничтожены, а оставшиеся, включая записку Берии, решение политбюро о расстреле от пятого марта сорокового года и письмо самого Шелепина, хранились в запечатанном пакете в личном сейфе заведующего общим отделом ЦК КПСС Константина Устиновича Черненко. Получив повышение, он передал пакет в VI сектор общего отдела, который ведал архивом политбюро. Эти документы показывали Андропову и Горбачеву, когда они становились генеральными секретарями.

Но Горбачев и в разгар перестройки делал вид, что ничего не знает. Он вручил запечатанный пакет с катынскими документами Ельцину в декабре девяносто первого года, когда происходила официальная передача власти. И только Ельцин распорядился предать документы гласности.

Главная военная прокуратура возбудила тогда уголовное дело N 159 «О расстреле польских военнопленных из Козельского, Осташковского и Старобельского спецлагерей НКВД в апреле — мае 1940 г.»

С семнадцатого марта девяносто второго года по второе августа девяносто третьего в соответствии с постановлением старшего военного прокурора Управления Главной военной прокуратуры работала комиссия экспертов во главе с директором Института государства и права Российской академии наук академиком Борисом Николаевичем Топорниным.

Главный вывод экспертов Главной военной прокуратуры:

Эксперты опирались на огромную работу, проведенную в местах захоронений и тщательно задокументированную, как и положено в органах прокуратуры.

Проведены были почерковедческая и криминалистическая экспертизы, которые подтвердили подлинность записки Берии на имя Сталина N 794/Б, подписей на ней Сталина, Молотова, Ворошилова, Микояна и Берии, а также выписки из постановления политбюро ЦК ВКП/б/ N 13/144 от пятого марта сорокового года (см. книгу И.С. Яжборовской, А.Ю. Яблокова, В.С. Парсаданова «Катынский синдром в советско-польских и российско-польских отношениях»).

Старший следователь Главной военной прокуратуры подполковник юстиции Анатолий Юрьевич Яблоков допросил тогда и бывшего председателя КГБ Александра Николаевича Шелепина.

Старший следователь оставил подробную запись беседы:

Три года Александр Николаевич Шелепин возглавлял КГБ. Эту должность Хрущев не считал достаточно важной, чтобы долго держать на ней перспективного человека. А относительно Шелепина у него были далеко идущие планы.

На ХХII съезде партии в октябре шестьдесят первого Никита Сергеевич ввел Шелепина в состав высшего партийного руководства. Прямо во время съезда Хрущев вызвал его к себе:

— Вы достаточно поработали в КГБ. На организационном пленуме ЦК после съезда будет вас избирать секретарем ЦК.

Съезд запомнился принятием новой программы партии, в которой ставилась задача построить за двадцать лет коммунизм. Причем ГЛАВА партии считал задачу вполне достижимой.

Никита Сергеевич Хрущев, непредсказуемый и неуправляемый, хитрец, каких мало, был открытым и эмоциональным человеком. Он видел, в какой беде страна. В узком кругу честно говорил:

— Я был рабочим, социализма не было, а картошка была. Сейчас социализм построили, а картошки нет.

Хрущев приказал, чтобы в столовых хлеб давали бесплатно. Он хотел вытащить страну из беды, но уповал на какие-то утопические идеи, надеялся решить проблемы одним махом. В этом очень был похож на Ельцина.

Конечно, Никита Сергеевич слишком давно состоял в высшем эшелоне власти и отдалился от реальной жизни. Он, собственно, и денег давно в руках не держал.

Когда он пригласил югославского лидера Иосипа Броз Тито в Москву, то во время переговоров предложил прогуляться по городу. Начальник 9-го управления КГБ генерал Захаров приказал перекрыть движение автотранспорта на улице Горького и расставил своих людей. Во время прогулки высокие гости зашли в кафе-мороженное. Угостились, и Хрущев обратился к начальнику охраны:

— Захаров, у тебя есть деньги? Расплатись, пожалуйста, а то у меня денег нет.

Тем не менее Никита Сергеевич представлял себе, как живут люди, которые сами за себя расплачиваются.

— Я был лучше обеспечен в дореволюционное время, работая простым слесарем, — вспоминал Никита Сергеевич, — зарабатывал сорок пять рублей при ценах на черный хлеб в две копейки, на белый — четыре копейки, фунт сала — двадцать две копейки, яйцо стоило копейку, ботинки, самые лучшие «Скороходовские», — до семи рублей. Чего уж тут сравнивать? Когда я вел партработу в Москве, то и половины того не имел, хотя занимал довольно высокое место в общественно-политической сфере. Другие люди были обеспечены еще хуже, чем я. Но мы смотрели в будущее, и наша фантазия в этом отношении не имела границ, она вдохновляла нас, звала вперед, на борьбу за переустройство жизни…

Веру в возможность переустройства жизни на более справедливых началах он сохранил и в конце жизни, когда рядом с ним остались только прожженные циники.

Невестка Микояна, Нами Микоян, вспоминает, как к Анастасу Ивановичу приезжал его свояк — академик Арзуманян. Экономист Анушаван Агафонович Арзуманян стал первым директором Института мировой экономики и международных отношений, созданного в пятьдесят шестом году.

Нами спросила академика, действительно ли к восьмидесятому году будет построен коммунизм?

Арзуманян честно ответил:

— Конечно, нет, это нереально. Но Хрущев не хочет слушать, и мы вынуждены писать так, как он хочет.

Никто не выразил сомнений. Напротив, все наперебой поздравляли Никиту Сергеевича с принятием программы построения коммунизма.

На ХХII съезде Михаил Александрович Шолохов пропел осанну Хрущеву и предложенной им программе построения коммунизма:

— Когда мы принимаем новую программу нашей ленинской партии, сама жизнь наша, жизнь всего советского народа стала исполненной как бы особого и нового звучания… Как не сказать идущее от всего сердца спасибо главному творцу программы — нашему Никите Сергеевичу Хрущеву!

Зал бурно зааплодировал.

— Я бы сказал вам, дорогой Никита Сергеевич, и более теплые слова, — продолжал Шолохов, — но личная дружба с вами, мое высокое уважение к вам, понимаете ли, как-то стесняют меня, в данном случае служат явной помехой…

Нет, хрущевские лозунги не смущали автора «Тихого Дона». Его раздражали коллеги-писатели, которые живут в столице и, следовательно, настоящей жизни не знают:

— Как может писатель, типичный горожанин, что-либо посоветовать в производственном вопросе, скажем, опытному председателю колхоза… Писатель, пищущий о колхозниках или людях совхоза, по-моему должен обладать знаниями в области сельского хозяйства не ниже уровня хотя бы участкового агронома…

Шолохову, выступая, резонно возразил Александр Трифонович Твардовский:

— Само по себе географическое место жительства писателя еще ничего не решает.

Он оспорил представление о Москве как о «неком Вавилоне… как бы противостоящем праведной жизни». Заметил, что Москва — «богатейший объект изучения жизни во всех ее сложнейших переплетениях».

Твардовский — единственный, кто говорил на съезде о том, что сталинское наследство не преодолено, что лакировочная псевдолитература продолжает существовать, о том, что более всего «читатель нуждается в полноте правды о жизни». Аплодировали ему, пожалуй, меньше других ораторов. Наверное, потому что делегаты съезда слышали непривычные и непростые для них слова и мысли.

Иностранные делегации, отправляясь в Москву, полагали, что съезд сведется к прославлению хрущевских достижений. Вместо этого Никита Сергеевич устроил новое землетрясение, новое, более основательное наступление на сталинизм. На съезде звучала беспрецедентная критика по адресу Сталина и сталинизма. Выступали репрессированные коммунисты. Хрущев фактически обвинил Сталина в убийстве Кирова.

На заключительном заседании Хрущев выступал очень темпераментно. Он отступал от написанного текста, вновь говорил о Сталине, об антипартийной группе Молотова, Маленкова, Кагановича, Булганина и Ворошилова, о сталинских методах албанского лидера Энвера Ходжи, оторвавшегося от Советского Союза.

Александр Твардовский записал в дневнике впечатления от съезда, впервые заседавшего в новеньком Кремлевском Дворце съездов:

Почему Хрущев вдруг вновь заговорил о сталинских преступлениях? Десталинизация помогала избавиться от целого слоя старых работников, которые перестали быть нужными Хрущеву. Но была и другая причина. Все эти годы ему продолжали докладывать о том, что происходило на Лубянке при Сталине. Он не мог оставаться равнодушным.

— Товарищи! — говорил Никита Сергеевич. — Время пройдет, мы умрем… но пока мы работаем, мы можем и должны прояснить некоторые вещи, сказать правду партии и народу… Сегодня, естественно, нельзя вернуть к жизни погибших… Но необходимо, чтобы все это было правдиво изложено в истории партии. Это необходимо сделать для того, чтобы подобные факты в будущем не повторялись.

Председатель КГБ СССР Александр Шелепин выступил на утреннем заседании двадцать шестого октября с резкой антисталинской речью.

Начал Александр Николаевич, как положено, с подрывной деятельности империалистов, рассказал, сколько Соединенные Штаты тратят на ЦРУ и сколько в этом ЦРУ работает рыцарей «плаща и шпаги». Но обещал пресечь деятельность иностранных разведок.

— Святая обязанность советских людей, — говорил Шелепин, — надежно хранить партийную, государственную и военную тайну. Само собой разумеется, товарищи, что мы не должны допускать в наших рядах шпиономании, сеющей подозрительность и недоверие среди людей.

Дальше Шелепин перешел к антипартийной группе, похвалив за ее разоблачение Хрущева:

— Товарищ Хрущев сделал это мастерски, по-ленински. В сложной обстановке Никита Сергеевич проявил личное мужество и твердость духа, показал себя верным и стойким ленинцем…

С Маленковым, Молотовым, Кагановичем и другими покончили еще четыре года назад. Сидевшие в зале делегаты не очень понимали, почему вновь вспомнили об этой истории. На сей раз речь шла об их причастности к массовым репрессиям, о чем в пятьдесят седьмом году особо не распространялись.

Шелепин впервые процитировал мерзкие и циничные резолюции, которые Сталин и его соратники ставили на просьбах арестованных разобраться, сказал, что они «несут прямую, персональную ответственность за их физическое уничтожение».

Речь председателя КГБ стала тогда событием. Выступление Шелепина было, возможно, самым заметным и важным на всем съезде. В следующий раз с трибуны партийного съезда о сталинских преступлениях заговорят уже в годы перестройки.

Александр Николаевич спешил заверить делегатов съезда и всю страну, что эпоха репрессий не повторится:

— Органы государственной безопасности реорганизованы, значительно сокращены, освобождены от несвойственных им функций, очищены от карьеристских элементов… Органы государственной безопасности это уже не пугало, каким их пытались сделать в недалеком прошлом Берия и его подручные, а подлинно народные политические органы нашей партии в прямом смысле этого слова… Теперь чекисты могут с чистой совестью смотреть в глаза партии, в глаза советского народа.

Шелепин вновь рассказал о принципиально новой линии органов госбезопасности:

— Стали широко применять предупредительные и воспитательные меры в отношении тех советских граждан, которые совершают политические неправильные поступки, порой граничащие с преступленим, но без всякого враждебного умысла, а в силу своей политической незрелости или легкомыслия.

Свое выступление Шелепин закончил призывом к юридической науке «предусмотреть меры наказания за проявления бюрократизма». Зал поддержал его аплодисментами.

Шелепин язвительно напомнил юристам, что пора обновить гражданский кодекс:

— В нем указывается, что каждый гражданин имеет право организовывать промышленные и торговые предприятия, учреждать акционерные общества и концессии. Некоторые статьи этого кодекса благославляют право частной собственности и право на использование наемной рабочей силы. И это, товарищи, в то время, когда мы вступаем на порог коммунистического общества!

Заключительным аккордом двадцать второго, последнего хрущевского съезда, стало решение убрать Сталина из мавзолея. Тридцатого октября, когда съезд уже заканчивал работу, первый секретарь ленинградского обкома Иван Васильевич Спиридонов зачитал предложение переместить прах Сталина из мавзолея в другое место как можно быстрее. Его предложение поддержал первый секретарь московского горкома Петр Нилович Демичев.

Следующим должен был выступать первый секретарь ЦК компартии Грузии Василий Павлович Мжаванадзе. Такое предложение обязательно должны были поддержать земляки Сталина.

Секретарь ЦК Фрол Романович Козлов заранее объяснил Василию Павловичу задачу. Но на утреннее заседании хитрый Мжаванадзе пришел с завязанным горлом и шепотом сказал, что у него начался воспалительный процесс, он потерял голос и говорить не может.

Вместо него на трибуну отправили председателя Совета министров Грузии Гиви Дмитриевича Джавахишвили. Он был верным соратником Мжаванадзе, работал с ним с сентября пятьдесят третьего года и должен был выручить старшего товарища, не желавшего выступать против Сталина.

Джавахишвили довольно невнятно сказал, что Грузия согласна с предложением вынести гроб Сталина из мавзолея. Съезд проголосовал за это предложение:

«Вчерашний день — решение съезда о Мавзолее, — записал в дневнике Твардовский. — Да, нехорошо, нужно исправить ошибку 1953 года, но как было бы благопристойнее, если бы не было этой ошибки.

Я могу попрекать себя за стишки, которые тогда были искренними — »И лежат они рядом…», но кого попрекать за то, что он положен был рядом. Так велика была инерция принятого, утвержденного всеми средствами воздействия на сознание равенства этих личностей (даже более, чем равенства)».

Начальника 9-го управления КГБ генерал-лейтенанта Николая Степановича Захарова и его заместителя, коменданта Кремля генерал-лейтенанта Андрея Яковлевича Веденина предупредили заранее. Хрущев пригласил их в комнату президиума:

— Место обозначено. Комендант мавзолея знает, как рыть могилу. Инструкции получите от товарища Шверника. Необходимо, чтобы перезахоронение прошло без шума.

Распоряжался всем председатель Комитета партийного контроля при ЦК КПСС Николай Михайлович Шверник.

Тридцать первого октября гроб с прахом Сталина вынесли из мавзолея и захоронили у кремлевской стены. Это произошло глубокой ночью, через несколько часов после закрытия съезда.

Красную площадь оцепили под предлогом репетиции парада к ноябрьской годовщине. Мавзолей обнесли фанерным забором, чтобы ничего не было видно.

Офицеры кремлевского полка вынесли саркофаг из мавзолея и принесли его в лабораторию, где с мундира генералиссимуса сняли золотую звезду Героя и заменили золотые пуговицы на латунные. Останки вождя переложили в гроб, изготовленный в столярной мастерской отдельного полка специального назначения комендатуры Кремля.

Могилу выкопали солдаты кремлевского полка. Положенные в могилу мощи тут же заложили бетонной плитой. Через девять лет, в семидесятом году, на могиле Сталина у кремлевской стены был установлен памятник работы президента Академии художеств скульптора Николая Васильевича Томского.

Большой белой лентой закрыли надпись «Ленин — Сталин» на фронтоне мавзолея — пока не сделали новую надпись. Внутри мавзолея саркофаг с телом Ленина вернули на прежнее место.

Через месяц генерал Захаров получил повышение и стал заместителем председателя КГБ. Он был всегда рядом с Хрущевым, и Никита Сергеевич доверял высокому и статному офицеру.

На первом после съезда организационном пленуме нового состава ЦК, тридцать первого октября шестьдесят первого года, Хрущев предложил избрать новый состав секретариата ЦК и включил в него Шелепина. Это стало началом стремительной партийной карьеры.

В КГБ Александр Николаевич проработал меньше трех лет. пятого ноября исполнять обязанности руководителя комитета госбезасности было поручено его первому заместителю генералу Ивашутину.

Когда возник разговор о новом председателе КГБ, воспользовавшись удобным случаем, Шелепин убедил Хрущева сменить гнев на милость в отношении Семичастного, который попал в неприятную историю — стал жертвой искусной аппаратной интриги.

ПАДЕНИЕ И ВЗЛЕТ СЕМИЧАСТНОГО

А начиналось все хорошо.

Когда Шелепина в декабре пятьдесят восьмого внезапно перевели в КГБ, его место в ЦК партии столь же неожиданно занял Семичастный.

Владимир Ефимович искренне отказывался:

— Рано мне. Я еще и в ЦК комсомола первым секретарем всего-ничего пробыл.

Хрущев сказал ему:

— Мне нужно, чтобы вы привели с собой на партийную работу новых людей из комсомола. Мы их не знаем, а вы знаете.

В тридцать пять лет Семичастный возглавил отдел партийных органов ЦК по союзным республикам, то есть стал главным кадровиком и рьяно взялся за дело. Но он просидел в этом кресле всего полгода.

Виктор Михайлович Мироненко, который был при Шелепине и Семичастном членом бюро ЦК ВЛКСМ и заведующим отделом комсомольских органов, рассказывал мне, при каких обстоятельствах Семичастный, выдвинутый на большую работу, оказался в опале.

Под руководством Владимира Ефимовича в отделе подготовили записку «О подборе и расстановке кадров в партии и государстве».

Речь шла о необходимости обновления и омоложения партийных кадров. Семичастный показал, что идет застой, кадры стареют, а резерва нет, потому что если первому секретарю обкома или райкома пятьдесят — пятьдесят пять лет, то второму секретарю, который теоретически должен прийти на смену, шестьдесят.

Записка широко распространилась в аппарате. Кого-то стали оформлять на пенсию. Вообще при Хрущеве, в частности усилиями Шелепина и Семичастного, выдвинули большое количество молодежи. Это пугало и раздражало старшее поколение аппаратчиков, потому что разница в возрасте достигала двадцати лет. Но и молодежь вела себя неумно, не скрывала своего торжества и далеко идущих планов.

Внутри ЦК возникло мощное недовольство действиями нового завотделом: записка Семичастного — «это удар по опытным кадрам, растеряем лучших секретарей». Суслов был недоволен:

— Вы только пришли и уже разгоняете старые кадры?

Опытные аппаратчики быстро нашли возможность избавиться от Семичастного.

Его отдел провел комплексную проверку двух республиканских партийных организаций — Азербайджана и Латвии.

Первого июля пятьдесят девятого года на заседании президиума ЦК рассмотрели записку первого заместителя заведующего отделом партийных органов ЦК по союзным республикам Иосифа Васильевича Шикина «о результатах проверки работы в Азербайджанской парторганизации».

Стенограмма обсуждения, к сожалению, рассекречена совсем недавно. А ведь она свидетельствовала о том, что сложнейшие национальные проблемы существовали давным-давно. Только говорили о них за закрытыми дверями и фактически ничего не предпринималось для решения этих проблем.

Шикин начал с обзора экономического положения Азербайджана, говорил о «запущенности» важнейших отраслей сельского хозяйства республики — хлопководства и животноводства. Кроме того, поголовье крупного рогатого скота в совхозах и колхозах уменьшается, а в личном пользовании растет. В результате в Баку нет молока.

— Вот куда мы идем, — горестно заметил Хрущев, внимательно следивший за докладом.

— В Азербайджане в личном пользовании имется по две-три коровы, одна-две лошади, сорок-пятьдесят овец, — докладывал Шикин. — Поэтому человек смотрит на политику не так, как он должен смотреть.

Дальше он перешел к самому главному — к неприкрытому национализму среди политической элиты республики.

Руководители Азербайджана возражали против строительства газопровода Кара-Даг — Тбилиси, заявляя, что им самим газа не хватает. Один из руководителей сказал: «газ — наш, азербайджанский, и мы не можем давать его грузинам».

— И это коммунисты? — возмутился Хрущев. — У них в факелах сгорает газ, а дать газ грузинам и армянам — ни за что. Позор!

Двадцать первого августа пятьдесят шестого был принят закон о придании азербайджанскому языку статуса государственного. После этого бакинские власти потребовали во всех учреждениях перейти на азербайджанский язык. А в самом Баку в конце пятидесятых две трети населения составляли не азербайджанцы. Тогда начали на все видные должности ставить только азербайджанцев.

Председатель президиума Верховного Совета республики писатель Мирза Ибрагимов прямо заявил:

— Теперь не двадцатый год. Теперь у нас есть кадры, чтобы всех неазербайджанцев заменить.

Ибрагимов предложил всем неазербайджанцам дать полгода на изучение языка. Выучат, могут остаться. На президиуме Верховного Совета республики задали резонный вопрос: половина врачей русские, как же им быть?

Ибрагимов ответил:

— Пусть русские побудут в тех же условиях, в которых мы были тридцать пять лет назад, когда нам писали истории болезни на русском языке.

Первый секретарь ЦК компартии республики Имам Дашдамир оглы Мустафаев, выступая в университете, держался более осторожно, хотя предлагал то же самое. Шикин привел его слова:

— Нельзя одним расчерком пера вычеркнуть людей, не знаюших азербайджанского языка. Надо их устроить на работу и постепенно заменять, не допуская перегибов в этом деле.

Теперь на заседании президиума ЦК Мустафаев испуганно отрекся от своих слов:

— Я не делал никогда такого заявления.

Но Шикин холодно объяснил, что цитирует первого секретаря ЦК республики по стенограмме. Он рассказал о том, что, беседуя со студентами, тот же председатель Верховного Совета республики Ибрагимов откровенно сказал:

— Интеллигент, который не знает азербайджанского языка или знает, но не говорит на родном языке, является отщепенцем, подлецом, предателем.

— И его слова были встречены бурными аплодисментами, заключил Шикин.

Хрущев повернулся к первому секретарю ЦК республики:

— Это было, товарищ Мустафаев?

— Было, Никита Сергеевич, — подтвердил Мустафаев. — Ибрагимова осудили, сняли со всех мест.

Руководитель республики лукавил.

В январе пятьдесят восьмого писателя Ибрагимова освободили от должности «по его просьбе и в целях создания условий для литературной творческой работы».

— Мы не только будем снимать таких коммунистов, — угрожающе сказал Хрущев, — но поставим вопрос перед партийной организацией, чтобы таких людей выгоняли в шею не только из руководства, но и из партии. Это не ленинец, не коммунист, это националист, враг, залезший в руководство.

— Он же не работает, — заступился за писателя первый секретарь ЦК компартии Азербайджана.

— Товарищ Мустафаев, — резко ответил Хрущев, — вы не такой наивный человек, чтобы не понимать разницы. Вы сами сомнительный человек, вы с партийным билетом, но не коммунист.

Повернувшись к членам президиума ЦК, заметил:

— Он сам такой, он сам сочувствует этому.

Угрозы первого секретаря ЦК КПСС не подействовали. Более того, Мирза Ибрагимов стал народным писателем Азербайджана и депутатом Верховного Совета СССР.

Шикин продолжал рассказывать о том, как на республиканском совещании по вопросам культуры выступил известный композитор Кара Караев на русском языке, и ему за это досталось. Весной пятьдесят девятого года в Москве проходила декада литературы и искусства Азербайджана. Главный режиссер театра оперы и балета сказал танцору Баташову, народному артисту республики, лауреату Сталинской премии, что танцевать он не будет, потому что это смотр национального искусства и в афишах не должно быть слишком много русских фамилий. Когда Баташов запротестовал, главный дирижер ответил, что он должен быть благодарен, что работает в театре.

Хрущев опять обрушился на Мустафаева:

— И это коммунист, называется? Сколько замечательных людей выросло, но и навоз в бурном потоке несется и крутится в водовороте. Очистим, как хозяйка, когда борщ варит, снимает ложечкой накипь и сбрасывает. Так и мы снимем и очистим, в этом всегда нас народ поддержит.

Шикин продолжал рассказывать о ситуации в республике: все собрания проводятся только на азербайджанском языке. Перевод на русский не делается. В истории Азербайджана выдвигаются на первый план азербайджанцы, армяне и русские отодвигаются, даже такие известные фигуры, как Степан Шаумян:

— Если в книгах по истории коммунистической партии указываются недостатки, ошибки таких деятелей, как Орджоникидзе, Степан Шаумян, Джапаридзе, то о недостатках Наримана Нариманова ни одного слова, хотя нам известно, что у него были крупные недостатки в области национальной политики. В Баку в ноябре пятьдесят восьмого было совещание представителей институтов истории партии из всех союзных республик. Представитель Таджикистана сказал: зачем вы преувеличиваете роль Наримана Нариманова, на что заведующий отделом пропаганды и агитации ЦК компартии Азербайджана ему бросил такую реплику: «А вас кто, киргизов, освобождал?»

— Все знают, что Шаумян возглавлял бакинское правительство, — вновь подал голос возмущенный Хрущев. — Он армянин, и у нас не возникало вопроса: армянин он или другой национальности. Он назначен был Лениным на все Закавказье. Не только на Баку он распространял свое руководство, но и на Грузию и Армению. Как вам не стыдно! Коммунисты, называется. Да избави нас бог от таких друзей. От врагов мы сами избавимся.

Шикин докладывал, что кадры тоже подбираются по национальному признаку.

— Я спрашивал, почему в руководстве нет ни армян, ни русских, — заметил Хрущев. — Почему? Что, они дискредитированы, эти коммунисты, что, они лишены своих политических прав?

Доктор биологических наук Имам Мустафаев был селекционером, занимался выведением новых сортов пшеницы. Он считался сторонником и единомышленником Трофима Лысенко. Из Азербайджанского сельскохозяйственного института Мустафаева взяли в республиканское министерство, потом назначили первым секретарем горкома в Гяндже. Когда был снят с должности (затем его судили и расстреляли) прежний хозяин республики и друг Берии Мир Джафар Аббасович Багиров, Мустафаева поставили во главе республики.

Никита Сергеевич верил, что умелый сельскохозяйственник предпочтительнее профессионального партийного работника. Но услышанное им о положении в республике поставило крест на карьере первого секретаря ЦК компартии Азербайджана. Заключая свою речь, Никита Сергеевич сказал Мустафаеву:

— Не коммунист вы, не понимаете ни задач коммунистической партии, ни политики. Может быть, селекционер вы хороший, поэтому мы разговариваем, как два глухих: вы одно говорите, а я другое понимаю. Это несчастие для организации, когда такой человек стоит во главе азербайджанской партийной организации.

Второго июля на президиуме ЦК поручили республиканскому руководству «обсудить на бюро и на пленуме ЦК вскрытые проверкой недостатки в состоянии дел в республике и в работе парторганизации и разработать практические мероприятия по их исправлению».

Шестого июля в Баку на пленуме ЦК компартии Азербайджана обсуждались серьезные недостатки в работе бюро ЦК и первого секретаря. Мустафаева «как не справившегося с работой» освободили от должности и вывели из бюро ЦК.

На пленуме присутствовал секретарь ЦК КПСС Нуритдин Акрамович Мухитдинов, бывший руководитель Узбекистана. Хрущев приметил его и перевел в Москву, чтобы иметь в составе руководства представителя национальных республик. Его и посылал в южные республики с подобными неприятными миссиями.

Первым секретарем ЦК компартии Азербайджана избрали Вели Юсуфовича Ахундова, врача по образованию. Он за два года сделал стремительную карьеру. С поста министра здравоохранения республики его в январе пятьдесят восьмого сделали секретарем ЦК, в июле того же года назначили председателем Совета министров, а ровно через год — первым секретарем ЦК республики. Он просидел на этом посту десять лет, пока его не сменил Гейдар Алиев.

Второго секретаря ЦК республики Дмитрия Николаевича Яковлева убрал из Баку сам Семичастный, не зная, разумеется, что очищает кресло для самого себя. Яковлев с сорок пятого года работал в аппарате ЦК. В пятьдесят пятом с должности заведующего сектором отдела партийных органов по союзным республикам его отправили в Баку.

— Я вызвал к себе Яковлева, — вспоминал Семичастный, и мне стало ясно, что он был случайной кандидатурой. Его, второго секретаря, оттеснили от важнейших областей работы кадровой, руководства административными органами, то есть от тех вопросов, которые обычно вели вторые секретари.

Словом, Дмитрия Яковлева отозвали из Азербайджана и отправили на пенсию, хотя ему было всего пятьдесят три года. В Баку возникла вакансия.

Когда Семичастный уехал во главе партийной делегации в Венгрию, из Баку поступило обращение ЦК компартии Азербайджана. Новый первый секретарь просил Москву прислать им на помощь Семичастного. Это было невиданное дело. Вторых секретарей всегда назначали из Москвы. Ни один первый секретарь национальной республики не смел просить себе кого-то на роль второго секретаря, чтобы в Москве не подумали: он подбирает удобного человека. И уж тем более не могла республика просить прислать в Баку человека, занимавшего высокий пост заведующего ключевым отделом ЦК КПСС.

Самое поразительное состояло в том, что просьбу Вели Ахундова поспешно удовлетворили. Причем с Семичастным заранее даже не поговорили, хотя согласие назначаемого требовалось при оформлении решения президиума или секретариата ЦК.

Когда Владимир Ефимович вернулся из командировки, уже состоялось решение президиума ЦК — утвердить Семичастного вторым секретарем ЦК компартии Азербайджана. Это было неприятное понижение. Владимир Ефимович сильно переживал.

Третьего августа утром его на десять минут принял Хрущев, сказал несколько напутственных слов и пожелал успеха.

Почему же Хрущев так быстро переменился к своему выдвиженцу и расстался с руководителем важнейшего отдела в ЦК партии? Семичастный оказался вовлеченным в сложную интригу вокруг второго секретаря ЦК Кириченко.

КАК УБИРАЮТ СЕКРЕТАРЕЙ ЦК

Алексей Илларионович Кириченко начинал ремонтником на железной дороге. В тридцать шестом году окончил Азово-Черноморский институт инженеров-механиков социалистического земледелия. В тридцать восьмом его взяли в аппарат ЦК компартии Украины. Он понравился Хрущеву и за три года сделал фантастическую карьеру: в сорок первом его уже избрали секретарем республиканского ЦК. После войны — руководил Одесской областью, с сорок девятого — второй секретарь ЦК на Украине.

Сразу после смерти Сталина Берия стал поднимать национальные кадры. По записке Берии состоялся пленум ЦК компартии Украины, который признал неудовлетворительной работу республиканского политбюро по руководству западными областями, отменил «порочную практику» выдвижения на руководящую работу в западных областях работников из других районов, перевод преподавания в вузах на русский язык.

Первого секретаря республиканского ЦК сняли за грубые ошибки. Вместо Леонида Георгиевича Мельникова, который, хотя и работал долгие годы в Полтаве, Донецке и Киеве, но по паспорту был русским, назначили украинца Алексея Илларионовича Кириченко.

После разгрома «антипартийной группы» в пятьдесят седьмом Хрущев перевел Кириченко в Москву себе в помощь, приблизил, доверял. Но вскоре убедился, что на роль второго человека Алексей Илларионович, у которого был тяжелый характер, не тянет, и расстался с ним. Тем более, что товарищи по партийному руководству наперебой жаловались на откровенное хамство и диктаторские замашки Кириченко.

Попутной жертвой оказался Семичастный.

Опытные аппаратчики настроили Хрущева против Владимира Ефимовича, нашептав, что новый завотделом слишком ориентируется на Кириченко. Это насторожило Хрущева.

Заведующий отделом парторганов должен был подчиняться только первому секретарю. А неопытный Семичастный имел неосторожность откликаться всякий раз, когда его вызывал Кириченко, и докладывал все, что того интересовало.

Хрушев решил, что Семичастному рано еще руководить ключевым отделом ЦК партии, и отправил его в Баку.

Кириченко тоже убрали из Москвы.

Двенадцатого ноября пятьдесят девятого на президиуме ЦК Хрущев поставил вопрос об организации работы секретариата. Он выразил неудовлетворенность постановкой дела:

— У всех секретарей должны быть равные возможности вносить вопросы и их обсуждать. Надо установить очередность каждый секретарь ведет работу по неделе. В коллективе не сложилась, чтобы кого-то признали вторым лицом. И не нужно, а то он начинает проводить свою линию в подборе кадров. И при распределении обязанностей отдел партийных органов и административный отдел не надо ни за кем закреплять.

Ворошилов, Суслов, Игнатов, Брежнев поддержали Хрущева:

— Правильно, нельзя закреплять кадры за одним из секретарей, превращать кадровые дела в чью-то вотчину. И вопросы награждения тоже надо решать сообща. Иначе аппарат и местные партийные органы начинают ориентироваться на одного человека. Второго секретаря у нас не было, он и не нужен.

Фурцева от общего перешла к частному и заговорила о том, ради чего собрались. Она первая назвала фамилию человека, которому устроили экзекукцию:

— Получилось так, что все кадровые дела сосредоточились в руках товарища Кириченко. Хотя никто не поручал ему курировать военные кадры и кадры комитета госбезопасности. Получилось так, что все назначения зависят от Кириченко. Скажет: «Я его не видел. Я его не знаю» — и все. Без него ничего не решишь: «Вот вернусь из отпуска, тогда решим». А у товарища Кириченко много личных недостатков — честолюбие, властолюбие.

Ее поддержал Козлов:

— Предложения товарища Хрущева имеют большое и принципиальное значение. Нельзя, чтобы кадры проходили только через одного человека. И награждения нельзя отдавать в одни руки. А недостатки товарища Кириченко известны. Вот, после разговора с ним товарищ Брежнев рыдал.

Хрущев призвал на помощь украинских работников, недавних подчиненных Кириченко, чтобы критика прозвучала убедительнее и чтобы Алексей Илларионович видел — родная республика его не поддерживает.

Николай Викторович Подгорный работал у Кириченко вторым секретарем на Украине, многим был ему обязан, но теперь с удовольствием воспользовался возможностью столкнуть с откоса бывшего начальника:

— Кто ведет секретариат, у того и больше власти. А что касается личных недостатков Кириченко, могу подтвердить. Он думает, что он самый умный: «Я все решаю, я всех ставлю». Если слово против скажешь, Кириченко никогда не забудет, станешь врагом.

Подгорному вторил председатель президиума Верховного Совета Украины Демьян Коротченко:

— У Кириченко много недостатков — кипятится, не выдержан, груб, принижает человека.

В конце дали слово самому Кириченко. Он пожаловался на то, что напрасно ему «шьют дело»:

— Такой бани мне еще не устраивали. Но ведь не было же ни одного вашего замечания, на которое бы я не реагировал!

Тут взорвался Хрущев:

— Я с этим не согласен! Никто вам ничего не «шьет»!

И бросил уничтожающе:

— Самое тяжелое, что я хуже стал к вам относиться. Вы просто зазнались.

Первый секретарь сформулировал решение:

— Надо записать в решении, что меняется стиль руководства, что мы делаем шаг вперед в нашей системе. Вести секретариат ЦК по алфавиту, каждый по месяцу.

Двадцать шестого ноября в решении записали:

«Считать нецелесообразным, чтобы председательствование на заседаниях Секретариата осуществлялось постоянно лишь одним секретарем ЦК.

Установить, что на заседаниях Секретариата секретари ЦК председательствуют поочередно (помесячно)».

В документ внесли еще одно важное положение. На секретариат в целом как орган коллективного руководства возлагалось «наблюдение за работой» отдела партийных органов (тем самым, которым еще недавно руководил Семичастный) и отдела административных органов ЦК (ему были подведомственны КГБ, МВД, прокуратура и вооруженные силы).

Иначе говоря, Хрущев не хотел, чтобы в работу двух важнейших отделов вмешивался кто-то из секретарей ЦК. Оба отдела должны подчиняться только ему самому.

В решении президиума устанавливался перечень должностей, кандидаты на которые в обязательном порядке утверждались секретариатом ЦК:

«Первые и вторые секретари обкомов, председатели облисполкомов и крайисполкомов, председатели Советов министров и председатели президиумов Верховных Советов союзных и автономных республик, министры СССР, руководители центральных организаций и ведомств, председатели совнархозов, командующие военными округами, армиями и флотами, начальники политуправлений округов, армий и флотов, председатели республиканских комитетов госбезопасности, начальники областных и краевых управлений КГБ…»

Судьба Кириченко была предрешена. Хрущев попросил Брежнева приискать ему работу.

Седьмого января шестидесятого года на президиуме ЦК Брежнев предложил отправить Кириченко или послом в Чехословакию, или первым секретарем Ростовского обкома.

Спросили мнение самого Кириченко. Алексей Илларионович поблагодарил за доверие, сказал:

— Согласен пойти на любую, меньшую хотя бы в десять раз, работу, чем предлагают.

Хрущев великодушно сказал, что Кириченко может выбирать, президиум согласится с его пожеланием.

Кириченко захотел было поехать послом, но за ночь передумал и попросился в Ростов. Восьмого января назначение утвердили. Правда, на этой должности его продержали всего полгода. Пятнадцатого июня пленум Ростовского обкома освободил Кириченко от должности. Ему оформили пенсию.

Хрущев продолжал менять руководящие кадры.

Четвертого мая шестидесятого года он провел президиум ЦК по кадровым делам. Объявил недовольно:

— Секретариат — слишком объемистый, удельный вес секретарей в президиуме ЦК излишне большой.

Как будто бы не он сам их назначал! Никита Сергеевич убрал сразу пятерых секретарей ЦК. Такого еще не было.

Николай Игнатов был переведен в правительство, Алексея Кириченко услали в Ростов, академика Петра Поспелова поставили заведовать Институтом марксизма-ленинизма, Аверкия Аристова Хрущев перевел в бюро ЦК по РСФСР. А через полгода совсем избавился от него. Двадцатого января шестьдесят первого Аверкия Борисовича освободили от обязанностей члена президиума ЦК и заместителя председателя бюро ЦК по РСФСР и отправили послом в Польшу.

Хрущев пренебрежительно заметил:

— Товарищ Аристов оказался человеком спокойным, «вольным казаком». Подъедет, скажет речь и… только. Он честный и хороший человек, но как работник очень слабый. А с большими претензиями на знание сельского хозяйства. Он же пытался теоретически обосновать свои взгляды на ведение сельского хозяйства в Сибири. А теория-то липовая, подточена, потому что кто придерживался этой теории, тот хлеба не получал.

Екатерина Фурцева тоже утратила высокий партийный пост и стала министром культуры (ее предшественник Николай Михайлов, бывший начальник Шелепина, отправился послом в далекую Индонезию. Его политическая карьера завершилась).

Екатерина Алексеевна безропотно сказала:

— Предложения правильные. Перестановку в секретариате надо произвести. Если меня коснется, то я согласна на любом участке работать.

Что же послужило причиной такой массовой чистки высшего эшелона партийного руководства?

Считается, что чекисты записали вольные разговоры секретарей ЦК, которые они вели в своих комнатах отдыха, попивая чай или более крепкие напитки. Ничего крамольного они не говорили, лишь позволяли себе критически оценивать поведение Никиты Сергеевича. Удивительно, что секретари ЦК с их-то политическим опытом оказались столь наивными. Не предполагали, что их могут прослушивать. Возможно, опрометчиво считали, что они так много сделали для Хрущева, что никто не посмеет их подслушивать…

Но ведь старые заслуги ничего не значат, когда речь о власти. Борьба за власть не заканчивается даже в тот момент, когда политик становится полновластным хозяином в стране. И уже рядом нет ни врагов, ни соперников, ни тайных недоброжелателей. Только соратники и единомышленники.

Тогда начинается борьба за удержание власти. Власть нужно оберегать от тех, кто вместе с тобой. Логика борьбы такова, что и соратники тоже не нужны. Нужны только подчиненные. Да и никому не хочется держать рядом с собой тех, кому обязан своим креслом.

В пятьдесят седьмом, одолев «антипартийную группу», Хрущев обрел всю полноту власти. Тем не менее, все последующие годы он непрерывно убирал тех, кто стоит рядом.

На ХХII съезде Игнатов, Аристов, Фурцева, Мухитдинов были избраны членами ЦК, но в президиум уже не вошли.

Николай Игнатов и Аверкий Аристов смолчали.

А Мухитдинов, Фурцева и ее муж Николай Павлович Фирюбин, бывший комсомольский работник, ставший заместителем министра иностранных дел (его избрали кандидатом в члены ЦК), в знак протеста не пришли на вечернее заседание съезда.

Опытный Мухитдинов вызвал врача, который прописал ему постельный режим. А Екатерина Алексеевна Фурцева, переживая случившееся, вскрыла себе вены, но ее спасли.

Фурцева, вероятно, до последнего момента на что-то надеялась, думала, что опала будет недолгой, что Хрущев передумает и вернет ее на партийную работу.

Ей и без того досталось на съезде. Шолохов, выступая, открыто издевался над Фурцевой. Это секретаря ЦК нельзя было тронуть, а министра культуры очень даже можно.

И Шолохов высказался на полную катушку:

— Прежде всего хочу сказать, что мы давно мечтали о министре типа товарища Фурцевой. И такого министра мы наконец-то получили.

Зал принял его слова за чистую монету и зааплодировал.

Шолохов продолжал в том же ерническом стиле:

— Всем взяла наша дорогая Екатерина Алексеевна: и дело свое отлично поставила, потому что знает и любит его, и внешностью обаятельна, и в обхождении с деятелями культуры то же самое обаятельна… А тут еще все новые таланты у нее открываются, ну, мы и диву даемся и руками разводим от удовольствия и изумления.

И дальше напустился на министра культуры за низкое качество пьес, поставленных театрами. Испытав публичное унижение, Фурцева, можно сказать, была раздавлена тем, что ее не включили в состав президиума ЦК, и пыталась покончить с собой…

Когда доложили Хрущеву, он был вне себя и созвал президиум ЦК, чтобы «обсудить поступок, совершенный товарищами Фурцевой, Мухитдиновым и Фирюбиным».

Фурцева просила товарищей поверить, что она была тяжело больна. Мухитдинов каялся, говорил, что совершил ошибку. Фирюбин тоже каялся, но просил понять:

— Иначе я не мог поступить.

Фрол Козлов подготовил проект решения о выводе всех троих из состава ЦК КПСС. Никита Сергеевич остыл и проявил снисходительность.

— Поступок сложный, — говорил Хрущев о Фурцевой. — Я понимаю ее огорчение, когда на съезде не избрали в президиум. Но люди оценили ее поступок как протест против партии. По работе — ничего плохого не скажу. В острых вопросах всегда держалась. Характер, правда, неважный. Я говорил ей: «то вы с Жуковым, то с Булганиным, то с Молотовым». Но в принципиальных вопросах держалась принципиально… А тут такой нехороший поступок.

Хрущев, тем не менее, учел раскаяние Фурцевой и предложил в решение записать: отсутствовала вследствие заболевания. Относительно Фирюбина сказал просто: за неправильное поведение указать.

А недавний секретарь ЦК Нуритдин Мухитдинов был его личным выдвиженцем.

— Ошиблись в нем, — с огорчением сказал Хрущев, — он плохо воспитан как член партии. Никчемное руководство оставил в республике. Пережитки байские есть у него. И есть к нему политические претензии — поддерживал узбекскую групповщину. Были нехорошие поступки бытового характера — бьет жену. Хвастливо докладывал о своих беседах с Неру и с Насером. Но потеря — молодой и способный человек.

Поступок всех троих разбирался на заседании пленума ЦК 9 марта. Заседание не стенографивалось. Вообще не найдены никакие материалы относительно того, что говорилось на пленуме. По воспоминаниям Мухитдинова, Хрущев выступал очень эмоционально. Но все трое остались в составе ЦК. Фурцева продолжала работать министром культуры, Фирюбин — заместителем министра иностранных дел. Мухитдинов пострадал больше всех. Его отправили в Центроюз заместителем председателя правления.

Зато секретарем ЦК был избран новый хрущевский фаворит Фрол Романович Козлов, который до этого был первым заместителем Хрущева в правительстве. Такую же роль он намеревался играть в ЦК. Козлов сразу занял позицию второго секретаря. Президиум, забыв о тех словах, которые говорились по поводу Кириченко, безропотно принял решение:

«Возложить на т. Козлова председательствование на заседаниях Секретариата ЦК КПСС, а также рассмотрение материалов и подготовку вопросов к заседаниям Секретариата ЦК».

Козлова вполне устраивали частые поездки Хрущева по стране и миру. В отсутствие Никиты Сергеевича он был хозяином на Старой площади и, возможно, со временем претендовал бы на роль преемника. Фрол Романович, высокий, статный, красивый, хорошо смотрелся на трибуне.

Александр Твардовский записал в дневнике: «Есть такой человек в руководстве — Козлов, который, когда разговаривает, слушает только себя и сам пьянеет от своего голоса».

Обновление кадров оказалось в пользу Семичастного. Шелепин сумел правильно поговорить с Хрущевым. Никита Сергеевич решил, что Семичастный достаточно наказан за свои аппаратные промахи и набрался политического опыта.

Через две недели после ухода Шелепина с поста председателя КГБ на освободившееся место был назначен его друг и товарищ Владимир Ефимович Семичастный, который до этого был вторым секретарем ЦК компартии Азербайджана.

Семичастному вырезали аппендикс, после операции он отдыхал в подмосковном санатории Барвиха. Позвонил Шелепин:

— Завтра будь в ЦК.

Его принял Фрол Романович Козлов, сказал:

— Мы вас рекомендуем на должность председателя КГБ.

Девятого ноября Владимира Ефимовича привели в кабинет Хрущева. Разговор продолжался пять минут. Никита Сергеевич напутствовал его на свой лад:

— У нас на этом посту чекистов было предостаточно. Дров столько наломали… Хватит. Нам нужен человек, который понимает, зачем эти органы существуют, и проводит политику партии. Шелепин начал расчищать, а вы продолжайте…

— Как вам Шелепин передавал дела? — спросил я Семичастного.

— Ключи от сейфа и от стола отдал, показал, как что открывается, только код сменил: «Сам себе придумай». А что ему еще передавать? Список личного состава? Шелепин пришел на коллегию комитета, представил меня и ушел.

— Неужели ничего не посоветовал?

— Мы с ним настолько близки были и так тесно общались, что я всегда у него мог что-то спросить и посоветоваться. Нравоучений он мне не читал. Охарактеризовал немножечко людей — кого поближе держать, кого подальше, кого поскорее убрать, на кого опираться. Ну, как обычно бывает, когда один уходит, другой приходит…

СНЯТЬ ШТАНЫ И ВЫПОРОТЬ!

Новому председателю КГБ Семичастному было всего тридцать семь лет. Никита Сергеевич хотел работать с людьми такого возраста, не отягощенными прошлым, энергичными, не потерявшими интереса к работе и жизни. Шелепин в его кадровых расчетах занимал особое место. После ХХII съезда Хрущев поручил ему как секретарю ЦК курировать партийные кадры.

Николай Егорычев:

— Хрущев опирался на новых людей и начал нас, молодых, выдвигать. Александр Николаевич, как негласно считалось, среди нас, партийной молодежи, занимал самое высокое положение и в какой-то мере влиял на наше поведение, взгляды.

Хрущев жаждал обновления кадров.

Четырнадцатого декабря пятьдесят девятого года на расширенном заседании президиума ЦК Хрущев, говоря о проекте программы КПСС, завел речь о том, что его волновало:

— В программе надо было бы подумать и насчет демократизации нашего общественного строя. Без этого нельзя. Взять к примеру наше руководство — президиум. Мы не ограничены ни властью, ни временем. Правильно ли это? Может собраться артель, люди могут спаяться и спиться. При Сталине это было, сидел же разбойник Багиров. Сталин о нем говорил, что мусульмане не держали бы его и недели, убили бы, если бы его не поддерживали, а он там сидел двадцать лет.

Хрущев перевел свою идею в практическую плоскость

— Я беру президиум ЦК: нас выбирают, но на следующем съезде одна треть выбывает обязательно.

А то, говорил Хрущев, молодежь растет, но должности для нее не освобождаются. Они должны ждать, когда кто-нибудь из старшего поколения умрет.

— Буржуазные конституции, — произнес Хрущев крамольную мысль, — пожалуй, более демократично построены, чем наша: больше двух созывов президент не может быть. Если буржуа и капиталисты не боятся, что эти их устои будут подорваны, когда после двух сроков выбранный президент меняется, так почему мы должны бояться? Что же мы, не уверены в своей системе или меньше уверены, чем эти буржуа и капиталисты, помещики? Нас выбрали, и мы самые гениальные? А за нами люди совершенно незаслуженные? Поэтому я считал бы, что нужно так сделать, чтобы таким образом все время было обновление.

Кому из тех, кто сидел в зале заседаний президиума и слушал первого секретаря, могли понравиться эти слова? Хрущев-то пенсионного возраста, ему все равно вскоре уходить, а каково более молодым? Неужели им придется расставаться с должностями, просто потому, что больше двух сроков нельзя занимать высокое кресло?

— Если каждый будет знать, что он будет выбран только один срок, максимум два, — продолжал фантазировать Хрущев, тогда у нас не будет бюрократического аппарата, у нас не будет кастовости. А это значит, что смелее люди будут выдвигаться, а это значит, демократизация будет в партии, в народе, в стране.

Семнадцатого июня шестьдесят первого Хрущев на заседании президиума вновь вернулся к этому вопросу. Он немного смягчил свою позицию, относительно того, сколько времени можно занимать высшие руководящие посты, сделал послабление для товарищей:

— Я все-таки считаю, что следует оставить три срока для союзного руководства и два срока для всех остальных. Почему? Все-таки союзный уровень есть союзный. Во-вторых, когда мы запишем два срока, то нам не скажут этого, но это вызовет большое недовольство у руководителей социалистических стран. Надо с этим считаться. Поэтому не надо поддаваться настроению демократизма, надо все-таки реально представлять ответственность за наше дело. ЦК союзный и ЦК республиканские были на одном уровне. Сейчас надо отделить ЦК союзный, а те в другую категорию перенести. Это будет правильно. Там будет восемь лет.

Можно без преувеличения сказать, что именно эта идея принесла Хрущеву больше всего врагов внутри аппарата.

Первый секретарь чувствовал нарастающее сопротивление и не знал, что предпринять.

Шестнадцатого февраля шестьдесят первого Хрущев на президиуме ЦК рассказывал о своей поездке по Украине, Северному Кавказу, Закавказью и Центрально-Черноземной зоне, где проходили зональные совещания по сельскому хозяйству:

— Я считаю, что совещания проходили хорошо. В народе они вызвали подъем и очень хорошее настроение. В городах, где я был, народ очень верит, подбадривает, критика ему нравится. Я уже говорил, что на одной из станций много собралось народа. Я им сказал, что вот езжу, принимаем меры, примем решение ЦК и Совета министров. А мне говорят:

— Как, крутишь?

— Да.

— За чубы?

— Да, за чубы.

— А у кого чуба нет, так по лысине.

В зале засмеялись.

— На Украине, — продолжал Хрущев, — расказывают такой анекдот. У них в эту зиму испортился водопровод, потом его исправили. Перед моим приездом тоже испортился водопровод, перебои были с водой. Так киевляне говорят: «Почему вы думаете не было воды? Руководителям республики клизму ставили!»

И в зале опять засмеялись, хотя там сидели и руководители Украины.

— То есть едет Хрущев, и уже клизму ставят! — довольно разъяснил первый секретарь. — И ведь сами не отрицают, что у них плохо.

И Хрущев продолжал разносить начальников:

— Вот тамбовский секретарь Золотухин все хотел, чтобы его пороли, чтобы сняли штаны и пороли. Какое удовольствие! Все виноватым себя признавал и приговаривал: да, товарищ Хрущев, надо штаны снять и меня выпороть. Он это три раза повторил. Я уже не вытерпел и сказал ему: «Что это вы все штаны хотите снять и зад нам показать? Вы думаете доставить нам удовольствие?» Какой это секретарь?

Тем не менее повинную голову меч не сечет. Хрущев высмеял тамбовского секретаря, но снимать не стал. Григорий Сергеевич Золотухин возглавил более крупный Краснодарский край, потом переехал в Москву министром заготовок СССР.

Основания для горького смеха и издевок у Хрущева были. Первый секретарь воронежского обкома приказал директорам хозяйств показать Никите Сергеевичу, будто уборка идет полным ходом.

— Так там рельсы таскали по полю и доказывали, что поле убрано, — потрясенный увиденным рассказывал Хрущев. — Это просто времена Гоголя!

Первым секретарем обкома был Алексей Михайлович Школьников, окончивший индустриальный техникум и Высшую партийную школу. И ему эта гоголевская история сошла с рук. А после ухода Хрущева его переведут в Москву и назначат первым заместителем председателя Совета министров России.

— Я попросил справку о Российской Федерации, — продолжал Хрущев. — Оказывается, что она сама себя не прокармливает. Мне Полянский говорит: «Вот если бы снять Москву и Ленинград, тогда мы себя прокормили». А кому же Москву отдадим — Грузии? А как же мы к коммунизму придем? Так и будем сидеть на старых нормах? Тогда надо просто сказать: мы банкроты, строительство коммунизма — это выдумка Маркса и Энгельса, а на практике мы видим, что ничего из этого не получается. То есть то, что говорят американцы.

И первый секретарь ЦК КПСС, не знавший усталости, опять насел на нерадивых подчиненных:

— Некоторые постарели, одряхлели, уже привыкли, истрепались. Я бы сказал, не истрепались нервно, а языком истрепались… Когда я приехал в ЦК, то в аппарате ЦК слух распространился: пришел Хрущев и хочет, чтобы мы занимались подсчетом, сколько поросят поросится и сколько коровы молока надаивают. А что же нам делать? Лекции читать? Какому дураку нужны лекции, если нет молока, мяса и хлеба? Мы являемся как бы конкретными каменщиками, которые кладут здание коммунизма. Камни же наши — это предметы производства и предметы потребления.

Хрущев не хотел, чтобы его обманывали. Ему нужна была структура, которая бы точно знала, что происходит в стране, и наказывала обманщиков. Возглавить такую организацию мог человек, которому Хрущев доверял во всех отношениях.

И после избрания Шелепина секретарем ЦК Хрущев поручал ему вопросы, связанные с госбезопасностью. Никита Сергеевич не страдал шпиономанией, но иногда ему казалось, что где-то в аппарате засели иностранные разведчики.

Читая сводки зарубежной прессы, Хрущев с удивлением видел, что американцам точно известен и состав нашей армии, и ее вооружение. Он возмущенно спросил министра обороны маршала Малиновского:

— Что же это такое? Может, их агенты имеются в нашем генеральном штабе? Как противник столь быстро узнает все наши новости?

Флегматичный Родион Яковлевич пожал плечами:

— Видимо, тут заслуга американской воздушной разведки и других технических средств.

Такая же подозрительность охватила Хрущева, когда выяснилось, что американское посольство в Москве выяснило имя нового советского посла в Вашингтоне раньше, чем оно было официально названо.

Восьмого января шестьдесят второго года, рассуждая на президиуме ЦК о внешней политике и отношениях с американцами, Хрущев вдруг озабоченно заметил, обращаясь к министру иностранных дел:

— Вообще в МИДе, товарищ Громыко, надо посмотреть. Сейчас страх сталинский снят и поослабло. Например, через кого узнал Томпсон, что мы выдвигаем послом Добрынина?

Ллуэллин Томпсон, карьерный дипломат, в первый раз приехал в Москву еще в тридцать девятом году. В годы войны был американским консулом в Москве. Даже в самые опасные дни осени сорок первого, когда всех дипломатов эвакуировали в Куйбышев, Томпсон оставался в Москве. Потом он работал в государственном департаменте.

В пятьдесят седьмом президент Дуайт Эйзенхауэр назначил его послом в Москве. Томпсон был, возможно, лучшим американским послом в Советском Союзе. Хрущев его ценил, приглашал с семьей к себе на дачу.

Анатолий Федорович Добрынин с апреля шестидесятого года заведовал американским отделом и был членом коллегии министерства иностранных дел. Перед этим он успел два с половиной года поработать в Нью-Йорке заместителем генерального секретаря ООН. Начинавший трудовую деятельность инженером-конструктором на авиационном заводе, Анатолий Добрынин оказался прирожденным дипломатом. Хрущев безошибочно угадал в нем способность понимать американцев и ладить с ними в самой сложной ситуации. Добрынин проработал в Вашингтоне почти четверть века.

Злые языки утверждали, что министр Громыко видел в нем соперника и Добрынин именно по этой причине так долго пробыл послом в Вашингтоне. Если бы он вовремя вернулся в Москву, то имел шанс сменить Андрея Андреевича в главном кабинете на седьмом этаже высотного здания на Смоленской площади.

— Томпсон, — продолжал Хрущев, — получил эту информацию доверительно в то время, когда это никому не было объявлено. А это такое дело, что должны единицы знать. Я и вы. Кто же еще знал кроме вас? Малин? Он выпускал решение. Через кого это произошло? И мы не можем узнать. Разболтали. Томпсон говорит, что это доверительно было сказано, поэтому не могу назвать имя, чтобы русские не узнали источник, откуда я узнал. Это уже говорит о том, что есть человек, который ему доверительно говорит. Это уже измена, это уже предательство. Кроме того, я считаю, что американцы имеют кого-то в нашей разведке, потому что просачиваются некоторые материалы, довольно близкие к истине. А почему мы можем исключить, что нет таких людей в МИДе?

— Если нужно, я могу сообщить, что мне известно, — доложил Громыко. — Насчет Добрынина. Кроме меня, когда я уходил в отпуск, знал Кузнецов и сам Добрынин, потому что с ним должны были говорить. Я удивился, потому что оба люди надежные. Было поручение выяснить Семичастному. Я спрашивал Семичастного. Он говорит, что, видимо, кто-то из журналистов на приеме сказал. Я говорил с Добрыниным. Он говорит так: на другой день после заседания секретариата ЦК мне звонят из комитета по культурным связям — товарищ Жуков — и поздравляют. Добрынин говорит — я ничего не знаю. А потом Романовский узнал, видимо, он был на заседании секретариата.

Сергей Каллистратович Романовский был одним из соратников Шелепина по комсомолу. Еще в пятидесятом году, в двадцать семь лет, Сергей Романовский стал заместителем председателя Антифашистского комитета советской молодежи, потом секретарем Всемирной федерации демократической молодежи, в пятьдесят шестом возглавил Комитет молодежных организаций СССР, а на следующий год был избран секретарем ЦК ВЛКСМ. Он ушел из комсомола вслед за Шелепиным — в пятьдесят девятом стал заместителем министра культуры, затем заместителем председателя Государственного комитета по культурным связям с зарубежными странами. Впоследствии его, как и других соратников Шелепина, отправили на дипломатическую работу.

— Сведения просочились до заседания секретариата, уточнил Леонид Федорович Ильичев.

— Томпсон сказал, что его информирует надежный источник, — уточнил Козлов, — и просил не разглашать. Если положим, что кто-то из секретариата ЦК? Но здесь не может быть такой человек, который постоянно связан с Томпсоном и его информировал. Это исключается, значит, это предположение неправильно.

— Сведения просочились до заседания секретариата, а не после, — стоял на своем Ильичев.

— Томпсон своим сказал — вы заранее не объявляйте, так как источник разоблачите. Значит, источник, скорее, в МИДе, — продолжал собственное расследование Козлов.

— Мне Добрынин назвал Романовского, — упрямо отстаивал свое ведомство министр иностранных дел Громыко, — мне, говорит, из комитета позвонили.

— Это очень показательно, — раздраженно заметил Хрущев. — Это надо Жукова спросить, откуда он знает. Информация может быть и от Жукова.

Известный журналист Георгий Александрович Жуков, работавший в «Правде», при Хрущеве возглавил государственный комитет по культурным связям с зарубежными странами.

— Там есть американские агенты, — мрачно заметил Ильичев, — которые в Америке работали.

— Там есть представители всех стран, — сказал Хрущев. Поэтому не надо отгораживаться, что это в МИДе, там и смотрите. Я бы считал, что надо сейчас придумать какую-то провокацию, разработать и испытать ряд людей на этой провокации. Взять и подбросить какую-то мысль тому агенту, на которого мы думаем, а он проинформирует. Одним словом, надо поработать. Это уже вопрос разведки, контрразведки.

Повышение цен на мясо, масло и молоко примерно на тридцать процентов, объявленное тридцать первого мая шестьдесят второго года, вызвало возмущение в различных городах России.

Рабочие сталелитейного цеха крупнейшего в Новочеркасске Электровозостроительного завода имени С.М. Буденного прекратили работу и потребовали повышения расценок.

Дело в том, что накануне повышения цен на заводе еще и пересмотрели нормы выработки, из-за чего резко упала зарплата рабочих. К рабочим присоединились другие горожане. Собралось несколько тысяч человек. Сначала партийные работники с помощью сотрудников областного управления КГБ пытались уговорить всех разойтись. Не получилось. Прибыли двести милиционеров, но они тоже были смяты и бежали. Поздно вечером прибыли бронетранспортеры и грузовики с солдатами. Так как офицеры не знали, что им делать, военные спустя какое-то время повернули назад. Наконец прибыла усиленная танками воинская часть, которая заняла завод.

На следующий день митинг возобновился. К митингующим присоединились рабочие Новочеркасского завода нефтяного машиностроения. С портретом Ленина над колонной манифестанты двинулись в центр города к зданию горкома партии. Они пытались захватить здание, и тогда в них стали стрелять.

Первым секретарем Ростовского обкома партии был Александр Васильевич Басов, давно работавший в области и сменивший на этом посту Алексея Кириченко. Он занял жесткую позицию. Командующим войсками Северо-Кавказского военного округа был генерал Исса Александрович Плиев. Все главные решения принимали срочно прилетевшие из Москвы члены президиума ЦК Анастас Иванович Микоян, первый заместитель главы правительства, и Фрол Романович Козлов, секретарь ЦК.

Комитет государственной безопасности представляли заместители председателя Николай Степанович Захаров и Петр Иванович Ивашутин.

В записке КГБ, отправленной в ЦК, говорилось, что «после ликвидации массовых беспорядков подобрано 20 трупов, из них две женщины, которые захоронены в разных местах области». Потом выяснилось, что погибло двадцать пять человек. В городе ввели комендантский час, полторы сотни человек были задержаны органами КГБ, из них сорок девять арестовали. Потом был устроен судебный процесс.

Десятого июня Фрол Романович Козлов рассказывал о событиях в Новочеркасске. Хрущев его похвалил:

— Хорошо провели акцию.

Комитет госбезопасности критиковали за слабую агентурную работу. Хрущев распорядился:

— Усилить работу органов КГБ. Подготовить предложения товарищам Шелепину, Семичастному и Ивашутину.

Вскоре приняли постановление, в котором говорилось:

Хозяина ростовской области, первого секретаря обкома Александра Басова, отправили в Гавану — главным советником-организатором при правительстве Кубы по вопросам животноводства.

Первого июля шестьдесят второго по записке КГБ — провинился офицер для поручений при главнокомандующем Ракетными войсками стратегического назначения маршале Москаленко Хрущев распорядился:

— Козлову, Брежневу, Шелепину и Малиновскому вызвать Москаленко и продрать в присутствии маршалов. Полковника Юферова судить закрытым судом.

Иногда хрущевские поручения ставили Шелепина в тупик. Он честно говорил, что еще не готов заниматься этими делами. Никита Сергеевич возражения отверг:

— Среди секретарей ЦК вы самый молодой по возрасту, и кому же еще учиться, если не молодым?

В начале шестьдесят второго года у Хрущева мелькнула мысль отправить Шелепина в Ленинград первым секретарем обкома вместо Ивана Васильевича Спиридонова.

Собственно, Спиридонова, бывшего директор завода «Госмерт», сам Хрущев же и поднимал. На ХХII съезде, как и Шелепина, сделал Спиридонова еще и секретарем ЦК. Но быстро в нем разочаровался. Это с Никитой Сергеевичем случалось часто. Весной шестьдесят второго он лишил Спиридонова всех партийных должностей и пересадил в почетное, но безвластное кресло председателя Совета Союза Верховного Совета СССР.

И предложил Шелепину перебраться в Ленинград. Александр Николаевич отказался. Видимо, ему показалось, что секретарю ЦК ехать в Ленинград секретарем обкома — если не понижение, то во всяком случае шаг в сторону. Это была ошибка. Политической биографии Шелепина не хватало опыта руководства крупными партийными организациями, для будущей карьеры это был недостаток. Работа руководителем крупнейшей ленинградской области придала бы ему авторитета.

Вскоре Хрущев нашел для Шелепина новую работу — поручил ему создать в стране всеобъемлющую систему контроля.

Девятнадцатого февраля шестьдесят второго года Хрущев разослал членам президиума ЦК записку «Об улучшении контроля за выполнением директив партии и правительства». В обширной записке Хрущев писал о взяточничестве, приписках, очковтирательстве, местничестве и расточительстве.

Он предложил создать новый орган партийного контроля:

«Его можно было бы сформировать в составе 80-100 человек, включив туда представителей ВЦСПС, ЦК ВЛКСМ, Центросоюза, печати, рабочих, колхозников, интеллигенции, председателей комитетов партийного контроля союзных республик и наиболее крупных краев и областей».

Записку разослали всем членам ЦК партии. Но обсуждение затянулось на несколько месяцев. И только двадцатого сентября Хрущев вернулся к этому вопросу:

— Мы считаем необходимым перестроить работу госконтроля. Госконтроль, который сейчас существует, малодейственный. Надо, чтобы наши контрольные органы были партийно-государственными, потому что сейчас без партии контроль трудно установить. Возглавлять его должен член Центрального комитета, а может быть и секретарь ЦК с тем, чтобы действительно придать этому значение. Я думаю, что тогда, может быть, не всех воров лишили бы возможности воровать, но, во всяком случае, усложнили бы их воровскую жизнь.

Через два месяца, с девятнадцатого по двадцать третье ноября, проходил пленум ЦК.

Хрущев произнес обширный доклад — «Развитие экономики СССР и партийное руководство народным хозяйством».

Он предложил революционную меру — разделить партийные и советские органы на промышленные и сельскохозяйственные. Так в каждой области и крае вместо одного обкома и одного облисполкома появлялись два — один занимался промышленностью, другой — сельским хозяйством.

На следующий день доклад Хрущева о новых формах партийного руководства — разделении территориальных партийных и советских органов на промышленные и сельские — напечатали в «Правде». Он занял десять газетных полос.

«Первый день пленума, — записал в дневнике Твардовский, — доклад Никиты Сергеевича. Как всегда длинновато, необязательно для пленума ЦК по техническим подробностям. Как всегда, главный интерес не в тексте, а в том, когда он отрывается от текста. Как обычно, хорош был огонь по частностям бюрократического идиотизма в промышленности…

Кого я ни спрашивал, так никто и не мог мне сказать, как оно все будет в смысле территориальном, при двойственности «бюро» и исполкомов советов, обкомов и бюро национальных партий.

Но главное было не в этой «перестановке стульев». Слова «бюрократизм», «бюрократ» и синонимы их особенно зачастили и в тексте и, особенно, в отступлениях от него вплоть до:

«То, что у нас произошло в Новочеркасске, — результат бюрократического отношения к насущным нуждам трудящихся».

Это вообще впервые из уст правительства и партии о таких «происшествиях» у нас».

О событиях в Новочеркасске в советской печати не говорилось ни слова. В опубликованном тексте доклада Хрущева упоминание о Новочеркасске тоже отсутствовало.

Пленум ЦК по предложению Хрущева принял решение об образовании Комитета партийно-государственного контроля — на базе комиссии госконтроля Совмина и Комитета партийного контроля при ЦК. Во главе новой, могущественной организации Никита Сергеевич поставил Шелепина.

Когда Хрущев с Шелепиным задумали создать комитет партийно-государственного контроля, они держали в голове опыт двадцатых годов, когда существовали два влиятельных ведомства — Центральная контрольная комиссия в партии и наркомат рабоче-крестьянской инспекции в правительстве. Формально они были разделены, но руководил ими один и тот же человек, причем очень влиятельный, член политбюро — сначала Куйбышев, потом Орджоникидзе, Андреев.

Хрущев решил повторить этот опыт, но слить партийную и правительственную инспекцию в единый аппарат.

Создавался орган с огромными, почти неограниченными, полномочиями, получивший право контролировать и партийные органы, и правительство, и вооруженные силы, и даже КГБ.

Хрущеву нужен был аппарат, который уберегал бы его от такого позора, которым обернулась знаменитая некогда рязанская инициатива.

ДОГНАТЬ И ОБОГНАТЬ АМЕРИКУ!

Даже в самых серьезных документах значится, что этот человек покончил с собой. Не хотел, чтобы его с треском снимали с должности, позорили на всю страну. Но все, кто работал с ним, наотрез отрицают версию самоубийства. Они считают, что у него сердце не выдержало, что он пал жертвой интриг и нелепых идей Никиты Сергеевича Хрущева.

Имя этого человека когда-то гремело. Он получил Золотую Звезду Героя, был близок к главе государства и должен был войти в высшее руководство страны. Но внезапно все рухнуло. Но что же действительно произошло?

Двадцать второго мая пятьдесят седьмого года Никита Сергеевич Хрущев, выступая в Ленинграде на совещании работников сельского хозяйства Северо-Запада Российской Федерации, провозгласил громкий лозунг:

— Догнать и перегнать Соединенные Штаты Америки по производству мяса, масла и молока на душу населения.

Лозунг воспринимается как авантюрный. Однако в тот момент Хрущев был абсолютно уверен, что цель достижима. Освоение целинных и залежных земель, казалось, решило зерновую проблему.

Если можно за считанные годы завалить страну хлебом, рассуждал Никита Сергеевич, то почему же нельзя обеспечить людей мясом и молоком?

Хрущев ждал, что партийные секретари откликнутся на его призыв. И не ошибся. Первым отозвался секретарь Рязанского обкома партии Алексей Николаевич Ларионов, которому Хрущев всегда симпатизировал. Ларионов не подвел Никиту Сергеевича.

На десятой областной партконференции за день до Нового года, тридцатого декабря пятьдесят восьмого, Ларионов произнес речь, которая прогремела на всю страну.

Первый секретарь Рязанского обкома обещал увеличить производство мяса в два с половиной раза, а может быть, добавил Ларионов, и в три раза!

— Если будет необходимость, — говорил Алексей Ларионов, — надо пойти вплоть до того, чтобы для телят и ягнят занять помещения изб-читален, клубов и все, что мы можем занять для этой цели.

Рязанцы обещали продать государству в следующем году сто пятьдесят тысяч тонн мяса, то есть почти в четыре раза больше, чем в предыдущем. Обращение рязанцев было опубликовано во всех центральных газетах. Инициативу приветствовали и поддержали в ЦК.

Основным любителем таких инициатив был Владимир Павлович Мыларщиков, который руководил сельскохозяйственным отделом ЦК по России. Мыларщиков был человеком без образования, так что представления о сельском хозяйстве у него были весьма примитивные. Но в двадцать с небольшим лет он стал директором машинно-тракторной станции. Перед войной его взяли на партийную работу. Он был секретарем одного из подмосковных райкомов, энергичного и сравнительно молодого человека приметил руководиитель московской области Хрущев и сделал в пятьдесят первом секретарем столичного горкома.

Как только Никита Сергеевич стал хозяином партии, он сразу же, в январе пятьдесят четвертого года, поставил Мыларщикова во главе сельхозотдела ЦК и ввел в состав бюро ЦК по РСФСР. Он нравился Хрущеву тем, что говорил — деревню надо выводить из нищеты, в которую ее загнали при Сталине.

В июне пятьдесят седьмого года на пленуме ЦК Мыларщиков говорил:

— Мы с товарищем Маленковым в пятьдесят четвертом были в Новгороде. Это было в троицу, в воскресенье. Зашли в одну деревню, шли пешком, проехать нельзя было. Пришли женщины босиком, плохо одетые, начали передавать через товарища Маленкова ЦК и правительству благодарность, что налог уменьшили. Как они говорили! Слезы из глаз готовы были брызнуть. Женщина сказала, что, бывало, фининспектор приедет, опишет все — заревела и, больше ничего не сказав, ушла…

Владимир Павлович и был покровителем и организатором всех самых громких — и часто заведомо невыполнимых — идей, предлагавшихся Никите Сергеевичу. Два мало образованных человека, считавших себя большими специалистами в сельском хозяйстве, легко попадались на удочку шарлатанам. Разница состояла в том, что Хрущев добросовестно заблуждался. А Мыларщиков сам выдумывал такие грандиозные идеи, чтобы быть нужным хозяину. На местах его боялись и не смели перечить.

Хрущев сделал его депутатом Верховного Совета и кандидатом в члены ЦК. Но рязанская инициатива стала последней в биографии Владимира Мыларщикова. Хрущев в нем разочаровался. Говорят, ему постоянно докладывали о том, что завотделом злоупотребляет горячительными напитками. В июле пятьдесят девятого года Хрущев снял его с должности и назначил директором специализированного треста картофеле-овощеводческих совхозов Московской области.

Но рязанская инициатива уже гремела по стране.

Двадцать третьего января на новом пленуме обкома обсуждали, как идет выращивание и откорм крупного рогатого скота, свиней, овец, птицы.

Ларионов заявил на пленуме:

— Есть такие люди, которые говорят, что это авантюризм, но что бы ни говорили, а молоко в области есть. А сейчас дело потруднее, чем молоко, но решить это дело можно… Тем, кто сомневается, надо разъяснять и давать отпор.

Хрущев был счастлив: значит, можно! Между Хрущевым и Ларионовым было нечто общее: оба энергичные, моторные, заводные. Оба хотели многого достичь. Оба были хорошими ораторами, умели увлекать людей и заражать их своей уверенностью.

— Вы знаете, — говорил Ларионов, — в каком состоянии каждый из нас находится? Это музыкальный инструмент, струны до предела напряжены, малейшая неосторожность — струны лопнут. Но если их не дотянешь — будут фальшивить.

Алексей Николаевич Ларионов родился в девятьсот седьмом году в крестьянской семье в деревне Грибанихе Онежского района Архангельской области. С юных лет пошел по комсомольской линии.

В двадцать девятом году Ларионова призвали в пограничные войска, но и в окружной школе младшего комсостава пограничной охраны сделали комсомольским секретарем. Хотел учиться и поступил на подготовительное отделение Института красной профессуры в Ленинграде, но его сразу отправили заместителем начальника политотдела по партийной работе машинно-тракторной станции в Крыжополь, в Винницкую область.

Потом два с половиной года все-таки дали поучиться, а в апреле тридцать восьмого прямо из института отправили в Ярославль третьим секретарем обкома.

Большая сталинская чистка открыла напористому и инициативному партработнику путь наверх. Через два года он — второй секретарь, а еще через два — первый секретарь Ярославского обкома. На этом посту и провел всю войну. Под руководством Ларионова начинал свою карьеру главный комсомолец Ярославской области Юрий Владимирович Андропов.

Осенью сорок шестого Алексея Ларионова забрали в Москву заместителем начальника управления кадров ЦК партии и заведующим основным отделом — кадров партийных органов. Новая должность могла стать стартовой площадкой для быстрого взлета. Но Ларионов, не подозревая об этом, попал в жернова ожесточенной борьбы за власть.

Всеми кадровыми делами руководил Георгий Максимилианович Маленков, один из самых влиятельных людей в стране. Но в том же сорок шестом он попадал в опалу. Кадровые дела Сталин перепоручил другим людям.

Новый секретарь ЦК Николай Семенович Патоличев возглавил управление по проверке кадров. Патоличев давно знал Ларионова и, видимо, рекомендовал его на работу в ЦК.

Ларионов стал заместителем Алексея Александровича Кузнецова, ленинградца, который во время войны понравился Сталину и стал играть ключевую роль в аппарате ЦК. Кузнецова вождь сделал секретарем ЦК и начальником управления кадров.

Но эта расстановка сил оказалась недолгой. Новички не смогли удержаться на своих местах. Уже через год Патоличева отправили на Украину. Алексея Кузнецова ждала худшая участь — его арестовали и расстреляли по «ленинградскому делу».

А еще раньше Ларионова отправили первым секретарем в Рязань.

Рязанская область образовалась в тридцать седьмом году. Она отставала от соседей. Говорят, что однажды Сталин раздраженно заметил:

— До каких пор будем терпеть эту провальную яму под Москвой? Послать туда кадрового секретаря!

В ноябре сорок восьмого первым секретарем утвердили Алексея Николаевича Ларионова. Ему был сорок один год.

На пленуме обкома инспектор ЦК представил Ларионова:

— Дела в вашей области идут плохо. Направляем к вам опытного партийного работника, хорошо проявившего себя в Ленинграде и Ярославле.

А до него в области три первых секретаря сменились, и ни один ничего не добился, так что настроения скептические были. За год до Ларионова секретарем Рязанского обкома по кадрам прислали заведующего сектором из управления кадров ЦК Александра Ульяновича Петухова. Но его через несколько лет вернули в аппарат ЦК. А Ларионов так и остался в Рязани.

Назначение его не обрадовало, это было явным понижением. Он уходил в ЦК с такой же должности, но Ярославская область была больше и важнее Рязанской.

Потом он понял, как ему повезло, что его так вовремя убрали из аппарата ЦК. Когда арестовали недавнего секретаря ЦК Алексея Кузнецова, Ларионову пришлось давать показания о совместной работе с «врагом народа».

Два года, пока продолжалось ленинградское дело, Ларионов висел на волоске, тоже ждал ареста. Обошлось. Но вскоре разразилась новая гроза. Сталину положили на стол письмо, в котором говорилось, что в Рязани нет ни хлеба, ни молока, ни мяса.

В письме с ехидцей замечалось — как же так: товарищ Маленков на Х1Х съезде партии заявил, что зерновая проблема решена окончательно и бесповоротно, а в Рязани даже хлеба нет, не говоря уже о колбасе и масле?

Маленков поручил секретарю ЦК Аверкию Борисовичу Аристову проверить это заявление. Тот поехал в Рязань. Когда вернулся, Маленков поинтересовался:

— Как там дела? Перебои со снабжением?

— Нет, — доложил Аристов, — какие там перебои! Просто нет хлеба в продаже, фонды им не выделили.

— Вы только, товарищ Аристов, без паники, — сказал невозмутимый Маленков. — Пишите на имя товарища Сталина результат проверки.

Не успел Аристов составить докладную, как его пригласили к самому Сталину.

Аверкий Борисович, излагая эту историю уже после смерти вождя, пояснил: «Он вызывал нас, молодых секретарей, и только речи нам произносил, ничего конкретного мы тогда не делали. Там присутствовали товарищи Игнатов, Хрущев, Пегов, Михайлов и другие. Я не ошибаюсь, я помню хорошо, потому что мне это дорого обошлось».

Сталин среди прочего поинтересовался:

— Что там, в Рязани?

Секретари ЦК молчали.

— Кто был в Рязани? — спросил вождь.

Аристов поднялся:

— Я был в Рязани.

— Что там? Перебои?

— Нет, — доложил Аристов, — товарищ Сталин, не перебои, а давно там хлеба нет, масла нет, колбасы нет. В очереди сам становился с Ларионовым с шести-семи утра, проверял. Нет хлеба нигде. Фонды проверял, они крайне малы.

Видимо, Маленков докладывал Сталину о ситуации в области иначе, в розовых красках. Не хотел огорчать вождя. Сталину слова Аристова не понравились. Он считал, что во всем виноват секретарь обкома партии:

— Что у нас за секретарь сидит в Рязани? Шляпа. Почему не сигнализировал нам? Снять его с работы! — кричал рассвирипевший Сталин.

Аристов все же сказал, что Ларионов не виноват, что такое положение с хлебом существует и в других городах. Аристова поддержал Хрущев, который не упустил случая подпортить репутацию Маленкова.

— Товарищ Сталин, наша Украина пшеничная, а пшеницы, белого хлеба в продаже не бывает, — доложил Хрущев. — Украинцы с болью говорят: прочитали доклад Маленкова, в котором сказано, что зерновая проблема решена, а нас суррогатом кормят. А украинцы привыкли белый хлеб кушать.

Сталин выслушал и распорядился:

— Дайте украинцам белый хлеб.

Он не знал, что в стране хлеба мало и давать нечего.

Потом было созвано бюро Совета министров. За плохую организацию торговли в Рязани выговоры получили заместитель председателя правительства Анастас Иванович Микоян, министр торговли Василий Гаврилович Жаворонков.

Ларионов едва удержался в своем кресле. Несколько месяцев в Рязани работала группа чекистов из министерства государственной безопасности, они искали следы контрреволюционной организации. В первую очередь чекистов интересовал вопрос: кто подговорил автора письма обратиться к Сталину? Эти люди распространяют недоверие к партии и правительству, значит, они — враги советской власти.

Спасла Ларионова смерть вождя.

Когда Ларионова назначили в Рязань, многие рязанцы жили тем, что выращивали овощи и везли в столицу на продажу. По улицам еще коров гоняли. Из промышленности существовали только четыре завода — «Сельмаш», кожевенный, приборный и фабрика «Победа Октября».

Ларионов, осмотревшись в Рязани, говорил:

— Нам нужны специалисты, а кто приедет в город, где нет хорошего транспорта, жилья, институтов, театров? Если мы начнем строить заводы, открывать институты, будет с кого потянуть денежку.

Местный краевед Нина Булгакова, доктор исторических наук, профессор, пишет, что при Ларионове за десять лет построили больше сорока промышленных предприятий, в том числе станкостроительный завод, завод тяжелого кузнечно-прессового оборудования. Дорога «Большое кольцо» связала районы области. В городе появились троллейбусы, набережная на реке Трубеж, новые жилые кварталы.

Знавшие Ларионова люди вспоминают, что энергичный первый секретарь умел разговаривать с людьми, вселять в них уверенность. Его даже обкомовские буфетчици приходили послушать. Он был увлечен своими идеями, и это передавалось другим людям. Первых секретарей с таким сильным характером ни до него, ни после в Рязани не было.

Надежда Николаевна Чумакова в сорок девятом была секретарем обкома комсомола. Вызвал ее Ларионов:

— Нам нужны новые люди. Мы будем развивать город. На месте речки Лыбедь пруд выроем, по нему лебеди будут плавать.

И предложил стать первым секретарем горкома.

Начал город благоустраивать — скверы, набережную сделал, заложил лесопарк, где была свалка, реставрировал Кремль, построил драматический театр, Дом политического просвещения, газифицировал город, реконструировал центральную площадь города, построил автомобильные дороги.

— При нем Рязань из города, еле-еле себя уважающего, превратилась в культурно-промышленный центр, — считает Чумакова. — Ларионов вдохнул жизнь в старую провинциальную Рязань.

Однажды первый секретарь опоздал на комсомольскую конференцию, где его ждали, объяснил:

— Я думаю, делегаты простят мне мое опоздание. Причина-то уважительная, особая! Мы отправляли наши станки на экспорт, за границу. Подумайте только, лапотная Рязань отправляет металлообрабатывающие станки за рубеж! На Запад! В Бельгию! Промышленно развитую страну!

Он построил в Рязани радиотехнический институт, нефтеперерабатывающий завод. Многие в городе недоумевали: зачем он Рязани? А Ларионов оказалася прав. Завод дал не только рабочие места, но и тепло городу, большие отчисления в городской бюджет.

Павел Гавриков, в ту пору первый секретарь одного из райкомов, вспоминал, как к нему на актив приехал Ларионов.

На совещании председатель колхоза в Коровках Иван Васильевич Машеров обещал сдать хлеб за десять дней.

Встал Ларионов:

— Иван Васильевич, могли бы не за десять, а за семь дней план по хлебозаготовкам выполнить? А мы бы заставили Сельхозтехнику продать вам грузовую машину.

Зал зашумел. Тогда в колхозах еще ни у кого не было грузовой машины.

Машеров недоверчиво переспросил:

— А не обманете? Мы не за семь, мы за пять дней сдадим. Только вы нам не одну, а две машины дайте.

В зале захохотали. Ларионов согласился:

— Хорошо. Договариваемся при всем честном народе.

Зал зашумел:

— А нам? А нам можно?

Ларионов сказал:

— Я думаю, мы всем, кто сократит сроки поставок, поможем приобрести либо машину, либо другую технику. Хватит району в отстающих ходить.

Совещание закончилось. Первый секретарь райкома поехал провожать главу области. Отъехали подальше. Ларионов сказал водителю:

— Останови.

Вышли. Ларионов сказал первому секретарю райкома:

— Здесь нас никто не услышит. Буду тебе вопросы задавать.

Гаврикову не по себе стало.

— Ты веришь, что план по хлебозаготовкам выполнишь?

— Верю, Алексей Николаевич.

— Ты понимаешь, что с тобой будет, если не выполнишь план?

— Снимут с работы?

— Не только. На бюро обкома исключат из партии. Понял?

— Понял.

План был выполнен. Гаврикова вызвали к Ларионову. Первый секретарь обкома пребывал в благодушном настроении:

— Поздравляю. Слово держишь.

Он вытащил из ящика письменного стола письма:

— Это жалобы на тебя. Твой уполномоченный по заготовкам писал. Возьми себе на память. Но с ним не связывайся. На бюро не тащи. Ты его за паникерство из партии исключишь, он начнет на тебя и на меня писать жалобы. Ты так сделай. Будешь подводить итоги — активистов похвали, а потом скажи: «А у нас маловеры были». И эту пачку писем покажи и на него посмотри.

Гавриков так и сделал. Умелый был Ларионов человек по части аппаратных интриг. Но это умение его и подвело.

После смерти вождя Алексей Ларионов твердо ориентировался на Хрущева. В пятьдесят седьмом Ларионов стал на защиту Никиты Сергеевича, когда старая гвардия — Молотов, Маленков, Каганович — попытались снять Хрущева.

Никита Сергеевич ценил рязанского секретаря. В феврале пятьдесят седьмого наградил Ларионова орденом Ленина «за высокие темпы роста прозводства продуктов животноводства и успешное выполнение принятых обязательств по производству и сдаче государству сельскохозяйственных продуктов». А через полгода дал еще один орден Ленина — к пятидесятилетию.

Обещав завалить страну мясом, Ларионов сделал Рязань всесоюзным маяком. В город приехал сам Хрущев, чтобы вручить области орден. Рязанцы собрались посмотреть на Никиту Сергеевича. Он ехал в открытой машине, рядом Ларионов, тоже совершенно лысый, только на голову выше. Все им аплодировали. Это было фантастическое событие для провинциального города, который вожди не баловали вниманием.

Пример Рязани наглядно показывал, что идеи Хрущева осуществимы. Вдохновленный подвигами Ларионова, Никита Сергеевич произнес перед рязанцами большую речь. Хрущев говорил, что Рязанская область все может сделать и еще способна увеличить производство картофеля, потому что картофель — пища и для королей, и бедняков. Эти слова рязанцы запомнили.

Дело было за малым — сдать государству три плана. Но за год поголовье скота не могло увеличиться в три раза.

Что же толкнуло Ларионова на эту авантюру? Это были времена, когда славу, успех, благоволение начальства приносили не столько реальные дела, сколько громкие почины и инициативы, стахановское движение, маяки пятилетки.

И Хрущев, и Ларионов пренебрежительно относились к образованию и образованным людям. Ларионов часто и с удовольствием повторял слова Хрущева:

— Школа дает только знания, а ум — от матери.

У Ларионова была склонность не просто держать нос по ветру, но стараться быть первым во всякого рода начинаниях.

Когда Сталин в начале пятьдесят третьего года устроил «дело врачей-убийц», Ларионов тоже первым проявил инициативу: доложил в ЦК, что ведущие рязанские хирирги убивают пациентов, и потребовал от областного управления госбезопасности арестовать врачей.

В Рязань отправилась комиссия во главе с будущим министром здравоохранения академиком Борисом Васильевичем Петровским. В обкоме Ларионов сообщил, что вредительством занимаются четыре руководителя кафедр Рязанского мединститута профессоры В.А. Жмур, М.А. Егоров. Б.П. Кириллов и И.Л. Фраерман. Причем по инициативе обкома Егоров уже арестован. На очереди остальные.

Петровский стал беседовать с рязанскими врачами. Очень быстро у него возникло подозрение, что все четыре хирурга стали жертвой доноса, а доносчик — некий врач, который работал у каждого из этих профессоров и отовсюду был отчислен как плохой хирург. Потом устроился в обкомовскую поликлинику, поближе к начальству, и стал сводить счеты с обидчиками.

Две недели Петровский обследовал работу рязанских хирургов и пришел к выводу, что это прекрасные специалисты, которые работают в очень трудных условиях — нет медикаментов, инструментов, шовного материала.

Опытный Петровский ввел вероятного жалобщика в состав комиссии, которая подписала заключение. Итоги работы комиссии рассматривались на бюро обкома. Оно началось в три часа ночи. Секретарь обкома Ларионов был крайне недоволен, услышав, что в действиях врачей отсутствует состав преступления, а городские власти, напротив, не проявляют внимания к медицине. Ларионов прервал Петровского:

— А вот у нас имеется другая информация. Мы знаем, что профессора Кириллов и Жмур плохо оперируют. Из-за них пострадала женщина — член партии, которая после плохо проведенной операции погибла от метастазов рака грудной железы.

Этот случай Петровскому был известен. Он сказал, что рак был очень запущен и печальный исход предотвратить было невозможно. Борис Васильевич попросил назвать фамилию врача, который информирует обком. Ларионов без желания назвал имя. Тогда Петровский с возмущением произнес:

— Очевидно, вы не знаете, что этот врач был введен в состав нашей комиссии и подписал акт, который я только что огласил? Иначе как двурушничеством поведение этого, с позволения сказать врача, назвать нельзя.

Ларионов с угрозой в голосе сказал, что обком во всем разберется. Когда комиссия поехала в Москву на машине, водитель включил радиоприемник, и все услышали сообщение о болезни Сталина, о том, что состояние тяжелое, отсутвует сознание и наблюдается дыхание типа Чейна-Стокса.

Водитель спросил, что означают эти симптомы? Петровский ответил:

— Это конец…

СМЕРТЬ ПЕРВОГО СЕКРЕТАРЯ

Ларионов, крестьянский сын, не мог не понимать, что законы биологии не позволяют за один год в несколько раз увеличить производство мяса, но это был верный путь наверх.

Конечно, и в те времена люди вели себя по-разному. Один, получив команду, все поля засевал кукурузой, которая на севере никогда не росла, и оставлял область без урожая. Другой сеял кукурузу только вдоль дорог, чтобы начальство успокоить, но докладывал, что все указания выполнил.

В августе пятьдесят девятого область сдала пятьдесят с лишним тысяч тонн. Это и была реальная цифра. Где же взять остальное? Возникали разные идеи. Школьникам поручили разводить кроликов. Но кроликами план не выполнишь.

Хрущев помог Ларионову.

Никита Сергеевич верил в то, что общественное хозяйство в состоянии накормить всю страну, а личное подсобное хозяйство только отвлекает людей от полноценного труда. Специалисты предостерегали Хрущева от поспешных решений. Личное подсобное хозяйство давало крестьянам половину их дохода, больше половины овощей, мяса и молока (см. «Отечественная история», N 1/2000).

Но Хрущев ничего не желал слышать. Ему не нравилось даже то, что колхозник имеет свое хозяйство, а когда это делали рабочие в совхозе или тем более горожане, то он считал это недопустимым отставанием, перечеркиванием марксистских идей. Нужно общее хозяйство, общий труд, а свои огороды, свое хозяйство — это возвращение к мелкому хозяйству, позорная отсталость. Зачем людям держать скот, если молоко и мясо есть в магазине?

Двадцатого августа пятьдесят восьмого года бюро ЦК КПСС по России приняло постановление «О запрещении содержания скота в личной собственности граждан, проживающих в городах и рабочих поселках».

На декабрьском пленуме Хрущев потребовал сократить размеры приусаднебных участков и количества скота в личном владении работников совхозов:

— Наличие больших приусадебных участков и скота в личной собственности стало серьезным препятствием на пути развития производства.

Многолетний помощник Хрущева по сельскому хозяйству Андрей Степанович Шевченко (он был членом-корреспондентом ВАСХНИЛ) отговаривал Никиту Сергеевича от этой идеи, но безуспешно.

Приняли решение: совхозам в ближайшее время выкупить скот у своих рабочих и служащих.

Ларионов воспользовался хрущевской идеей. На пленуме рязанского обкома решили закупить у населения не менее десяти-пятнадцати тысяч голов скота, поставить на стойловое содержание всех телят, появившихся в этом году.

А тут Никиту Сергеевича охватила новая идея. Мало того, что люди занимаются своей коровой вместо того, чтобы работать на государство, они еще кормят скотину дешевым хлебом! Поднять цену на хлеб нельзя по политическим соображениям. Тогда летом пятьдесят девятого приняли закон, запрещающий тем, кто живет в городах и рабочих поселках, держать в личной собственности скот — коров, коз, свиней.

Тем самым Хрущев загубил подсобное хозяйство, которое кормило многие семьи, особенно в маленьких городах. Люди поначалу охотно продавали скот. Отдали корову — легче стало, не надо было спозоранку вставать ее доить. А потом из магазинов все исчезло — и мясо, и молоко. Пожалели, что без коровы остались. Но уже назад не вернешь. Большие города худо-бедно снабжали, а маленькие города попали в беду — остались без молока и мяса.

Ларионов сразу понял, что новое хрущевское постановление открывает возможность сдать под видом государственных поставок скот, который фактически отбирали у населения.

Зиновий Романов, который был в те годы заместителем управляющего Рязанской конторой Госбанка, вспоминал:

— Он позвонил и спросил, нельзя ли выделить деньги на закупку этого скота у населения, чтобы он пошел не на рынок и не под нож, а на пополнение ферм района?

Скот у людей скупали по низким ценам и сразу же сдавали государству. Потом выяснилось: на мясокомбинаты отправили значительную часть основного стада и молочных коров, под фиктивные расписки забирали скот у частных владельцев, Но всего мяса, собранного в области, оказалось недостаточно, чтобы рапортовать в Москву. Тогда за деньги колхозов, взятые в банках в кредит, стали покупать скот в соседних областях.

К десятому октября сдали государству сто две тысячи тонн мяса, это уже было два плана. А хотели сдать три.

— Не выполнить план, — говорил на пленуме обкома Ларионов, — это престиж потерять, честь запятнать.

Тогда уже пошли на прямые приписки. Скажем, область получила право часть заготовленного мяса продавать в магазинах. Но на прилавки оно не поступало. Его «продавали» колхозам и совхозам, а те вновь сдавали это мясо государству… Конечно же, областные чиновники делали это с ведома первого секретаря, уверенные, что в случае чего он их и прикроет.

Двенадцатого октября пятьдесят девятого года Хрущев принял в своем кремлевском кабинете Ларионова, поздравил его с успехом. Пятнадцатого октября Ларионов вновь у Хрущева. Так часто первый секретарь ЦК КПСС ни одного другого партийного руководителя не принимал.

Шестнадцатого октября Никита Сергеевич устроил в Кремле прием в честь труженниц Рязанской области, награжденных различными орденами. Хрущев поздравил их с тем, что они сдали два плана.

После такого приема — как было не оправдать надежд первого секретаря ЦК КПСС!

Семнадцатого декабря комиссия доложила рязанскому обкому, что область выполнила обязательства по производству мяса — сдали сто пятьдесят с лишним тысячи тонн — в три раза больше, чем в прошлом году.

Через десять дней Хрущев присвоил Ларионову звание Героя Социалистического Труда и пригласил в Москву министром сельского хозяйства. Ларионов обещал в следующем, шестидесятом году, сдать четыре плана — двести тысяч тонн мяса.

На пленуме ЦК КПСС, проходившем с двадцать второго по двадцать пятое декабря, Хрущев восхищался успехами рязанцев. В написанный для него доклад включили специальный раздел «Чему учит пример труженников Рязанской области».

Алексей Николаевич Ларионов, получив золотую звезду Героя, писал сыну Валерию, который решил стать моряком:

Старший брат Ларионова, Степан Николаевич, был в Архангельске видным большевиком. В семье рассказывали, что в ноябре восемнадцатого англичане и белогвардейцы расстреляли его во дворе тюрьмы.

Старшего Ларионова в семье никогда не забывали.

Алексей Николаевич писал сыну:

В июле шестидесятого в письме сыну вновь звучит напоминание о дяде-революционере:

Госполитиздат в серии «Вопросы партийного строительства» уже выпустил брошюру Ларионова «Успех решает организаторская работа». Если бы не выяснилось, что мнимые три плана — это обман, Ларионов с почетом переместился бы в Москву и сделал большую карьеру.

Алексею Николаевичу не повезло. Он перестарался, в Москву потоком пошли возмущенные письма. В другой ситуации закрыли бы глаза. Но, видимо, нашлись люди, которые обо всем доложили Хрущеву, чтобы утопить опасного конкурента. Началось разбирательство, и быстро выяснилось, что план выполнен с помощью махинаций и приписок.

Слава оказалась мимолетной. В газетах еще славили подвиг рязанцев, ставили Ларионова в пример другим секретарям, а он отправил Хрущеву шифровку: просил освободить от должности и дать ему пенсию по инвалидности.

Хрущев даже не ответил. Крушение рязанского эксперимента Никита Сергеевич переживал, наверное, еще сильнее, чем сам Ларионов. Хрущев понял, что его надежда разом поднять животноводство и накормить людей неосуществима.

Первый секретарь Свердловского обкома Андрей Павлович Кириленко тоже откликнулся на призыв Хрущева поднять животноводство и пустил под нож немалую часть поголовья. Область, правда, осталась без скота. Но это вскрылось позже, когда Кириленко уже стал членом политбюро, и тут уж никто не смел пикнуть.

Нечто подобное творилось во многих областях. Крестьян заставляли добровольно-принудительно продавать скот, который тут же сдавали в счет поставок мяса государству. Самые ушлые скупали скот в соседних областях. Так долго не могло продолжаться. В шестидесятом году производство мяса упало.

Хрущев был обескуражен. Он отправил очередную записку в президиум ЦК: «Если не принять необходимые меры, то мы можем скатиться к положению, которое у нас было к 1953 году».

Никита Сергеевич распорядился проверить слухи о том, что Ларионов пошел на аферу, надо «решительно осудить такие явления, когда некоторые работники совершенно безрассудно берут обязательства». Проверка шла долго. Итоговый документ подписал заместитель председателя бюро ЦК по РСФСР Аверкий Борисович Аристов.

Когда самого Хрущева отправят на пенсию, рязанскую историю поставят ему в вину.

В октябре шестьдесят четвертого на пленуме ЦК, на котором снимали Хрущева, Суслов выступал с главной обличительной речью. Он ко всему прочему сказал:

— Не вникнув в суть дела, товарищ Хрущев без всяких к тому оснований поднял на щит такое позорное дело, как рязанское. Вспомните, как он рекламировал опыт очковтирателя и авантюриста Ларионова, предлагавшего выполнить в течение года трехлетний план по заготовкам мяса. Подобным авантюристическим экспериментом был нанесен серьезный урон общественнному животноводству колхозов и совхозов.

В бюро ЦК по РСФСР Ларионову стали подбирать замену. Он написал грустное письмо сыну, военному моряку:

В последний день, уходя из обкома, он почему-то оставил своему помощнику все личные документы, депутатское удостоверение, ордена. Словно знал, что это ему уже не пригодится.

Считается, что Ларионов пришел домой и, зная, что его ждет, застрелился. Личное оружие у него было.

Но бывший помощник Ларионова по рязанскому радио рассказывал, что, как только узнал о смерти первого секретаря, они с начальником областного управления госбезопасности открыли его сейф, все было на месте, имеется в виду оружие. Эта версия отпала.

— У нас, технических работников обкома, — рассказывала нашей съемочной группе Антонина Сачкова, которая в те годы работала в рязанском обкоме, — разговор такой был, что он два плана выполнил честно, а ему повесили еще и третий. Третий план — это, конечно, только председателя сдавать на мясо. И у него не выдержало сердце. Сердечный приступ. Я сама печатала некролог, от сердечной недостаточности он умер.

Сохранилось «медицинское заключение о болезни и причине смерти секретаря Рязанского обкома КПСС тов. Ларионова Алексея Николаевича»:

Сосед Ларионовых по дому Анатолий Миронов вспоминал:

— Мне его жена, Александра Васильевна, рассказывала. Он пришел домой, сел на диван. Не то внук, не то племянник — к нему на руки. Она говорит: «Леня, обед готов». Он: «Шура, как я устал». Когда она с кухни вернулась в комнату, он уже был мертв.

В «Приокской правде», органе обкома и горкома, областного и городского совета депутатов трудящихся, от двадцать четвертого сентября шестидесятого года (это была суббота) первая полоса была отдана под некролог и траурные сообщения:

Разанские газеты поместили некролог, подписанный местными чиновниками, в котором говорилось: на посту первого секретаря «проявил большие организаторские способности, был зачинателем многих славных дел рязанских коммунистов и всех трудящихся, добившись больших успехов в развитии экономики и культуры области…

А.Н. Ларионов был верным сыном Коммунистической партии, талантливым организатором и энергичным руководителем. Коммунисты и все трудящиеся Рязанской области навсегда сохранят в своей памяти светлый образ Алексея Николаевича Ларионова активного и стойкого борца за великое дело коммунизма».

Комиссия по организации похорон первого секретаря обкома информировала рязанцев:

— Хоронили — весь город пришел, не пройти было, — вспоминает Антонина Сачкова, которая при Ларионове работала в обкоме. — Венков больше сотни. Я тоже несла венок. Очень жалели о нем.

Ларионов жил в доме N 53/а на улице Свободы. Это был партийный дом, там селили всех первых секретарей. Вдова Александра Васильевна после смерти мужа и младшего сына перебралась из четырехкомнатной квартиры в двухкомнатную.

О смерти Алексея Николаевича Ларионова в Рязани продолжают говорить и спорить по сей день. Первого секретаря поминают добрым словом, что не было другого такого хозяина в городе.

Хрущев отменил пропуска в обкомы и министерства, и люди запросто шли к начальству. Ларионова ловили утром перед входом в обком, просили помочь с жильем или с работой, знали, что внимательно выслушает и обязательно поручит кому-то разобраться и помочь. Он был человек простой и доступный.

— Идешь на работу, ты внизу — он стоит наверху лестницы, — вспоминает Антонина Сачкова. — Обязательно подождет, чтобы поздороваться. Я — простой человек, он руку подаст, спросит: как себя чувствуете? Как дома? Я знаю, что, например, в колхозах он каждую доярку знал по имени-отчеству, каждого скотника по имени-отчеству.

— Года два назад, — расказывал Анатолий Миронов, сосед семьи Ларионовых, — на автовокзале столкнулся с человеком. Он ехал сестре картошку копать, я — матери. Разговорились. Он: Ларионова знаешь? Мать дояркой была. Он приезжал, надевал резиновые сапоги, шел в коровник и каждой доярке целовал руку. Вот человек был…

Нам не дано знать, что именно пережил этот человек в последние минуты своей жизни, о чем сожалел и кого винил.

Теперь не так уж важно, как именно ушел из жизни знаменитый первый секретарь Рязани, кавалер Золотой Звезды. Если он и не покончил с собой, то все равно совершил политическое самоубийство, когда решился на откровенную авантюру.

Впрочем, есть и другая точка зрения. Говорят, что у него не было выбора, что он сделал то, чего от него требовали в Кремле… Конечно, беда, если система власти устроена так, что выгоднее врать и придумывать. Но выбор все-таки есть всегда. Все сидели в этом классе. Почему же он захотел стать первым учеником?..

А НЕ СОЗДАТЬ ЛИ ДВЕ ПАРТИИ — РАБОЧУЮ И КРЕСТЬЯНСКУЮ?

Шелепину в роли председателя КГБ пришлось заниматься рязанской историей и выяснением причин смерти первого секретаря обкома. Теперь ему предстояло предотвратить повторение подобных авантюр.

Структура комитета партийно-государственного контроля дублировала правительство и аппарат ЦК. Комитет мог самостоятельно проводить расследования, наказывать провинившихся и передавать дела в прокуратуру и суд. Говорят, что таким широким полномочиям противились первые заместители председателя Совета министров Косыгин и Микоян, понимая, что создание нового комитета существенно ослабляет власть правительства.

Хрущев хотел, чтобы ведомство партийно-государственного контроля превратилось в разветвленную структуру, параллельную партийному аппарату. Причем эта структура в силу двойного подчинения — и правительству, и ЦК партии — выходила из-под контроля аппарата.

Фактически новый комитет подчинялся только одному Никите Сергеевичу.

Внутрипартийная инквизиция сохранялась в форме Партийной комиссии при ЦК КПСС с урезанными полномочиями. Председателем комиссии остался Шверник, его первым заместителем сделали Зиновия Тимофеевича Сердюка, недавнего первого секретаря ЦК компартии Молдавии.

Прямо на пленуме, двадцать третьего ноября, секретарь ЦК Шелепин был утвержден председателем Комитета партийно-государственного контроля ЦК КПСС и Совмина. В тот же день Хрущев заодно сделал Александра Николаевича и заместителем главы правительства, объяснив:

— Ему надо будет иметь дело с министрами, с государственными органами и надо, чтобы он имел необходимые полномочия.

Такой набор должностей сделал Шелепина одним из самых влиятельных в стране людей. Историки даже делают вывод, что реальная власть в стране постепенно переходила от Хрущева к Шелепину.

На местах руководитель областного комитета партгосконтроля автоматически избирался секретарем обкома и заместителем председателя облисполкома. Тем самым контролеры обретали независимость от местных органов.

Через несколько дней после пленума, двадцать седьмого ноября, было принято формальное решение образовать комитет партгосконтроля, а еще через день, на заседании президиума ЦК, возник вопрос о статусе комитета и о материальном положении его сотрудников.

— Мы разговаривали с Шелепиным, — сказал Хрущев, — были разные варианты организационной структуры этих органов, и мы договорились, что партийно-государственные органы должны создаваться однообразно и в Союзе, и республиках, и в областях. Надо, видимо, иметь секретаря обкома и в том, и в другом обкоме, и, видимо, заместителя или начальника отдела советско-партийного контроля. А уже в производственном управлении будет уполномоченный, тоже с группой или один — это платные.

Хрущев ликвидировал сельские райкомы, партаппарат на селе был представлен парткомами производственных управлений.

Никита Сергеевич посмотрел на Шелепина:

— А главным образом будут привлечены люди на общественных началах. Важно больше привлекать общественность и поменьше создавать платный аппарат.

Никита Сергеевич опять перешел к воспоминаниям:

— Помню, раньше существовали рабочие кооперативы, в которых дежурили члены правления. Дежурство было ежедневным в течение всех часов работы кооператива. Работала и ревизионная комиссия, которая в конце месяца снимала остатки, взвешивала весь товар, подсчитывала. Контроль было строго налажен. В шестнадцатом году, перед революцией, я был не то членом правления, не то членом ревизионной комиссии на руднике и знаю, какое это колготное дело.

Секретарь ЦК Фрол Козлов, занимавшийся партийными кадрами, предложил:

— Секретари получат заработную плату в обкоме партии, а весь аппарат будут содержать советские органы, чтобы не брать аппарат на партийный бюджет.

Шелепин возразил:

— По материальному и правовому положению надо приравнять к работникам партийных органов, а обеспечение пусть идет по советскому бюджету, а то получается большая разница. Инструктор обкома партии зарплату получает в два раза больше инструктора облисполкома. Мы бы просили по зарплате приравнять к партийному аппарату.

Хрущев недовольно буркнул:

— Вы подходите с меркой — лучше там, где больше платят. Это важный показатель, но не главный.

— Мне трудно быть ведомственником, — отверг обвинение Шелепин, — потому что ничего еще нет.

— Не будем сейчас решать, — сказал Хрущев, — давайте подсчитаем и посмотрим. Видимо, то, что вы предлагаете, не подойдет. Если мы будем проводить по бюджету советских органов, то сразу бросится в глаза, что ставки разные. Это не годится.

— Я подсчитал, что положено на содержание этого аппарата, — начал Шелепин.

Но Хрущев не дал ему договорить:

— Вряд ли будет правильным становиться на такую позицию. Зачем нам показывать, что партия имеет большой бюджет? Может быть, аппарату госконтроля установить особые ставки?

— Правильно, — подержал его Козлов.

— Пусть представят разработанные и обоснованные предложения, — подал голос Косыгин, — и тогда рассмотрим.

— Механически переносить на партийный бюджет не следует, — гнул свое Козлов.

— Да, это будет попахивать конвертами, — согласился Никита Сергеевич.

При Сталине всему высшему чиновничеству выдавали вторую зарплату в конвертах, с которой не платились не только налоги, но и партийные взносы…

— Вывести из общей сетки, — предложил Косыгин, — чтобы заработная плата была выше. Это нужно для того, чтобы привлечь квалифицированные кадры.

— Да, они же будут заниматься и ревизией, — согласился Хрущев, — так что им нужно создать материальную независимость.

— Они должны получать не выше, чем инструктор обкома, сказал Шелепин, чтобы Козлов и другие не думали, будто в новой структуре люди будут получать больше, чем в партийном аппарате.

Комиссия в составе Козлова, Брежнева, Микояна, Косыгина, Воронова, Суслова и Шелепина была создана для рассмотрения проектов структуры и штатов Комитета партийно-государственного контроля ЦК КПСС и Совета министров, а также положения о комитете.

Отделы комитета соответствовали отделам аппарата ЦК партии. Работа у Шелепина в комитете считалась престижной, на роль начальников отделов и их заместителей брали первых секретарей обкомов. Номенклатура должностей тоже соответствовала цековской — инспектор, заведующий сектором, заместитель заведующего отделом, завотделом. В центральном аппарате работало примерно четыреста пятьдесят человек, меньше, чем в каком-нибудь союзном министерстве.

Договорились, что в зарплате и обеспечении различными номенклатурными благами сотрудников комитета приравняют к аппарату ЦК партии, то есть заведующие секторами, заведующие отделами и их заместители, работающие у Шелепина, получат то же, что и их коллеги на Старой площади. А зарплату инспекторов комитета партгосконтроля положили даже на пятьдесят рублей больше, чем зарплата инструкторов ЦК КПСС.

Первым заместителем Шелепина в комитете стал Иосиф Васильевич Шикин, профессиональный военный политработник. В звании бригадного комиссара был членом военного совета Северного фронта, начальником полиуправления Ленинградского и Волховского фронтов. В июля сорок второго его утвердили заместителем начальника Главного политуправления Красной армии, летом сорок пятого назначили членом военного совета Главного командования советскими войсками на Дальнем Востоке. Ер вдали в от Москвы он пробыл недолго.

В том же году Шикин получил погоны генерал-полковника и был назначен начальником ГлавПУРа. Это были тяжелые годы для армии, когда командные кадры, особенно связанные с маршалом Жуковым, подверглись репрессиям. Генерал Шикин сыграл в этом не последнюю роль. Его называли одним из гонителей Жукова. Генерал Шикин участвовал в заседании Высшего военного совета первого июня сорок шестого, когда по предложению Сталина Жукова сняли с должности главнокомандующего сухопутными войсками и решили «вопрос о т. Жукове передать для дальнейшего рассмотрения в партийном порядке в партколлегию ЦК ВКП/б/».

В сорок девятом Шикина убрали из ГлавПУРа и сделали начальником Военно-политической академии имени В.И. Ленина. Перевод в академию обычно означает первый шаг к пенсии. Но Шикина взяли в аппарат ЦК. Задачи были те же — контролировать кадры. Он быстро вырос в должности — инспектор, заместитель заведующего, первый заместитель заведующего отделом партийных органов ЦК по союзным республикам. Пока Шелепин заведовал отделом, Шикин был у него заместителем.

В шестьдесят первом, в период резкого ухудшения отношений с Албанией, Хрущев командировал Иосифа Шикина послом в Тирану. Но отношения между двумя странами прервались, посольство было отозвано. Тогда Шелепин взял его первым замом — уже в новый комитет.

Заместителем председателя комитета партийно-государственного контроля назначили Павла Васильевича Кованова, который с военных лет работал в отделе пропаганды ЦК, курировал всесоюзное радио. С должности заместителя заведующего агитпропом его отправили вторым секретарем ЦК в Грузию, вести воспитательную работу после студенческих волнений в марте пятьдесят шестого.

Еще одним своим заместителем Шелепин сделал Владимира Ивановича Залужного, который с пятьдесят третьего года был секретарем ЦК комсомола, курировал отдел рабочей молодежи и управление делами. Он ушел из комсомола одновременно с Шелепиным в апреле пятьдесят восьмого и тоже в аппарат ЦК партии, но на меньшую должность — инспектором. Два года Владимир Залужный был вторым секретарем Кемеровского обкома и охотно принял прдложение Александра Николаевича опять поработать вместе.

Бывший председатель расформированной Комиссии советского контроля при правительстве Георгий Васильевич Енютин без работы не остался. Его утвердили председателем Комитета партийно-государственного контроля Бюро ЦК КПСС по РСФСР и Совета министров России. Членом ЦК он уже был, его назначили дополнительно заместителем председателя Совмина РСФСР.

Первым заместителем у него стал еще один опальный чиновник Виктор Михайлович Чураев, который после войны был первым секретарем Харьковского обкома, потом работал в аппарате ЦК. Он в пятьдесят девятом году сменил Семичастного на посту заведующего отделом партийных органов ЦК КПСС по союзным республикам. Но Хрущев переменился к нему, и Чураева сослали в российский комитет партгосконтроля. И на этой должности Виктор Чураев оставался очень влиятельным человеком, секретари обкомов его смертельно боялись.

У него был один недостаток — пристрастие к горячительным напиткам. Рассказывают, что его жена корила мужа:

— Если бы ты не пил, твои бы портреты носили на демонстрациях.

Комитет партийно-государственного контроля разместился в здании на Ильинке, где сейчас находится Конституционный суд. На создание комитета партгосконтроля были организованы всенародные отклики. Целая группа писателей отправила Шелепину письмо, поддерживая создание «подлинно всенародного контроля, уничтоженного в период культа личности Сталина»:

Бывший первый секретарь Калининского обкома комсомола Алексей Николаевич Лукьянов, учась в Академии общественных наук при ЦК КПСС, защитил диссертацию на тему «Партийно-государственный контроль в промышленности».

За полгода комитеты были созданы во всех республиках, краях и областях, городах.

Председателем Комитета партийно-государственного контроля Латвии стал Эльмар Карлович Беман, еще один бывший секретарь ЦК ВЛКСМ, курировавший отдел спортивно-массовой работы. Его сразу же избрали секретарем ЦК компартии респуболики и заместителем председателя Совмина Латвии.

Аппараты были небольшие — десять-пятнадцать человек. В городках и районах назначался один только председатель комитета партгосконтроля. Но он работал с группами, создаваемыми на общественных началах. Поэтому у представителей комитета власть была большая. И директоры, и партийные секретари вынуждены были с ними считаться.

В состав союзного комитета вошли: секретарь ВЦСПС, секретарь ЦК ВЛКСМ, который руководил отделом «Комсомольского прожектора», заместители главного редактора «Правды» и «Известий» — они выпускали тематические полосы в своих газетах.

Итоги проверки докладывались на заседании комитета. Присутствовали руководители правительства, министры.

Комитет партийно-государственного контроля мог отстранить от работы любого работника своим решением или внести такое предложение в ЦК КПСС, если речь шла о номенклатурном работнике. Менее провинившихся работников штрафовали — на два-три оклада, это было и позорно, и накладно.

Но главное — требовали от министерств и ведомств немедленно исправить выявленные недостатки. Министры не смели перечить Шелепину.

Теперь он погрузился в хозяйственные дела.

Двадцать девятого ноября шестьдесят второго года на президиуме рассматривали вопрос «О реализации решений ноябрьского пленума ЦК КПСС».

Взял слово Шелепин:

— Очень много вопросов возникает, которые связаны и с качеством продукции. У нас по многим показателям система планирования устарела и особенно на предприятиях легкой промышленности. Вот сейчас у нас, например, швейных изделий на три миллиарда рублей лежит на складах, не берут, потому что устарели фасоны, не годятся. Об этом много говорили в газетах «Правда», «Известия». Там все идет по валу: ботинки, например, не по фасону, а по весу, если подметка тяжелая сделана, значит предприятию лучше. Я не знаю, какой подход найти. Это очень большой и сложный вопрос. Я его ставлю в порядке постановки. Может быть, надо ряд комиссий создать, может быть, Госплану поручить, чтобы они подумали и внесли свои предложения, потому что это связано и с качеством продукции, но изменения тут надо внести. Как конкретно, я сейчас не знаю, что предложить…

Руководители великой державы не знали, как наладить производство обуви. Никита Сергеевич Хрущев, как обычно, поделился дореволюционным опытом:

— В старое доброе время частник — а за границей сейчас каждый магазин — объявлял бывало весной, когда переходили на летнюю форму, распродажу остатков зимних товаров. Потому что, во-первых, хранить ему было невыгодно, а во-вторых, устаревал фасон. И тогда со скидкой продавал. И он выручал деньги, которые пускал в оборот. А иначе они полгода лежали бы мертвым капиталом. Это торговцы, капиталисты хорошо усвоили, а наши бюрократы этого не знают, поэтому кончился сезон — валенки на склад и лежат там, а их моль бьет. Это, товарищи, дело местных партийных организаций. Надо, товарищи, заниматься торговлей. Ленин говорил, надо учиться торговать.

Теперь его все чаще тянуло на воспоминания. С одной стороны, это естественно для человека в возрасте. С другой, он инстинктивно сравнивал происходящее с прошлым и не мог понять, почему сейчас не удается то, что так легко получалось раньше?

— Я работал в Бауманском районе секретарем райкома. Там есть швейная фабрика, раньше называлась имени Клары Цеткин, наверное, и сейчас так. И вот Бауманский район, совнархоз и должен собрать конференцию жителей. Что они производят, какие фасоны — вот надо выставить и начинать производить. Устаревшее, то, что залежалось, надо с уценкой продавать, только с уценкой, потому что в этом году с уценкой не продашь, на следующий год большую уценку дашь или выбросишь.

Я помню, бывало, мать ходила, объявляли продажу остатков с уценкой. На платье надо четыре аршина, а там два аршина, в магазине ему не место, и немножко дешевле продавали. И покупали люди, которые экономно жили, не имели денег. Так же и с обувью. Один покупает нового фасона, а другой покупает на полтинник дешевле старого фасона. Он сам понимает, что старый фасон, но говорит: на работу купил. У нас все это обюрократили. И тут никакая инструкция не поможет, тут надо браться за дело.

Девятого января шестьдесят третьего года на президиуме ЦК Хрущев опять держал речь об изменении структуры управления народным хозяйством.

Сообщил, что уезжает на съезд Социалистической единой партии Германии в Восточный Берлин, сказал:

— На время моего отъезда товарищ Козлов будет вести вопросы, так?

Все согласились.

— Хорошо, — Хрущев пребывал в хорошем настроении. Никто другой не покушается?

— Нет, — сказал Микоян.

— Почему ты все первый говоришь?

В зале засмеялись.

Хрущев продолжал в том же духе:

— Я был в Туркмении, сегодня мне Малин счет показал. Они пишут в счете, что дали мне какую-то тужурку или жакет. Я жакета не получал (смех в зале). Тут же цену указывают. Затем они пишут: ковер с портретом Хрущева стоит столько-то (смех), конь стоит столько-то плюс расходы на транспортировку коня, обеды стоят столько-то. Оформлено все чин чином. Это возмутительно! Так что имейте в виду, когда пригласят вас на обед, скажите — лучше сам привезу, дешевле будет стоить (смех), а на обед съел то, что мне на год хватит. Я говорю, счет счетом, хорошо, я буду отрабатывать, но не мог съесть на такую сумму. Конь — на конном заводе, он мне не нужен. И на сотню рублей медикаментов! (смех). Я не болел и никаких медикаментов не ел, а счет мне прислали (смех). Был обед для парламентской индийской делегации, это тоже на мой счет. Я говорю, я с ними не обедал, я только их принимал,но не угощал.

— А они там обедали, — уточнил Козлов.

— У меня не обедали. Они в Туркмении обедали — и за мой счет. После войны товарищ Гречуха — был такой украинский президент, — напомнил Никита Сергеевич, — поехал в Черновцы и там обнаружил счет на две или три бочки пива, как будто он выпил. А у него язва желудка, он кроме воды ничего пить может… Я теперь куда приеду, скажу — обедать буду один. Отдельный обед и отдельный счет. Мясо мне запрещено есть, а там я съел столько, что и за год не съем…

Михаил Сергеевич Гречуха после войны был председателем президиума Верховного Совета Украины, потом его переместили на пост первого заместителя главы республиканского правительства.

Десятого сентября шестьдесят третьего года на президиуме обсуждали вопрос «О лучшем использовании минеральных удобрений».

Хрущев завел речь о предложении секретаря ЦК Подгорного и заместителя председателя Совета министров Полянского поднять цены на картофель. И его сразу потянуло на воспоминания:

— Я помню детство, мы буквально на картошке выезжали. Брали картофелину, пекли или засыпали немного мукой, чтобы связать эту тертую картошку. У нас большинство людей уезжали на шахты, в Петербург, Одессу, Ялту, бежали, кто куда мог, потому что прокормиться не могли жители. Те, которые оставались, только картошкой спасались. Картошка прекрасно родила. Донбасс жил за счет картошки курской и орловской. Я помню, когда мы с отцом в Донбассе работали, эту картошку ели, чудесная картошка.

В его устах свойственная немолодым людям ностальгия по ушедшей юности приобретала политический характер. Он, наверное, и сам не замечал, что из его собственных слов неоспоримо следовало: раньше было лучше.

— Почему же сейчас картошки нет? — задавался вопросом Хрущев. — Потому что не стали удобрять. Минеральных удобрений тогда не было, был навоз. Правда, сейчас у нас, конечно, выросло потребление картошки. Следовательно, нам надо как-то поднять производство.

— Мы решение приняли, а картошки нет. Товарищи, картошка-то этого не понимает. Как Подгорный рассказывал, у них один егерь, который организовывал охоту, говорил Кириченко, когда тот ругался, что на него зверь не идет: зверь же дикий, он бежит куда хочет, а не на первого секретаря (веселое оживление в зале). Как и картошка, она же решения ЦК не понимает, ей надо условия создать, тогда она будет расти.

— Вот смотрите, я беседовал с рабочими. Они говорят: лука нет, цингой болеем. Ну, как это может быть, чтобы лука не было? Шпинат. Вот, говорят, стоит десять копеек по старым ценам, и теперь тоже десять копеек. Или там сельдерей. Что это? Мелочь. Я же помню, в Донбассе болгары снабжали. Бывало, у болгарина мать или жена покупают картошку, так он сельдерея пучок бесплатно дает, потому что это мелочь. Это вот, говорит, мое, бери. А у нас цены выросли на эту дребедень в десять раз. Ну что за позор? Так что мы будем теперь приучать людей, что коммунизм, и вы кушайте суп без сельдерея, без петрушки, без укропа?! Социализм есть, а укропа нет, картошки нет и прочего нет…

Побывав за границей, Хрущев всякий раз возвращался пораженный увиденным. На сей раз он заговорил о том, что югославские животноводы втрое более экономны советских, у них на откорм свиней уходит втрое меньше кормов.

— Вот я был на Украине месяца два назад вместе с Подгорным. Он говорит: откармливаем до ста тридцати килограммов, потому что тогда сало в ладонь. Кто это сало в ладонь ест? И украинцы не едят. Это старое понятие о сале. А вы посмотрите, что, значит, в ладонь сало получить, сколько надо свинью откармливать, сколько ее надо содержать? В два раза больше, чем если откармливать этого поросенка до веса девяносто килограммов, то есть на бекон. Весь капиталистический мир откармливает свиней только на бекон, потому что это самое выгодное, и я бы сказал, само приятное для потребления.

Вот я спорил с Подгорным, он не согласился. Говорит, ты уже оторвался от Украины, а мы тут настоящие, щирые украинцы. Так это растратчики народного богатства! Если бы они были фермерами, они был пролетели в трубу со своей системой. Я правильно говорию, товарищ Подгорный?

— В основном, — осторожно ответил Подгорный.

В зале веселое оживление.

— А мне больше и не надо, — задорно заметил Хрущев, — я на большее не претендую.

В зале опять заулыбались. Но Хрущев был настроен отнюдь не благодушно:

— Вот вам, товарищи. Если Подгорный так мыслит, так он же не последний человек в нашей партии. А сколько у нас таких подгорных? Миллионы.

— Никита Сергеевич, вы мне приписываете, такого не было, — сказал Подгорный.

— Да когда Гарст приехал и узнал о ста тридцати килограммах, он возмутился и сказал, что будет в ЦК жаловаться Хрущеву.

Новый взрыв смеха.

— Это он насчет минеральных удобрение сказал, что будет жаловаться Хрущеву, — поправил его Подгорный.

— И по свиньям, — стоял на своем Никита Сергеевич.

— А свиньям, когда ему сказали, он сказал: правильно, продолжал Подгорный. — Потому что иначе колбасы без сала не сделаешь.

— Я не думаю, что он мог это сказать, — усомнился Хрущев. — Вряд ли кто из американцев захочет заплатить больше за то, что сало толще, потому что все хотят купить, чтобы меньше было жира и больше мяса. И вы сами, когда сырое сало едите, так говорите: мне «с пид черевка». А это как раз от живота и там сало самое тонкое. Верно?

— Верно, — наконец согласился Подгорный.

Хрущев закончил довольно угрожающе:

— Надо сейчас людей, которые у нас в руководстве, обучить, кто не знает, а кто не хочет учиться, их надо заменять. Другого выхода нет.

Он высказался против повышения цен:

— Товарищи, покамест мы будем по-дурацки поднимать цены на продукты сельского хозяйства, но не будем заниматься организацией труда и зарплатой, никакие деньги нас не выручат. Вы, как в бочку бездонную, будете бросать деньги. Вот смотрите, мы подняли цены на мясо. Ну и что, выросло мясо? Почему? Да порядок остался тот же. Как были убыточные хозяйства, как были идиоты директора совхозов, так они и остались на месте. Следовательно, мы только подняли честь его. Тогда убытки его били, поэтому был виден дурак и умный. А теперь мы дали дураку государственную дотацию в виде поднятия цен, поэтому он вышел в умные. Но он прибавки не дал.

Никита Сергеевич использовал Шелепина как дубинку в отношениях с другими руководителями страны. Симпатий Шелепину со стороны товарищей это не прибавляло.

Двадцать третьего декабря шестьдесят третьего года на президиуме Хрущев отчитывал своих подручных. Досталось и заместителю главы правительства Дмитрию Полянскому.

Хрущев заговорил об оплате труда в сельском хозяйстве и обрушился на Полянского:

— Товарищ Полянский, я с вами не согласен. Это несогласие складывается в какую-то линию. Вы берете на себя смелую задачу защиты вопроса, которого вы не знаете. В этом тоже ваша смелость. Но это не ободряет ни меня, ни других. Я полагаться в этих вопросах на вас очень затрудняюсь. Вы бросаете безответственные фразы.

— Вы меня спрашиваете, я отвечаю. Я вам заявляю, что хлеб для государства и колхозные продукты дешевле, чем совхозные.

Раздраженный Хрущев повернулся к Шелепину:

— Товарищ Шелепин, вы возьмите справку и суньте в нос члену президиума. Я, прежде чем ехать, взял справку от ЦСУ. Вы извращаете. Вы не правы.

— Не суйте в нос, — огрызнулся Полянский. — Я человек. Как с вами разговаривать? Если высказал свое мнение, сразу обострение. Может, отношение такое ко мне?

— Видимо так, я не отрицаю. У меня складывается очень большое недоверие. Я на вас положиться не могу. Это, может, субъективное дело. Пусть президиум решает. Садитесь на мое место, я на ваше сяду.

— Не надо волноваться, — стоял на своем Полянский. — И минфин, и госплан показали цифрами, что от колхозов продукция дешевле.

— Я остро этот вопрос поставил, товарищи. Я Полянского считаю не совсем объективным. Мы очень остро говорили по пенсионным вопросам. Вы оказались правы или я?

— Почему любой из нас должен войти с предложением обязательно идеальным? — сопротивлялся Полянский. — Там подписали пять членов президиума помимо секретарей ЦК. Почему считать, что это товарищ Полянский внес?

— Вы его готовили. Вы у меня создали впечатление настороженности.

— Напрасно такое впечатление сложилось, — резко ответил Полянский. — По одному факту нельзя судить.

— Не по одному, — угрожающе заметил Хрущев. — Может быть, это возрастное дело, но я расстраиваюсь, волнуюсь, реагирую. Видимо, пока я не умру, буду реагировать. Ничего с собой не могу сделать. Казалось бы, мне какое дело. Мне семьдесят лет, черт с вами, делайте что хотите. Но я коммунист. Пока я живу, пока я дышу, я буду бороться за дело партии…

И чуть позже в разговоре Хрущев добавил:

— Видимо, мне пора на пенсию уходить. Не сдерживаю свой характер. Горячность.

Постоянное недовольство Хрущева носило отнюдь не возрастной характер. Он видел, что экономическая ситуация в стране ухудшается. Закупки хлеба увеличивались, но урожая все равно не хватало — ни пищевой промышленности, ни животноводству. Шестьдесят третий год был особенно неудачным.

С девятого по тринадцатое декабря шестьдесят третьего в Москве заседал пленум ЦК. Хрущев прочитал обширный доклад «Ускоренное развитие химической промышленности — важное условие подъема сельскохозяйственного производства и роста благосостояния народа».

В узком кругу высоких партийных руководителей он признался:

— Суровая зима, а затем жестокая засуха нанесли ущерб важнейшим сельскохозяйственным районам страны… Озимые на миллионах гектаров погибли.

В шестьдесят третьем впервые за границей купили девять с половиной миллионов тонн зерна, десять процентов урожая. Хрущев, оправдывая закупки зерна за границей, сказал, что если бы в обеспечении хлебом действовать методом Сталина, то и сейчас хлеб можно было бы продавать за границу:

— Хлеб продавали за границу, а в некоторых районах люди пухли от голода. Да, товарищи, это факт, что в сорок седьмом году в ряде областей страны, например, в Курской, люди умирали с голоду. А хлеб продавали. Партия решительно осудила и навсегда покончила с подобным методом.

Почему же зерна перестало хватать тогда, когда начался рост сельского хозяйства?

В хрущевские годы страна стала жить лучше. Люди больше ели сахара, рыбы, мяса, чем до войны. А сельское хозяйство не справлялось.

В середине пятидесятых, в годы хрущевских реформ деревня получила приток рабочей силы. Сокращалась армия — многие демобилизованные вернулись домой. Разрешили вернуться в родные места репресированным народам, а это в основном были крестьяне. Немалое число людей из городов в приказном порядке отправляли в деревни — председателями колхозов и совхозов, специалистами. В деревню распределяли выпускников сельскохозяйственных учебных заведений, добровольцев, осваивавших целину. Это, конечно же, сильно укрепило деревню.

Но к концу пятидесятых люди двинулись в обратную сторону — из деревни. Хрущев сделал великое дело — освободил крестьянина от крепостничества. С февраля пятьдесят восьмого крестьяне стали получать паспорта. Этого права они были лишены постановлением ЦИК и Совнаркома от двадцать седьмого декабря тридцать второго года.

До пятьдесят восьмого года крестьяне могли уехать, только получив справку из сельсовета или от председателя колхоза. А им запрещали отпускать людей. При Хрущеве колхозникам, желающим уехать, стали давать временные паспорта. Правда, окончательно право на паспорт крестьяне получили, только когда двадцать восьмого августа семьдесят четвертого года появилось постановление ЦК и Совмина «О мерах по дальнейшему совершенствованию паспортной системы в СССР» (инициатором постановления был министр внутренних дел Николай Анисимович Щелоков).

Паспорт в руке открыл сельской молодежи дорогу в город, где было комфортнее и интереснее, где можно было учиться, найти работу по вкусу и жить в приличных условиях.

По старому закону, все молодые люди, выросшие на селе, автоматически в шестнадцать лет зачислялись в члены колхоза, даже если они этого не хотели. Они бежали из деревни под любым предлогом. Обычно не возвращались после службы в армии. За четыре последних хрущевских года, с шестидесятого по шестьдесят четвертый, из деревни в город ушло семь миллионов сельских жителей.

В принципе сокращение сельского населения — явление нормальное и прогрессивное, когда является следствием роста экономического прогресса в сельском хозяйстве. Но вот этого как раз и не было! Советские сельское хозяйство оставалось отсталым, и исчезновение молодых людей было для него болезненным.

Желание покинуть деревню усиливалось нелепыми хрущевскими идеями, когда крестьян лишали приусадебного хозяйства, вынуждали сдавать домашний скот, когда взялись укрупнять колхозы и сселять деревни. Идея у Хрущева была хорошая создать современные агрогорода, более комфортные, удобные для жизни, а обернулось все разорением привычной жизни.

И, наконец, огромные деньги и ресурсы съедала гонка вооружений. Ракеты, которыми так восхищался Хрущев, на корню уничтожали экономику.

Хрущев, не зная, что делать, стал требовать более жесткого управления сельским хозяйством. Создал производственно-территориальные управления сельским хозяйством, разделил обкомы и крайкомы на промышленные и сельские. Наивно полагал: будут конкретные чиновники, которые отвечают за сельское хозяйство, будет больше отдача. Количество чиновников увеличилось вдвое.

Малообразованный первый секретарь попадал под обаяние таких мистификаторов, как Трофим Лысенко, и следовал их советам. На мартовском пленуме шестьдесят второго Хрущев предложил заменить травопольную систему земледелия академика Вильямса пропашной, то есть отказаться от посевов многолетних и однолетних трав, распахать луга и засеять луга и чистые пары кукурузой.

Под парами (плюс луга) стояли шестьдесят миллионов гектаров. Хрущеву казалось, что если их засеять — это будет колоссальная прибавка к сельскому хозяйству. А ведь чистые пары — важнейший путь борьбы с сорняками. Луга нужны для выпаса скота.

Тридцать первого мая шестьдесят второго года постановлением правительства было принято решение о повышении закупочных цен на животноводческую продукцию. Это должно было стимулировать колхозы и совхозы, привести к увеличению производства мяса и молока. Но одновременно росли розничные цены на эти продукты; это вызвало массовое возмущение в стране и закончилось Новочеркасском.

В шестьдесят третьем году с прилавков исчезли мясо, гречка, белый хлеб, кондитерские изделия. Зерно спешно закупили за границей.

Погасить в стране недовольство пытались обычными способами. Двадцать пятого апреля шестьдесят третьего года на заседании президиума ЦК рассматривалась записка секретаря ЦК по идеологии Леонида Федоровича Ильичева «о заглушении зарубежных радиопередач».

Первым делом решили прекратить выпуск радиоприемников с коротковолновым диапазоном.

Хрущев распорядился:

— Давайте поручим товарищу Устинову с тем, чтобы с Калмыковым рассмотреть и разработать вопрос о том, чтобы производить радиоприемники, которые работали бы только на прием от наших радиостанций.

Валерий Дмитриевич Калмыков возглавлял госкомитет по радиоэлектронике. Комитет подчинялся Дмитрию Федоровичу Устинову как председателю Высшего совета народного хозяйства.

— Без коротких волн, — уточнил Косыгин.

— Быстро любители приспосабливают и практически трудно это сделать, — заметил Борис Николаевич Пономарев.

— Приспосабливают не все, — возразил Хрущев.

— Приспосабливают как раз тогда, когда коротковолновые выпускают, — сказал Ильичев. — Мы им сами даем возможность.

— Выпустили девять миллионов штук, — с горечью заметил Брежнев.

— Почему это сделали? — грозно спросил Хрущев.

— Было решение прекратить, но не выполнили, — дал справку Ильичев. — Самое главное возражение было министерства торговли: потребитель не берет без коротких волн. Они же соображают. Не берут, и затовариваются.

— А надо сократить производство, — отрезал Хрущев.

— Других не будет, эти будут брать, — пренебрежительно бросил Косыгин.

— А давайте посмотрим, — вдруг предложил Хрущев, — может, произвести эти, без коротких волн, а те заменить. Обратиться к населению. И заменить. Пусть товарищи Устинов и Шелепин разберутся и, может быть, тогда ответят те люди, которые нарушили решение ЦК и правительства.

Но все-таки Никита Сергеевич понимал, что одними запретами делу не поможешь, добавил:

— Надо построить более широкую телевизионную сеть. Надо занять людей разумной пищей, и тогда люди не будут этого делать. В городах надо перевести радиотрансляцию через сеть. Я не знаю, может быть, налог увеличить на индивидуальное использование радиоприемников, а за репродукторы — меньше брать.

— На средних и длинных волнах они меньше поймают, уверенно сказал Косыгин.

— Одним словом, — заключил Хрущев, — надо организовать более разумное наступление на противника и не давать ему возможностей с нашей стороны, не облегчать ему возможности вести пропаганду по радио на нашу страну.

— Не подставлять бока, — вставил слово Суслов.

Но Хрущев уже успокоился и довольно разумно добавил:

— Будут некоторые слушать, пусть слушают. Я помню во время войны, бывало, Гречуха, делать нечего ему, так «вин все знал, что нимцы кажуть» на украинском языке. Он так и пропадал у радио. Все знали эту слабость.

Никита Сергеевич оглядел собравшихся:

— Что еще? Все?

В последние месяцы своего правления Хрущев увидел, что повернул не туда. Стал требовать, чтобы колхозами перестали командовать, что сельское хозяйство надо интенсифицировать, что нужны комплексная механизация, мелиорация и хиимизация сельского хозяйства.

Николай Луньков, который был послом в Норвегии, вспоминает визит Хрущева в Осло. Во время прогулки Хрущев, его зять главный редактор «Известий» Аджубей и главный редактор «Правды» Сатюков ушли вперед. Громыко сказал Лунькову:

— Вы поравняйтесь с Никитой Сергеевичем и побудьте рядом на случай, если возникнут какие-либо чисто норвежские вопросы.

В тот момент, когда Луньков приблизился, Хрущев оживленно говорил Аджубею и Сатюкову:

— Слушайте, как вы думаете, что если у нас создать две партии — рабочую и крестьянскую?

При этом он оглянулся и выразительно посмотрел на Лунькова. Тот понял, что надо отстать. Луньков на ухо пересказал Громыко то, что услышал. Громыко осторожно сказал:

— Да, это интересно. Но ты об этом никому не говори.

Девятого января шестьдесят четвертого года на президиуме ЦК обсуждали вопрос о пенсионном обеспечении и других видах социального страхования колхозников. Через полгода это, наконец, реализовалось в форме закона.

Пятнадцатого июля шестьдесят четвертого года Верховный Совет принял закон о пенсиях и пособиях колхозникам. Впервые в колхозной деревне появилась система социального обеспечения крестьян. Сталин-то считал, что колхозникам пенсии ни к чему. Мужчины получали пенсию в шестьдесят пять лет, женщины в шестьдесят. Хрущев ввел пенсии по инвалидности и в связи со смертью кормильца, пособия для беременных женщин.

Услышать благодарность за пенсии Хрущеву не довелось, через несколько месяцев его самого отправили на пенсию.

Ни к кому Хрущев не относился с таким доверием и никого не поднимал так быстро, как Шелепина. Первый секретарь доверял Александру Николаевичу, ценил его деловые качества, поручал ему самые важные дела, в частности, партийные кадры и контроль над аппаратом.

Леонид Замятин:

— Хрущеву нравилась его требовательность, ум. Шелепин не выскакивал, держался скромно, на вторых ролях…

Многие историки считают, что именно Шелепин был главным организатором акции по смещению Хрущева. Вчерашние комсомольцы, решительные и напористые, больше других были заинтересованы в том, чтобы в высшем эшелоне власти образовались вакансии. Они рвались на первые роли…

Дочь Хрущева, Рада Никитична Аджубей, в интервью рассказывала:

— Что касается группы, условно говоря, молодых, во главе которой стоял Шелепин и к которой, если хотите, принадлежал и мой муж, это было некоторое потрясение. У меня было такое убеждение, и я до сих пор в этом убеждена, что Хрущев как раз делал ставку на Шелепина. Он говорил в последнее время, сам говорил, что пора уходить, мы уже старые, надо освободить дорогу молодым. И я так думаю, что главная его ставка была как раз на Шелепина.

Александр Николаевич позднее рассказывал, что инициаторами смещения Хрущева были Подгорный и Брежнев. Они вели переговоры с другими руководителями партии. Пригласили и его для решающего разговора.

— Ты видишь, какая обстановка сложилась? — такими словами Брежнев начал беседу.

Леонид Ильич перечислил: экономика идет вниз, впервые закупили хлеб за границей — это после освоения целинных земель. А Хрущев подгода в разъездах, а без него вопросы не решаются, с членами президиума не советуется.

Брежнев спросил:

— Как ты считаешь, не пора изменить эту ситуацию?

Шелепин ответил:

— Я согласен.

Правильно было бы сказать, что против Хрущева выступили две влиятельные группы.

С одной стороны, члены президиума ЦК Брежнев, Подгорный, Полянский, которым сильно доставалось от Хрущева. Они смертельно устали от постоянного напряжения, в котором он их держал.

С другой, выходцы из комсомола, объединившиеся вокруг Шелепина и Семичастного. Без председателя КГБ Семичастного выступление против первого секретаря ЦК в принципе было невозможно. А на Шелепина ориентировалось целое поколение молодых партработников, прошедших школу комсомола.

Но разговоры в высшем эшелоне власти Шелепин с Семичастным вести не могли: не вышли ни возрастом, ни чином. Семичастный вообще был только кандидатом в члены ЦК. С хозяевами республик и областей беседовали в основном Брежнев и Подгорный, старшее поколение политиков.

Однако с министром обороны маршалом Малиновским несколько раз беседовал именно Шелепин. Родион Яковлевич сказал, что армия в решении внутриполитических вопросов участия принимать не станет, то есть не придет защищать Никиту Сергеевича. А накануне решающих событий окончательно подтвердил, что выступит против Хрущева вместе со всеми.

КАК ПОССОРИЛСЯ НИКИТА СЕРГЕЕВИЧ СО ВСЕМИ ОСТАЛЬНЫМИ

Хрущев был человеком фантастической энергии, огромных и нереализованных возможностей. Но отсутствие образования часто толкало его к неразумным и бессмысленным новациям, над которыми потешалась вся страна.

А с другой стороны, окружение Хрущева не одобряло его либеральных акций, критики Сталина, покровительства Солженицыну и Твардовскому, попыток найти общий язык с Западом, сократить армию и военное производство.

В августе шестьдесят третьего отдыхавший на Пицунде Хрущев пригласил к себе Твардовского. Александру Трифоновичу позвонил помощник первого секретаря по идеологии Владимир Семенович Лебедев:

— Так вот я докладывал Никите Сергеевичу. Тот спрашивает: «А он отдыхал в этом году? А то, может быть, мы бы здесь и встретились?..»

Хрущев прилетел в Пицунду. Он принимал писателей. После обеда попросил Твардовского прочитать поэму «Теркин на том свете». Много лет Александр Трифонович пытался ее напечать не разрешали!

«Чтение было хорошее, — записал в дневнике Твардовский, — Никита Сергеевич почти все время улыбался, иногда даже смеялся тихо, по-стариковски (этот смех у него я знаю очень приятный, простодушный и даже чем-то трогательный). В середине чтения примерно я попросил разрешения сделать две затяжки…

Дочитывал в поту от волнения и взятого темпа, несколько напряженного, — увидел потом, что мятая моя дорожная, накануне еще ношенная весь день рубашка — светло-синяя — на груди потемнела — была мокра».

Когда Твардовский закончил чтение, раздались аплодисменты. Никита Сергеевич встал, протянул ему руку:

— Поздравляю. Спасибо.

Твардовский попросил у Никиты Сергеевича разрешения «промочить горло». Он пододвинул поэту коньяк.

— Налейте и мне, — сказал он, — пока врача вблизи нету».

Дослушав поэму, Хрущев обратился к газетчикам:

— Ну, кто смелый, кто напечатает?

Вызвался Аджубей:

— »Известия» берут с охотой.

На аэродроме Лебедев сказал Твардовскому, что Никита Сергеевич просит дать возможность прочесть поэму глазами. Его смутили рассуждения насчет «большинства» и «меньшинства». И по личной просьбе Хрущева Твардовский выкинул вот такие строки:

Хрущев не стал внимать в философский смысл стихов Твардовского, а автоматически откликнулся на слова о «большинстве» и «меньшинстве». А в меньшинстве не хотел оставаться даже всесильный первый секретарь ЦК…

У партийных секретарей были личные причины не любить Хрущева. Они жаждали покоя и комфорта, а Хрущев проводил перманентную кадровую революцию. Он членов ЦК шпынял и гонял, как мальчишек.

Поэт Андрей Вознесенский пишет о Хрущеве: «Пройдя школу лицедейства, владения собой, когда, затаив ненависть к тирану, он вынужден был плясать перед ним „гопачок“ при гостях, он, видимо, как бы мстя за свои былые унижения, сам, придя на престол, завел манеру публично унижать людей, растаптывать их достоинство».

Вся советская история — это история непрерывной борьбы за власть. У Хрущева были сильные соперники. Он неустанно сражался с ними и одерживал одну победу за другой.

Он проявил выдающийся талант в борьбе за власть.

Хрущев неоцененный в этом смысле человек. Он был гениальным мастером политической интриги. Ведь каких людей он как бы играючи убрал — Берию, у которого в руках была госбезопасность, Жукова, у которого была армия и народная слава! В пятьдесят седьмом году Никита Сергеевич чуть не в одиночку пошел против президиума ЦК и одолел всех.

За каждой такой операцией стояла большая закулисная работа. Для этого надо было иметь острый ум и смелость.

Партийная номенклатура помогла Хрущеву получить власть и удержать ее. Но одновременно первые секретари осознали и собственную значимость. Они скептически смотрели на Хрущева. Что хотели — исполняли, что им не нравилось — не делали.

На ХХII съезде под давлением Хрущева приняли программу построения коммунизма. Но всем было ясно, что построить коммунизм нельзя. Партийные секретари не хотели отвечать за невыполненные обещания. Им нужно было, чтобы Хрущев ответил за все. Так что это было серьезное противостояние. Или он их. Или они его.

Хрущева товарищи по партии боялись. Он умел внушать страх и в пожилые годы. Добреньким он никогда не был. Иначе бы не выжил. Но он был человек не злопамятный, снимал с должности и все. Сталин расстреливал, чтобы не оставались где-то рядом с ним недовольные и обиженные. А Хрущев никого не добивал, переводил на менее значимые должности.

Вот его позиция, сформулированная уже на пенсии:

Да, есть люди, которые считают, что управлять — это значит хлестать и хлестать, а может быть, даже захлестывать».

Увидев, что Хрущев «хлестать» их не собирается, все им обиженные утратили страх и объединились. Никита Сергеевич позволил своему окружению сплотиться против него.

Хрущев совершил много тактических ошибок. Офицерский корпус не принял тех сокращений, которые он произвел в армии. Хрущев поссорился и с КГБ. Он пренебрежительно относился к госбезопасности и хотел, в частности, снять с чекистов погоны, превратить комитет в гражданское ведомство.

После шестидесятого года Хрущев не подписал ни одного представления на генеральское звание. Некоторые начальники управлений и председатели КГБ республик оказались всего лишь полковниками. Звание полковника председатель КГБ мог дать своей властью. А генерала — только решением президиума ЦК, которое оформлялось постановлением Совмина. Семичастный несколько раз обращался к Хрущеву:

— Никита Сергеевич, неудобно получается. По всем неписаным положениям председатель КГБ в республике — старший воинский начальник. А он всего лишь полковник. Рядом министр внутренних дел — генерал.

Хрущев в шутку все переводил. Когда Семичастный опять завел речь о генеральских погонах, Хрущев его прервал:

— Пойдем обедать!

Зашли в Кремле в комнату, где обедали члены президиума ЦК, рядом со Свердловским залом. Хрущев говорит:

— Вот пришел председатель КГБ, просит генеральские звания. Я ему могу только свои генеральские штаны отдать, ну, так он в них утонет.

— Никита Сергеевич, да я же не себе прошу…

Хрущев многих против себя восстановил тем, что руководящий состав КГБ держал в черном теле. Как и вооруженные силы, когда тысячам офицеров пришлось уйти из армии.

Правда, Хрущев удержался от соблазна и себе звание тоже не повысил в отличие от Брежнева. Как пришел с войны генерал-лейтенантом, так с двумя звездочками и остался. А его тоже уговаривали:

— Как же так, Никита Сергеевич, вы верховный главнокомандующий, а мы старше вас по званию?

— Ничего, — уверенно говорил Хрущев, — я с вами и так управлюсь.

Кончилось это тем, что он умудрился настроить против себя решительно всех. Он обзавелся таким количеством врагов, что не смог всех одолеть.

Хрущев любил рассказывать во всех подробностях, как именно он убирал своих соперников. И сплотившиеся против него секретари поступили так, как их учил Никита Сергеевич. Они воспользовались его отъездом, как это сделал сам Хрущев, готовя отставку Жукова. Они сговорились с основной массой членов ЦК, как это сделал Хрущев, сражаясь с Маленковым и Молотовым. И они тоже использовали эффект внезапности, как это сделал Хрущев, пригласив ничего не подозревавшего Берию на заседание президиума правительства.

И окружение Никиты Сергеевича до последнего не позволило ему понять, что он остался в полном одиночестве. Газеты, радио и телевидение продолжали восхвалять Хрущева. Улицы были увешаны его портретами.

Шестнадцатого апреля шестьдесят четвертого года председатель президиума Верховного Совета СССР Леонид Ильич Брежнев и секретарь президиума Михаил Порфирьевич Георгадзе подписали указ о присвоении звания Героя Советского Союза Никите Сергеевичу Хрущеву:

Физически Никита Сергеевич был еще крепок и мог работать. Его помощник Владимир Лебедев, отдыхая в Барвихе, рассказывал писателю Корнею Чуковскому о Хрущеве:

Лебедев говорил и об изумительной памяти Хрущева: «он помнит почти дословно все документы, которые когда-либо читал, хотя бы десятилетней давности».

Но, вероятно, Никита Сергеевич все-таки что-то почувствовал, недаром хотел вернуть в политику, а точнее, призвать себе на помощь маршала Жукова. Через семь лет после того, как Хрущев отправил Жукова в отставку, он вдруг сам позвонил Георгию Константиновичу. Примирительно сказал:

— Тебя оговорили. Нам надо встретиться.

Помощник Хрущева записал: после отпуска в Пицунде запланировать встречу с маршалом…

В последних числах сентября в Москву приехал президент Индонезии Сукарно — просить оружие. В Большом Кремлевском дворце в честь президента был дан обед.

Леонид Митрофанович Замятин, который тогда работал в министерстве иностранных дел, рассказал мне, что Хрущев на обеде произнес неожиданно откровенную речь.

Старшим на обеде был Подгорный, потому что Хрущев находился в отпуске. Никита Сергеевич тем не менее приехал, вошел в зал со словами, не сулившими его соратникам ничего хорошего:

— Ну что, мне места уже нет?

Место, разумеется, сразу нашлось. Хрущев сделал знак Подгорному:

— Продолжай вести.

Но в конце обеда, когда протокольные речи уже были произнесены, Хрущев заговорил:

— Вот интересно. Я недавно приехал из отпуска, а все меня уговаривают, что я нездоров, что мне надо поехать подлечиться. Врачи говорят, эти говорят. Ну, ладно, я поеду. А когда вернусь, я всю эту «центр-пробку» выбью.

И он показал на сидевших тут же членов президиума ЦК:

— Они думают, что все могут решить без меня…

Хрущев поступил нерасчетливо в том смысле, что предупредил многих, что их снимет, и уехал отдыхать. Самоуверенность подвела Хрущева. Его отправили на пенсию раньше, чем он успел убрать более молодых соперников.

В борьбе за власть ни одна самая громкая и убедительная победа не может считаться окончательной. Всю свою политическую жизнь Хрущев старательно убирал тех, кто казался ему опасен, и окружал себя теми, кого считал надежными помощниками. Но в решающую минуту рядом с Никитой Сергеевичем не оказалось ни одного человека, который бы ему помог.

ВСТРЕЧА С ПАПОЙ РИМСКИМ

Хрущев оттолкнул от себя людей типа Николая Григорьевича Егорычева, который в сорок с небольшим лет стал первым секретарем московского горкома и пользовался в столице уважением. В октябре сорок первого студент бронетанкового факультета МВТУ Николай Егорычев ушел добровольцем на фронт, сражался на передовой, дважды был ранен, один раз тяжело. После войны окончил институт. В пятьдесят шестом стал самым молодым секретарем райкома партии в Москве, в шестьдесят первом возглавил столичный горком.

Егорычев рассказывал мне, как после сессии Верховного Совета он обратился к Хрущеву с просьбой о приеме. Никита Сергеевич не захотел идти в кабинет и предложил:

— Пойдемте-ка здесь поговорим.

Присели на скамейке на улице. Он заметил:

— Хорошо, что вы сами ко мне обратились. Зачем Москва там много тратит электричества на освещение?

Первый секретарь жил в резиденции на Ленинских горах, ему оттуда был виден весь город. И в его представлении Москва залита электрическим светом.

— Никита Сергеевич, это только кажется, — объяснил Егорычев. — В реальности некоторые районы мы очень плохо освещаем. Вы едете по шоссе, оно специально для вас очень хорошо освещается. На освещение города мы тратим десятые доли процента потребляемой городом энергии. Огромное количество электроэнергии съедает промышленность. Но мы сумели поднять коэффицент…

И Егорычев, окончивший после войны МВТУ, стал объяснять руководителю страны, что именно сделали для того, чтобы рациональнее использовать электроэнергию.

Хрущев выслушал его с недовольным видом и ушел обедать. Члены президиума ЦК обедали вместе. Потом Егорычеву перезвонил его предшественник на посту первого секретаря московского горкома Петр Нилович Демичев:

— Что ты такое наговорил Хрущеву? Он пришел злой, говорит: все этот Егорычев знает!

Видимо, Хрущев обиделся на то, что Егорычев, молодой партийный руководитель, разбирается в том, что ему не известно.

В другой раз, принимая руководителя Москвы, Хрущев поинтересовался:

— Сколько вы жилья ввели?

— Миллион квадратных метров, — с гордостью ответил Егорычев.

Хрущев недоверчиво переспросил:

— Сколько? Сто тысяч?

— Миллион, Никита Сергеевич.

Он разозлился:

— Мы когда-то мечтали сто тысяч вводить. Слишком хорошо Москва живет!

Соединился с председателем Госплана:

— Москве больше не давать денег!

Егорычев на следующий день приехал в Госплан:

— Что делать?

А ведь строительные работы были развернуты уже по всей Москве. Председатель Госплана развел руками:

— Я все понимаю, но есть прямое распоряжение Хрущева.

— Полмиллиона квадратных метров ты мне позволишь за счет кооперативного жилья построить?

— Да.

— Остальное я возьму у министров, у которых есть деньги, а жилье им нужно.

Энергичный и напористый Егорычев собрал у себя министров, и они тут же нашли деньги на восемьсот тысяч квадратных метров. Первый секретарь горкома собрал строителей:

— Работайте.

Хрущев, когда в последний раз отдыхал в Пицунде, позвонил оттуда Егорычеву, спросил: как идет строительство?

— То есть ему доложили, что я, несмотря на запрет, продолжаю строить, — рассказывал Егорычев. — Он бы меня снял, если бы его не скинули.

Большое недовольство вызывало растущее влияние хрущевского зятя.

Седьмого марта шестьдесят третьего года Алексея Ивановича Аджубея с женой принял папа римский Иоанн ХХIII. Это было по-своему историческое событие.

Первого марта в Цюрихе заседал комитет, присуждавший премию мира имени Бальцана. Эту премию основала дочь бывшего главного редактора итальянской газеты «Коррьере делла сера» Бальцана, который после прихода фашистов к власти вынужден был уехать в Швейцарию. В состав комитета входили и четыре советских представителя. Среди лауреатов премии был известный советский математик академик Андрей Николаевич Колмогоров.

Комитет присудил премию папе римскому «за его деятельность во благо братства между людьми и народами». Помимо золотой медали лауреату премии полагался миллион швейцарских франков.

Седьмого марта в Ватикане папа Иоанн ХХIII собрал журналистов, чтобы выразить благодарность. Среди журналистов находились Аджубей и его жена. Зять Хрущева выразил желание встретиться с папой. Тот согласился. Руководитель протокола Кардинале и епископ Виллебрандс провели Аджубея с женой в личную библиотеку папы. Беседу переводили собственный корреспондент «Известий» и аббат Кулик из Восточного института в Риме.

Корреспонденту итальянской газеты «Темпо» Аджубей с легкой иронией заметил:

— Могу лишь сказать, что получил от папы пакет с множеством секретов.

Алексей Иванович очень доброжелательно отозвался о папе римском:

— Это человек большой и подлинной простоты. Раскройте пошире глаза, хорошо посмотрите на него, и вы сразу проникнетесь к нему глубоким уважением и неожиданным доверием.

Рада Никитична тоже поделилась впечатлениями:

— Когда папа встал с кресла, то, глядя на его руки, которые нас благославляли, мне вдруг захотелось сказать ему, что у него руки крестьянина, как у моего отца. Я не осмелилась сказать ему это, но это так. Я внимательно смотрела на его руки, когда он передавал сувениры для меня, Алексея и моего отца.

По словам личного секретаря папы Лориса Каповилла, Иоанн ХХIII показал гостям картины и на французском языке объяснил их смысл. Он подарил дочери Хрущева четки:

— Мои сотрудники сказали мне, что некатолическим принцессам я должен дарить медальоны или монеты, но я все же дарю вам эти четки, дабы вы знали, что кроме торжественных молитв и псалмов папа читает и домашнюю молитву, ту, что еще ребенком он выучил перед очагом в своем доме, пока мать готовила весьма скудный обед. Это та молитва, которую папа читает ежедневно для всех рождающихся на свет детей, чтобы каждый, будь то католик или не католик, обрел благословение и спасение души.

Желая также послать благословение детям своих гостей, Иоанн ХХIII спросил их имена, и Рада Аджубей тихо, почти шепотом ответила:

— Никита, Алексей и Иван.

Узнав, что имя Иван означает по-русски его имя — Иоанн, папа римский сказал:

— По возвращении обласкайте детей и особенно Ивана от моего имени, а другие пусть не обижаются.

Говоря с Аджубеем, папа привел строфы из библии о сотворении мира и отметил:

Десятого мая в Ватикане состоялась церемония вручения премии. В королевском зале папского дворца среди множества высокопоставленных гостей — папу поздравляли президент Швейцарской конфедерации Эттери, президент Италии Сеньи и ГЛАВА правительства Фанани — присутствовал председатель государственного комитета по культурным связям с зарубежными странами Сергей Романовский, бывший секретарь ЦК ВЛКСМ.

Частная аудиенция, данная зятю и дочери Хрущева, свидетельствовала не только о желании Иоанна ХХIII наладить отношения с безбожным коммунистическим режимом, но и о высоком положении Алексея Аджубея. В Москве это мало кому нравилось.

С особым раздражением за поездками Аджубея наблюдали те, кто профессионально занимался внешней политикой. Им тяжело было работать с Хрущевым.

Однажды министр иностранных дел Громыко пришел к Никите Сергеевичу — докладывать свои соображения. Надел очки и стал читать подготовленную лучшими аналитиками министерства записку.

Хрущев нетерпеливо прервал министра:

— Погоди, ты вот послушай, что я сейчас скажу. Если совпадет с тем, что у тебя написано, хорошо. Не совпадет выбрось свою записку в корзину.

И выбросил Громыко в корзину все, что долго готовил со своим аппаратом, и покорно слушал первого секретаря, который своего министра иностранных дел ни в грош не ставил.

В отставку Громыко не подал, даже не обиделся, принял как должное, потому что понимал: если хочешь сделать карьеру, на начальство не обижайся.

Рассказывают, будто Никиту Сергеевича отговаривали делать Громыко министром, отзывались о нем неважно: безынициативный, дубоватый. Но Хрущеву нужен был грамотный специалист-международник без собственного политического веса, который станет беспрекословно исполнять его указания, и он отмахнулся от возражений:

— Политику определяет ЦК. Да вы на этот пост хоть председателя колхоза назначьте, он такую же линию станет проводить.

Никита Сергеевич действительно много и охотно занимался международными делами. Министра иностранных дел он считал просто чиновником и самостоятельной роли для него не видел. Громыко был поставлен в весьма невыгодное положение. Его низвели до роли эксперта — приглашали, когда нужна была формулировка, совет, справка. Первую скрипку в выработке политики играло окружение Хрущева. Громыко оставалась рутинная работа, мало интересная для профессионала.

Никита Сергеевич не упускал случая поддразнить Громыко. Говорил своему окружению:

— Смотрите, как молодо выглядит Андрей Андреевич. Ни одного седого волоска. Сразу видно, что он сидит себе в своем уютном закутке и чаек попивает.

Громыко делал вид, что улыбается.

Хрущев не слишком ценил своего министра, пренебрежительно говорил о нем:

— Можно не сомневаться, что Громыко в точности выполнит данные ему инструкции, выжмет из собеседника максимум. Но не ждите от Громыко инициативы и способности принимать решения под собственную ответственность. Типичный чиновник.

Хрущев посмеивался над министром, считал его трусом. Утверждают, что в своем кругу Никита Сергеевич будто бы говорил:

— Прикажи Громыке сесть голой задницей на лед, он с перепугу сядет.

Ходили слухи, что зять Хрущева метил на место министра иностранных дел. Хрущеву нравилось назначать на высокие посты молодых людей. Может быть, Аджубей, очень одаренный человек, и стал бы министром, но Хрущева раньше отправили на пенсию.

Семнадцатого сентября шестьдесят четвертого года, проводя перед отпуском заседание президиума ЦК, Хрущев завел речь о том, что надо решать, когда собирать очередной съезд партии — в конце шестьдесят пятого или в начале шестьдесят шестого, и распорядился:

— Подбор людей теперь уже наметить.

Первый секретарь уже в который раз выразил недовольство тем, что в высшем эшелоне скопилось слишком много пожилых людей. Не предполагал тогда, что очередной съезд пройдет без него самого. Уже сговорившиеся между собой члены президиума слушали первого секретаря с преувеличенным вниманием. И месяца не пройдет, как Хрущева уберут из главного кремлевского кабинета…

Генерал Виктор Иванович Алидин, в ту пору начальник 7-го управления КГБ, вспоминает, что где-то с начала шестьдесят четвертого среди части руководящего состава госбезопасности стали ходить разговоры о возможной замене Хрущева.

В июле с Алидиным доверительно беседовал один из руководителей КГБ. Сказал, что идет подготовка к смещению Хрущева, а его место займет Шелепин.

В конце июля Алидин уезжал в отпуск. Перед отъездом Семичастный ему сказал:

— Отдыхайте, пожалуйста, но к пятнадцатому августа возвращайтесь в Москву. Вы будете очень нужны.

Алидин понял, что это связано со снятием Хрущева.

Один из шелепинских соратников, Николай Николаевич Месяцев, вспоминал, как в начале осени шестьдесят четвертого года он отправился по грибы вместе с Николаем Романовичем Мироновым, который заведовал отделом административных органов ЦК КПСС.

У них было общее прошлое. Месяцев в сорок первом закончил военно-юридическую академию Красной Армии (морской факультет) и был назначен младшим следователем третьего (контрразведывательного) управления наркомата военно-морского флота, а затем следователем Управления особых отделов НКВД СССР. Два года служил в отделе контрразведки СМЕРШ 5-й гвардейской танковой армии. А после войны — еще полгода в главном управлении контрразведки СМЕРШ.

Перед смертью Сталина Месяцева назначили помощником начальника следственной части министерства государственной безопасности по особо важным делам.

А Николая Романовича Миронова, в ту пору секретаря Кировоградского обкома, в пятьдесят первом году, когда Сталин распорядился посадить очередную команду чекистов и образовались вакансии, взяли в министерство госбезопасности сразу на генеральскую должность — заместителем начальника главного управления военной контрразведки.

Потом Николай Миронов возглавил управление госбезопасности в Ленинграде. А в пятьдесят девятом году Хрущев поручил ему отдел административных органов ЦК. Николай Миронов, как и Брежнев, до войны работал в Днепродзержинске. Они сблизились, и именно Миронов принял активное участие в подготовке свержения Хрущева.

Между Мироновым и Месяцевым установились дружеские отношения. Они жили на дачах управления делами ЦК в Усово, удобство которых состояло в том, что в поселке была столовая, куда можно было ходить с семьей или брать там обеды и ужины на дом.

Когда, набрав грибов, они возвращались, Миронов сказал:

— Среди членов Центрального комитета зреет мнение о целесообразности смещения Хрущева с занимаемых им постов и замены его другим товарищем. Вряд ли мне надо говорить тебе о причинах такого мнения. Толковали мы с тобой о положении в стране и не раз. Меня интересует, как ты отнесешься к смещению Хрущева?

— Положительно, — ответил Месяцев.

— Ты понимаешь, что разговор строго между нами? — уточнил Миронов.

— Понимаю, не беспокойся.

Месяцев, поработав советником-посланником в Китае, был назначен заместителем к Андропову в отдел ЦК по связям с коммунистическими и рабочими партиями социалстических стран. Поэтому он ждал какого-то сигнала от Андропова, но тот молчал.

Миронов тоже больше не возвращался к этому разговору. И вдруг пригласил к себе в кабинет и сообщил Месяцеву, что вопрос об оставке Хрущева вот-вот будет поставлен:

— В «Правде», «Известиях» и на телевидении предполагается замена первых лиц. Мне поручено предложить тебе возглавить госкомитет по телевидению и радиовещанию. Поверь, твоя кандидатура обстоятельно обсуждалась.

Месяцев был ошеломлен предложением. Спросил Николая Романовича:

— Как бы ты поступил на моем месте?

— Ответил бы согласием на предложение товарищей из ЦК.

— Кого именно?

— Тех, кто придет на смену Хрущеву.

— А кто это?

— Те, кого изберет пленум.

Николай Месяцев понял, что дальнейшие вопросы на сей счет неуместны:

— Сколько времени мне дается на раздумья?

— Завтра дашь ответ.

Вернувшись к себе, Месяцев позвонил Андропову. Дежурный секретарь ответил, что Юрий Владимирович уже уехал. Советоваться было не с кем. В своей способности руководить радио и и телевидением Месяцев не сомневался: «знал, что справлюсь». Его смущало, почему Миронов не назвал имен. Боятся, что Месяцев их предаст? Если бы так думали, не стали бы делать такое предложение. Скорее, не уверены, что все получится, как задумано…

На следующее утро они с Мироновым встретились в лифте. Месяцев твердо сказал:

— Николай Романович, я согласен. Можешь сообщить об этом людям в масках.

— Не шути, — отрезал Миронов. — Так требует обстановка.

— Догадываюсь, — заметил Месяцев, — но ведь мы с тобой не из пугливых.

Николай Романович Миронов погиб за несколько дней до отставки Хрущева, когда потерпел катастрофу самолет, на котором советская делегация во главе с новым начальником генерального штаба маршалом Сергеем Семеновичем Бирюзовым летела в Югославию на празднование двадцатилетия освобождения Белграда. Самолет из-за плохой видимости врезался в гору. Если бы Миронов не погиб, его бы ждала большая карьера.

«С ВАМИ ОНИ ПОСТУПЯТ ЕЩЕ ХУЖЕ»

Тринадцатого октября Хрущев прилетел в Москву на заседание президиума. В правительственном аэропорту Внуково-2 первого секретаря ЦК и председателя Совета министров встречал один только председатель КГБ Владимир Ефимович Семичастный.

Дело было не только в том, что Семичастный должен был сменить охрану Хрущева и вообще проследить, чтобы темпераментный Никита Сергеевич не предпринял каких-то неожиданных действий. Не всякий решился бы в тот момент оказаться один на один с Хрущевым. Никита Сергеевич все еще оставался первым человеком в стране, и его боялись.

Семичастный много лет спустя рассказывал, что Брежнев даже предлагал физически устранить Хрущева — не верил, что им удастся заставить его уйти в отставку.

Не хочется подвергать сомнению слова Владимира Ефимовича, но люди, знавшие Брежнева, сильно сомневались, что он мог такое сказать — не в его характере.

По другим рассказам в какой-то момент у Брежнева сдали нервы, он расплакался и с ужасом повторял:

— Никита нас всех убьет.

А вот Семичастный Хрущева не боялся. Чего-чего, а воли, решительности и властности у Владимира Ефимовича было хоть отбавляй.

Генерал-лейтенант Николай Александрович Брусницын, в те годы заместитель начальника управления правительственной связи КГБ, вспоминал, как его вызвал Семичастный.

Хрущев еще отдыхал в Пицунде. Семичастный властно сказал, что ему нужно знать, кто и зачем звонит Хрущеву.

— Владимир Ефимович, — твердо ответил Брусницын, — этого не только я, но и вы не имеете права знать.

Семичастный тут же набрал номер Брежнева:

— Леонид Ильич, начальник правительственной связи говорит, что это невозможно.

Выслушав Брежнева, Семичастный задал новый вопрос заместителю начальника управления правительственной связи:

— А что можно?

— Что конкретно надо? — уточнил Брусницын.

— Надо знать, кто названивает Хрущеву.

— Это можно, — согласился Брусницын, — положено иметь такую информацию на спецкоммутаторе.

— Хорошо. Каждый час докладывайте, кто звонил.

На государственную дачу в Пицунде линия правительственной междугородней ВЧ-связи шла через Тбилиси. Ее отключили, сославшись на повреждение аппаратуры. Хрущева соединяли через спецкоммутатор Москвы, так что председателю КГБ немедленно докладывали о всех телефонных переговорах Никиты Сергеевича…

Семичастный приказал управлению военной контрразведки и в первую очередь особистам московского военного округа немедленно сообщать ему даже о незначительных передвижениях войск. Три дня, пока снимали Хрущева, личный состав некоторых оперативных подразделений КГБ, в первую очередь хорошо подготовленных офицеров 9-го управления, держали на казарменном положении в полной боевой готовности.

Спустившись по трапу, Хрущев спросил Семичастного:

— Где остальные?

— В Кремле.

— Они уже обедали?

— Нет, кажется, вас ждут.

Хрущев из аэропорта сразу приехал в Кремль и прошел в свой кабинет. В три часа дня началось заседание президиума. Вошел Хрущев, поздоровался и спросил:

— Ну, что случилось?

Сам сел на председательское кресло и повторил:

— Кто же будет говорить? В чем суть вопроса?

Из всех, кто присутствовал на заседании президиума ЦК, сторону Хрущева занял только — да и то условно — Анастас Микоян. Остальные яростно атаковали Хрущева. Никогда в жизни он не слышал таких обвинений.

Шелепин среди прочего сказал, что в угоду Хрущеву его сыну Сергею — молодому человеку — было присвоено звание Героя Социалистического Труда и присуждена ленинская премия.

Сергей Хрущев обиделся на Шелепина:

Никита Сергеевич не сразу понял, что его намерены отправить в отставку, оправдывался и возражал.

Заседание президиума ЦК закончилось поздно вечером. Решили назавтра продолжить заседание.

Никита Сергеевич отправился к себе на Воробьевы горы. Он еще был первым секретарем и главой правительства. Но фактически его отрезали от внешнего мира. Об этом позаботился Семичастный. Никита Сергеевич не смог позвонить ни своей жене, которая лечилась на чехословацком курорте Карловы Вары, ни дочери Юле в Киев.

Личную охрану первого секретаря Семичастный сменил. Чекисты, которые были обязаны даже ценой собственной жизни защищать Хрущева, собрали свои вещи и исчезли. Начальник 9-го управления полковник Владимир Яковлевич Чекалов без колебаний подчинился Семичастному.

Тринадцатого октября, около полуночи, Месяцева вызвали в приемную Брежнева. Николай Николаевич оделся и из третьего подъезда по улице перешел в первый.

Брежнев сидел в торце длинного стола для заседаний. Косыгин — сбоку. Подгорный — напротив, рядом с ним расположился Демичев. Вслед за Месяцевым вошел Ильичев.

Брежнев спросил:

— Кто поедет на радио представлять Николая Николаевича на коллегии комитета?

Подгорный предложил:

— Ильичев. Это его епархия. Его хорошо знают.

Ильичева интересовал практический вопрос:

— Хрущев может присутствовать в радиотелевизионных программах или убрать его из эфира совсем?

— Убрать совсем, — откликнулся Демичев.

— Да, так будет правильно, — согласился Брежнев.

Леонид Ильич напутствовал Месяцева:

— Коля, желаем тебе успеха. На днях встретимся. В случае чего звони.

В ту ночь, вспоминал Месяцев, они с Ильичевым долго плутали по Замоскворечью. Водитель никак не мог найти здание радиокомитета. Когда все-таки добрались, Ильичев распорядился собрать членов коллегии. К двум часам они были на месте. Предшественник Месяцева — Харламов находился в зарубежной командировке и не подозревал о том, что происходит в Москве.

Ильичев коротко сообщил, что Месяцев назначен председателем госкомитета, а Харламов будет переведен на другую работу. Секретарь ЦК доверительно объяснил руководству комитета, что Хрущев совершил крупные ошибки и его судьбу будет решать пленум ЦК.

Месяцев поинтересовался у членов коллегии: может быть, кто-то по принципиальным соображениям возражает против смещения Хрущева? Среди руководителей радио и телевидения сторонников Никиты Сергеевича не оказалось. Месяцев всех распустил по домам, кроме своих заместителей, которых попросил лично просмотреть все программы будущего дня, чтобы в них не упоминался Хрущев.

Ночь Месяцев провел на новом рабочем месте.

Замы доложили Месяцеву, что вычеркивание Хрущева завершено. Заместитель председателя по внутрисоюзному вещанию Алексей Архипович Рапохин, тоже бывший секретарь ЦК ВЛКСМ, провел нового начальника по коридорам четвертого этажа. Зашли в службу радиоперехвата. Иностранное радио еще не подозревало об отставке Хрущева.

Никита Сергеевич не выдержал давления. Он устал. Промаявшись всю ночь, утром четырнадцатого октября Хрущев появился на заседании президиума уже готовый подать в отставку и уйти. Все участники заседания единогласно высказались за то, что Хрущев должен уйти на пенсию.

В последний раз предоставили слово Хрущеву. Он был подавлен. Говорил:

— Я рад за президиум, что он такой зрелый. Все, что сейчас делается, это победа нашей партии. Я уйду и драться с вами не стану — идеология и основа у нас с вами одна. Я понимаю, что это моя последняя политическая речь — лебединая песня. Но пленуме я выступать не буду, но хотел бы обратиться к пленуму с просьбой.

Ему отказали. На глазах у Хрущева появились слезы:

— Напишите заявление о моем уходе, о моей отставке, я его подпишу. Я полагаюсь на вас в этом вопросе. Скажите, где мне жить. Если нужно, я уеду из Москвы.

Кто-то откликнулся:

— Зачем это делать? Не нужно.

— Если у вас пойдут дела хорошо, — сказал Хрущев, — я буду только радоваться и следить за сообщениями газет. Спасибо за совместную работу, за критику.

От имени Хрущева Гришин и Ильичев составили заявление:

Никита Сергеевич поставил свою подпись.

В тот же день в шесть вечера в Свердловском зале Кремля созвали пленум ЦК. С докладом выступил секретарь ЦК Михаил Андреевич Суслов, который зачитал заранее подготовленное обвинительное заключение по делу Хрущева.

Решили прений не открывать — чтобы не давать слова Хрущеву. Никто из членов Центрального комитета и не попросил слова. Единодушно освободили Хрущева от его должностей.

На пост первого секретаря предложили Брежнева. Председателем Совета министров рекомендовали Алексея Николаевича Косыгина, который последние четыре года был одним из двух первых заместителей Хрущева в правительстве.

Четырнадцатого октября, в течение всего дня, никто новому руководителю радио и телевидения Месяцеву не позвонил. Он пытался узнать, что происходит на Старой площади, но в руководящих кабинетах никого не обнаружил. Он подумал, что если вся затея не увенчается успехом и Хрущев останется, его, пожалуй, ждет тюрьма.

Вторую ночь он тоже провел на рабочем месте. Только утром позвонили из ЦК и сказали, что посылают указ о назначении Месяцева председателем госкомитета по радиовещанию и телевидению. В семь вечера его принял Брежнев.

В кабинете нового первого секретаря ЦК КПСС было многолюдно. Помимо Месяцева присутствовал Степаков, который руководил «Известиями». Все говорили свободно и раскованно. Брежнев держался дружелюбно, просил не стесняться и в случае необходимости звонить ему…

Месяцева на ближайшем съезде партии избрали кандидатом в члены ЦК, сделали депутатом Верховного Совета.

Александр Шелепин вспоминал позднее, что после пленума, на котором Хрущева отправили на пенсию, все члены президиума ЦК собрались с ним попрощаться. Все стояли. Никита Сергеевич подходил к каждому, пожимал руку. Когда подошел к Шелепину, вдруг сказал:

— Поверьте, что с вами они поступят еще хуже, чем со мной…

Шелепин тогда, наверное, только усмехнулся. Но опытный Хрущев не ошибся. Слова оказались пророческими…

После пленума Шелепин завел в свой кабинет уже снятого с должности хрущевского зятя Аджубея. Они с давних пор были на «ты». Заказал чаю с неизменными сушками, которые выпекали специально по заказу управления делами ЦК. Посоветовал Алексею Ивановичу:

— Не уехать ли тебе года на два из Москвы? Полезут ведь иностранцы с интервью. А потом мы тебя вернем.

Аджубей отказался.

— Ушел бы Хрущев в семьдесят лет на пенсию, — вздохнул Шелепин, — мы бы ему золотой памятник поставили.

Наверное, ему было несколько неудобно перед Аджубеем: Алексей Иванович неизменно нахваливал Шелепина тестю.

Для самого Алексея Аджубея все происшедшее было ударом. Он дружил с Шелепиным и не мог предположить, что тот примет деятельное участие в свержении Хрущева и что его самого выбросят со всех должностей.

Правдисту Илье Шатуновскому, выпив несколько рюмок, Аджубей незадолго до октябрьского пленума, недоуменно бросил:

— Вот некоторые полагают, что как только Хрущев сойдет со сцены, мне будет крышка. А почему? Кто-то захочет отыграться на мне за Хрущева? Но за что?

Никита Сергеевич считал председателя КГБ Владимира Семичастного и его предшественника Александра Шелепина лично преданными ему людьми. Он действительно высоко вознес этих молодых людей, но относительно их настроений и планов он глубоко ошибся…

Может, Шелепин и Семичастный зря приняли участие в свержении Хрущева? Им было бы лучше, если бы он остался. Не жалели ли потом Шелепин и его друзья, что все это сделали?

Владимир Семичастный:

— Нет. Хрущев к нам хорошо относился, он даже не поверил, когда ему сказали, что мы с Шелепиным участвовали. Но дело не в этом. Обстановка в стране была такая, что нельзя было больше этого терпеть. Мы ошиблись с Брежневым, хотя объективно у него все данные были. Косыгин бы подошел, но он всегда был на вторых ролях. А Брежнев подходил по всем данным. Вторая роль в партии, занимался космосом, ракетными делами. Симпатичный, общительный…

Свержение Хрущева не вызвало недовольства в стране. Напротив, люди были довольны. Возникла надежда на обновление и улучшение жизни. Появились молодые и приятные лица. Старое-то партийное руководство за небольшим исключением представляло собой малосимпатичную компанию.

Борис Пастернак писал тогда:

Через месяц, на ноябрьском пленуме ЦК, решилась судьба хрущевского зятя. Председательствовал Брежнев.

— Президиум ЦК, — сказал Леонид Ильич, — рассмотрел вопрос о товарище Аджубее и принял решение внести на обсуждение пленума ЦК вопрос о выводе товарища Аджубея из состава членов Центрального комитета за допущенные им ошибки в работе и поведении. Уже говорили, что в соответствии с уставом этот вопрос должен быть решен путем тайного голосования. Товарищ Аджубей, имеете ли вы желание выступить по этому вопросу?

— Два слова хочу сказать.

— Пожалуйста, товарищ Аджубей, — Леонид Ильич демонстрировал партийный демократизм.

Но ни жестом, ни словом он не показал, что они с Аджубеем были на «ты», и еще недавно Леонид Ильич дорожил хорошими отношениями с хрущевским зятем.

Алексей Иванович пытался найти какие-то аргументы в свою защиту:

— Во-первых, я хотел бы сказать товарищам, что я не присутствовал на первой части пленума потому, что поздно меня предупредили, а не из неуважения к собравшимся…

Хотел бы также сказать о том, товарищи, что я прошел обычный журналистский путь. Десять лет работал в «Комсомольской правде», воспитывался без отца, с матерью, кончал университет заочно, был практикантом, репортером, завотделом, редактором, главным редактором, а в 1959 году, когда был назначен в «Известия», постарался сделать так, как я мог, вместе с товарищами, чтобы была интересная газета. Естественно, что в деятельности газеты, наверное, были недостатки, промахи и даже ошибки. Я только хотел сказать членам Центрального комитета партии, президиума ЦК, это знают товарищи, что никогда в деле не использовал свое положение или родственные отношения. Я никогда не огрызался на критические замечания, мне никогда не приходило этого в голову…

Но его слова не имели никакого значения. Как положено, избрали счетную комиссию, проголосовали, и Аджубей, уже оставшийся без работы, перестал быть членом ЦК. Семнадцатого ноября газеты поместили информационное сообщение о пленуме ЦК, там говорилось и о выводе Аджубея из состава ЦК.

Потом Алексей Иванович сожалел, что неубедительно говорил на пленуме, сосредоточился на семье, а надо было рассказать об успехах газеты, о том, что почти втрое увеличился тираж. Да какие бы слова он ни нашел, судьба его была решена. Алексей Иванович был не только зятем Хрущева. Он стал очень влиятельной фигурой, что вызывало ненависть и раздражение у партийного чиновничества.

Суслов на пленуме говорил и об Аджубее, назвав его «политически незрелым человеком»:

— Президиуму пришлось принимать меры, чтобы обезвредить развязную и безответственную болтовню этого гастролера. Президиум Центрального комитета освободил Аджубея от работы редактора газеты «Известия».

В зале зааплодировали и закричали:

— Правильно!

Больше никого из хрущевского окружения не тронули, все остались при своих партийных регалиях, даже бывший главный редактор «Правды» Павел Алексеевич Сатюков.

Твардовский, который присутствовал на пленуме, записал в дневнике: «Сатюков был как маслом облитый, ликовал: меня, мол, снять-то сняли, но не вывели».

В сорок лет Алексей Иванович Аджубей остался без работы. Его никуда не хотели брать, потом устроили в иллюстрированный журнал «Советский Союз». Печататься он мог только под псевдонимом.

«Какая драматичная судьба! — писал Анатолий Друзенко, один из его воспитанников-известинцев. — Пять лет в „Известиях“ — беспрецедентное могущество, ничего невозможного, заслуженная слава, поклонение, зависть. Последующие двадцать пять (!) — забвение и безмолвие…»

БРЕЖНЕВ И ШЕЛЕПИН

На этом же пленуме Александр Шелепин получил повышение, вошел в президиум ЦК. Теперь он воспринимался как один из руководителей страны.

Как же у него складывались отношения с Брежневым?

— Вначале они были едины, — рассказывал Валерий Харазов. — Они даже семьями встречались, вроде бы дружили, а потом возникли разные мелкие проблемы, оставлявшие, однако же, неприятный осадок.

Между Брежневым и Шелепиным быстро пробежала черная кошка.

Леонид Замятин:

— Брежневу сначала был нужен сильный человек, который бы имел ключи к КГБ и поддержал его как лидера партии и государства. Образовался тандем Брежнев-Шелепин. Но потом Брежнев стал присматриваться к Шелепину. И доброхотов много оказалось, которые о Шелепине разное рассказывали…

Внешне Брежнев вел себя очень дружелюбно, многозначительно намекал Шелепину, что, дескать, ты меня будешь заменять во время отпуска или командировок. А потом оставлял на хозяйстве других. Шелепину не доверял.

Как-то старый друг по комсомолу Вячеслав Кочемасов заехал в ЦК к Шелепину, поинтересовался, какие у него теперь обязанности? Все думали, что Шелепин будет вторым секретарем. Шелепин развел руками:

— Постоянных обязанностей у меня нет, есть только постоянные разговоры.

Владимир Семичастный:

— На несколько месяцев Шелепин был выдвинут на вторую роль, Брежнев вручил ему оргдела, кадры, все самое важное. Шелепин этим занимался. Затем кадры Брежнев передал новому секретарю ЦК Капитонову и замкнул его на себя. А Шелепину поручил легкую и пищевую промышленность, финансы.

Ключевым в аппарате ЦК был отдел организационно-партийной работы. Все кадровые перемещения номенклатуры регулировались этим отделом. Поэтому Брежнев поставил во главе отдела Ивана Васильевича Капитонова, человека, который ничего не смел сделать без его ведома.

Очень быстро Шелепин оказался в конфликте с ведущими членами президиума ЦК.

Второго сентября шестьдесят пятого года на президиуме ЦК в конце заседания Брежнев сказал, что надо обсудить записку первого секретаря ЦК компартии Украины Петра Ефимовича Шелеста о работе союзного министерства внешней торговли.

Леонид Ильич сразу заметил, что не знал о существовании письма, поскольку находился в отпуске. Это был сигнал: первый секретарь украинцев не поддержит. Решительно все члены президиума возразили против предоставления Украине права самостоятельно торговать с заграницей. Микоян сказал, что еще сорок лет назад был решен вопрос о монополии внешней торговли и его пересмотр невозможен.

Записка Шелеста стала поводом для политических обвинений. Члены президиума говорили, что Шелест не только подрывает ленинский принцип монополии внешней торговли, но и искажает ленинскую внешнюю политику. Заговорили о том, что на Украине слабо ведется борьба против буржуазного национализма, что республиканское руководство претендует на особое положение, проявляет местничество, нарушает государственную и плановую дисциплину.

Поставили Шелесту в вину и то, что вывески на магазинах и названия улиц написаны на украинском языке. Севастополь город русской славы, а надписи на украинском. На эту тему высказались Суслов и Косыгин.

Не ожидавший такой реакции, Шелест сказал, что он теперь видит ошибочность своего письма и готов взять его обратно. Но товарищи по президиуму ЦК не дали ему возможности избежать проработки.

Микоян добавил:

— Товарищ Шелест, ваш долг, приехав в Киев, сообщить обо всем членам президиума ЦК компартии Украины, навести настоящую самокритику в связи с той политической ошибкой, которая вытекает из вашего предложения, и сделать необходимые выводы.

Секретарь по вопросам идеологии, науки и культуры Демичев завел разговор о том, что на Украине и в самом украинском ЦК вообще процветает национализм и в аппарате ЦК в Киеве почти не осталось русских.

Еще жестче выступил Шелепин, который сказал, что за политическую ошибку Шелеста несет ответственность не только он сам, но и Подгорный, который, пользуясь своим положением второго человека в партии, никому не позволяет вмешиваться в дела Украины.

«Кураторство над Украиной» — это была опасная формула. За «кураторство над Ленинградом» при Сталине расстреляли члена политбюро Вознесенского и секретаря ЦК Кузнецова.

Шелепин возмущенно сказал:

— Дело дошло до того, что в Севастополе при вручении награды Черноморскому флоту, флоту русской славы, все выступления были на украинском языке. В Крыму русских больше, но передачи по радио, по телевидению ведутся на украинском языке. И вообще украинский язык насаждается в ущерб русскому. Так что националистическая линия просматривается не только во внешней торговле, но в политике, в идеологии.

Шелепин потребовал провести пленум ЦК компартии Украины и по-настоящему разобраться, что происходит в республике. В отличие от других членов президиума он говорил с цифрами в руках. Как руководитель комитета партийно-государственного контроля он точно знал, что происходит в республике.

Шелест отверг все обвинения. Зло ответил Шелепину:

— Что касается оргвыводов, то вы не разбираетесь, что делается на Украине. Если вы хотите созвать пленум, то созывайте и послушайте, что вам там скажут!

Столь же резко отвечал на обвинения Подгорный.

Анастас Микоян увидел в этой атаке на украинское руководство проявление великодержавного шовинизма. Но потом пришел к выводу, что за этой схваткой стояла попытка группы Шелепина подорвать позиции влиятельной украинской группы, на которую первоначально опирался Брежнев.

Подгорный признал, что совершил ошибку:

— Я должен был не рассылать это письмо, а предварительно обсудить его в президиуме.

Брежнев спустил это дело на тормозах. Он примирительно сказал, что сомневается, надо ли проводить пленум, наверное, достаточно, что члены президиума обменялись мнениями, а товарищ Шелест все замечания учтет.

Леонид Ильич, с одной стороны, был обеспокоен жесткостью атаки со стороны Шелепина, а с другой, доволен ослаблением позиций Подгорного. Это развязывало ему руки. Он не хотел иметь рядом с собой Подгорного в роли полноправного второго секретаря и нашел ему место председателя президиума Верховного Совета.

Брежнева поначалу считали руководителем слабым, временным. А стране нужна крепкая рука, вот и думали, что Брежневу придется уступить место более сильному лидеру Шелепину.

— Скоро все переменится. Леня долго не усидит,придет Шелепин. Шурик меня не забудет, ему без меня не обойтись. Надо только немного подождать.

Аджубей ссылался на своих приятелей по комсомолу — директора ТАСС Горюнова, заместителя управляющего делами ЦК Григоряна. Однажды даже сообщил, что встречался с самими Шелепиным.

По словам Аджубея, «Шелепин ни в грош не ставил Брежнева. Да тот по силе характера не годился и в подметки Шелепину, „железному Шурику“, как называли его в ближайшем окружении… Многое обещало Шелепину победу в предстоящей схватке с Брежневым. Он к ней готовился. Однако не учел, что силу ломит не только сила, но и хитрость. И тут ему было далеко до Брежнева».

Шелепин был моложе и энергичнее Брежнева. Вокруг него группировались в основном недавние выходцы из комсомола, которые занимали видные посты в органах госбезопасности, внутренних дел, аппарате ЦК, идеологических учреждениях. Они отзывались о Брежневе очень небрежно и полагали, что страну должен возглавить Шелепин.

Многие тогда верили, что Брежнев временная фигура, отзывались о нем очень небрежно.

Леонид Замятин:

— Так и Шелепин его воспринимал. Брежнев — работник максимум областного масштаба, а не руководитель огромного государства, примитивный, две-три мысли связать не в состоянии, теоретических знаний никаких. Ему все речи писали…

Это было столкновение не только двух личностей. Молодые партийные руководители, которые свергли Хрущева, быстро обнаружили, что Брежнев их тоже не устраивает. Они ждали больших перемен в политике, экономике, личной судьбе, а получилось, что они убрали Хрущева только для того, чтобы Леонид Ильич мог наслаждаться властью.

Николай Егорычев:

— Мы разошлись с тем руководством, которое возглавлял Брежнев, в наших политических взглядах.

Владимир Семичастный:

— Мы с Шелепиным занимали довольно критическую позицию с момента прихода Брежнева к власти. Это убеждало его, что мы куда-то рвемся. Его напугало, что операция с Хрущевым была проведена так тихо и спокойно.

Наверное, у Леонида Ильича возникала неприятная мысль: а вдруг они и нового первого секретаря захотят убрать, как убрали Хрущева?

Так был ли комсомольский заговор?

Брежнева принято только ругать. Но может быть, он был не так уж плох? Его считают сравнительно либеральным, мягким, приличным человеком, зла особого он никому не делал. Может быть, и к лучшему, что Брежнев, а не Шелепин стоял во главе страны?

Люди, которые знали их обоих, говорят, что Брежнев только казался добродушным. Он мягко стелил, но спать было жестко. Александр Николаевич Шелепин был немногословным, волевым, организованным, держал себя в руках, не любил расхлябанности. Но едва ли он был таким уж крутым и жестким, каким его изображали.

Николай Месяцев:

— »Железный» значит, все должен подминать под себя, так? А он был демократичный по натуре человек. Милый, симпатичный парень. И он не был мстительным. У нас ведь принято: как попал в беду, так вколачивают в землю по уши. А он не мстил людям.

Николай Егорычев:

— Разговоры, что он был очень крутой, думаю, завели, чтобы его дискредитировать. А не было этого на самом деле. Он был демократичным и доступным. Я знаю только двух человек в руководстве страны, которые сами снимали телефонную трубку, Косыгина и Шелепина. К остальным надо было пробиваться через помощников и секретарей. Причем если Шелепин был на совещании и не мог разговаривать, он всегда потом сам перезванивал…

Самому Шелепину страшно не нравилось, что его называют «железным Шуриком».

«Я никогда не тяготел к диктаторским методам руководства, — писал он уже будучи на пенсии. — Считаю себя убежденным демократом, и это хорошо видели товарищи, работавшие со мной, близко меня знающие на протяжении многих лет».

А мог все-таки Александр Шелепин стать первым человеком в стране?

Его слабым местом считалось отсутствие опыта практической работы. Из комсомола он перешел сразу в КГБ, а затем в ЦК. Он никогда не руководил каким-то регионом, не занимался вопросами народного хозяйства.

С одной стороны, он не был своим для первых секретарей обкомов. Говорят, что они бы его не поддержали. С другой стороны, в областях и краях многие партийные руководители были выходцами из комсомола. Они с уважением относились к Шелепину. Он был самым молодым членом политбюро и, возможно, самым умным. Так что у него был шанс стать первым.

Александр Исаевич Солженицын писал тогда: «Готовился крутой возврат к сталинизму во главе с „железным Шуриком“…

Шелепин представлялся Солженицыну монстром: «Железный Шурик» не дремлет, он крадется там, по закоулкам, к власти, и из первых его движений будет оторвать мне голову».

Александр Яковлев:

— Шелепин не глупый был человек, с хорошим образованием. Способный, но догматик. На секретариате ЦК однажды он выступил в защиту Лысенко. Тошнехонько было его слушать.

У Шелепина было сложное отношение к Сталину. На посту председателя КГБ он многое сделал для процесса реабилитации незаконно осужденных. Он безусловно осуждал репрессии тридцать седьмого года. Но за остальное, по мнению Шелепина, особенно за победу над Германией, Сталин достоин глубокого уважения. Тут он радикально расходился с Хрущевым.

Леонид Замятин:

— Александр Николаевич был своего рода сталинистом. Получилось, что Хрущев, когда начал борьбу со сталинизмом, оперся на человека, который был против самого Хрущева.

Александр Яковлев:

— Он был прожженный сталинист, андроповского типа, может быть, даже жестче. А положительное в нем было то, что он говорил: начинать обновление надо с партии, чтобы аппарат вел себя прилично. Мне нравилось, что он говорил о привилегиях как о заболевании партийно-государственного аппарата…

Шелепин настаивал на том, чтобы в партийных документах акцентировался классовый подход, требовал давать отпор империализму и добиваться взаимопонимания с маоистским Китаем. Интеллигенция и даже часть аппарата ЦК боялись его прихода, считая, что это станет возвращением к сталинским порядкам.

Шелепин (да и Семичастный) с его характером и решительностью внушал страх не только самому Брежневу, но и многим другим высшим чиновникам, вцепившимся в свои кресла. Им куда больше нравился Брежнев с его основополагающим принципом: живи и давай жить другим.

Говорят о том, что Шелепин возражал против решений ХХ съезда, требовал жестких мер в экономике.

Валерий Харазов:

— Это не так. Он был сторонником того, чтобы открыть частные парикмахерские, часовые мастерские. Считал глупостью ликвидацию промкооперации… А то еще был период, когда выпускали только большегрузные автомобили, а возили на них три ящика. Но была линия, и никто не хотел от нее отходить. А он понимал: это глупость…

Шелепин представлял молодую, образованную часть аппарата, которая пришла на государственные должности после войны. Она исходила из того, что экономика нуждается в обновлении, в реформах и прежде всего в технической модернизации. Она хотела экономических реформ при жесткой идеологической линии. Это примерно тот путь, который избрал Китай при Дэн Сяопине. Молодые партийные руководители поддерживали Косыгина и Шелепина. Если бы Шелепин возглавил страну, страна пошла бы, условно говоря, по китайскому пути.

Характер Шелепина проявился во время одной знаменитой истории с большими последствиями.

«Комсомольская правда» в июне шестьдесят пятого года опубликовала невиданно резкую статью писателя Аркадия Сахнина «В рейсе и после», в которой расписала художества обласканного властью генерального капитан-директора Одесской китобойной флотилии Героя Социалистического Труда Алексея Соляника, чье имя гремело по всей стране.

Он руководил флотилией из трех десятков судов-китобойцев, тогда еще промысел китов не был запрещен.

Соляник оказался и самодуром, и хамом, и занимался фантастическими по тем временам махинациями. Флотилия вела промысел в тропиках, в тяжелых условиях, моряки болели и умирали, их тела замораживали и доставляли в порт только после окончания промыслового рейса.

Главным редактором «Комсомольской правды» был известный журналист и поэт Юрий Петрович Воронов, он очень хорошо вел газету — смело и интересно. Первым замом главного был Борис Дмитриевич Панкин, еще один талантливый редактор и еще более смелый человек. Они вдвоем и решили опубликовать статью Сахнина.

Борис Панкин потом вспоминал, что они учитывали и настроения Шелепина, который по старой привычке опекал «Комсомольскую правду».

«Больше всего на свете, — писал Панкин, — Шелепин боялся идеологической ереси. Но считал, что питательной почвой для нее является реальное зло — бюрократизм, коррупция, своевластие партийных и советских вельмож. С этим он призывал бороться не на жизнь, а на смерть. Прущая наверх „днепропетровская мафия“ была для него олицетворением многих из этих зол. Все это делало Шелепина естественным нашим союзником».

Флотилия Соляника была приписана к Одессе, и руководство Украины возмутилось, потребовало наказать газету. Председатель президиума Верховного Совета Украины Демьян Сергеевич Коротченко твердо сказал руководителям Одесского обкома:

— Статья лживая. В обиду мы Соляника не дадим. Из этого и исходите.

Бюро обкома приняло решение:

В Москве за Соляника вступился и самый влиятельный выходец с Украины член президиума ЦК Николай Викторович Подгорный. С его мнением вынужден был считаться и Брежнев.

Секретарь ЦК КПСС, отвечавший за идеологию, Михаил Андреевич Суслов поручил отделу пропаганды и Комитету партийного контроля разобраться и доложить.

Отдел пропаганды, которым руководил Александр Николаевич Яковлев, изучил всю ситуацию с флотилией, привлек прокуратуру и составил служебную записку: за исключением некоторых мелочей статья правильная.

КПК поддержал эти выводы. Первый заместитель председателя КПК Зиновий Сердюк, в прошлом секретарь компартии Украины, не очень любил новое киевское начальство, поэтому не горел желанием наказывать газету.

В Одессу отправился ответственный контролер КПК Самойло Алексеевич Вологжанин. Он, как и Шелепин, был убежденным партийцем и ненавидел таких «перерожденцев», как Соляник.

Самойло Вологжанин выяснил, что Соляник присваивал деньги, которые выделялись ему на закупку продовольствия для моряков. Зато щедро оделял подарками сильных мира сего в Одессе, Киеве и Москве. Так что покровителей у него оказалось предостаточно. Вологжанин представил соответствующую справку Сердюку.

Зиновий Тимофеевич прочитал и сказал:

— В таком виде информация не пойдет. Товарищ Подгорный выразил недовольство вашей работой. Недоволен и первый секретарь ЦК компартии Украины товарищ Шелест.

Но Вологжанин был человеком принципиальным и отказался переделывать справку. Его поддержал и помощник Сердюка Стефан Могилат, который спустя почти четыре десятилетия рассказал, как все это было. Сердюк подписал справку, и ему стало плохо. Его уложили на диван в комнате отдыха, дали валидол.

Через четыре месяца, в октябре шестьдесят пятого, вопрос обсуждался на секретариате ЦК. Председательствовал Суслов. Первому он дал слово Алексею Солянику.

Тот говорил, что статья в «Комсомолке» — это клевета, подрыв авторитета руководства, оскорбление коллектива… Требовал наказать газету и тех, кто ее поддерживает.

Вдруг открылась дверь, и появился Брежнев. Леонид Ильич никогда не приходил на заседания секретариата — это не его уровень. Он председательствует на политбюро. Брежнев молча сел справа от Суслова. И стало ясно, что генеральный секретарь пришел поддержать Соляника. Известно было, что у Брежнева особо тесные отношения с украинским руководством.

Все выступавшие осудили выступление газеты и поддержали Алексея Соляника. А относительно записки отдела пропаганды ЦК дипломатично говорили: отдел не разобрался, не глубоко вник. Обсуждение шло к тому, чтобы наказать газету и реабилитировать Соляника.

И тут слово взял Александр Шелепин, тогда еще секретарь ЦК и член политбюро:

— У нас получилось очень интересное обсуждение. Но никто не затрагивал главного вопроса: а правильно в статье изложены факты или не правильно? Если неправильно, то давайте накажем и главного редактора «Комсомолки» и тех, кто подписал записку. А если факты правильные, то давайте спросим у товарища Соляника: в состоянии он руководить делом или нет? У него во флотилии самоубийство, незаконные бригады… Давайте решим главный вопрос.

В зале заседаний секретариата наступила гробовая тишина. Все растерялись, потому что Шелепин был еще в силе и его слово многое значило. Его возмущение не было наигранным. Александр Николаевич искренне ненавидел коррупцию и бюрократизм советского аппарата.

Тут, как ни в чем ни бывало, заговорил Суслов. Его выступление было шедевром аппаратного искусства:

— Вопрос ясен. Правильно товарищи здесь говорили, что товарищ Соляник не может возглавлять флотилию.

Но никто этого не говорил! Все, кроме Шелепина, наоборот, пытались его защитить!

— Здесь звучали предложения исключить товарища Соляника из партии, — продолжал Суслов, — но этого не надо делать.

Опять-таки никто этого не говорил!

— Вместе с тем мы не можем допустить, чтобы существовали незаконные бригады, — гневно говорил Суслов.

И карьера Соляника закончилась. Его сняли с должности, по партийной линии объявили ему строгий выговор с занесением в учетную карточку.

Потом выяснилось, что Соляник незаконно продавал изделия из китового уса в Новой Зеландии, Австралии, привозил из-за границы дорогие ковры и дарил их членам политбюро компартии Украины. Московских начальников он тоже не обделил вниманием. Суслов и Шелепин обо всем этом уже знали. Брежнев понял это и не выступил в защиту Соляника, хотя пришел, чтобы его спасти. Промолчал.

Заседание закончилось. Все стали выходить. Брежнев подозвал к себе Яковлева и главного редактора «Комсомольской правды» Юрия Петровича Воронова. Мрачно сказал им:

— Критиковать критикуйте, но не подсвистывайте!

То есть он свое отношение все-таки высказал.

Зиновия Сердюка вызвал к себе Подгорный и велел писать заявление о выходе на пенсию. Причина? Близость к Хрущеву и «избиение кадров».

В «Комсомольской правде» исход секретариата ЦК восприняли как победу и отметили ее распитием горячительных напитков. Вероятно, поспешили.

Через несколько месяцев главному редактору «Комсомолки» Юрию Воронову предложили должность заместителя главного редактора «Правды». Это выглядело повышением, и Воронов не мог отказаться. Но в решении политбюро было написано другое: назначить ответственным секретарем — это было на ступеньку ниже и означало наказание за историю с Соляником. Вскоре Воронова сослали корреспондентом «Правды» в Берлин, и ему долго не разрешали вернуться в Москву.

Тут уж Шелепин ничего не мог поделать. Идеологические кадры не были в его ведении. Правда, «Комсомолке» повезло: новым главным назначили Бориса Панкина. Он умудрялся как-то и ладить с партийным и комсомолським начальством, и делать интересную газету в самые трудные времена.

Юрия Воронова в брежневские времена несколько раз пытались назначить то заместителем главного редактора «Литературной газеты», то главным редактором «Литературной России», но представления тормозились в ЦК. Из берлинской ссылки его вернул Горбачев и назначил заведующим отделом культуры ЦК. Говорили, что он помнил Воронова еще по комсомольским годам. Потом из аппарата ЦК перевел главным редактором «Литературной газеты».

Воронова сопровождала репутация смелого, даже отчаянного редактора. Но литгазетовцы были разочарованы. Воронов оказался куда осторожнее своего предшественника Александра Борисовича Чаковского, отправленного на пенсию. Видимо, годы опалы оставили след. Журналисту, потребовавшему объяснений, почему снята его статья, Воронов снисходительно сказал:

— Вы этого, разумеется, не можете знать. Но я-то точно знаю, что именно каждый из членов политбюро может вычитать в этой статье…

Бывший член политбюро Вадим Медведев вспоминает, как, перебравшись из Ленинграда в столицу, он обнаружил, что в центральных органах власти, в правительстве и в аппарате ЦК, было поразительно мало москвичей. Тон задавали напористые провинциалы из разных кланов. Это было не случайностью, а результатом продуманной кадровой политики.

Причем Брежнев не любил столичных жителей, потому что среди них оказалось много сторонников Шелепина.

На ключевые должности Брежнев расставлял тех, кого знал много лет и кому доверял.

К власти пришла брежневская южная когорта, которую знающие люди делили на разные группы — днепропетровскую, молдавскую и казахстанскую — в зависимости от того, где тому или иному чиновнику посчастливилось поработать с Леонидом Ильичом. В особом фаворе были те, кто познакомился с Брежневым еще в годы его юности и молодости, когда он начинал свою карьеру в Днепропетровске.

В «днепропетровский клан» входили будущий ГЛАВА правительства Николай Тихонов, заместитель главы правительства Игнатий Новиков, управляющий делами ЦК КПСС Георгий Павлов, министр внутренних дел Николай Щелоков, первый заместитель председателя КГБ Георгий Цинев. Они все даже окончили одно и то же учебное заведение — Днепропетровский металлургический институт. А в соседнем Днепродзержинске вместе с Брежневым заканчивал металлургический институт его будущий помощник Георгий Цуканов. Все это были преданные Брежневу люди, его надежная команда.

И в Москве невесело шутили, что история России делится на три этапа — допетровский, петровский и днепропетровский.

Брежнев не забывал старых знакомых, помогал им, он вообще обладал завидным даром поддерживать добрые отношения с нужными людьми, и они ему преданно служили.

Он стал вводить в руководство новых людей — в качестве противовеса «комсомольцам» Шелепина. Так секретарем ЦК по сельскому хозяйству в шестьдесят пятом году стал Федор Давыдович Кулаков, который своим возвышением был обязан только Брежневу.

А Леонид Ильич нуждался в поддержке, особенно в первые годы, пока его позиции не окрепли. Ему ведь понадобились годы на то, чтобы убрать из политбюро сильные и самостоятельные фигуры. Только тогда он смог успокоиться. А до того постоянно ждал подвоха от товарищей по партии. Он же помнил, как легко удалось снять Хрущева.

Зачем же, интересно, Шелепин противопоставлял себя остальным членам партийного руководства?

Владимир Семичастный:

— Он больше противопоставлял себя Брежневу. А почему резко выступал? Да по-другому нельзя было пробить вопросы. Там надо характер показывать.

Характер у Шелепина был резкий, лавировать он не умел. В отличие от Брежнева, который никогда не горел на службе, Шелепин вкалывал. Члены политбюро стали его сторониться, чувствуя, что он в опале, что Леонид Ильич к нему плохо относится.

Чем же Брежнев был лучше Шелепина? У Брежнева была завидная биография — работал на заводе, воевал, прошел целину, был первым секретарем обкома, первым секретарем в Молдавии, в Казахстане. Он наладил хорошие отношения с военными и промышленниками. Это имело значение.

А у Шелепина в послужном списке — комсомол, КГБ и комитет партийно-государственного контроля. Это не те должности, которые прибавляют друзей. Партийного контроля боялись еще больше, чем КГБ. Шелепин был человеком с характером: строгий, по долгу службы суровый. А рядом улыбающийся симпатичный Леонид Брежнев, который умел ладить с людьми.

Николай Месяцев:

— Молодой Брежнев — уважительно относящийся к людям, добрый, умный, красивый парень. Не только женщины от любви к нему трещали по всем швам, но и мужчины в него влюблялись. Но когда он почувствовал, что такое власть, он стал другим человеком. Слаще власти ничего нет и быть не может.

Леонид Ильич видел, что должность председателя Комитета партийно-государственного контроля дает Шелепину слишком большую власть, и ловким ходом предложил этот комитет расформировать.

Шестого декабря шестьдесят пятого года на пленуме ЦК Брежнев поставил вопрос о преобразовании комитета:

— Сейчас органы контроля называются органами партийно-государственного контроля. Это не совсем точное название. Оно недостаточно полно отражает тот факт, что контроль в нашей стране является народным. Поэтому будет правильным преобразовать эти органы и назвать их органами народного контроля…

Это был ловко-демагогический ход. Кто решился бы возразить Леониду Ильичу?

— Не вызывает ли это сомнений у членов ЦК? — вопрошал Брежнев на пленуме.

В зале раздались голоса:

— Все ясно.

— Кто желает выступить по этому вопросу?

Желающих не нашлось. Единогласно проголосовали за преобразование комитета. Пугавший Брежнева центр силы исчез.

— Товарищи, — продолжал Леонид Ильич, — мы считаем, что председатель комитета народного контроля не должен быть по положению секретарем ЦК и заместителем председателя Совета министров.

Зал согласился.

— В связи с этим, — изящно завершил Брежнев свою интригу, — не имеется в виду оставлять товарища Шелепина председателем комитета народного контроля. Товарищ Шелепин будет работать секретарем ЦК. Вопрос об освобождении его от обязанностей заместителя председателя Совета министров СССР будет решать сессия Верховного Совета, которая завтра начнет свою работу. Это правильно, товарищи?

Зал поддержал Брежнева.

Александр Николаевич Шелепин утратил полномочия, которые фактически делали его вторым по влиянию человеком в президиуме ЦК. Но всем казалось, что Шелепин — ключевой человек в партийном аппарате.

— Я пришел на работу в ЦК в шестьдесят шестом году, рассказывал Наиль Бариевич Биккенин, который со временем стал главным редактором журнала «Коммунист». — Тогда еще окончательно не было определено, кто же станет лидером Брежнев или Шелепин. Это я сразу почувствовал: любой первый секретарь обкома, приходивший к Шелепину, обязательно шел и к Брежневу. И наоборот.

Михаил Степанович Капица, который со временем станет заместителем министра иностранных дел, вспоминал, как в январе шестьдесят шестого года в Ханой отправили делегацию. Поездка была секретной.

Делегацию возглавлял Шелепин, который, как казалось Капице, занимал второе место в партийной иерархии, с ним поехали секретарь ЦК Дмитрий Федорович Устинов, отвечавший за вооружения и оборону, и генерал Владимир Федорович Толубко, тогда первый заместитель главнокомандующего ракетными войсками стратегического назначения.

«Времени до поездки оставалось мало, — вспоминал Капица, — и мы часто работали вместе с Шелепиным, который требовал подготовить весомые директивы, яркую речь на приеме.

Шелепин был взвинчен, потому что как раз в это время западные разведки и печать ежедневно подбрасывали вымыслы о том, что он намеревается отстранить Брежнева и стать во главе партии и государства.

Брежнев заходил в кабинет Шелепина, и они обменивались мнениями о предстоящем визите Брежнева в Монголию и Шелепина — во Вьетнам.

Я вспоминаю сейчас об этом, и в голову приходит мысль, что эти одновременные поездки не были случайными: Брежнев, который побаивался Шелепина, не хотел оставлять его в Москве во время своего отсутствия. В СССР уже испытывалась практика устранения руководителей во время их отсутствия в столице…

В Ханое перед ужином ко мне подошел прикрепленный к делегации вьетнамец и предложил подать на ужин лягушек. Он поведал, что недавно Фидель Кастро прислал Хо Ши Мину лягушек, так называемых «быков», весом в пятьсот граммов.

Хо Ши Мин распорядился запустить их в пруд у дворца президента. Но по ночам лягушки поднимали такой бычий рев, что Хо Ши Мин распорядился поскорее отправить их на кухню. Предложение мне понравилось. Шелепин и Устинов спросили, что за необычное блюдо им подали, я пояснил, что это — полевая курочка (так зовется блюдо в Китае).

Все остались довольны ужином. Но когда мы вернулись в кабинет посла И.С. Щербакова, я проговорился, что мы ели; посол спокойно подтвердил: поужинали мы кастровскими лягушками… Поле этого Шелепин при встречах всегда жаловался, что я его лягушками накормил…

По пути из Ханоя в Москву мы сделали остановку в Иркутске, чтобы подождать прилета из Улан-Батора Брежнева и возглавляемую им делегацию, в которую, в частности, входили член политбюро, первый секретарь компартии Казахстана Кунаев, министр иностранных дел Громыко и министр обороны Малиновский.

Тогда-то состоялась известная «вечеря», во время которой Шелепин жаловался, что на него, дескать, возводят напраслину, что он вовсе не стремится узурпировать власть и стать руководителем партии и государства, что он искренне поддерживал и поддерживает Леонида Ильича…»

Брежнев и его сподвижники оказались хитрее в политике, чем Шелепин и его друзья.

Николай Месяцев:

— Они переиграли нас. Мне во время поездки в Монголию Цеденбал говорит: «Что вы себя ведете как дети? Вам, как курам, головы отвернут». Что они и сделали. В политике нельзя ходить в рубашке нараспашку.

Шелепинское окружение даже предупреждали, что готовится расправа. Один певец пришел к Николаю Месяцеву, вывел его будто бы погулять и на улице по-дружески рассказал, что накануне пел на даче у члена политбюро Андрея Павловича Кириленко, очень близкого к Брежневу. И случайно услышал, как Кириленко кому-то говорил: «Мы всех этих молодых загоним к чертовой матери». Дескать, имейте в виду…

Шелепинскую команду подслушивали, хотя Семичастный был председателем КГБ.

Николай Месяцев:

— Мне рассказали, что помимо той службы подслушивания, которая подчиняется Семичастному как председателю КГБ, есть еще особая служба, которая подслушивает и самого Семичастного. Я Владимиру Ефимовичу об этом сообщил. Он говорит: «Этого не может быть!» А я говорю: может…

СХВАТКА ИЗ-ЗА ЩЕЛОКОВА

Пробой сил стал вопрос о назначении Николая Анисимовича Щелокова союзным министром охраны общественного порядка.

Брежнев хорошо знал Щелокова. Еще перед войной Николай Анисимович работал в Днепропетровске, там был избран секретарем райкома, потом председателем горисполкома. А Леонид Ильич Брежнев был тогда секретарем Днепропетровского обкома.

В июле сорок первого Щелоков ушел в армию. Военная карьера сложилась скромно: заместитель начальника тыла группы войск, начальник политотдела дивизии, корпуса.

Но главным в его военной карьере оказалось то, что уже после войны он служил в политуправлении Прикарпатского военного округа. А начальником у него был Брежнев.

После демобилизации Щелокова оставили на Украине заведовать промышленным отделом республиканского ЦК.

В пятьдесят пятом его перебросили в соседнюю Молдавию и назначили первым заместителем председателя Совета Министров республики. А главой Молдавии был Леонид Ильич Брежнев.

Брежнева вскоре забрали из Молдавии, и они расстались на долгие пятнадцать лет. Но когда Леонид Ильич возглавил страну, он вспомнил всех своих молдавских друзей.

Константин Устинович Черненко стал заведовать общим отделом ЦК КПСС. Сергей Павлович Трапезников — отделом науки и учебных заведений. Семен Кузьмич Цвигун стал первым заместителем Андропова. А Щелокова Брежнев в шестьдесят шестом году сначала сделал вторым секретарем ЦК компартии Молдавии, а потом решил перевести в Москву. Леонид Ильич нашел ему работу — возглавить воссозданное министерство внутренних дел Союза ССР.

Союзное МВД распустил Хрущев. Он любил министров внутренних дел еще меньше, чем председателей КГБ.

Двадцать четвертого декабря пятьдесят пятого года на заседании президиума ЦК обсуждался вопрос о внесении дополнений в сентябрьский указ президиума Верховного Совета «О досрочном освобождении из мест лишения свободы инвалидов, престарелых, лиц, страдающих неизлечимым недугом, беременных женщин и женщин, имеющих малолетних детей».

Зашел разговор о министре внутренних дел.

Заведующий общим отделом ЦК Малин записал:

Поиск кандидата поручили секретариату ЦК.

Хрущев постепенно избавлялся от старых кадров. Люди из бериевского НКВД на министерских постах его только компрометировали. А генерал-полковник Сергей Никифорович Круглов был министром внутренних дел целых десять лет: семь лет при Сталине, три после него. В последних числах сорок пятого года Круглов сменил Берию на посту наркома внутренних дел.

Тридцатого января пятьдесят шестого года на президиуме ЦК приняли решение утвердить вместо Круглова министром внутренних дел Николая Павловича Дудорова, профессионального строителя.

Хрущев его прекрасно знал, потому что, руководя московским горкомом, поставил его заведовать отделом строительства и строительных материалов МГК, потом сделал заместителем председателя Мосгорисполкома. Став руководителем партии, назначил Дудорова заведующим отделом строительства ЦК.

Все удивлялись такому странному выбору, а Хрущеву нужен был человек со стороны. Роль МВД снижалась. Из министерства забрали и передали в состав КГБ пограничные войска.

На коллегии министерства в пятьдесят шестом году Николай Дудоров говорил:

— Милиция не ведет настоящей борьбы с криминалом. Бандиты годами действуют безнаказанно, а никаких мер никто не принимает. Половина личного состава неграмотна, а другая половина имеет образование ниже среднего. Люди нас ненавидят и ненавидят за дело — ведь очень много преступлений совершают сами работники милиции, а это тягчайшее зло.

При Дудорове возвращали в родные места репрессированные народы, выпускали политзаключенных.

На заседании президиума ЦК шестого ноября пятьдесят восьмого года Хрущев заговорил о том, «не настало ли время создать добровольные милицейские части?»

Под влиянием Хрущева спецслужбы даже пытались отказаться от использования доносчиков или, иначе говоря, тайных информаторов. В пятьдесят шестом году министр внутренних дел Дудоров подписал приказ о постепенном прекращении агентурной работы.

Это объяснялось еще и тем, что в реальности сексоты системы МВД занимались преступной деятельностью, только безнаказанно, потому что они были нужны и куратор спасал их от наказания. Это носило массовый характер. Агенты-уголовники, конечно же, давали полезную информацию, но они соглашались давать информацию только, если им не мешали «работать».

Под влиянием своей агентуры оперативные работники сами совершали правонарушения: утаивали деньги, выделяемые для вознаграждения агентуры, использовали конспиративные квартира для пьянок и интимных отношений с женщинами-информаторами, а то и сами занимались преступными делами, например, за деньги прекращали уголовные дела.

Милиция имела доверенных лиц, секретных осведомителей и резидентов (подробнее см. журнал «Вопросы истории», N 4/2004). Доверенные лица работали без денег, их вербовка не оформлялась. Это были любители, которые сообщали участковым о всех подозрительных лицах. В многоквартирном доме участковый обязан был иметь доверенное лицо на каждой лестничной площадке.

Секретные осведомители вербовались для слежки за теми, кто подозревался в участии в преступной деятельности. Лучшими осведомителями считались продавцы, официанты, чистильщики обуви, которых в те годы было немало. Им платили деньгами или продуктами.

Резидентами служили пенсионеры, бывшие сотрудники правоохранительных органов, которые имели на связи двадцать тридцать осведомителей. Они трудились за зарплату.

Двадцать шестого декабря пятьдесят девятого года появилось постановление ЦК, а тринадцатого января шестидесятого указ президиума Верховного Совета «Об упразднении МВД СССР». Хрущев решил, что вполне достаточно иметь республиканские министерства.

Дудорову дали странный пост Генерального правительственного комиссара Всемирной выставки, которая должна была открыться в шестьдесят седьмом году в Москве. Но через два года Дудоров получил привычное назначение в систему строительства — начальником Главмоспромстройматериалов при Мосгорисполкоме с правами министра.

У него были два сына. Младшего однажды утром нашли без сознания под окнами. Прокуратура пришла к выводу, что он упал с балкона девятого этажа. Старшего обвинили в изнасиловании, когда он на севере проходил производственную практику. Он получил срок и был отправлен в лагерь (подробнее см. «Новые известия», 11 августа 2001).

Министром внутренних дел РСФСР был генерал-лейтенант Николай Павлович Стаханов, который прежде командовал пограничными войсками. В июле шестьдесят первого года его освободили от должности и отправили на пенсию — ему как раз исполнилось шестьдесят лет.

Его место занял бывший заместитель Шелепина по КГБ Вадим Степанович Тикунов. Он был на двадцать лет моложе своего предшественника, единственный юрист среди всех министров внутренних дел с семнадцатого года. Тикунову присвоили специальное звание — генерал внутренней службы второго ранга.

Когда Тикунова назначили российским министром, он пожаловался начальнику 7-го управления КГБ Виктору Алидину:

— Очень не хочется идти на работу в систему МВД, но Шелепин настаивает, говорит, что эту должность может занять Серов. А он нам совсем не подходит.

Генерал армии Иван Серов был человеком Хрущева. В тот момент он возглавлял военную разведку, но Шелепин, видно, опасался, что Хрущев сделает министром Серова.

Летом шестьдесят второго года республиканские МВД были переименованы в министерства охраны общественного порядка. Для Хрущева аббревиатура МВД ассоциировалась с Берией, и он хотел перевернуть эту страницу истории.

Тикунов оставил о себе приличную память среди профессионалов. Он добился у правительства разрешения работникам милиции бесплатно пользоваться городским и пригородным транспортом. По его предложению каждый год десятого ноября стали отмечать день милиции. На первый праздник пришел Никита Сергеевич Хрущев и выступил.

Профессионалы помнят, что при Тикунове коллегия министерства приняла решение об использовании милицией резиновых палок и наручников, а в местах заключения разрешила в случае необходимости пускать в ход слезоточивый газ. Тикунов добивался оснащения органов внутренних дел автотранспортом, мобильными радиостанциями, магнитофонами.

Тикунов первым обратился в правительство с просьбой предоставить всем работникам милиции право бесплатного проезда на городском и пригородном транспорте.

После ухода Хрущева Тикунов доказал новому руководству страны, что численность милиции нужно не сокращать, как требовал Никита Сергеевич, а увеличивать. В шестьдесят пятом году ему разрешили набрать в органы внутренних дел России больше двадцати тысяч человек и сделали упор на вербовку агентуры.

На ХХIII съезде Тикунова включили в состав кандидатов в члены ЦК, избрали депутатом Верховного Совета СССР, дали орден Ленина. Все это сулило продолжение удачной карьеры.

Двадцать третьего июля шестьдесят шестого года появился указ президиума Верховного Совета СССР о воссоздании союзного министерства охраны общественного порядка. Предполагалось, что министром останется Тикунов, он уже принимал поздравления. Но решения политбюро все не было.

Брежнев хотел поставить во главе союзного министерства Николая Анисимовича Щелокова.

Решения в политбюро принимались только единогласно. А против назначения Щелокова министром решительно возразил Шелепин. Председатель КГБ Семичастный в политбюро не входил, но влияние имел большое, особенно в кадровых делах. Он тоже отговаривал Брежнева назначать Щелокова министром.

Семичастный говорил:

— Я знал его по Украине, знал его делишки. Да и вообще: получается, что Брежнев повсюду таскает за собой Щелокова. Я Леониду Ильичу сказал: зачем он вам нужен? К тому же есть готовый министр — Вадим Тикунов.

Видя сопротивление Шелепина и Семичастного, Брежнев отозвал проект решения политбюро о назначении Щелокова. Но он не отказался от своей кандидатуры, а стал готовить почву для назначения Николая Анисимовича. Если бы Брежнев дал слабину и назначил другого человека, аппарат увидел бы, что власть у группы Шелепина. Так что назначение Щелокова было для Брежнева вопросом принципиальным.

Леонид Ильич подолгу беседовал с членами политбюро, убеждая их в своей правоте, и добился своего.

В сентябре Тикунова вызвал в ЦК Брежнев. Генерального секретаря интересовали два вопроса. Способна ли милиции вмешаться в политическую жизнь? И насколько милиция взамодействует с КГБ (госбезопасностью еще руководил Владимир Семичастный). Борьба Брежнева с Шелепиным была в самом разгаре, и Леонид Ильич, видимо, побаивался оставлять в руках «комсомольцев» оба силовых ведомства.

Вадим Тикунов твердо ответил, что милиция не способна на авантюризм. Даже если бы нашлись отдельные личности, милиция бы на это не пошла. А с КГБ министерство взаимодействует не так уж часто — во время массовых мероприятий и в борьбе с валютчиками.

Брежнев сказал, что есть мнение назначить министром свежего человека — Щелокова, а Тикунову предложил остаться в союзном МВД первым замом. Тикунов не мог спорить с генеральным секретарем и согласился. Но Брежнев не захотел оставлять шелепинского человека на второй по значению должности в МВД.

Шли месяцы, а Тикунов не получал назначения. Он звонил в отдел административных органов: что происходит? Ему отвечали: не торопись, подожди, все решится.

В ноябре встретился с новым министром. Щелоков сказал, что Вадим Степанович напрасно волнуется:

— Леонид Ильич все решит. Только не надо никуда ходить и не надо никому звонить…

На следующий день Тикунов побывал у заведующего отделом административных органов ЦК Николая Ивановича Савинкина. Тот подтвердил, что Тикунов получит пост первого заместителя министра. Потом ему неожиданно предложили место заместителя председателя Комитета народного контроля. Тикунов отказался. Он стал добиваться приема у генерального секретаря.

Брежнев принял его, сказал, что в МВД ему нет смысла возвращаться, и предложил работу в отделе кадров дипломатических и внешнеторговых органов (отдел заграничных кадров) ЦК КПСС. Через два года, в октябре шестьдесят девятого, Тикунова отправили советником-посланником в Румынию. Должность была невысокая, учитывая его послужной список, но Вадима Степановича снова принял Брежнев — оказал внимание. Леонид Ильич всегда действовал по принципу: ни с кем без нужды не ссориться.

Тикунов прекрасно понимал, что сломало ему карьеру, и пытался объясниться с генеральным секретарем, говорил, что его отношения с Шелепиным и группой бывших комсомольцев не носят политического характера. Они просто друзья, не может же он с ними вдруг порвать отношения.

Брежнев ни на чем не настаивал.

После Румынии Вадима Тикунова в марте семьдесят четвертого сделали послом в Верхней Вольте (ныне Буркина Фасо). Он грустно пошутил:

— Хорошо еще, что в Верхнюю Вольту отправили, а могли бы и в Нижнюю загнать.

В августе семьдесят восьмого его перевели послом в Камерун. Эти небольшие африканские государства практически не интересовали советскую внешнюю политику, и работа была просто ссылкой. К тому же это страны с тяжким климатом. Умер Вадим Степанович Тикунов в июле восьмидесятого, ему было пятьдесят девять лет…

КАК СНИМАЛИ СЕМИЧАСТНОГО

Позиции Шелепина сильно ослабли, когда его друг и соратник Владимир Семичастный потерял пост председателя КГБ.

Все началось с побега Светланы Иосифовны Аллилуевой, дочери Сталина.

Когда-то ей завидовали миллионы. Люди в мечтах представляли себе ее фантастически счастливую жизнь. Как далеки они были от реальности!

Ей было всего шесть лет, когда ее мать, Надежда Аллилуева, застрелилась после размолвки с мужем. Но о том, что в реальности произошло с матерью, Светлана узнает через много лет. После рокового выстрела в Кремле она оказалась в полнейшем одиночестве. Дочь вождя была лишена друзей и подруг, радостей общения с людьми.

Отношения с отцом у Светланы складывались очень сложно. В детстве она была его любимицей. Потом что-то случилось: то ли он разочаровался в девочке, то ли окружающие вовсе ему опротивели, но дочь стала его раздражать.

Она очень страдала и подсознательно искала мужчину, который бы не только подарил ей свободу, но и был бы в какой-то степени похож на отца. Не потому ли все браки Светланы Сталиной оказались неудачными и быстро распадались? Ни один из ее мужчин не принес ей подлинного счастья. Но и ее мужчинам пришлось несладко. Человек, которого она полюбила первым, десять лет провел в местах не столь отдаленных. Суровая плата за одно любовное свидание.

С известным сценаристом Алексеем Яковлевичем Каплером, которого помнят как замечательного ведущего «Кинопанорамы», ее познакомил брат Василий. Он привез Каплера на дачу. Алексей Яковлевич был известным сценаристом, по его сценариям были поставлены популярные фильмы «Ленин в Октябре», «Ленин в восемнадцатом году», «Котовский».

Это были ноябрьские праздники. Они танцевали модный тогда фокстрот. Ей так хотелось с кем-нибудь поговорить откровенно. И перед ней был человек, готовый ее слушать.

Между ними была разница в двадцать два года. Светлана еще училась в школе. Каплер приходил к ее школе, стоял в подъезде соседнего дома. Подойти боялся. Сотрудники первого отдела НКВД, ведавшие охраной руководителей партии и правительства, неотступно следовали за дочкой вождя.

Потом уже они вместе ходили в Третьяковку, в театры. Гуляли по заснеженной Москве. Он приводил Светлану в просмотровый зал Комитета кинематографии на Гнездниковском переулке, показывал ей новейшие американские фильмы. Ей запомнилась лента «Белоснежка и семь гномов» Уолта Диснея.

Потом Каплер улетел в Сталинград. Однажды в «Правде» Светлана прочитала статью военного корреспондента Каплера, написанную в форме письма с фронта любимой женщине. Она сразу поняла, что это было письмо, адресованное именно ей. Статья заканчивалась словами: «Сейчас в Москве, наверное, идет снег. Из твоего окна видна зубчатая стена Кремля…»

Светлана испугалась, что теперь и отец все поймет. Она не знала, что все ее телефонные разговоры прослушивались и записывались. Начальник сталинской охраны генерал Власик уже велел предупредить Каплера, что ему лучше уехать подальше от Москвы. Но тот влюбился по уши и не внял предупреждению.

В последний день февраля сорок третьего года у Светланы был день рождения. Ей исполнилось семнадцать лет. Они с Каплером пошли в пустую квартиру ее брата Василия возле Курского вокзала. Конечно, не одни — вместе с неизменным сотрудником охраны, который сидел в соседней комнате.

Третьего марта Алексея Каплера, лауреата Сталинской премии первой степени, кавалера ордена Ленина, арестовали.

Его обвинили в том, что он «поддерживал близкую связь с иностранцами, подозрительными по шпионажу». Это был результат встреч с иностранными деятелями культуры, приезжавшими в Советский Союз. Решив, что этого недостаточно, в обвинительное заключение добавили: «будучи антисоветски настроенным, Каплер в своем окружении вел враждебные разговоры и клеветал на руководителей ВКП/б/ и Советского правительства».

Следствие шло долго. Через полгода, двадцать пятого ноября сорок третьего года, особое совещание при НКВД постановило: «Каплера А.Я. за антисоветскую агитацию заключить в исправительно-трудовой лагерь сроком на пять лет».

Его отправили на Север, в Воркуту. На его счастье нашлась работа лагерным фотографом. Он отсидел пять лет и в сорок восьмом году приехал в Москву. Это была ошибка. Вероятно, чекисты боялись, что он вновь встретится с дочерью вождя. Его арестовали и дали еще пять лет исправительно-трудовых лагерей. На свободу он вышел по бериевской амнистии.

Тяжелый, деспотичный характер Сталина не позволял ему примириться с тем, что дочь уже взрослая и имеет право на собственную жизнь, на любовь.

Желание Светланы вырваться из Кремля на свободу только усилилось. Как только ей исполнилось восемнадцать лет, она вышла замуж за одноклассника своего брата — Григория Морозова. Ей так хотелось обрести какого-то близкого человека, хоть кого-нибудь, кто будет ее любить и думать о ней.

Отец был недоволен зятем-евреем, но пробурчал:

— Черт с тобой, делай, что хочешь…

Потребовал, чтобы она никогда не являлась к нему с мужем. Только когда она развелась, Сталин пригласил ее отдохнуть летом вместе.

Когда Светлана Сталина и Григорий Иосифович Морозов разошлись, ему запретили видеться с сыном. Он зарабатывал на жизнь, публикуя статьи под псевдонимом. Когда Светлана в восьмидесятые годы неожиданно вернулась в Советский Союз, Морозов ей помогал. Евгений Максимович Примаков, который дружил с Морозовым, полагает, что Светлана рассчитывала на возобновление отношений. Но уже было поздно…

После Морозова она вышла замуж за сына члена политбюро Андрея Александровича Жданова, перспективного партийного работника Юрия Жданова. Но и этот брак быстро развалился.

Светлана писала потом о своей никчемной, дурацкой, двойной, бесполезной и бесперспективной жизни, полной жесточайших потерь и горчайших разочарований и утрат. Близость к власти может дать человеку комфорт, почести, показное уважение, но не делает человека счастливым.

После ХХ съезда она встретилась с вернувшимся из ссылки своим дальним родственником Иваном Сванидзе. При рождении его назвали Джонридом в честь американского журналиста, написавшего знаменитую книгу об октябрьской революции — «Десять дней, которые потрясли мир».

Сванидзе лишился родителей в одиннадцать лет — отца расстреляли, а мать отправили в ссылку, где она умерла.

Сванидзе и Аллилуева сошлись. Но две несчастные и истерзанные души не могли дать покоя и утешения друг другу.

После смерти отца личная жизнь Светланы Аллилуевой оставалась предметом постоянного беспокойства высшей власти. Особенно с того момента, когда она познакомилась с иностранцем. Индийский коммунист Раджи Бридж Сингх жил в Москве и работал переводчиком в Издательстве иностранной литературы.

Их роман протекал под неусыпным вниманием оперативных работников 7-го управления КГБ. Это управление занималось наружным наблюдением за выявленными иностранными шпионами и прочими подозрительными лицами, включая дочь Сталина.

За Светланой следили точно так же, как следили за ее братом, Василием Сталиным, до самой его смерти в марте шестьдесят второго года. Больше всего боялись контактов сталинских детей с иностранцами. А тут роман с гражданином Индии!

Мешать Светлане, зная ее характер, не решились. Но следили неотступно. Докладывали Семичастному. Читая сводки службы наружного наблюдения, молодой председатель КГБ и предположить не мог, какую роковую роль в его собственной судьбе сыграет всего через несколько лет эта женщина. Ей богу, она была опасна для всех мужчин, с которыми ее сводила жизнь!

Но даже председателю КГБ не дано предвидеть будущее.

Чекисты напрасно опасались, что Светлану Аллилуеву кто-то пытается завербовать. Все, что она делала в своей жизни, она делала, подчиняясь собственным чувствам и желаниям. Она вообще была человеком очень самостоятельным и, несмотря ни на что, вышла замуж за индийца. Но ей опять не повезло. Ее четвертый муж — он был значительно ее старше оказался человеком больным. И вскоре умер у нее на руках.

Он завещал похоронить его на родине. Светлана Аллилуева попросила разрешения исполнить его последнюю волю. В политбюро очень не хотели ее выпускать за границу, словно что-то предчувствовали!

Но ее покойный муж был коммунистом, Индия — более чем дружественная страна, и оснований отказать не нашлось. С разрешения главы правительства Косыгина, Светлану, скрепя сердце, отпустили, правда, в сопровождении двух чекистов. Но те не уследили.

Седьмого марта шестьдесят седьмого года, когда в Москве готовились достойно отметить день международной солидарности женщин, дочь Сталина Светлана Иосифовна Аллилуева, которая находилась в Индии, пришла в американское посольство в Дели и попросила политического убежища. Ее немедленно вывезли в Италию, потом в Швейцарию, а оттуда уже доставили в Соединенные Штаты.

Брежнев страшно разозлился, но, хорошенько подумав, сообразил, что нет худа без добра. Бегство Светланы Аллилуевой оказалось удобным поводом избавиться от человека, которого он не хотел видеть рядом с собой. Леонид Ильич давно ждал повода сменить председателя КГБ.

Это произошло девятнадцатого мая шестьдесят седьмого года на заседании политбюро.

Шелепин отсутствовал. Болел. Но, похоже, Семичастный обиделся на старого товарища: почему не пришел и не высказал своего мнения? Впрочем, расклад сил в политбюро был таков, что попытка Шелепина защитить Семичастного была бы безуспешной.

Тогдашний руководитель Украины Петр Шелест подробно описал эту сцену в своих воспоминаниях. Перед заседанием политбюро примерно за час Шелеста пригласил к себе Брежнев, предупредил:

— Имей в виду, что сегодня мы будем решать вопрос об освобождении Семичастного от должности председателя КГБ.

Для Шелеста это было неожиданностью.

— А какая причина?

Брежнев хотел уклониться от разговора:

— Много есть поводов, позже все узнаешь. Я пригласил тебя, чтобы посоветоваться, где лучше использовать на работе Семичастного. Мы не намерены оставлять его в Москве.

— А почему все-таки освобождаем, какая причина? — настаивал Шелест.

Брежнев почти с раздражением сказал:

— Я же тебе говорю, что позже все узнаешь.

И продолжал о своем:

— Не хочется его и обижать сильно. Может быть, ты что предложишь на Украине?

Шелест предложил назначить Семичастного первым секретарем обкома, скажем, в Кировоградской области.

Брежнев задумался:

— Нет, на партийной работе использовать его нежелательно. Какие еще могут быть варианты?

Тогда Шелест предложил дать Семичастному должность заместителя председателя Совета министров республики.

Брежнев согласно кивнул:

— Первого заместителя.

Шелест возразил:

— Уже есть два первых.

Брежнев отмахнулся:

— Это не преграда. Пиши записку в ЦК, учредим дополнительную должность первого зама.

На политбюро Брежнев вынул из нагрудного кармана какую-то бумажку, посмотрел и сказал:

— Позовите Семичастного.

Семичастный, который не знал, по какому вопросу его пригласили, казался растерянным…

Брежнев объявил:

— Теперь нам надо обсудить вопрос о Семичастном.

— А что обсуждать? — подал реплику Семичастный.

Последовал ответ Брежнева:

— Есть предложение освободить вас от должности председателя КГБ в связи с переходом на другую работу.

Семичастный подал голос:

— За что? Со мной на эту тему никто не разговаривал, мне даже причина такого перемещения неизвестна…

Последовал грубый окрик Брежнева:

— Много недостатков в работе КГБ, плохо поставлена разведка и агентурная работа… А случай с Аллилуевой? Как это она могла уехать в Индию, а оттуда улететь в США?

Первый секретарь ЦК компартии Грузии Василий Мжаванадзе добавил:

— За Светлану кто-то же должен отвечать.

Семичастный резонно возразил, что он не давал согласия на выезд Аллилуевой. Косыгин пояснил:

— Это я разрешил, она плакала, просила.

Но все это не имело никакого значения. Брежнев заранее обо всем договорился с основными членами политбюро.

Брежнев жестко сказал:

— Поедете на Украину.

Семичастный спросил:

— Что мне там делать?

Петр Ефимович Шелест повернулся к нему:

— Мы вам там найдем работу.

Семичастный не сдавался:

— Что вы мне должны искать, Петр Ефимович? Я состою на учете в парторганизации Москвы, а не у вас. Почему же вам искать мне работу? Я член ЦК КПСС, а не ЦК компартии Украины, не надо путать эти вещи.

Но его уже никто не слушал. Вопрос был решен. Новым председателем КГБ был утвержден секретарь ЦК Юрий Владимирович Андропов.

На политбюро утвердили комиссию по передаче дел в КГБ. В комиссию вошли секретарь ЦК Андрей Павлович Кириленко, председатель Комитета партийного контроля Арвид Янович Пельше, первый заместитель председателя Совета министров Кирилл Трофимович Мазуров, Андропов и Семичастный.

Семичастный уехал на Лубянку, пригласил двух своих заместителей, стал рассказывать, что произошло на политбюро. Всего у него было четыре заместителя. Но один лежал в больнице, другой уехал в Ленинград выступать на партийном активе. Должен был ехать Семичастный. Но в ЦК его неожиданно попросили воздержаться от поездки…

Через полтора часа после политбюро в кабинет председателя заглянул порученец из приемной:

— Товарищ генерал, в здании члены политбюро!

— Сколько их там?

— Много!

— Где они сейчас?

— Вошли через ваш подъезд.

С площади Дзержинского в старое здание КГБ заходили только председатель и его заместители.

Семичастный сказал:

— Приглашай их сюда, в кабинет.

Появились Кириленко, Пельше, Мазуров, Андропов. Андрей Павлович Кириленко — старший.

Кириленко вроде как с улыбкой говорит:

— О, так вы тут чаек пьете! Можно к вам присоединиться?

— Пожалуйста, располагайтесь, — предложил Семичастный. — Можно и другое гостям предложить, если пожелаете. Это ведь комитет госбезопасности…

— Нет, нет!

Расселись. Семичастный спросил Кириленко:

— Что случилось?

— Вот, дела пришли принимать. Вы же были на политбюро, все слышали.

Испугались, понял Семичастный.

— Вы, что, думаете, я ночью заговор учиню? До утра подождать не можете? У меня же здесь второй дом — и документы, и книги, и костюмы, и рубашки, и галстуки… Я утром прихожу в одном, днем в погонах, вечером — на прием — опять переодеваюсь. Мне же все это собрать надо и отвезти домой. Вы ведь меня не предупредили за неделю.

Эта речь их не смутила. У них уже весь сценарий был расписан. Кириленко попросил собрать коллегию. На это ушло часа два. Был уже вечер, начальники управлений по дачам разъехались.

Семичастный сказал Кириленко:

— Что же у вас за подход к кадрам такой? Неужели не могли со мной посоветоваться о моей будущей работе? Неужели я не заслужил того, чтобы меня спросили, подходит мне работа или не подходит? Я вот приду домой, там два комсомольца сын и дочь. Мне же им что-то надо объяснить.

Андропов вдруг подал голос:

— А я что своим объясню?

Семичастный его обрезал:

— Юрий Владимирович, зачем вы это говорите? Ваши поймут, что вас выдвинули на значительно более важный пост. Что, ваши дети не разберутся, куда вас выдвинули? А вот я своим объяснить не смогу…

Эта перепалка продолжалась, пока съезжались члены коллегии КГБ СССР. Начальник секретариата председателя докладывал, кто уже здесь, а кого нет. Решили пригласить — помимо членов коллегии — начальников отдельных управлений и отделов, непосредственно подчиненных руководству комитета.

Андропов заметил:

— Надо, чтобы Цинев обязательно был.

Георгий Карпович Цинев, начальник третьего управления (военная контрразведка) не был членом коллегии КГБ, зато он принадлежал к кругу личных друзей генерального секретаря днепропетровские кадры. Они работали вместе еще до войны. Семичастный решил, что Цинев был нужен на заседании, чтобы в случае чего слово нужное сказать, поддержать назначение Андропова.

Семичастный сказал:

— Цинев в госпитале. Ему операцию сделали.

— Нет-нет, не сделали, — поправил его Андропов.

— Юрий Владимирович, если вы приехали с готовым списком, кто должен прощаться со мной, тогда вы и командуйте!

Андропов замялся.

Начальник секретариата по громкой связи доложил, что Цинева нет. Пельше, которого срочно отозвали из Праги — он был там в составе делегации, устало сказал:

— Давайте без Цинева!

Семичастный проявил характер:

— Нет, раз есть указание провести коллегию с участием товарища Цинева, то надо обязательно так и сделать.

Минут через десять доставили Цинева.

Председательствовал на коллегии Кириленко. А Пельше как старейшине было поручено доложить решение политбюро. А докладывать нечего. Никаких происшествий не случилось. Владимир Ефимович давно работает, политбюро решило перевести его на другую работу. А вместе него рекомендуется Юрий Владимирович Андропов. Вот он здесь присутствует, просим любить и жаловать. Кириленко попросил членов коллегии оказать всяческую поддержку Юрию Владимировичу, чтобы он мог быстрее освоиться в новом для него деле. Затем он предложил Андропову занять председательское место. Юрий Владимирович был краток, он призвал всех к дружной работе и обещал в ближайшее время познакомиться с каждым из руководителей.

После этого члены коллегии разошлись.

Генерал Отар Давидович Гоциридзе, бывший комсомольский работник, которого Семичастный сделал начальником оперативно-технического управления КГБ, рассказывал потом:

— Я был на той коллегии, когда нам неожиданно сообщили, что Семичастный освобожден от должности председателя. И должен сказать, что Владимир Ефимович вел себя с большим достоинством…

Кириленко сказал Семичастному: пиши шифровку всем резидентам нашей разведки.

Семичастный возразил:

— А чего я буду о своих похоронах оповещать? Пусть новый председатель пишет.

— Он еще не знает, как это делать.

— Все он знает! А потом есть секретариат, помощники. Зачем самому сидеть, рисовать? Дайте команду. Шифровки надо отправить не только резидентам, но и начальникам управлений областей. Такой-то сдал, такой-то принял.

Тут Семичастный спохватился:

— А чего вы шум подняли, когда еще нет указа президиума Верховного Совета? Меня указом назначали, указом и снять должны, и Андропову указ нужен.

Семичастного успокоили:

— Указ сейчас будет.

А откуда он может взяться, если все члены президиума Верховного Совета разъехались по республикам?

Буквально через двадцать минут заходит порученец из секретариата: приехал фельдъегерь.

— Пусть заходит.

Приносят пакет. Там указ. Ну, это только улыбку могло вызвать.

Андропов с Семичастным ни о чем не говорил; ничего не спрашивая, попросил ключи — и все. Кириленко хотел сразу после коллегии Семичастного выпроводить: можешь уезжать. Владимир Ефимович возмутился:

— Позвольте, мне еще надо с бумагами и с вещами разобраться.

Упирались, но пришлось им согласиться.

Семичастный уехал с Лубянки часа в четыре утра, когда отправил домой коробки с книгами, ненужные бумаги сжег, нужные отдал в секретариат.

Потом Кириленко влетело за то, что он так снисходительно отнесся к бывшему председателю КГБ: оставил Семичастного в здании КГБ одного и не изъял бумаги из его сейфа.

— Они, верно, ожидали, что там план переворота лежит, до конца жизни Семичастный не мог забыть этой истории.

Перед отъездом на Украину Семичастный позвонил Брежневу, сообщил, что уезжает. Леонид Ильич спросил:

— Вы хотели бы ко мне зайти? У вас ко мне вопросы?

Семичастный ответил:

— Нет, у меня вопросов к вам нет.

Брежнев обиделся.

Двадцать третьего мая Владимир Ефимович приехал в Киев. По словам Шелеста, он был потрясен и растерян. Двадцать девятого мая появился указ президиума Верховного Совета УССР о назначении Семичастного первым заместителем председателя Совета министров республики.

Это была бессрочная ссылка.

Политическая карьера Семичастного закончилась, когда ему было всего сорок три года. Другие в этом возрасте еще стоят у подножия Олимпа и зачарованно смотрят вверх.

Конечно, он не верил, что все кончено и назад возврата нет. Думал, что все переменится и он сможет вернуться. Тем более, что он был моложе сменявших друг друга генсеков и членов политбюро. Но путь в Москву ему был закрыт.

В правительстве Украины Владимир Ефимович занимался вопросами культуры, спорта. Он, наконец, получил высшее образование — в семьдесят третьем году окончил исторический факультет вечернего отделения Киевского государственного университете имени Т.Г. Шевченко.

В Киеве Семичастный проработал четырнадцать лет. Его не хотели возвращать в Москву. Так Брежневу было спокойнее.

Летом Шелесту из Крыма позвонил член политбюро Николай Викторович Подгорный, который отдыхал вместе с Брежневым. Вдруг спросил, когда и куда едет в отпуск Семичастный.

«Я понял, — пишет Шелест, — что Брежнев следит за Семичастным. Он опасается его общения с Шелепиным и другими молодыми кадрами. Я лично за Семичастным ничего особенного не замечал, он честный и прямой человек, к делу относится добросовестно, старается вникнуть в малознакомую ему работу.

Безусловно, он был угнетен, ожесточен, при упоминании имени Брежнева, казалось, по его телу проходит ток высокого напряжения, и не трудно представить, что бы Семичастный мог сделать с Брежневым, если бы ему представилась такая возможность…»

После того как Шелепина и Семичастного убрали из политической жизни, они оказались под контролем госбезопасности. Два бывших председателя КГБ разговаривали друг с другом, зная, что бывшие подчиненные их подслушивают.

Владимир Семичастный:

— Мы выходили на улицу и на свежем воздухе разговаривали. Разговоры, не предназначенные для чужого уха, мы в помещении старались не вести. Мы понимали, что все контролируется и ставится на учет. Хотя иногда мы делали это назло, чтобы знали наше мнение…

Леониду Ильичу Брежневу не хватало образования, но он был искушенным политическим бойцом и мастером аппаратной интриги. Его недооценили. У Брежнева было чутье на людей. Он четко представлял, кто за него, а кто против. Это он точно знал.

Николай Егорычев:

— Мы, кто помоложе, были доверчивы. Если бы не были доверчивы, может, Шелепин и занял его место… Когда освобождали Хрущева, Брежнев нас обвел вокруг пальца. Он клялся и божился, что будет проводить линию ХХ и ХХII съездов. Мы были с ним предельно откровенны. У меня с Леонидом Ильичом было много разговоров. Он все знал о моих настроениях. И когда пришел к власти, он уже знал, с кем ему не по пути. Делал вид, что хорошо к нам относится, а в душе был готов с нами распрощаться. Нам пришлось очень трудно…

За годы в комсомоле Шелепин вырастил целое поколение руководителей областного, республиканского уровня. Они стали секретарями обкомов, заместителями министров. По всей стране, в каждой области были выходцы из комсомола, уважительно относившиеся к Шелепину.

Вокруг Шелепина собрались деятельные, динамичные, преданные ему люди. Молодая часть партийного и государственного аппарата вся ему симпатизировала.

Птенцы гнезда Шелепина, выходцы из комсомола реально занимали важнейшие должности в стране. Госбезопасность, министерство внутренних дел, телевидение, ТАСС — там везде сидели друзья Шелепина.

— Когда нас всех разогнали, — рассказывает Николай Месяцев, — нам часто говорили: не может быть, чтобы у вас не было организационной спайки. Но ее не было, мы всегда оставались просто друзьями и единомышленниками.

Но старые друзья в своем кругу откровенно говорили, что Брежнев не годится в лидеры государства и что именно Шелепин должен стать первым секретарем. «Комсомолята» с гордостью произносили: вот у нас растет «железный Шурик», он и сменит Брежнева.

Николай Месяцев:

— Часто собирались у меня на даче. Но не было таких разговоров, что надо Брежнева свергать и ставить Шелепина. Я знал, что все это прослушивается или может прослушиваться. Я же сам в госбезопасности работал… Хотя были и среди нас дурачки, которые, поддав, вставали на стол и кричали: «Да здравствует Шелепин!»

— Комсомолята ему и навредили, — считает Валерий Харазов. — По пьяной лавочке говорили, что наш железный Шурик скоро будет хозяином страны. А эти пьяные разговоры становились известны.

Леонид Замятин:

— Я один раз читал тетрадку, какие КГБ рассылал. В ней запись разговора комсомольских работников в гостинице. Они, видно, в баньке мылись и заодно обсуждали текущую политику, всем характеристики давали…. Эту запись со вниманием читали и выводы делали.

А что сам Шелепин? Он намекал, что хотел бы стать первым секретарем?

Николай Егорычев:

— Александр Николаевич любил беседовать с глазу на глаз. Но мы не говорили о том, что он должен занять место первого. Разговоры сводились к тому, что страна остановилась в развитии, пятится назад. Вот что нас беспокоило…

Неужели группа молодых руководителей, которая сплотилась вокруг Шелепина, не хотела получить возможность воплотить свои идеи на практике?

Владимир Семичастный:

— Нет, мы просто еще не созрели для того, чтобы брать на себя ответственность за государство. Рядом с Микояном, Подгорным, Сусловым мы были комсомольцами в коротких штанишках. Нам на что-то претендовать было смешно…

Но разговоры в Москве шли о том, что Шелепин и его друзья уже даже составили некий теневой кабинет министров, распределили должности. Член политбюро и первый заместитель главы правительства Дмитрий Степанович Полянский остановил на сессии Верховного Совета Месяцева и ернически спросил:

— Ну, как дела, член теневого кабинета?

Месяцев возмутился:

— Что это за провокация?!

Считается, что даже будущий член политбюро и академик Александр Николаевич Яковлев принадлежал к команде Шелепина. Я спросил Яковлева: действительно ли его планировали назначить на высокий пост, если бы к власти пришел Шелепин?

— Это полнейшая чепуха, — ответил Александр Николаевич. — Когда стали разбираться с этой молодежной группой, у них вроде бы действительно какой-то список нашли. И якобы в одном списке была и моя фамилия. Но я-то тут при чем? Мне что-то импонировало например, выступления Шелепина против привилегий. Что я Шелепину симпатизировал, не скажу, что я к нему относился отрицательно, тоже не скажу.

КОМСОМОЛЬСКИЙ ЗАГОВОР?

Так существовал ли все-таки комсомольский заговор против Брежнева?

Александр Яковлев:

— Я думаю, это миф. По пьяной лавочке где-то что-то сказали. Но кто у нас по пьяной лавочке групп не создает? Протрезвеют, а группы нет.

— А что же было на самом деле?

— Была группа влиятельных людей, которая хотела поставить во главе страны Алексея Николаевича Косыгина. С ним связывали прогрессивные экономические реформы, возможность проведения более здравой линии. Я бы тоже не возражал, если бы Брежнева сменил Косыгин.

Иначе события того времени описаны в воспоминаниях Анастаса Ивановича Микояна:

В этом описании много неточностей. Поэтому возникают сомнения: может быть, память подвела Анастаса Ивановича, а, может быть, подвели те, кто помогал написать книгу? Эти воспоминания вышли уже после смерти Микояна.

Брежнев стал отодвигать Шелепина и дискредитировать его команду. Пошли разговоры о том, что вот комсомольцы пытаются захватить власть в стране, в партии. Леонид Ильич был внешне доброжелателен, но с особой брежневской хитростью всех разогнал. Устранением Шелепина и его команды занималось умелое брежневское окружение.

Николай Месяцев:

— Там были крупные мастера закулисной игры, знатоки кадровой кухни. Зайдешь в кабинет, стол совершенно пустой, ни одной бумаги, будто нет в государстве дел. А они по телефону орудуют: этого надо убрать, того назначить, третьего загнать куда-нибудь подальше. Действовали Суслов и Кириленко — это костолом был такой, что будь здоров. Вот они постепенно и вытащили из-под Шелепина все властные структуры…

Управляющим делами ЦК Шелепин предлагал своего человека Гранта Тиграновича Григоряна, бывшего комсомольца. Он был заместителем управляющего. Но Брежнев его не утвердил. Зачем ему шелепинский человек на такой должности?

Брежнев позаботился о том, чтобы и должность начальника 4-го главного управления при министерстве здравоохранения (кремлевская медицина) не занял человек, считавшийся ставленником Шелепина.

Леонид Ильич тогда еще не жаловался на здоровье, но угадал важность этой позиции. Состояние здоровья высших людей в государстве — бесценная информация в борьбе за власть.

Человек тридцать-сорок из окружения Шелепина разослали кого куда, большей частью послами в малозначимые, но далекие государства.

В апреле шестьдесят седьмого перестал быть генеральным директором ТАСС Дмитрий Петрович Горюнов, бывший главный редактор «Комсомольской правды». После отставки Хрущева Горюнов не прервал отношения с Аджубеем. Они встречались в компании бывших комсомольцев. Все это становилось известным. Доброхоты советовали встречаться пореже. Горюнов не прислушался, и его отправили послом в Кению.

Вместо него генеральным директором ТАСС стал Сергей Георгиевич Лапин, человек с богатой биографией, очень консервативными убеждениями и едким юмором. Он окончил два курса Ленинградского историко-лингвистического института и пошел работать в «Винницкую правду». В сорок втором его взяли в отдел печати ЦК, и дальше он пошел в гору. После смерти Сталина Лапина перевели в МИД. При Брежневе он поехал послом в Китай, а через два года возглавил ТАСС.

У Брежнева Лапин пользовался неограниченным доверием. Сергей Георгиевич наиболее важные разговоры начинал такой фразой:

— Я вчера обедал с Леонидом Ильичем…

После этого возражать Лапину решался только тот, кто завтракал или ужинал с генеральным секретарем.

Распустили отдел международной информации ЦК, которым руководил Дмитрий Петрович Шевлягин, потому что в его составе было много комсомольцев.

Первый председатель правления Агентства печати «Новости», бывший член бюро ЦК ВЛКСМ и главный редактор «Комсомольской правды» военных лет Борис Сергеевич Бурков тоже считался близким к Шелепину человеком. Буркова убрали из АПН.

Председатель Гостелерадио Николай Месяцев кому-то сказал про Кириленко, что у того всегда пустой стол и он сам с собой от скуки в крестики-нолики играет. Андрею Павловичу немедленно донесли, это стало последней каплей. В апреле семидесятого Месяцев вернулся из командировки в Хабаровск, а ему в аэропорту говорят: вас только что освободили от должности. Месяцева отправили послом в Австралию.

Его пригласил к себе Брежнев. Поглядывая в окошко, он курил сигарету и хвалил за работу в Гостелерадио, объяснил, что нужно укреплять дипломатический фронт, поэтому посылаем послом в Австралию. Но это, дескать, назначение временное.

Месяцева сменил все тот же Сергей Георгиевич Лапин. Он руководил радио и телевидением пятнадцать лет, пока Горбачев не отправил его на пенсию.

Генеральным директором ТАСС стал еще один доверенный человек Брежнева Леонид Митрофанович Замятин.

— ТАСС, — сказал Леонид Ильич своему тезке, — это то, что дает нам информацию. Я хочу, чтобы ты отбирал информацию, чтобы я первым узнавал, что происходит…

Иначе говоря, генеральный секретарь ЦК КПСС хотел, чтобы главный источник информации о положении в стране и мире был в руках лично ему преданного человека.

Вслед за Семичастным Брежнев убрал первого секретаря московского горкома Николая Григорьевича Егорычева, одного из самых молодых руководителей партии.

Поначалу Брежнев его поддерживал, но быстро убедился, что Егорычев, прямой, целеустремленный, некорыстный, думающий только о деле, — не из его команды.

Егорычев не желал подчиняться новым веяниям, и это стало злить Брежнева.

Горком готовил торжественный вечер по случаю двадцатипятилетия разгрома немцев под Москвой. Пригласили представителей от всех городов-героев. Егорычеву позвонил озабоченный секретарь ЦК по кадрам Иван Капитонов:

— Почему не позвали никого из Новороссийска?

— Это не город-герой.

— Но там же воевал Леонид Ильич, — со значением заметил Капитонов, — надо все-таки пригласить.

— Ну, хорошо, — согласился Егорычев.

— И надо предоставить им слово.

— Нет, это нельзя.

— Но там же воевал Леонид Ильич, — повторил Капитонов.

— Если мы это сделаем, мы только повредим Леониду Ильичу, — твердо сказав Егорычев.

И он позвонил Суслову:

— Михаил Андреевич, вот Капитонов настаивает на том, чтобы товарищам из Новороссийска было предоставлено слово. По-моему, этого делать не следует.

— Вы правы.

После торжественного собрания «Правда» подготовила целую полосу с выступлением Егорычева. А вышел небольшой материал. И тут же позвонил Суслов:

— Товарищ Егорычев, вы не упомянули некоторых маршалов, они обижаются.

— Михаил Андреевич, я упомянул тех, кто воевал под Москвой.

— А маршала Гречко? Он ведь министр обороны.

— Но он не воевал под Москвой!

— Но он же министр обороны!

— Михаил Андреевич, я перечислил тех, кто указан в статье маршала Василевского, которая только что опубликована в «Коммунисте», это же орган ЦК КПСС.

На самом деле Брежнев был недоволен докладом Егорычева. Потому что его имя прозвучало только в конце доклада, когда зашла речь о современных делах.

Едва представился повод, как Брежнев избавился от Егорычева.

На пленуме ЦК, который собрался после арабо-израильской войны в июне шестьдесят седьмого, Егорычев сказал, что из событий на Ближнем Востоке надо извлечь уроки.

Первый секретарь московского горкома по должности входил в военный совет округа противовоздушной обороны Москвы. И он заговорил о том, что система ПВО столицы устарела.

Выступление Егорычева вовсе не было направлено против Брежнева. Напротив, он рассчитывал на поддержку генерального секретаря. Но он посмел вторгнуться в военную сферу, которая была монополией Брежнева. Выступление Егорычева секретарь ЦК по военной промышленности Дмитрий Федорович Устинов счел критикой положения дел в оборонном комплексе.

А самому Брежневу не понравилось выдвинутое Егорычевым другое предложение:

— Может быть, настало время, продолжая линию октябрьского, шестьдесят четвертого года, пленума ЦК, на одном из предстоящих пленумов в закрытом порядке выслушать доклад о состоянии обороны страны и о задачах партийных организаций, гражданских и военных.

Это было истолковано как недоверие Брежневу, как стремление потребовать от него отчета. Внешняя политика — прерогатива генерального секретаря.

Доверенные секретари из «группы быстрого реагирования» получили указание дать отпор Егорычеву. На следующее утро слово взял первый секретарь ЦК компартии Узбекистана Шараф Рашидович Рашидов. Он сразу с укором сказал московскому секретарю:

— Николай Григорьевич, противовоздушная оборона столицы начинается не в Москве, она начинается в Ташкенте.

Егорычева раскритиковали и остальные выступавшие. Брежнев в заключительном слове говорил, как много ЦК занимается военными делами и противовоздушной обороной в том числе.

Председательствовал на этом заседании Шелепин. Едва ли он в тот момент предчувствовал, что судьба Егорычева окажется связанной с его собственной.

После пленума Брежнев обзвонил членов политбюро:

— Московская городская партийная организация нуждается в укреплении, и Егорычева стоило бы заменить. Я предложил Гришина. Все согласились…

Заместитель председателя КГБ Георгий Карпович Цинев после снятия Егорычева разогнал руководство московского управления госбезопасности. Цинев кричал на заместителя начальника управления полковника Георгия Леонидовича Котова, который прежде был помощником Егорычева:

— Ваш Егорычев что, не понимал, что делает? Его выступление — это же был пробный шар. Это был выпад против Леонида Ильича! Что вы там задумали? Заговор против Леонида Ильича затеяли?

Первым секретарем московского горкома сделали Виктора Васильевича Гришина, который был председателем ВЦСПС. Опытный и осторожный чиновник, он никогда не шел против воли генерального секретаря.

«Он не сидел, — описывал Гришина один известный литературовед, — а торжественно и величественно восседал, как некий парт-Саваоф, божество, не знаю даже, с кем его сравнить. Это была истина в последней инстанции, та, которая обжалованию не подлежит. К нему бесшумно подходили какие-то люди с какими-то бумагами. Он говорил, кивал, подписывал, и каждое движение, жест, подпись означали бесповоротное решение чьих-то судеб…

Гришин говорил очень тихо — знал, что его услышат, внимание гарантировано, никто не перебьет, не возразит».

Когда Виктора Гришина перевели в горком, перед Брежневым открылась удобная возможность решить судьбу Шелепина, оставшегося без поддержки.

Александр Николаевич совершил тактическую ошибку, настроив против себя других членов президиума ЦК, которые стали его врагами.

Владимир Семичастный:

— Шелепин, когда стал членом президиума, не взял охрану. Брежнев меня спросил: почему Шелепин без охраны ездит? Я говорю: он же отказывается от охраны. Пусть скажет, я ему завтра хоть взвод поставлю. Тут Шелепин встает и говорит: «Леонид Ильич, а зачем нас охранять? Я считаю, что нужно охранять три первых лица — первого секретаря, председателя президиума Верховного Совета и главу правительства. А нас-то чего охранять? От кого?»

Шелепин даже когда был председателем КГБ, ходил без охраны. Его товарищи стыдили:

— У тебя же полный портфель государственных секретов.

Заодно Шелепин выступил против «иконостасов». Он сказал, что ему стыдно, когда во время демонстрации он стоит на мавзолее, а рабочие несут его портрет. Зачем повсюду выставлять портреты вождей?

Члены президиума ЦК замолкли. Но тут вмешался секретарь ЦК Суслов, ведавший идеологией:

— Это традиция такая. В этом проявляется авторитет партии. Нас не поймут, если отменим.

На этом обсуждение вопроса закончилось.

Председатель КГБ Семичастный встал:

— Ну так как, ставить Шелепину охрану?

Шелепин махнул рукой:

— Ставь…

Шелепин раздражал товарищей по партийному руководству разговорами о том, что члены политбюро оторвались от масс. Кому такое понравится? Крайне щепетильный, он не делал себе никаких поблажек. За все платил.

Валерий Харазов:

— Он переезжал с квартиры на квартиру. Однажды ему сделали ремонт. Он спросил, сколько стоит ремонт. Ему принесли документы. Он их просмотрел и попросил помощника заплатить. Об этом узнали его коллеги. Не бывало еще такого! Члены политбюро обиделись: в какое положение их поставил Шелепин! Что же, и им теперь за все платить? Не привыкли.

Он подготовил большую записку о том, что высшим руководителям необходимо вести себя скромно. Товарищи по партийному аппарату стали относиться к нему с опаской, а потом с ненавистью.

Александр Николаевич высказался также против того, чтобы члены политбюро сами себя награждали орденами. Ну, тут уж он и вовсе задел товарищей за живое…

Вячеслав Кочемасов:

— На политбюро он выступил за пересмотр всей системы привилегий для начальства. Речь шла и о зарплате, и о дачах, и о специальном питании, машинах, охране. Он говорил твердо, убежденно. Он все это высказал. Воцарилось молчание. Никто не берет слово. Наконец Подгорный говорит: «Ну, вот Саша у нас народник, придумал все…» Члены политбюро с облегчением заулыбались и все его предложения благополучно похоронили…

Известный философ Мераб Мамардашвили говорил:

— Советская власть, которая придерживается всего среднего (это доказал Брежнев), ничего слишком активного или революционного, даже в свою пользу, не терпит. Почему не удалась карьера Шелепина? Потому, что он слишком определенный. Они даже этого не любили.

ГЛАВА ПРОФСОЮЗОВ

Проба сил в истории с Щелоковым и Тикуновым, освобождение Семичастного от должности, которое прошло, как по маслу, показали Брежневу, что он набрал силу и может не считаться с Шелепиныи. Более того, нет смысла держать его внутри партийного аппарата. Зачем ему видеть брежневскую политическую кухню изнутри?

На расширенном заседании политбюро с участием местных партийных руководителей обсуждался вопрос о крупных животноводческих комплексах в Российской Федерации.

Шелепин выступил резко, говорил о тяжелом положении на селе и потребовал отправить в отставку министра сельского хозяйства Владимира Владимировича Мацкевича.

А Брежнев был знаком с Мацкевичем еще с послевоенных лет. В свое время первый секретарь Днепропетровского обкома наладил хорошие личные отношения с министром сельского хозяйства Украины Мацкевичем. Потом они сотрудничали, когда Брежнев работал в Казахстане. Став главой партии, Брежнев сам предложил сделать Мацкевича союзным министром сельского хозяйства.

Поэтому Леонида Ильича разозлили слова Шелепина. На следующий день Брежнев позвал Александра Николаевича к себе:

— Как понимать твое вчерашнее выступление? Твоя речь была направлена против меня!

— Почему?

— А ты что, не знаешь, что сельское хозяйство курирую я? Значит, все, что ты говорил вчера, это против меня. Затем, какое ты имел право вносить предложение о снятии с работы Мацкевича? Ведь это моя личная номенклатура!

Однажды Александр Николаевич приехал в Кремль на очередное заседание политбюро. Его зазвал к себе Брежнев. В кабинете уже сидел Суслов. Леонид Ильич предпочел вести такой сложный разговор с Шелепиным не в одиночку, а опираясь на авторитет «главного идеолога» партии.

— Знаешь, надо нам укрепить профсоюзы, — сказал Брежнев. — Есть предложение освободить тебя от обязанностей секретаря ЦК и направить на работу в ВЦСПС председателем. Как ты смотришь?

Шелепин ответил, что никогда себе работы не выбирал и ни от какой не отказывался. Хотя он прекрасно понимал, что укрепление профсоюзов Брежнева совершенно не интересует. Ему нужно было убрать Шелепина из партийного аппарата.

Брежнев и Суслов, который весь разговор просидел молча, поднялись. Все вместе перешли в соседнюю комнату, где уже собрались члены политбюро. Брежнев сказал, что они с Сусловым рекомендуют перевести Шелепина в ВЦСПС. Членом политбюро он останется, чтобы поднять авторитет профсоюзов.

Двадцать шестого сентября шестьдесят седьмого года пленум ЦК освободил от обязанностей секретаря ЦК Александра Николаевича Шелепина. Членом политбюро он остался.

Представить Шелепина на пленум ВЦСПС приехал Михаил Андреевич Суслов.

Пррофсоюзы — огромное хозяйство. Шелепин считал необходимым сосредоточиться на охране труда и здоровья рабочих, требовал, чтобы его подчиненные по всей стране добивались от администрации, директоров предприятий улучшения условий работы и жизни рабочих. В ведении профсоюзов находилось огромное хозяйство — санатории, дома отдыхов, профилактории, туристические базы, пионерские лагеря, стадионы, клубы и дома культуры. В состав ВЦСПС входил Центральный совет по управлению курортами профсоюзов, Центральный совет по туризму, Центральный совет Всесоюзного общества изобретателей и рационализаторов.

Впрочем, в роли главы профсоюзов энергичный и популярный Шелепин тоже был неудобен Брежневу.

Леонид Замятин:

— Шелепин, как человек большой энергии, стал бывать на заводах, общаться с рабочими. Выдвинул программу социальной поддержки рабочего класса, занялся строительством санаториев для рабочих. Популярность его росла.

Говорят, что Шелепин вдохнул новую жизнь в безвластные профсоюзы. При нем профсоюзные комитеты почувствовали себя уверенно и на равных говорили с администрацией, не позволяя директорам нарушать права рабочих.

Николай Егорычев:

— Пришел Шелепин в профсоюзы, люди вздохнули свободно. Другой климат — можно прийти к человеку, он примет, выслушает, поможет… Но работать Шелепину уже было трудно. Когда его перевели в ВЦСПС, он на каждом шагу чувствовал, что его оттирают.

Владимир Семичастный:

— У него уже вообще не ладились отношения с Брежневым. Все предложения, которые он вносил, работая в ВЦСПС, либо мариновались, либо отклонялись. Шелепин оказывался в глупом положении перед своим активом. Он действовал энергично, но его идеи благополучно проваливались. Брежнев сбивал его авторитет и опускал до уровня обычного чиновника.

Брежнев по-прежнему воспринимал Шелепина как соперника. Тесные контакты с Шелепиным стали опасным делом.

У нового генерального директора ТАСС Леонида Замятина возникла идея построить дом отдыха для тассовцев с помощью профсоюзов. Встреча с Шелепиным едва не окончилась для Замятина печально. Его срочно вызвали в Барвиху к Брежневу.

Охранник сказал:

— Леонид Ильич гуляет возле озера.

Замятин пошел его искать. Леонид Ильич прогуливался с какими-то людьми. Увидев Замятина, отошел с ним в сторону, где их никто не слышал:

— Если бы я тебя не назначил на эту должность два месяца назад, то сегодня бы снял.

— Чем же я провинился? — спросил Замятин.

— Ты у Шелепина в ВЦСПС был?

— Да, — пояснил Замятин, — я хотел ускорить строительсво дома отдыха.

— Но ты с ним еще и обедал?

— Он меня пригласил, — признал Замятин.

— О политике говорили? Честно.

— Ни слова, — поклялся Замятин. — Только о социальных делах.

Генеральный секретарь сказал Леониду Митрофановичу прямым текстом:

— Всех идеологов, которые окружали Шелепина, мы отослали за рубеж или в другие места. Сейчас он ищет новых людей на идеологическом фронте, формирует новую команду. И тебя не случайно пригласил пообедать. Он, видишь, не бросил своих идей. Мне это не нравится. И мы с этим покончим. Может, я виноват, что не предупредил тебя, но я не мог предположить, что ты сразу поедешь к Шелепину… Тебе надо знать, каких друзей выбирать…

Александр Николаевич продолжал вести себя самостоятельно. Искусствовед Даль Орлов вспоминал, как главный режиссер театра «Современник» Олег Николаевич Ефремов к пятидесятилетию октябрьской революции поставил пьесу Михаила Филипповича Шатрова «Большевики». Цензура ее запретила. Министр культуры Екатерина Алексеевна Фурцева взяла на себя смелость разрешить спектакль. Полгода он шел без разрешения.

Когда, наконец, получили разрешение, главный редактор «Труда» Александр Михайлович Субботин позволил опубликовать положительную рецензию. Но чтобы подстраховаться, послал газетную полосу Шелепину в ВЦСПС. Шелепин прочитал и разрешил. Подпись члена политбюро была законом для цензуры.

Шелепин вспоминал, как накануне одного из пленумов ЦК он зашел к главе правительства Косыгину. Сказал, что как руководитель профсоюзов настаивает на принятии поправок к пятилетнему плану, предусматривающих повышение жизненного уровня людей. Изложил конкретные предложения ВЦСПС. Предупредил: если Косыгин этого не сделает, то Шелепин выступит сам.

Алексей Николаевич немедленно пересказал разговор Брежневу. Тот буквально через час пригласил к себе Шелепина.

Сразу спросил:

— Какие у тебя отношения с Косыгиным?

— Вы же знаете, что на заседаниях политбюро мы с ним по принципиальным вопросам остро спорим, — ответил Шелепин.

Это Брежнева вполне устраивало.

— Ты говорил Косыгину, что собираешься выступать на пленуме?

Шелепин подтвердил и объяснил, что именно он намерен сказать. Брежнев попросил его не выступать и твердо обещал учесть его предложения. Но ничего не сделал. Главное для него было — не пустить Шелепина на трибуну партийного пленума.

Александр Николаевич не делился своими неприятностями даже с близкими друзьями.

— Я приехал из Литвы, — рассказывал Харазов. — Зашел к нему на работу. Никаких разговоров в его кабинете не вели, понимали, что это бесследно не пройдет. Когда он отдыхал в Литве в Паланге, вот тогда погуляли и поговорили всласть. Но он никогда не рассказывал, что у них делалось в политбюро, хотя и я был на партийной работе.

Известный дипломат Борис Иосифович Поклад был старшим помощником первого заместителя министра иностранных дел Василия Васильевича Кузнецова. Однажды утром Покладу позвонил помощник Брежнева по международным делам Александр Михайлович Александров-Агентов. Он поинтересовался, отправлена ли уже в ЦК записка относительно зарубежной поездки Шелепина. Поклад ответил, что проект записки подготовлен и находится на столе у Кузнецова, исполнявшего в тот момент обязанности министра.

— Василий Васильевич, — доложил Поклад, — к сожалению, в данный момент уехал из министерства.

Александров попросил сообщить Кузнецову, что запиской интересуется Брежнев.

Сотрудники секретариата бросились искать Кузнецова. Звонили по всем телефонам, но он словно пропал. Минут через сорок вновь позвонил Александров. Узнав, что Кузнецова нет и связаться с ним не удалось, попросил прислать записку без подписи и.о. министра.

Дисциплинированный Поклад ответил, что без разрешения Кузнецова он не может послать записку, но приложит все силы, чтобы найти шефа. Александров недоуменно заметил:

— Но эту записку ждет Леонид Ильич!

Поклад оказался в безвыходном положении. Если он отправит записку, Кузнецов будет недоволен: как вы могли без моего ведома! Если не отправит, шеф будет еще больше недоволен: как вы могли не выполнить поручение Леонида Ильича!

Около часа дня раздался новый звонок Александрова, не скрывавшего своего раздражения. Он грозно заметил, что Леонид Ильич просто удивлен, как это до сих пор нет записки, которую он давно ждет?

Поклад не выдержал и отправил документ. Он понял, что записка позарез нужна к заседанию политбюро.

После заседания политбюро приехал, наконец, Кузнецов и предъявил претензии своему помощнику:

— Почему вы без моего разрешения отправили проект записки в ЦК, хотя знали, что я ее не подписал?

Борис Поклад объяснил, что держался до последнего и отослал записку, когда в ЦК уже лопнуло терпение.

«На следующий день утром, — вспоминал Поклад, — мне позвонил Александров и принялся благодарить. Он говорил, что я проявил понимание всей сложности ситуации и так далее.

Возникает вопрос: а в чем, собственно, эта самая сложность? Как потом стало известно, надо было отправить Шелепина за границу, чтобы за время его нахождения там освободить от занимаемых постов».

В семьдесят пятом году Шелепин во главе профсоюзной делегации поехал в Англию. Его плохо встретили — демонстрациями, протестами. Устроили ему настоящую обструкцию. Для англичан он оставался бывшим председателем КГБ, который отдавал приказы убивать противников советской власти за рубежом. Вспомнили историю убийства Степана Бандеры и приговор западногерманского суда, который назвал организатором убийства Шелепина.

Причем заранее было известно, что Шелепину в Лондон лучше бы не ездить. Руководство британских профсоюзов говорило советскому послу, что лучше было бы командировать кого-то другого. Но в Москве на эти предупреждения внимания не обратили.

Возле здания британских профсоюзов собралась протестующая толпа. Бывший сотрудник лондонского бюро АНП Владимир Добкин вспоминает, что пришлось Шелепина вывозить через черный ход, а посольского водителя, который вышел к лимузину, приняв, видимо, за Шелепина, закидали яйцами и пакетами с молоком.

На пресс-конференции председатель ВЦСПС Шелепин счел необходимым произнести ритуальные слова, предназначавшиеся не для английских, а для советских журналистов:

— Товарищи, я искренне счастлив, что работаю под руководством верного ленинца, одного из выдающихся деятелей коммунистического движения, неутомимого борца за мир во всем мире Леонида Ильича Брежнева…

Но все это уже не имело значения. Его судьба была решена. Неудачная поездка в Англию стала для Брежнева желанным поводом вывести Шелепина из политбюро. У них произошел очень резкий разговор.

Внешне очень сдержанный, Александр Николаевич был горячим человеком. И он просто взорвался:

— В таком случае я уйду.

И Брежнев с радостью воспользовался его эмоциональной реакцией. Он моментально согласился:

— Уходи.

Шелепин тут же написал заявление. Брежнев сразу обзвонил всех членов политбюро, и через несколько часов решение было принято.

Объявили об этом на пленуме ЦК шестнадцатого апреля семьдесят пятого года.

— Я ничего об этом не знал, — рассказывал мне Валерий Харазов. — На пленуме вдруг Брежнев зачитывает заявление Шелепина. Я был потрясен. Мне как кандидату в члены ЦК присылали протоколы заседаний политбюро. Там была и фотокопия его заявления. Оно было написано от руки. Я узнал его почерк.

Уход Шелепина из политбюро было сигналом для окончательной кадровой чистки.

СМЕРТЬ МАШЕРОВА

Это произошло четвертого октября восьмидесятого года. На шоссе Москва-Брест черная правительственная «Чайка» врезалась в грузовик с картошкой. От удара машина загорелась.

Милиционеры вытащили из «Чайки» три тела. Двое были мертвы. У третьего вроде бы билось сердце. На другой машине повезли его в больницу. Но врачам оставалось только констатировать смерть.

В результате автомобильной катастрофы погибли кандидат в члены политбюро ЦК КПСС, первый секретарь ЦК компартии Белоруссии Петр Миронович Машеров, его водитель и охранник.

Смерть Машерова вызвала сначала глухие разговоры и перешептывания, а затем откровенные речи о том, что это была не авария. Машерова убили.

Для подозрений оснований было предостаточно.

Вроде бы даже сотрудники ГАИ поговаривали, что дело нечисто, кто-то это подстроил.

За две недели до автокатастрофы сменили председателя республиканского КГБ, затем начальника личной охраны Машерова, затем бронированный «ЗИЛ», положенный ему как кандидату в члены политбюро, отправили в ремонт.

Посты ГАИ не предупредили о поездке Машерова и поэтому не были приняты надлежащие меры безопасности.

И водитель грузовой машины, которая врезалась в «Чайку», накануне почему-то уже проехал тем же маршрутом. Тренировался?

Почему кто-то решил устранить Машерова?

Версий было множество.

Говорили о том, что он пал жертвой кремлевских интриг, подковерной борьбы, когда решалось, кому быть наследником Брежнева.

В наследники Брежнева прочили Федора Давыдовича Кулакова, члена политбюро и секретаря ЦК по сельскому хозяйству. Сравнительно молод, динамичен и целеустремлен. Но летом семьдесят восьмого года шестидесятилетний Кулаков внезапно умер. Объяснений в газетах не было. Были слухи.

Говорили, что Федор Кулаков чуть ли не покончил с собой после того, как Брежневу стал известен его откровенный разговор с Машеровым в Пицунде. Кулаков будто бы сказал о кризисе в экономике страны и о том, что генсек стар и не способен вести дела. Будто бы и Машеров после той встречи в Пицунде говорил, что ему трудно работать в политбюро и ждал неприятностей.

После смерти Кулакова секретарем ЦК назначили Горбачева — это был его первый шаг к власти. А наиболее вероятным сменщиком стали вроде бы считать Машерова. Брежнев будто бы даже решил поставить Машерова во главе правительства — вместо Косыгина. Тогда в восемьдесят втором году, после смерти Брежнева, именно Машеров стал бы генеральным секретарем.

Но Машерова убрали, потому что он после войны возглавлял белорусский комсомол и принадлежал к «комсомольской группе» Шелепина. Поэтому председателем Совета Министров стал престарелый Николай Тихонов, старый друг Брежнева.

Выходит, если бы Машеров остался жив и стал главой страны, судьба страны сложилась иначе? И многие уверены, что эта автокатастрофа не могла быть случайностью. «Мы знали, что отца убили», — говорит дочь Машерова.

Есть и другие версии, помельче масштабом.

Будто бы на брестской таможне задержали бриллианты, принадлежавшие дочери Брежнева Галине. Машеров отказался замять дело, и тогда министр внутренних дел Николай Щелоков организовал устранение Машерова. Брежнев не возражал, потому что завидовал Машерову, его популярности, обаянию, молодости…

Вот почему на похороны Машерова прилетел из Москвы только секретарь ЦК по кадрам Иван Капитонов. Остальные члены партийного руководства не пожелали лететь в Минск.

А тут еще неожиданно отправили в отставку предшественника Машерова на посту белорусского хозяина Кирилла Трофимовича Мазурова, который был первым заместителем председателя Совета министров и членом политбюро.

Мазурова сняли со всех постов «по состоянию здоровья», хотя он был моложе и крепче остальных членов политбюро.

Все эти версии, взятые вместе, действительно производят впечатление заговора. Но попробуем разобраться.

После смерти Машерова было проведено самое тщательное расследование, такое, что хоть в учебники заноси. Вывод был однозначный: дорожно-транспортное происшествие.

Виноват был водитель грузовика, который вез картошку. Он слишком устал, зазевался, вывернул руль влево, хотя надо было поворачивать вправо, и врезался в «чайку» Машерова.

Виновата была служба охраны Машерова, которая пренебрегла инструкциями.

Виноват был водитель Машерова, пожилой уже человек, который страдал от радикулита, неважно видел. Петру Мироновичу назначили более молодого и умелого водителя, но старый не давал ему сесть за руль.

А как же политическая сторона дела?

Другого выходца из Белоруссии члена политбюро Кирилла Мазурова сняли не после смерти Машерова, а за два года до этого. И одно не имело отношения к другому. Кирилл Мазуров и Петр Машеров, похоже, не очень ладили.

Почему Брежнев расстался с Мазуровым?

— Мы все получали для служебного пользования закрытую информацию, — рассказывал сам Мазуров в интервью «Советской России», — и в одном из сообщений я как-то прочитал, что дочь Брежнева плохо вела себя во Франции, занималась какими-то спекуляциями. А уже и без того ходило немало разговоров на эту тему. Пришел к Брежневу, пытался по-товарищески убедить, что пора навести ему порядок в семье. Он резко отчитал меня: не лезь не в свое дело… И по другим поводам стычек было немало. Наконец однажды мы сказали друг другу, что не хотим вместе работать. Я написал заявление.

Брежнев иначе трактовал причины своего недовольства Мазуровым, которого называл беспомощным и безруким руководителем. Сидя в Завидово, рассказал команде, писавшей ему выступление. Заместитель заведующего международным отделом ЦК Анатолий Сергеевич Черняев записал его слова:

«Письмо получил от тюменских нефтяников. Жалуются, что нет меховых шапок и варежек, не могут работать на двадцатиградусном морозе. Вспомнил, что, когда еще был секретарем в Молдавии, создал там меховую фабрику. Позвонил в Кишинев: говорят — склады забиты мехами, не знаем, куда девать. Звоню Мазурову, спрашиваю, знает ли он о том, что делается в Тюмени и в Молдавии на эту тему. „Разберусь“, — говорит. Вот вам и весь общесоюзный деятель!»

Перед пленумом Брежнев внезапно уединился с Мазуровым и попросил его подать заявление об уходе на пенсию.

Мазуров был сторонником очень жесткой, консервативной политики, большим, чем другие члены политбюро, поклонником Сталина. Такие люди не нравились Брежневу.

Что касается смерти члена политбюро Кулакова, то люди компетентные знали, что Федор Давыдович и слова не смел сказать против Брежнева, а умер он потому, что ему нельзя было пить, а он не мог себя сдержать.

Когда хоронили члена политбюро Кулакова, Брежнев и другие были в отпуске. Никто из них не прервал отпуска, чтобы попрощаться с товарищем. Не потому, что у них были политические разногласия. Просто все они были равнодушными и циничными людьми. Вот почему и на похороны Машерова прислали одного секретаря ЦК Капитонова. Таков был ритуал.

Но почему же вот уже столько лет не исчезают слухи о том, что Машеров был убит, что против него затевался заговор? Слухи о заговоре, о том, что Машерова убили, появились потому, что в те годы всё скрывали, всё утаивали.

Петр Миронович Машеров был хозяином, которого уважали в республике. Во время войны он ушел в партизанский отряд. В сорок четвертом стал Героем Советского Союза. Его ценили за скромность, доступность, заботу о республике. Даже просто за то, что на фоне остальных членов политбюро, он выглядел молодым и приятным человеком с хорошей улыбкой.

Но при этом он был таким же партийным секретарем, как и его коллеги. Алексей Иванович Аджубей вспоминал, как летом пятьдесят второго года они с руководителем белорусского комсомола Машеровым были командированы в Австрию на слет молодежи в защиту мира. В Вене им повсюду виделись агенты ЦРУ. Бывший партизан Машеров, едва шевеля губами, говорил Аджубею:

— Это шпик, запоминай его, Алексей, заметаем следы…

Машерова почему-то называли оппозиционером, говорили, что Брежнев его не любил. Но это далеко не так. Напротив, он произносил такие же речи во славу Брежнева, как и Шеварднадзе, и Алиев, хотя и не был восточным человеком.

Брежнев ценил Машерова, но как республиканского руководителя, не более того. Брежнев приглашал его с женой к себе домой, на охоту в Завидово. Часто звонил, советовался. Но переводить в Москву не собирался.

Машеров жаловался на то, что его зажимает украинская группа в руководстве страны.

Николай Егорович Матуковский, собкор «Известий» в Белоруссии, вспоминал, как обратился к Машерову:

— Петр Миронович, почему наш Минск не город-герой? Ведь он же буквально стоит на костях его защитников! Люди не понимают вашей скромности…

Корреспондент «Известий» попал в больное место. Машеров попытался закурить, у него дрожали руки:

— Ты думаешь, я не ставил этого вопроса? Зарубили! Слишком много там украинцев, которые не хотят, чтобы наш Минск сравнялся с их Киевом. А я всего лишь кандидат в члены политбюро… Наш главный противник — Подгорный. Почему-то он активнее других выступает против нашей звезды.

В июне семьдесят четвертого все-таки появился указ о присвоении Минску звания города-героя. А вручить столице Белоруссии золотую звезду Брежнев приехал только через четыре года, в июне семьдесят восьмого. У Леонида Ильича любымыми были другие республики и другие первые секретари.

Просьбы Машерова в Москве часто встречали отказ.

Петр Миронович в разговоре с Андроповым назвал имя чекиста, белорусса, которого хотел бы видеть в кресле начальника республиканского КГБ.

Андропов не мог отказать Петру Мироновичу.

Зимой семидесятого года председатель КГБ Андропов вручал генеральские погоны начальнику управления госбезопасности по Ставропольскому краю Эдуарду Болеславовичу Нордману.

Юрий Владимирович сказал ему:

— Готовься к возвращению в Белоруссию. Будем рекомендовать тебя председателем комитета.

Эдуард Нордман был только рад.

Перед самой войной он начал работать в Пинском райкоме комсомола. Как только началась война, ушел в партизаны и воевал до самого освобождения Белоруссии. В двадцать восемь лет он был секретарем райкома партии, потом его отправили в Москву учиться в Высшую партшколу. Когда вернулся с дипломом — это был пятьдесят восьмой год — его отправили начальником управления в республиканский комитет госбезопасности. В шестьдесят пятом перевели в центральный аппарат.

Прошел месяц, другой, третий. И председателем КГБ Белоруссии назначили генерала Якова Прокофьевича Никулкина… Он был на девять лет старше Нордмана, в госбезопасности служил с сорокового года и ему уже собирались оформить пенсию.

Нордман не мог понять, что произошло: почему Андропов отказался от своего слова?

И только потом начальник 9-го управления (охрана высших руководителей партии и государства) генерал Сергей Николаевич Антонов объяснил Нордману:

— Знаешь, что произошло с твоим назначением?

— Нет, не знаю.

— Когда Юрий Владимирович доложил Брежневу о твоей кандидатуре, тот сказал: «Вы что, не понимаете, что Петро (так Брежнев называл Машерова) подтягивает к себе партизан? Мы же ничего не будем знать, что он там замышляет!»

Бдительный Брежнев не хотел, чтобы Машеров окружал себя людьми, с которыми он связан давними отношениями, которые больше ориентировались бы на Петра Мироновича, чем на Москву. Поэтому в Минск отправили генерала Никулкина, который служил в Монголии советником по линии госбезопасности.

А Нордмана, которого Машеров просил Андропова вернуть на родину, отправили председателем республиканского комитета в Узбекистан. Это был красивый ход: выдвинули Нордмана, но в Узбекистан. Эта командировка закончилась для Нордмана печально. С хозяином республики Рашидовым он не сработался…

В последний раз он видел Машерова за год до трагедии, когда был в Минске проездом.

«Стоим с сотрудниками из охраны, — вспоминает генерал Нордман. — Давно знакомые ребята. Во дворе две машины: „ЗИЛ-117“ и сзади „волга“ охраны.

— А где, — спрашиваю, — машина сопровождения?

— Она идет у нас впереди метров за пятьсот-шестьсот, отвечает начальник охраны полковник Валентин Сазонкин.

— Как же можно так ездить, да еще в такой туман? Впереди «ЗИЛа» должна быть машина сопровождения.

— Мы не раз говорили Петру Мироновичу, а он — ни в какую. Скажите вы, он к вам прислушается.

Сели в «ЗИЛ». Улучив момент, говорю:

— Петр Миронович, непорядок — машины сопровождения впереди нет.

— Ты же знаешь, я не люблю кортежей.

— Да не о кортежах, о безопасности речь.

Короче, разговор не получился. Ушел он от обсуждения этой темы. Но человек я настырный, есть у меня такой грех. Еще раз улучив момент после ужина, снова взялся за свое:

— Петр Миронович, я очень вам советую изменить порядок сопровождения машины. До добра это не доведет. Разве можно так, да еще при таких туманах? Я бы никогда такого не позволил.

— Я помню, как ты организовал мою охрану на Северном Кавказе и в Ташкенте. Ты бы мою машину зажал в кольцо.

— В кольцо не в кольцо, а впереди машину поставил бы обязательно. У меня на Кавказе иного выхода не было. Там не было широких минских проспектов. На Кавказе условия более чем жесткие. Но за все годы ни разу не было ЧП, хотя иногда бывало на грани, ходил, как говорится, по лезвию ножа и не раз хватался за валидол.

— Ну, хорошо, Эдуард Болеславович, оставим этот разговор…

Самое странное было утром следующего дня. Звоню по вертушке председателю КГБ республики Никулкину.

— Яков Прокофьевич, меня беспокоит, как организовано сопровождение машины Петра Мироновича. Так ведь и до беды недалеко.

— А чего это тебя беспокоит? Чего лезешь не в свои дела?

Отбрил он меня, наивного, чисто.

— Ты не сердись, Яков, за мое неуместное вмешательство, но ты же понимаешь, чем все может кончиться, когда охрана допускает безразличие к требованиям безопасности охраняемого лица. Ты же знаешь решение политбюро и приказ КГБ. Там четко записано: лично отвечает за жизнь охраняемого местный начальник КГБ. В данном случае — ты…

— Знаю, не раз говорил об этом Машерову. Он слушать не хочет. Знаешь, пошел он… Он сам в политбюро, сам принимает решения, сам не выполняет, а я должен его убеждать…»

По твердому убеждению генерала Нордмана, Машеров пал жертвой стечения роковых обстоятельств.

ИГРЫ ВОКРУГ ГОРБАЧЕВА

Даже Михаил Сергеевич Горбачев, как бывший комсомольский секретарь Ставрополья, тоже едва не пострадал из-за Шелепина.

Некоторые его ненавистники называют Горбачева агентом ЦРУ. А в реальности он вполне мог стать руководителем КГБ. Конечно, сейчас трудновато представить себе Михаила Сергеевича в генеральском мундире. Но однажды его едва не взяли в органы госбезопасности. И помешал этому Семичастный.

В шестьдесят шестом году в Ставрополь была отправлена бригада сотрудников центрального управления комитета госбезопасности с заданием проверить работу краевого управления КГБ. Руководил бригадой уже упоминавшийся в этой книге полковник Эдуард Болеславович Нордман из второго главного управления (контрразведка) КГБ.

В Ставрополе у Нордмана было одно деликатное поручение от заместителя председателя КГБ по кадрам Александра Ивановича Перепелицына, который прежде руководил белорусскими чекистами. Перепелицын попросил Нордмана присмотреть среди местных партийных работников человека, которого можно было бы сделать начальником областного управления госбезопасности. Перечислил критерии:

— Молодой, не больше тридцати пяти, с высшим образованием, с опытом работы.

У Нордмана в Ставрополе тоже нашлись партизанские друзья. Секретарь крайкома по кадрам Николай Лыжин посоветовал Нордману:

— Лучшей кандидатуры, чем Горбачев, ты не найдешь.

В то время Михаил Сергеевич Горбачев только что был избран первым секретарем ставропольского горкома партии. Перепелицыну кандидат понравился:

— То, что надо: молодой, прошел по партийной лестнице.

Перепелицын пошел с этой кандидатурой к председателю КГБ Семичастному. Владимир Ефимович отверг предложение категорически:

— Горбачев? Не подойдет, его даже не предлагайте.

Почему председатель КГБ отверг предложенную кандидатуру, теперь уже узнать невозможно. Но отказ Семичастного спас Михаила Сергеевича.

Через несколько лет, в семидесятом году, Горбачева хотели сделать уже первым секретарем ставропольского крайкома. Проверить кандидатуру Горбачева Брежнев поручил первому заместителю председателя КГБ Семену Кузьмичу Цвигуну.

К тому времени начальником краевого управления госбезопасности был назначен Эдуард Нордман.

Весной шестьдесят восьмого Нордман с группой офицеров работал в Грозном. В середине июня по аппарату ВЧ-связи позвонил начальник управления кадров КГБ Виктор Михайлови Чебриков, спросил.

— Один в кабинете?

Нордман попросил всех выйти.

— Прошу завтра быть в Москве. Вылетай первым рейсом.

— А что случилось? — встревожился Нордман.

— Вчера было заседание коллегии, посоветовались и решили, что поедешь работать в Ставрополь начальником краевого управления.

— Виктор Михайлович, — взмолился Нордман, — я ведь только три года как из Белорусссии приехал. Семья толком не акклиматизировалась в Москве, дети учатся. Дайте хоть с женой посоветоваться.

— Мы не жену посылаем работать, а тебя. Советуйся, но завтра быть в Москве.

«Уже первого июля я был на новом месте службы, — вспоминал Нордман. — Ставрополь встретил жарой под сорок градусов и пылью. Старый, уютный губернский город. В основном двух— и трехэтажные дома, зеленые улицы.

В двадцатых числах июля на пленуме вторым секретарем краевого комитета партии утвердили Михаила Сергеевича Горбачева. Первый секретарь Леонид Николаевич Ефремов приболел, затем уехал в отпуск. На хозяйстве, как говорится, остался Горбачев. Общались с ним почти ежедневно. Михаил Сергеевич производил хорошее впечатление. Молодой, энергичный, общительный…

Семья была скромной. Дочь Ирина — умная, красивая девочка-старшеклассница, Раиса Максимовна — скромный преподаватель сельхозинститута. Жили без излишеств. По выходным выезжали на природу. Ходили пешком по двадцать и более километров. Бражничать не любили. Правда, по праздникам собирались у друзей…»

Леонид Николаевич Ефремов был при Хрущеве кандидатом в члены президиума ЦК и первым заместителем председателя бюро ЦК по РСФСР. В Ставрополе он оказался из-за своей близости к Хрущеву. Но держать его на партийной работе Брежнев не хотел и отправил в госкомитет по науке и технике. Прежде чем попрощаться, спросил:

— А кого выдвинем первым секретарем крайкома вместо тебя?

Ефремов сказал, что не ожидал такого поворота дела, специально на эту тему не думал, ни с кем не советовался. Но все первые секретари были присланы из Москвы. А почему бы и не выдвинуть человека из краевой парторганизации?

Брежнев одобрительно кивнул:

— В принципе твои соображения правильны. К нам приходят письма из Ставрополья, что много посылаем руководителей сверху. Но кого конкретно рекомендовать на пост первого секретаря, если не посылать работника из ЦК? Какие у тебя соображения?

Ефремов сказал, что есть две очевидные кандидатуры председатель краевого исполкома Босенко и второй секретарь крайкома Горбачев.

— Как ты охарактеризуешь каждого в отдельности? — спросил Брежнев.

К отбору первых секретарей Леонид Ильич относился исключительно серьезно.

— Босенко постарше, участник войны, он был первым секретарем промышленного крайкома в Ставрополье, когда существовало разделение партийных организаций на промышленные и сельские. Так что он готовый первый секретарь. Горбачев молодой работник, окончил московский университет, активный человек. Два года работает вторым секретарем.

Ефремов добавил, что Горбачева, по его сведениям, выдвигал на партийную работу Федор Давыдович Кулаков:

— Можно узнать его мнение и о Горбачеве, и о Босенко. Наверное, скажет свое слово и Юрий Владимирович Андропов. Он родился на станции Нагутская Ставропольского края. Он хорошо знает своего земляка Горбачева и может дать ему свою оценку.

Брежнев сказал, что они обдумают этот вопрос в ЦК.

И вот теперь Нордману позвонил Цвигун:

— Приезжай на пару дней в Москву.

— Так я же совсем недавно был, Семен Кузьмич. У меня и вопросов никаких нет.

— Ну, я же не каждый день приглашаю. Приезжай.

Цвигун доверительно сказал Нордману: в крае предстоят перемены. Понадобится новый первый секретарь. Кого будем назначать? Нордман назвал двоих — Николая Васильевича Босенко, председателя крайисполкома, и Горбачева:

— Он моложе Босенко на тринадцать лет, юрист, перспективный.

Цвигун возразил:

— Он ведь первым секретарем крайкома ВЛКСМ работал в одно время с Шелепиным и Семичастным. Одна ведь банда шелепинская, комсомольская.

Нордман сразу возразил:

— Семен Кузьмич, не входит Горбачев в эту команду.

— Откуда ты это знаешь, ведь недавно там работаешь?

И тогда Нордман рассказал, как предлагал Горбачева взять в кадры КГБ и как Семичастный сходу отверг его кандидатуру. А сказал бы что-нибудь другое, не видать Михаилу Сергеевичу повышения, не сложилась бы у него карьера.

Для Горбачева это была последняя и решающая проверка. В январе семидесятого года он занял высшую ступеньку в руководстве краем…

Но в определенном смысле началом своей карьеры Горбачев действительно был обязан Шелепину и Семичастному. В пятьдесят пятом году, после очередного пленума, руководители комсомола Шелепин и Семичастный обратились к местным секретарям с просьбой. Учебные заведения страны выпустили слишком много юристов, философов и историков. Трудоустроить их по специальности невозможно, возьмите их на работу в комсомол.

— Только я вернулся в Ставрополь, — вспоминал тогдашний первый секретарь крайкома комсомола Виктор Мироненко, — мне звонит Горбачев.

После московского университета Михаила Сергеевича, молодого юриста, распределили в родные края, в ставропольскую прокуратуру. Но в правоохранительных органах шло послесталинское сокращение штатов. Горбачев оказался без работы.

— Я позвонил краевому прокурору, — рассказывал Мироненко. — Он говорит: есть место следователя, он не хочет. А у меня в крайкоме была вакансия — нужен был заместитель заведующего отделом пропаганды. Ну, я и взял Горбачева.

Горбачев долгое время поминал добром земляка, который открыл перед ним дорогу в политику. Потом отношения прервались. Виктор Мироненко попал под подозрение как человек, близкий к Шелепину и Семичастному. Бывших «комсомольцев» Брежнев считал опасными для себя. За ними следил КГБ.

Задача состояла в том, чтобы не допустить их возвращения на высокие посты.

Когда в семьдесят восьмом году после смерти члена политбюро Федора Давыдовича Кулакова Горбачева решили сделать секретарем ЦК по сельскому хозяйству, в последний момент его назначение опять едва не сорвалось. И все из-за того, что Виктор Мироненко позвонил опальному Семичастному в Киев и разговор зашел о Михаиле Сергеевиче.

Семичастный спросил Мироненко:

— Слушай, я не помню, Горбачев у нас когда работал?

— Так это вы подписывали решение о его назначении первым секретарем крайкома, — напомнил Мироненко.

Владимира Ефимовича как раз интересовали последние московские новости:

— Знаешь, чего тебя спрашиваю? Говорят, вместо Кулакова то ли Горбачев будет, то ли наш Моргун.

Все разговоры Семичастного записывали. Фамилии, которые он называл, фиксировались. А именно в эти дни оформлялись все документы, необходимые для избрания Горбачева секретарем ЦК КПСС по сельскому хозяйству, с чего и началось его восхождение к вершинам власти.

— Говорят, что Горбачева тут же вызвал Андропов, рассказывал Мироненко, — предупредил — будь осторожен, видишь, кто тебя поддерживает. Горбачева спасло особое отношение к нему Суслова и Андропова.

ОТПРАВЛЕН НА ПЕРЕВОСПИТАНИЕ

Отправлять Шелепина на пенсию было рано. В мае семьдесят пятого года его освободили от поста руководителя ВЦСПС и подыскали ему унизительно маленькую должность заместителя председателя комитета по профессионально-техническому образованию, который ведал в основном производственно-техническими училищами (ПТУ) для молодежи.

Это, конечно, было издевательством. Когда Суслов пригласил Александра Николаевича и сказал, что ему предлагается такая должность, Шелепин ответил:

— Я же молотка никогда в руках не держал, не говоря уж о чем-то более серьезном. Как я буду учить будущий рабочий класс?

При Сталине, пятнадцатого мая сорок шестого года, было образовано министерство трудовых резервов — на базе Главного управления трудовых резервов при Совете министров СССР и Комитета по учету и распределению рабочей силы. Министром стал Василий Прохорович Пронин, который в военные годы был председателем Моссовета.

После смерти Сталина, в ходе большой реорганизации правительства, министерство сократили.

При Хрущеве, двадцать седьмого июля пятьдесят девятого года, образовали Государственный комитет Совета министров СССР по профессионально-техническому образованию. Через четыре года, двадцать первого января шестьдесят третьего года, его упразднили, вернее переподчинили Госплану.

При Брежневе, шестнадцатого октября шестьдесят пятого года, комитет восстановили как самостоятельное ведомство.

В госкомитете по профтехобразованию работал еще один выходец из комсомола — Вадим Аркадьевич Саюшев. Он был значительно моложе Шелепина. Когда Александр Николаевич руководил комсомолом, Саюшев был еще секретарем Ленинградского обкома ВЛКСМ. С октября шестьдесят первого по декабрь шестьдесят четвертого, когда Шелепин уже ушел, Саюшев был вторым секретарем ЦК ВЛКСМ.

Из комсомола Вадима Саюшева и назначили заместителем председателя Госкомитетя по профтехобразованию. Через три года сделали первым замом.

Саюшев рассказывал мне, что, когда Шелепина перевели в комитет, Суслов вызвал председателя — Александра Александровича Булгакова и прямым текстом объяснил:

— Вокруг Шелепина должен быть вакуум, поручить ему надо что-то малозначимое и позаботиться о том, чтобы у него не было никаких внешних связей.

Харьковчанин Александр Александрович Булгаков начинал трудовую жизнь стеклографистом в местном комитете Южного машиностроительного треста. Отслужив в армии, он поступил на вечернее отделение Харьковского электротехнического института. После начала войны его перевели на автобронетанковую ремонтную базу, в сорок втором он стал парторгом бронетанкового ремонтного завода. Поле войны Булгакова сделали вторым секретарем харьковского горкома, потом председателем харьковского горисполкома, в январе пятьдесят четвертого утвердили вторым секретарем харьковского обкома. В пятьдесят девятом году его перевели в Москву секретарем ВЦСПС. Летом шестьдесят четвертого он возглавил госкомитет по профессионально-техническому образованию.

Булгаков, вернувшись от Суслова, собрал заместителей, пересказал им весь разговор. Он был горд поручением Михаила Андреевича — ему доверили перевоспитание оторвавшегося от народа бывшего члена политбюро…

Шелепину поручили заниматься учебниками. Более всего его поражала и возмущала необязательность чиновников, с которыми он теперь имел дело. Он, находясь на высоких должностях, привык, что его поручения немедленно исполняются. А тут вступила в дело бюрократическая необязательность, да и чиновная опасливость: зачем, сломя голову, исполнять поручение Шелепина, если даже соприкасаться с ним опасно?

В июле восемьдесят третьего Александра Булгакова отправили на пенсию. Вскоре ушел из комитета и Вадим Саюшев — генеральным директором ВДНХ СССР.

Шелепин рассчитывал, что его сделают председателем комитета и это станет шагом к возвращению в большим делам. Брежнев к тому времени уже умер, так что старое больше не имело значения. Но опала с Шелепина вовсе не была снята. Новым председателем комитета посадили первого заместителя Капитонова в отделе организационно-партийной работы ЦК Николая Александровича Петровичева.

Петровичев был ровесником Шелепина. Перед войной его призвали в армию, он сразу оказался на политработе, всю войну провел далеко от фронта — инструктором, затем начальником Дома Красной армии в Московском и Южно-Уральском военном округах.

В сорок шестом году он демобилизовался и пошел заместителем директора ремесленного училища по культурно-воспитательной работе в Тушино. На следующий год его взяли инструктром в Тушинский горком партии. Из горкома — в обком, из обкома в ЦК, и Капитонов сделал его своим первым замом. Но в какой-то момент Петровичев разонравился Андропову, ставшему генеральным секретарем, и получил назначение в заштатный комитет по профтехобразованию.

Но еще в отделе Петровичев успешно очищал кадры от шелепинских людей. В частности убрал с партийной работы Валерия Харазова.

— Шелепин мне в карьере не помогал, и я к нему не обращался, — рассказывал мне Харазов. — Когда меня отправляли в Казахстан, он ни слова не сказал: зачем вы его посылаете? И в Литву меня Капитонов послал, он меня знал по Москве. Всех комсомольцев разогнали. Я последний остался при должности. Потом только выяснил, что республиканский КГБ фиксировал, кто из Москвы ко мне приезжает, с кем я встречаюсь.

К шестидесятилетию Харазова наградили всего лишь орденом «Знак почета», по рангу ему полагалась более высокая награда. Приятели звонили:

— Ты что натворил?

Харазова вызвали в Москву. Перед отъездом первый секретарь ЦК компартии Литвы Пятрас Пятрович Гришкявичюс сказал ему:

— Валерий Иннокентьевич, имейте в виду: я о вас никогда и никому ничего плохого не говорил.

В Москве Петровичев заявил Харазову:

— Тебе надо уходить, потому что тобой Гришкявичюс не доволен.

Харазов ответил:

— Неправда. Гришкявичюс сам мне сказал…

Тогда Петровичев высказался откровенно:

— Рви с Шелепиным! Или придется уходить с партийной работы.

— Нет, — твердо ответил Харазов. — Я связан с ним с детства, а вы хотите, чтобы я отказался от такой дружбы?

— Тогда будет хуже, — пригрозил Петровичев.

— Пусть будет хуже, но дружбу с Шелепиным я не порву…

Партийная карьера Харазова закончилась, ему предложили должность первого заместителя председателя республиканского комитета народного контроля, сказали:

— Материально не пострадаете.

Валерий Иннокентьевич еще оставался кандидатом в члены ЦК, ходил на пленумы. В Свердловском зале Кремля очень тесно, все друг друга видят. По залу уверенной походкой прошел зять Брежнева первый заместитель министра внутренних дел Юрий Михайлович Чурбанов.

— Все вокруг угодливо привстают, он снисходительно здоровается, — вспоминал Харазов. — Мимо меня прошел, вдруг повернулся: что это он сдесь делает? То есть он хорошо знал, что я отстранен и почему отстранен…

Когда тот же Петровичев, снимавший людей с работы за дружбу с Шелепиным, оказался у него начальником, Александр Николаевич не выдержал и подал заявление о пенсии.

Не жалел ли потом Шелепин, что поссорился с Брежневым, не говорил ли: «Эх, не надо было мне так?..»

Николай Егорычев:

— Если бы у него в характере такое было, он бы, наверное, изменил свое поведение раньше. Думаю, он был просто честным человеком, иначе себя вести не мог…

Поразительно то, что у Шелепина осталось так много верных ему друзей. Что же такое было в Шелепине, что все его друзья буквально влюблены в него были?

Николай Егорычев:

— Мы все чувствовали, что имеем дело с умным, толковым, порядочным, добрым человеком, который искренне служит своей стране. Он был до щепетильности честным человеком. Ни дачи, ни машины, ничего у него не было…

Может быть, все дело в том, что, находясь на высоком посту, он многое мог сделать для друзей? Хорошо, наверное, иметь друга — члена политбюро?

Валерий Харазов:

— Мы дружили с пятого класса и до гробовой доски. Но никогда на нашу дружбу не влияло его высокое положение. Я занимал куда более скромные посты, но он никогда не способствовал моему продвижению. Я никогда не звонил ему на работу, только домой в воскресенье, в будние дни вечерами. И никогда у меня не возникало желания попросить его помочь. С самого начала у нас была определенная моральная основа. Друга не надо выдвигать, пусть он сам будет выдвигаем людьми, если они увидят качества, достойные выдвижения…

Шелепин на людях держался сдержанно, и мало кто знал, какой он на самом деле. Многие говорили, что он был замкнутый, осторожный, себе на уме, лишенный романтизма. В Переделкино был дом отдыха ЦК комсомола. Там в субботу и воскресенье собирались руководители комсомола, выпивали, забавлялись, играли во что-то. Шелепин держался в стороне.

— Да он в домашней обстановке был очень веселый, обожал розыгрыши! — вспоминал Харазов. — Я как-то заболел, а Шелепин зовет в гости. Я объясняю: «Не могу встать». Через час звонок, человек в халате: «У вас инфекционный больной? Мы должны его забрать». Я в ужасе привстал. Смотрю: в белом халате — Семичастный, а Шурка стоит на лестнице и хохочет. Такой же шутник был Грант Григорян. Когда мы собирались, было очень весело. И никогда не обсуждали политические вопросы…

Воронежский краевед Владимир Елецких прислал мне запись беседы с Зинаидой Ивановной Иванковой, которая вышла замуж за Георгия Шелепина, брата Александра Николаевича. Они познакомились на танцах в парке Первомайский. Она вспоминала, что Александр Шелепин не забывал ни родного города, ни своих близких:

— Помню, как он приехал, когда город только-только освободили от немцев. Приезжал он по делам, но и к нам зашел. Город лежал в руинах, мы жили в подвале. После войны приехал, когда родители уже строили дом. А потом уже часто бывал — и один, и со старшей дочерью. И к себе приглашал. Почти каждый год мы приезжали к нему на дачу. Народу много собиралось. Как одной семьей сядем — огромный стол.

Его племянница, Людмила Георгиевна, школьная учительница, тоже сохранила лучшие воспоминания о дяде:

— Дядина дача располагалась в Серебряном Бору. В свободный час Александр Николаевич любил проводить время с детворой. Но очень сердился на неправду и проводил душеспасительные беседы на моральные темы. Я помню встречи Нового года. Его дочь Люда наряжалась Дедом Морозом и раздавала подарки из мешка. Рядом стоял Александр Николаевич и улыбался. Получали подарки все — и родня, и обслуга. Подарки подбирались обдуманно, недовольных не было. А потом все усаживались за праздничный стол у красивой елки.

Единственной проблемой были телохранители, следовавшие за ним буквально по пятам. Видно было, что они его раздражали. Однажды он нас провожал, и на перроне поскользнулся. К нему, сметая всех, подлетел охранник, чтобы поддержать. И дядя страшно смутился. Он часто приезжал в Воронеж со своей старшей дочерью. Он очень любил родителей. Всегда привозил подарки. И опять-таки телохранители ему мешали. Да и воронежские начальники тоже не позволяли нормально отдохнуть…

Власть портит. Но друзья уверены, что Александр Шелепин — исключение.

Валерий Харазов:

— Его власть не испортила. Я так смело говорю, потому что я его всю жизнь знал. И проговорили мы за жизнь столько, сколько ни с кем не говорили. Он был скромным человеком.

Шелепин тяжело переживал случившееся. По мнению Николая Егорычева, ему не хватало фронтовой закалки. Кто через ад войны прошел, тому и на гражданке легче было.

Николай Егорычев:

— Пережить такое не просто. Мне или Месяцеву было легче, мы прошли фронт. Я ходил в атаку, схватывался врукопашную, мерз в окопах, у меня два ранения… Ну, освободили меня и что? Есть образование, есть работа — будем работать. Александр Николаевич отнесся к этому очень болезненно…

«Он несколько подрастерялся и сник, — писал в своих воспоминаниях Семичастный. — Перестал общаться. Бывшие комсомольцы и бывшие наши сослуживцы, видя его подавленность, стали больше обращаться ко мне как к более признанному лидеру. Он это чувствовал и, видимо, переживал.

Но я продолжал считать его лидером».

В апреле восемьдесят четвертого его отправили на пенсию. Пенсию дали небольшую.

Александр Николаевич написал письмо новому генеральному секретарю ЦК КПСС Черненко. Константин Устинович только что вернул партбилет Молотову, исключенному из партии при Хрущеве, был собой очень доволен и на политбюро сказал, что и другие бывшие руководители страны обращаются с различными письмами.

— Шелепин просит для себя обеспечения на уровне бывших членов политбюро, — сообщил Черненко.

— На мой взгляд, с него вполне достаточно того, что он получил при уходе на пенсию, — резко отозвался член политбюро и министр обороны Дмитрий Федорович Устинов. — Зря он ставит такой вопрос.

Более мягкий по природе Константин Устинович не был столь категоричен.

— Я думаю, что по всем этим вопросам мы пока ограничимся обменом мнениями, — сказал генеральный секретарь. — Но, как вы сами понимаете, к ним еще придется вернуться.

Черненко вскоре ушел в мир иной, а сменивший его Горбачев не был настроен повышать пенсии бывшим членам политбюро.

Шелепин трудно жил последние годы, нуждался. Жалел, что, работая в КГБ, отказался от генеральского звания. Генеральская пенсия бы пригодилась, особенно когда началась безумная инфляция и рубль обесценился.

Незадолго до смерти, в девяносто втором году, он в последний раз поехал в родные рая, в Воронеж, на семидесятилетие брата Георгия. Александр Николаевич нашел дом, в котором вырос. Хотел зайти, да новые хозяева даже на порог не пустили. Они уже забыли, кто такой Шелепин. А напомнить он не решился.

Всю жизнь он был застенчивым человеком, не в делах, а в личной жизни. Это даже трудно себе представить: с юности в центре внимания, в президиумах, на трибуне, в окружении множества людей — и застенчивый, скромный и даже смущающийся. Александру Николаевичу было не по себе, когда его узнавали на улицах, подходили поговорить.

Валерий Харазов:

— Он стеснялся, уходил от разговоров. Он прихрамывал к концу жизни, и у него плохо было с сердцем. Он умер от сердечного приступа. Позвонил мне из больницы: «Все хорошо, выписываюсь». Я обрадовался, а он через два дня умер.

Это произошло в октябре девяносто четвертого года.

Похоронили Александра Николаевича Шелепина на Новодевичьем кладбище. Не в память о его прошлых заслугах, а потому, что там была могила отца.

В конце жизни Николай Георгиевич Шелепин тяжело болел, в шестьдесят седьмом году приехал в Москву лечиться и здесь скончался. Член политбюро Шелепин похоронил отца на Новодевичьем кладбище.

Сам Александр Николаевич завещал его кремировать и похоронить в могиле отца. Так и сделали. Урну с прахом положили в отцовскую могилу. Памятник у отца и сына один. А мать Шелепина осталась в Воронеже со средним сыном. Там они оба и похоронены, тоже рядом, на Коминтерновском кладбище.

Советская система показала, что если человек сопротивляется аппарату, то найдутся жернова, которые любого сотрут в порошок. К концу жизни Александр Николаевич Шелепин стал другим человеком, сильно изменился.

Владимир Ефимович Семичастный пережил Шелепина на семь лет. Он умер двенадцатого января две тысячи первого года от инсульта. Всего трех дней не дожил до своего семидесятилетия.

В те годы я каждый вечер в главном выпуске новостей телекомпании ТВЦ выступал с комментарием к главному событию дня. Новости тогда начинались в восемь вечера. Я узнал о смерти Семичастного за пятнадцати минут до эфира — когда мне позвонил Николай Григорьевич Егорычев.

Я уже был загримирован и должен был идти в студию.

Тему комментария я давно определил и набросал текст. Телесуфлером я никогда не пользовался, а текст клал перед собой — на всякий случай… Пока шел в студию, решил, что просто обязан сказать последнее слово о Семичастном, Шелепине, их поколении. Выбросил готовый текст в урну.

У меня было ровно пять минут в эфире. Смотреть на часы, когда выступаешь, неудобно. Попросил оператора, когда останется тридцать секунд до конца, махнуть мне рукой, чтобы я знал: пора завершать.

Я говорил о том, что ушел из жизни человек, сыгравший важнейшую роль в политической истории нашей страны. Я не был единомышленником Семичастного, но с уважением относился к нему, потому что у него были свои взгляды. И он им не изменил. Он был мужественным и смелым человеком. И еще я напомнил, что когда они с Шелепиным возглавляли КГБ, то в стране было меньше всего политзаключенных.

Пять минут — небольшое время. И я понял, что должен написать книгу о Шелепине, его друзьях и противниках и вообще о той эпохе…