Пауза

Виши к моменту прибытия сюда Сент-Экзюпери представлял собой плот спасающихся от кораблекрушения. Вокруг плавают еще утопающие, хватаются за плот и стараются спихнуть с него засевших там счастливцев, чтобы самим занять их место. Будущие деголлевцы находятся еще в окружении маршала Петэна, а будущие рьяные коллаборационисты еще не у дел.

Разобраться в этом хаосе нелегко. Люди часами простаивают у витрин агентства печати Гавас, ожидая какого-то чуда. Жизнь города протекает на улицах, так как почти ни у кого нет достаточно вместительного жилья, чтобы встречаться с друзьями. Кафе и рестораны забиты, вокруг некоторых уже создаются своеобразные клубы. Беженцев, завсегдатаев парижского литературного кафе «Де маго» можно встретить в «Ресторасион», артистов театра и кино — в «Амбасадере». Но в основном жизнь города протекает на улицах и в аллеях парка. Люди разгуливают в одиночку и группами, останавливаются, завязывают споры. Тут и пессимисты и оптимисты, но в общем всем хочется на что-то надеяться. Поэтому такое распространение принимают самые фантастические слухи.

Связь с оккупированной зоной и с Парижем сводится для большинства, за исключением некоторых привилегированных, к межзональной открытке:

Стоит человеку заметить на улице знакомое лицо, как он бросается к нему, начинает расспрашивать в надежде узнать что-нибудь имеющее отношение к близким.

Среди интеллигенции — такой же разброд и непонимание обстановки, как и среди всех других. Из близкого Сент-Экзюпери круга людей только некоторые заняли уже определенную позицию. Писатели, объединившиеся вокруг издательства «Галлимар», разделились. Мальро резко враждебен немцам и вишийскому правительству; вероятно, и Роже Мартэн дю Гар, Дрие ла Рошель в фаворе; Кокто, Жан Жироду, Жид колеблются.

В Виши собрались все асы военно-воздушных сил и гражданской авиации. Как и многие другие, они бродят растерянной кучкой по городу и все чего-то ждут. Их общество, кроме радости встречи с Гийоме, ничего не дает Антуану.

Нетрудно себе представить, какое впечатление обстановка, создавшаяся в Виши, произвела на такую впечатлительную натуру, как Сент-Экс. Бежать! Во что бы то ни стало бежать от этого маразма!

Будь Сент-Экзюпери человеком иной среды или иного склада характера, испытывай он, например, увлечение романтикой опасности, возможно, судьба его и сложилась бы иначе. Как правильно замечает другой писатель, Эммануэль д'Астье де ла Вижери, видный деятель Сопротивления, человеку такого же воспитания и социального круга, как и Антуан, нужна была какая-то доля романтизма и, быть может, ребячьего приключенчества, чтобы в тот момент уже помышлять о Сопротивлении.

Но в том-то и дело, что Сент-Экс, человек, всю жизнь проведший среди опасностей, совершенно лишен романтики опасности. К политике он тоже не имел никакого отношения, и поэтому реакция его на представшую его взору действительность вполне естественна. В нем с непреодолимой силой растет отвращение ко всему, желание вырваться из обстановки, в которой, он знает, будет бесплоден. Чтобы творить, ему нужна свобода. Не Виши и не немцы дадут ее ему.

Возможно, при виде того, что творится во Франции, у Сент-Экзюпери и мелькала мысль, что только извне может прийти освобождение, и он решил принять в нем участие, «продолжать служить своей стране за ее рубежом». Невероятного в этом ничего нет. У многих тогда сложилось убеждение, что никакое сопротивление внутри страны невозможно. Во всяком случае, подруга Сент-Экзюпери совершенно определенно утверждает, что у него были такие мысли. Ничто этого не подтверждает и не опровергает. Правда, центром намечавшегося французского сопротивления за рубежом становился Лондон, а не Нью-Йорк, и можно спросить себя: почему Сент-Экзюпери не направился в Англию? Но, не говоря уже о том, что ему там не на что было бы существовать, у него, как и у многих участников войны, пробудилась неприязнь к этой стране. Не надо забывать исключительно эмоциональный склад характера Антуана.

Вероятнее всего предположить; катастрофа, разразившаяся над Францией, потрясла его. Он не тешит себя иллюзорной надеждой на какой-нибудь резкий перелом в создавшемся положении. Антуан вообще никогда не питал склонности к блаженному оптимизму, скорее наоборот: Гитлер — полный хозяин Европы. Немногочисленные английские силы, сражавшиеся на французской земле, убрались восвояси при первом натиске немцев. Военную мощь Гитлера он мог оценить под крыльями своего самолета и в небе. Англичане будут отсиживаться на своем острове и другого ничего сделать не могут. Соединенные Штаты Америки? «Мы не можем надеяться на содействие США, — пишет Сент-Экзюпери в „Военном летчике“, — они относятся к тому миру, который играл роль арбитра, не сотрудничая с немцами и не сражаясь с ними». До вступления Америки в войну, как об этом свидетельствует Пьер Ланюкс. встречавшийся с Антуаном в США в 1941 году, Экзюпери продолжал сомневаться в конечном поражении Германии. Он, считает «мужественнее и куда правдивее сомневаться, осуждая неоправданные надежды как слабость и ленивый оптимизм ума».

В решении Сент-Экса уехать в США сыграли основную роль не столько патриотические, сколько личные мотивы. Выехать из Франции при его связях в первые месяцы после перемирия было не так уж сложно. Американскую визу Сент-Экс также получил без труда. Затруднения начались у него с транзитной визой через Испанию. Франкисты не забыли ему его репортажа во время гражданской войны. Кроме того, основательно или безосновательно его обвинили в том, что он не то доставлял самолеты республиканцам, не то сам помогал им со своим «Симуном», — и о транзите отказали. Пришлось искать других путей, чтобы попасть в Португалию, откуда поддерживалось регулярное сообщение с США.

Однако Сент-Эксу понадобилось перед отъездом заехать в Париж, где осталась часть его рукописей, а также повидать своего издателя и устроить свои денежные дела. В то время только некоторые категории возвращавшихся беженцев и вишийские чиновники получали с разрешения немецких властей доступ в оккупированную зону. Разрешения этого Антуан мог бы добиться, только если бы возвращался на постоянное жительство в Париж.

Но ему повезло. В Париж на своей машине возвращался Дрие ла Рошель, чтобы снова начать выпуск «Н. Р. Ф.» (толстого журнала издательства «Галлимар»), и предложил Сент-Эксу захватить его с собой.

Дрие ла Рошель еще накануне войны примкнул к фашистской группировке Дорио, наиболее близкой гитлеровцам. Он был видным литератором и вместе с Жидом и некоторыми другими давно уже руководил «Н.Р.Ф.». В условиях французской жизни и при отношениях, существовавших между литераторами различных политических убеждений, объединявшихся вокруг издательства «Галлимар» и его толстого журнала, нелепо было бы представлять поездку Сент-Экзюпери с Дрие ла Рошелем как некий акт соглашательства. Характерно, что даже Арагон и Элюар не отказались сотрудничать в номере «Н. Р. Ф.», вышедшем уже в оккупированной зоне, пока не определилось его новое лицо. Да и Жид только тогда заявил о своем уходе из редакции журнала и потребовал снять свое имя с обложки. Что до Сент-Экзюпери, то дружил же он с Мермозом, хотя и не раз высказывал ему свое неодобрение за его принадлежность к фашистской группировке полковника де ля Рокка.

Проехать с Дрие в Париж оказалось делом гораздо более легким, чем выбраться оттуда. Высокий германский чиновник изъявил желание предварительно «частным образом» побеседовать с писателем. Завербовать такого видного литератора и человека безупречной репутации ему показалось весьма заманчивым Встреча эта состоялась на квартире одной приятельницы Дрие. Сент-Экс страшно нервничал и едва сдерживал себя. Однако ему все же удалось добиться разрешения на выезд. На следующий день он возвратился в «свободную зону».

За время пребывания Сент-Экзюпери в Париже, 24 октября 1940 года, произошла знаменательная монтуарская встреча Петэна и Гитлера. Устранив всякую двусмысленность в истинных намерениях и целях вишийского правительства, встреча эта окончательно укрепила летчика-писателя в его мысли .покинуть пределы Франции.

До отплытия судна, которое должно доставить его в Марокко, оставалось еще несколько дней Антуан, которого все время мучает вопрос, правильно ли он поступает, решает повидать своего друга Леона Верта, укрывшегося в Сент-Амуре в департаменте Юра.

Леон Верт не оставил нам никаких воспоминаний об этом посещении. Он любил Сент-Экса, как родного сына, и считал, что приводить отдельные его слова и признания, вырвавшиеся в минуту душевного волнения, — это искажать образ этого незаурядного, невероятно сложного человека.

Антуан провел два дня у Леона Верта-и можно себе представить, о чем только они не говорили! Зная, с какой любовью Верт уговаривал его во время военных действий не рисковать своей жизнью, можно с уверенностью утверждать, что он не отговаривал его от поездки.

5 ноября 1940 года на «Виль д'Альже» Сент-Экзюпери отплывает в Марокко и 16-го попадает в Португалию.

В новой обстановке, вдали от шума войны, Антуаном снова овладевают сомнения. Уехать? Вернуться во Францию? А что, если настоящая борьба за освобождение развернется в самой стране, а не за ее пределами?

Во время пребывания в Лиссабоне он узнает о гибели своего друга Гийоме. Подробности ему неизвестны, но он знает, что вместе с Гийоме погиб и Рейн. Чувства, овладевшие им, выражены в первой части «Послания заложнику».

В моей стране города ночью были цвета сажи. Я отвык от всякого освещения, и эта залитая светом столица возбуждала во мне чувство тревоги. Когда пригород погружен во мрак, бриллианты, чересчур освещенные в витрине, привлекают грабителей. Чувствуешь, как они бродят вокруг. Я чувствовал, как над Лиссабоном нависла европейская ночь, в которой стаями рыскали бомбовозы, учуяв это сокровище.

Но Португалия была равнодушна к поползновениям чудовища. Она отказывалась верить в плохие предвестия. С приводящей в отчаяние доверчивостью она продолжала рассуждать об искусстве. Неужели осмелятся раздавить ее — жрицу искусства? Она извлекла на свет божий все свои чудеса. Неужели осмелятся раздавить ее — ее, с ее чудесами? Она выставила напоказ своих великих людей. За неимением армии, за неимением пушек она выставила против железной лавы захватчиков всех своих часовых из камня: поэтов, путешественников, конквистадоров. Армии не было, только все прошлое Португалии преграждало путь захватчикам. Неужели же они осмелятся раздавить наследие ее великого прошлого?

Каждый вечер печально бродил я среди достижений этой выставки, созданной с величайшим вкусом, где все граничило с совершенством, вплоть до столь скромной и подобранной с таким тактом музыки, которая нежно, бесшумно струилась над садами, подобно журчанию родника. Неужели же уничтожат в мире это замечательное чувство такта?

И я находил Лиссабон, укрывшийся за своей улыбкой, тоскливее моих погруженных во мрак городов.

Я знавал — быть может, знавали и вы — немного странные семьи, в которых за столом сохранялось место усопшего. Они выражали этим свой отказ примириться с непоправимым. Но не могу сказать, чтобы этот вызов року казался мне успокоительным. Мертвецы должны быть мертвецами. Тогда в своей роли мертвецов они обретают другую форму бытия. А такие семьи отдаляли их возвращение. Они превращали их в постоянно отсутствующих, в сотрапезников, опоздавших на встречу с вечностью. Они разменивали траур на бессмысленное ожидание. И такие дома казались мне погруженными в безвыходность, куда более подавляющую, чем печаль. Бог мой! Примирился же я с тем, что по летчике Гийоме, последнем остававшемся у меня друге, .сбитом во время почтового рейса, я буду носить траур. Гийоме уж не изменится. Никогда уже он здесь не будет присутствовать, но никогда не будет и отсутствовать, Я поступился его прибором — этой ненужной уловкой за моим столом, — и он стал моим подлинным мертвым другом.

Но Португалия пыталась верить в счастье, сохраняя мертвецу его прибор — свои фонарики и свою музыку. В Лиссабоне рядились в счастье, лишь бы господь бог не усомнился в нем.

Своей тоскливой атмосферой Лиссабон был также обязан присутствию некоторых беженцев. Я имею в виду не изгнанников в поисках убежища, не эмигрантов, разыскивающих землю, которую они могли бы оплодотворить своим трудом, — я говорю о тех, кто покидает родину, кто бежит подальше от несчастий близких, чтобы спасти свои деньги.

Не сумев устроиться в самом городе, я поселился в Эсториле около казино. Я только что вырвался из самой гущи войны: мое авиационное подразделение, в течение девяти месяцев ни на миг не прекращавшее полеты над Германией, потеряло только за время немецкого наступления три четверти личного состава. По возвращении домой я познал удручающую атмосферу рабства и угрозу голода. Я пережил непроглядную ночь моих погруженных во мрак городов. И вот в двух шагах от моего дома, в казино Эсториля, толпились выходцы с того света. Бесшумные «кадиллаки», прикидываясь, что едут по делу, высаживали их на песчаный пляж у входа в казино. Они переодевались к обеду, как в прежнее время. Они щеголяли своими накрахмаленными манишками или своими жемчугами. Они приглашали друг друга к столу, вокруг которого усядутся наподобие кукол и где им нечего будет сказать друг другу.

Затем, в зависимости от своего состояния, они играли в рулетку или баккара. Иногда я ходил на них смотреть. Мною овладевало не негодование или, ироническое чувство, а смутная тревога, то волнение, с которым смотришь в зоопарке на последних представителей какого-нибудь угасающего вида. Они усаживались вокруг столов, жались к какому-нибудь строгому банкомету в надежде испытать чувства отчаяния, страха, зависти, ликования. Подобно живым людям, они ставили на карту состояния, которые в эту минуту, быть может, уже не представляли никакой ценности. Быть может, и деньги-то, которыми пользовались они. уже потеряли хождение. Возможно, ценные бумаги в их несгораемых шкафах обеспечены заводами, которые уже конфискованы либо дожидаются, когда на них с воздуха обрушатся бомбы. Они выписывали векселя на Сириус. Цепляясь за прошлое, как если бы ничто на земле не начинало рушиться, они старались уверить себя в оправданности своего лихорадочного существования, в том, что их чеки подлежат оплате, старались уверить себя в незыблемости установленного порядка. Это не походило на явь. Это выглядело как балет кукол. Но это было печальное зрелище.

Сами они, вероятно, ничего не испытывали. Я покинул их, Я пошел подышать свежим воздухом на берег моря. И это море у Эсториля, курортное море, укрощенное море, тоже, казалось мне, включилось в игру. Море, все лоснящееся в лунном свете, катило в заливе одинокую расслабленную волну, подобную платью со шлейфом не по сезону.

Снова я встретился с беженцами на пароходе. Пароход этот тоже вызывал щемящее чувство. Пароход перевозил с материка на материк эти растения, лишенные корней. И я говорил себе: «Пусть я буду путешественником, не хочу быть эмигрантом. У себя на родине я научился стольким вещам, которые везде в другом месте мне ни к чему». Но вот эмигранты начали вытаскивать из карманов записные книжки — обломки их личностей. Они все еще разыгрывали из себя кого-то. Они изо всех сил цеплялись за видимость того, что что-то они представляют собой: «Ведь я, знаете, такой-то, — говорили они, — я из такого-то города... друг такого-то... Вы его знаете?»

И они рассказывали о приятеле, или о каком-нибудь ответственном поручении, или о своей ошибке, или любую другую историю, способную восстановить их связь с чем бы то ни было. Но ничего из этого прошлого уже не сослужит им службу, раз они покидают свою родину. Все это было еще совсем горячим, свежим, живым, как это бывает вначале с воспоминаниями о любви. Укладываешь в пачку нежные письма. Присоединяешь к ним некоторые воспоминания. Перевязываешь все с большой тщательностью. И вначале от реликвии исходит какое-то грустное очарование. Затем твой путь пересекает блондинка с голубыми глазами — и реликвия угасает. Так и друзья, ответственное дело, родной город, воспоминания об отчем доме тускнеют, когда больше уже не служат ничему.

Они прекрасно чувствовали это. Но, подобно тому как Лиссабон прикидывался счастливым, они прикидывались, что верят в свое скорое возвращение. Какая прелесть — уход из родного дома блудного сына! Ведь это не настоящий уход, когда позади остается отчий дом. И не в том дело, что человека нет в соседней комнате или по другую сторону планеты, — разница не суть важна. Существование друга, который, казалось бы, удалился, может стать ощутимее, чем подлинное присутствие, как ощутима молитва. Никогда я так не любил свой родной дом, как во время пребывания в Сахаре. Никогда женихи не были столь близки к своей невесте, как бретонские моряки в XVI веке, которые, огибая мыс Горн, успевала состариться в борьбе со стеной встречных ветров. Отплывая из гавани, они уже начинали свое возвращение. Ведь это возвращение они подготавливали, ставя своими огрубелыми руками паруса. Кратчайший путь из порта в Бретани к домику их невесты проходил через мыс Горн. Но вот беженцы представлялись мне бретонскими моряками, которых лишили их бретонской невесты. Ни одна бретонская невеста не зажигала в их честь в окне свою скромную лампу. Они вовсе не были блудными детьми. Они были блудными детьми без дома, куда смогут вернуться. Тогда-то и начинается настоящее путешествие — человек покидает самого себя. Как восстановить себя? Как восстановить в себе тяжелый клубок воспоминаний? Этот призрачный корабль, подобно чистилищу, был нагружен душами, которым предстояло вновь родиться. Осязаемыми людьми, столь осязаемыми, что хотелось дотронуться до них, казались лишь те, кто составлял одно целое с кораблем, кто, облагороженный подлинными обязанностями, разносил блюда, до блеска надраивал медную обшивку, чистил обувь и с некоторым пренебрежением обслуживал души усопших. И не их бедность вызывала к беженцам слегка пренебрежительное отношение обслуживающего персонала. Ведь не денег они были лишены, а осязаемости. Ни один из них не был больше человеком из такого-то дома, другом такого-то, лицом, которому доверили такое-то дело. Они разыгрывали такие роли, но это уже не соответствовало истине. Никому они больше не были нужны, никто не собирался прибегнуть к их услугам. Как замечательно получить телеграмму, которая ошарашивает тебя, заставляет встать посреди ночи, мчаться на вокзал: «Поспеши! Ты мне нужен!» Мы очень скоро находим себе приятелей помогающих нам, и лишь очень медленно заслуживаем друзей, требующих нашей помощи. Конечно, никто не ненавидел моих выходцев с того света, никто не завидовал им, никто им не докучал. Но никто их и не любил единственной идущей в счет любовью. И я думал: по прибытии они тотчас же будут вовлечены в приветственные коктейли, в утешительные обеды. Но кто постучится к ним в дверь, требуя, чтобы его впустили: «Открой! Это я!»? Нужно долго-долго кормить дитя, прежде чем оно начнет предъявлять требования. Нужно долго дружить с человеком, прежде чем он предъявит к оплате свой счет дружбы. Нужно поколениями восстанавливать древний разрушающийся замок, чтобы научиться его любить».

Антуаном овладевает отчаяние, он посылает телеграмму за телеграммой, тратит последние деньги на телефонные разговоры с Францией, и, наконец, 1 декабря он пишет подруге письмо:

Подруга советует ему уехать. Она знает, что если он даже вернется, все равно раньше или позже сорвется и помчится куда глаза глядят.

По получении ее ответа Сент-Экзюпери уже не может больше ждать. Деньги на исходе, и с первым же лайнером он отплывает в США.

Америка

Когда Сент-Экзюпери прибыл на этот раз в США, мрачный 1940 год подходил к концу. Почти везде в Европе народы жили в тревоге, во многих странах они уже стонали под гнетом гитлеровского сапожища, грозящего их раздавить. Тяжелая зима — следствие разрухи — убивала тысячи и тысячи лишенных пиши и теплого крова малолетних детей. Война продолжала свое разрушительное дело.

При встрече с американскими друзьями, восстанавливая свои прошлые связи, Антуан часто убеждался, насколько безразлично многие относятся к бедствию, обрушившемуся на Европу и на его страну. За океаном все продолжали жить, как и раньше, как если бы ничего не произошло на планете Земля. Так живет большинство людей, когда они непосредственно не затронуты событиями и не отдают себе отчета в нависшей над ними угрозе.

Разумеется, американцы были удивлены столь быстрым поражением Франции. Со времени первой мировой войны французские солдаты пользовались здесь репутацией необычайной стойкости. Теперь многие американцы не без злорадства рассуждали о полном упадке Франции. Они еще ничего не поняли в этой войне. Пробуждение началось, лишь когда японские бомбы обрушились на Пирл-Харбор и они почувствовали, что их собственная безопасность поставлена под угрозу. Но это произошло только год спустя, 7 декабря 1941 года.

Сент-Экзюпери нашел в Нью-Йорке обстановку, ничуть не изменившуюся со времени его первых посещений. Сказать, чтобы он любил американскую жизнь, нельзя. Его первый контакт с Нью-Йорком во время рейда в Патагонию в 1937 году не привел его в восторг. Он писал тогда подруге:

Несомненно, здесь надо сделать поправку на настроение, в котором он писал эти строки. Ведь и в 1929 году по приезде в Буэнос-Айрес, сожалея о своей жизни в Джуби, он очень плохо отзывался об аргентинской столице, находил у нее одни недостатки.

Незнание английского языка не помешало Сент-Экзюпери очень быстро разобраться в обстановке и выяснить отношение американцев к французской проблеме. Проблема эта усугублялась внутренними раздорами в среде французской эмиграции. Эти эмигранты, которые сами не сражались и никогда не будут сражаться, имели претензию представлять Францию. Среди них наметились к тому времени три группировки: французы, объединявшиеся вокруг посольства правительства Петэна, деголлевская «Франс Форевер» и независимые.

К числу немногочисленных независимых относились такие видные лица, в основном политические журналисты, как Пертинакс, де Кериллис, Женевьева Табуи, Жак Маритэн, Пьер де Ланюкс, Пьер Лекон де Нуи. Их попытки влиять на общественное мнение в США, несмотря на бесспорный талант этих людей, не имели большого успеха. Сами они прямого участия в событиях, разыгравшихся на французской земле, не принимали: большинство из них выехал о еще до войны. Монополию на патриотизм старались захватить наиболее активные представители «Франс Форевер». Это в большинстве своем «тыловики» и доморощенные политиканы. Сент-Экзюпери .отказывается примкнуть к ним, войти в их игру.

И дело не в том, что Сент-Экзюпери стоял в какой-то оппозиции к де Голлю и движению «Свободная Франция». Героизм «французских свободных вооруженных сил», созданных в Англии под руководством де Голля, не вызывал у него никакого сомнения. Но к движению «Свободная Франция» сразу же, в особенности в Америке, примазалось много сомнительных личностей (впоследствии неофашистов, как, например, Сустель), стремившихся нажить на этом политический и неполитический капитал. Они вели себя как пауки в банке. «Они следят друг за другом и за всеми, словно собаки вокруг кормушки», — говорил Сент-Экс.

Писатель считает своим долгом открыть американцам глаза на подлинное значение того, что произошло во Франции, и попутно высказывает им ряд горьких истин.

«Я имею на это все права, — говорит он в своей новой книге, — так как в эту самую секунду я знаю, что я делаю. Я приемлю смерть. И не риск я приемлю И не битву, а смерть. И мне открылась великая истина Война — это не идти на риск. Это не идти на битву. Для бойца это в иные часы попросту идти на смерть».

К потребности высказаться и заставить услышать голос ветеранов французской кампании для Сент-Экзюпери прибавляется необходимость дать своим издателям, оказавшим ему по приезде материальную помощь, книгу в кратчайший срок.

Он садится за работу и пишет «Военного летчика». Но как и всегда, ему нужно что-то поддерживающее в нем неослабеваемое напряжение, и он занимается одновременно изобретательской деятельностью, проявляя в этом отношении немалую активность.

В июне 1941 года он едет в Лос-Анжелос повидать своего друга доктора Жана Лапейра, который устраивает ему встречу с известным американским специалистом по аэродинамике профессором Теодором фон Карманом, руководителем лаборатории аэронавтики фонда Гугенхейма в Пассэдине.

Фон Карман чрезвычайно заинтересовался новыми идеями Сент-Экса об использовании вертикальных подъемных сил — идеями, являвшимися оригинальным приложением принципов, разработанных знаменитым русским ученым Н. Е. Жуковским. Американский ученый приглашает Сент-Экзюпери посетить его лабораторию в Пассэдине. При этом посещении Антуан излагает фон Карману ряд идей, одну оригинальнее другой. После разговора с Сент-Эксом фон Карман пишет директору НАКА (Национальный консультативный комитет по вопросам аэронавтики) — главного исследовательского центра США-письмо, в котором приблизительно в следующих выражениях говорит: