Искатель

Казалось, у Сент-Экзюпери было два основных занятия, способных дать удовлетворение самому притязательному человеку: самолет и литературное творчество. Однако и то и другое Сент-Экзюпери мог себе позволить не всегда. Да и вообще его широким умственным и духовным запросам была чужда какая-либо ограниченность. Круг его умственных интересов был поистине необъятен, а разносторонность знаний граничила с гениальностью. Единственное, чего он не терпел как в товарищеских отношениях, так и в любви и в интеллектуальном общении, — это посредственности.

Среди людей, с которыми он встречался в Париже, — астроном Анри Минер, директор Высшей школы прикладных наук и искусств профессор А. Р. Метраль, заведующий лабораторией Жолио-Кюри и сам крупный физик Фернан Хольвек — его большие друзья.

Поэт, писатель, летчик, Сент-Экзюпери может с одинаковым успехом говорить и о биологии, физике, астрономии, социологии, психологии, психоанализе, творчестве изобретателя, музыке... Он не только беседует обо всем этом, но, как показывают его «Карне» («Записные книжки»), опубликованные посмертно, напряженно размышляет на материале различных наук и искусств о прогрессе человеческого познания, о движении человечества. Чтение «Карне» оставляет глубокое впечатление. Эта маленькая книжка достойна занять место в одном ряду с «Мыслями» Паскаля.

Когда Антуан работал над каким-нибудь произведением, он избегал литературных чтений. Стол его был завален научными трудами, и собеседников в часы досуга он искал соответствующих.

«Для меня, как и для всех, кто имел счастье общаться с ним, — вспоминает генерал Шассэн, сам человек весьма эрудированный, в прошлом преподаватель Антуана на Высших курсах пилотажа и навигации в Бресте, — Антуан де Сент-Экзюпери — всеобъемлющий гений. Он был одновременно и крупным писателем, и крупным философом, и ученым, и математиком, не говоря уже о его качествах гражданского летчика, летчика-испытателя, инженера-конструктора, не говоря уже о его героизме во время войны и о том, что он собой представлял просто в качестве друга».

Со своей стороны, А. Р. Метраль пишет:

Но больше всего поражал профессора Метраля, как и других ученых, которые общались с Сент-Экзюпери, особый склад его ума:

«Математические трудности не останавливали его, но он постоянно старался заменить сухость чисто математического рассуждения и доказательства формально логическими объяснениями, исключающими всякий символизм. Было очень любопытно следить за ходом его испытующей мысли, за его обращением подчас к самым неожиданным аналогиям, за его удивительно тонкими философскими рассуждениями...»

Роль биографа отнюдь не заключается в том, чтобы анализировать философские концепции своего героя. Однако предыдущие высказывания требуют — для ясности и объемного представления о замечательной личности Сент-Экзюпери — наглядного примера, говорящего о своеобразии его манеры и глубине мышления.

Сент-Экзюпери много размышлял над взаимоотношениями поэзии и математики, а также над творческими возможностями языка как средства выражения мысли. «Истина, — говорил он, — это то, что делает все проще». В письме одному физику — следствии довольно живого обмена мыслями — он объясняет, что понимает под «относительностью внешнего мира», и при этом объясняет свою точку зрения на «ценность» понятий:

«Вы, по существу, противопоставляете одна другой мою „развернутую мысль об относительности внешнего мира и мою мысль об абсолюте в духовной и моральной области“ — и удивляетесь этому противоречию.

Прежде всего повторяю, несколько схематизируя, то, что я в тот день говорил. Я сказал:

«Явления представляются человеку вначале без всякой взаимосвязи, покуда не созданы эффективные понятия, чтобы их (эти явления) „уловить“. Если созданные понятия неполноценны, то явления представляются противоречивыми».

Но прежде всего надо договориться о значении слова «понятие».

Понятие — это, по существу, определение и напоминание словом некоей системы взаимоотношений, свойственной предмету или данному опыту, которая может быть перенесена на другие предметы или опыты. Первобытный человек, пользовавшийся в своем языке отдельным словом для обозначения красной вишни и другим — для зеленой вишни, одним — для зеленого пера и другим — для красного пера, сделал большой шаг вперед в отношении понятия, выделив качество «красный» из предмета «вишня» и прилагая его, без необходимости каждый раз уточнять, либо к предмету «перо», либо к предмету «вишня». Так, например, «ревность» определяет некоторую структуру взаимоотношений между мужчиной и женщиной. Но слово это может служить мне для того, чтобы совершенно в другой области вызвать представление о подобной же структуре взаимоотношений. И, например, я могу определить жажду, как «ревность» к воде. Жажда, когда от нее умирают, располагает к горестным образам. Она не носит характер врожденной болезни (врожденная болезнь никогда не требует лекарства), а скорее характер желания, которое требует удовлетворения. Для того, кто умирает от жажды, вода отдается другому. Но может ли сохранение энергии — понятие, созданное как результат определенного опыта — быть, приложено таким, какое оно есть, к другому опыту? Чтобы быть эффективным, объяснять, понятие должно сразу же охватить известную систему взаимоотношений там, где это понятие применяется. Понятие, которое нельзя сразу же приложить, — ложное понятие. Это относится, например, к понятию «выгода» во многих трактатах социальной философии. Если сущность взаимоотношений, на которую я собираюсь указать, говоря «руководствоваться выгодой», не выведена мною из конкретного опыта, то мое высказывание не сможет быть ни подтверждено, ни опровергнуто, когда я применю эту структуру к другим частным случаям.

Я всегда окажусь на высоте, доказывая это. Так, выгода апостола, подвергшегося пыткам, — в опьянении жертвенностью. Но такая посылка ничего мне не объяснит ввиду своей уязвимости. И наоборот, если бы я вывел понятие «выгода» из наблюдений над человеком, стремящимся к материальному удовлетворению с наименьшими усилиями, то моя основная посылка оказалась бы опровергнутой, если бы ее применили к апостолу.

Приведу пример того, как может создаваться понятие.

Люди сегодня борются друг с другом. Везде, во всем мире я замечаю проявления воинственности, которые поначалу мне кажутся беспорядочными. Будь я обитателем Сириуса и возвратись я к себе домой, я унес бы с собой представление о полнейшей неурядице.

Но я мог бы сделать усилие для выражения своих мыслей и создать разъясняющие понятия. Например: «демократия», «расизм». (Не критикуйте мой выбор, я не утверждаю здесь никакой истины, а лишь показываю ход мыслей.)

Однако чтобы мое понятие соответствовало своему назначению, придется взять на себя риск уточнить его, прежде чем им пользоваться. Определю, например, «демократию», исходя из Декларации прав человека либо исходя из уважения к свободе личности. А для «расизма» приму, например, тезис Гобино. Теперь только приложу эти понятия к «миру», При этом я убеждаюсь, что, грубо говоря, они «работают». В какой-то мере они разъясняют некоторые аспекты моей проблемы. И все же я не могу ими удовлетвориться. Они не создают полной ясности, о которой я мечтал...

Вот это проблема языка как способа выражения мыслей. По мере того как я опытом устанавливаю противоречия, мне приходится либо усложнять свои понятия оговорками и исключениями (и они уже не создадут у меня ясности мысли), либо создавать новые понятия, которые на сей раз были бы эффективны. Это дело чистейшего созидания, а не наблюдения. Совершенно ясно, что моя система взаимоотношений свяжет реальные вещи и что она не будет сама по себе ни правильной, ни неправильной. Но выбор той или иной системы взаимоотношений произволен. Существует бесконечное количество определенных систем взаимоотношений между данными вещами, Есть сельскохозяйственные проблемы, в которых я разберусь лучше с помощью представлений о пахотной земле, лесах, пастбищах, а есть другие, в которых удобнее разобраться с помощью представлений о земельной собственности. Линия раздела поместий нарушает единство лесов, пашен и пастбищ. Я показал различные аспекты, взяв за основу одни и те же вещи.

В самом деле, количество возможных понятий бесконечно. Но мне ни к чему схема взаимоотношений, которую я, например, выведу из опыта того дня, когда, страдая зубной болью, я повстречал трех уток. Я никак не смогу распространить этот опыт на что-нибудь другое. Но я извлеку нечто приложимое к другим случаям из схемы взаимоотношений, называемых ревностью, понятия, приобретенного мною в результате частного случая — опыта того дня, когда, влюбленный в одну блондинку, я заметил, что она улыбается какому-то гусару.

В этом смысле закон Ньютона — понятие, или, точнее, точка зрения. (Это не истина в себе.) В опыте падения камня я могу различить целый ряд элементов. Тысячи поэтов воспоют это под тысячью углов зрения. Что до планет, вращающихся вокруг Солнца, я могу и этому дать тысячу описаний. Но если, следуя за Декартом, я стал бы утверждать, что вселенную можно выразить с помощью понятий «массы», «пространства», «времени», «улавливающих» совершенно лишенные взаимосвязи вещи, ...с помощью которых все может быть выражено (существуют-де только элементарные массы или ассоциации элементарных масс, движущиеся в пространстве и времени),-то, будь я Ньютоном, я мог бы создать понятие:

F = K(mm'/R^2)

откуда можно вывести:

m = d^2x/dt^2 = mg.

В приложении к маленькой планете — яблоку это уравнение выражает тот факт, что пройденные при падении отрезки пути будут пропорциональны квадратам времени прохождения их. А в приложении к планете Луна оно выражает то, что площади секторов, описанных радиусом Земля — Луна, в одинаковые промежутки времени будут одинаковы. В самом деле, ничто не возбраняет рассматривать яблоко, отделившееся от ветки, как планету. Ничто, присущее только яблоку, когда они не прикреплено к ветке и еще не «пристало» к Земле, не отличает его от Луны. Зная закон пройденных яблоком при падении отрезков пути, измеренных моими предшественниками, и зная закон описываемых при движении Луны секторов (закон Кеплера), я выражу общность этих явлений законом обратной пропорциональности силы квадрату расстояния. Я упростил бы этим вселенную, уподобил бы, казалось, весьма разнородные явления.

Я начинаю смутно улавливать значение слова «абсолют». Ведь я вам уже сказал в тот день, продолжая мою первую мысль о развитии понятия: «По мере создания понятий внутренняя связь в моем мире все растет». (Яблоко идентично Луне.) Есть надежда, что мне удастся еще усилить эту связь. Вместе с Максвеллом я уподоблю свет — электричеству. Вместе с Эйнштейном уподоблю электричество и свет-тяготению. Тогда одно и то же исходное уравнение в приложении к яблоку выразит падение, в приложении к Луне — эллиптическую траекторию, а в приложении к электромагнитным волнам — их распространение. Такой ход мыслей является приближением к Всеобщему. Научный ход мысли неуклонно приводит к тому, что с каждым новым шагом по пути развития понятия я все приближаюсь, и это без единого отступления, к всеобщей формулировке мира. При этом я разрушаю свои прежние теории. Но это разрушение отнюдь не означает, что я их опровергаю. Оно означает, что от понятия к понятию я все время двигаюсь по восходящей линии. Моя истина все приближается, хотя и без надежды достичь ее, к абсолютной истине. И речь здесь идет вовсе не об абсолюте, лежащем вне человека, который трудно определить и которому присущ метафизический оттенок. Речь идет о слове, смысл которого весьма прост. Мало-помалу я намечаю отправные точки, которые связывают все большее количество явлений, прежде не связанных между собой. Удайся мне связать все явления между собой, я бы достиг этого абсолюта. Это утверждение отвечает основному условию, которому подчинено всякое утверждение, — оно в принципе уязвимо и могло бы быть опровергнуто опытом. Однако в действительности опыт подтверждает его.

Я — пока — не претендую ни на что другое термином «абсолют». Но как раз здесь-то наш спор и отклонился от своей цели, еще до того как мы уточнили его содержание вот таким предисловием. Ведь я говорил об измерении высоты графина, а вы меня плохо поняли.

Я говорил: на протяжении XIX века понятия, управляющие выражением моих мыслей, на которые я опирался, чтобы придать ясное значение утверждению: «Этот графин, измеренный таким-то метром-эталоном, имеет в высоту тридцать сантиметров», — оказались недостаточными.

Я отнюдь не пытался утверждать этим, что высота — это человеческое понятие, зависящее от избранной меры. При этом я ни в малейшей степени не затрагивал туманную метафизику и не пользовался никаким значением «относительности» (кстати, что вы понимаете под относительностью? Значение этого слова должно быть определено с тысячью предосторожностей). Я говорил:

В XIX веке обнаружили, что утверждение «Высота этого графина, измеренного таким-то метром-эталоном, равна тридцати сантиметрам» имеет не более ясное абсолютное значение, чем «Воина является войной демократии против нацизма». Или точнее: в XIX веке открыли, что если с помощью моего метра-эталона я буду измерять высоту графина, стоя неподвижно рядом с ним на уровне земли, .и высота его действительно окажется равной тридцати сантиметрам (мера, определяемая как абсолютная, а вовсе не «относительная»), то в моем методе рассуждения или в языке, который управляет им, что-то неладно, ибо мое утверждение оказывается ложным, как только я подымаюсь c тем же метром на пятый этаж своего дома или если даже не подымаюсь над уровнем земли, просто передвигаюсь со своим метром. (В действительности в XIX веке столкнулись с противоречиями лишь при попытке измерить некоторые явления света. Но в этих противоречиях уже содержался зародыш более широких обобщений, тех самых, которые я избрал как пример.)

Вера в тридцать сантиметров — «длину в себе», измеренную вполне определенным метром-эталоном (измерение, в котором нет ничего относительного), и в самом деле предполагает: масса, длина, время — реальности взаимонесвязанные (то есть существующие, сами по себе). Так, время не зависит ни от масс, ни от положений; длины не зависят ни от масс, ни от времени; массы не зависят ни от времени, ни от положений. И, следовательно, я могу сказать: «Высота этого графина равна тридцати сантиметрам», — не указывая условий, в которых движется вышеназванная система величин в отношении графина, не указывая состояния масс во вселенной по отношению к массе самого графина.

Однако в XX веке открыли, что если метр находится на пятом этаже, то, поскольку поля тяготения там, где находится соответственно метр и графин, не одинаковы, мое утверждение ложно. Точно так же, если я буду передвигаться с метром, так как от скорости моего передвижения размер графина также изменится. Итак, я обнаружил, что понятия «пространство», «масса», «время» относительны. Но речь идет вовсе не о какой-то таинственной относительности. Просто эта «относительность» выражает существование взаимоотношений между понятиями, которые я ошибочно считал независимыми. Вина в том, что я неудачно выбрал свои понятия...

Мой язык становился непригодным, как только я пытался с чересчур большой точностью им пользоваться. Закон

F = K(mm'/R^2)

становился неприложимым, ибо значение его затуманивалось: F становилось зависимым от m' и от R; m от F и от R; R от S и от m. Понятие «силы», о которой математики сказали бы, что ее «размерность» MLT^-2, по тем же соображениям затуманилось. И дело не в том, что что-то стало ложным. Понятие не может быть ни правильным, ни ложным. Понятие — только точка зрения. Дело в том, что оно не вносило никакой ясности. Так, я могу создать понятие F' = mm'. Но это понятие тоже ни правильно, ни ошибочно. Впрочем, к чему оно мне? С таким же успехом я мог создать понятие в тот день, когда, мучаясь от зубной боли, встретил трех уток. Но к чему мне и это понятие?..

Слово «относительность» не дает нам здесь основания ни на какое метафизическое головокружение. Оно не имеет никакого отношения к метафизическому абсолюту. Оно означает просто, что существуют взаимоотношения между массой, пространством и временем, или, если вам угодно, такие понятия (как и «демократия» или «расизм») уже не охватывают независимые реальности. Выбор их неудачен. Они уступят место новым понятиям, которые в течение некоторого времени будут казаться независимыми. В свою очередь, и эти уступят место новым, «неизменным» понятиям. К сожалению, эти новые понятия нельзя уже будет выразить общеупотребительным языком. В этом нет ничего поразительного, ибо общеупотребительный язык отражает лишь чувственный опыт, а чувственный опыт ничего нам не говорит о связях, существующих между массой, временем и пространством, потому что существующая между ними взаимосвязь выражается в столь малых величинах, что органы чувств не улавливают ее.

Представление об эйнштейновском мире как о менее абсолютном, чем предшествующий ему, — лишь результат игры слов. С метафизической точки зрения он ни более и ни менее абсолютен. С научной точки зрения он более абсолютен, ибо взаимно уподобляет большее количество явлений. Единственный урок, который можно из этого извлечь, — это необходимость для человека быть скромнее, поскольку его представления о массе, времени, движении и даже об отожествлении — лишь антропоморфические представления, и следует ради точности заменить их другими понятиями — на сей раз математическими.

Не знаю, разъясняет ли вышесказанное термины «абсолют» и «относительность» в науке. Подытожу так: наука выражает взаимоотношения. Когда наука начала выражать отношения между независимыми в прошлом божествами, такими, как масса, пространство, время, заговорили об относительности. Исчезающий абсолют не был тем абсолютом, которого добивалась наука. Это был абсолют отдельных частных понятий. После того как их долгое время считали простыми первичными кирпичами в построении мысли, они оказались сложными. Эта катастрофа имела психологическое значение, ибо понятия, которые человек считал незыблемыми, сводились к опытным данным, — зато они лишались какого бы то ни было метафизического значения. Действительно, эта замечательная относительность сама двинула вперед науку к единственному абсолюту, который ее интересовал, — к абсолюту единого выражения явлений. Что до изживших себя понятий, они попросту уступили место другим, таким, как эйнштейновский «интервал» или постоянная Планка h.

Итак, мне не ясен вопрос, который вы как бы ставите мне, утверждая: «Механизм восприятия, которым мы являемся, подвержен той же относительности, что и всякий физический предмет...»

Не буду прибегать к нечестным приемам полемики в письме, где я пытаюсь взвешивать каждое слово, и использовать против моего оппонента данные им скоропалительные определения. Нужно стараться понять, как оппонент выражает собственную истину, а не ставить ему подножки, когда на то представляется случай. Однако ваш вопрос, несомненно, очень важен, а формулировка его для меня туманна. Моя добрая воля мне не в помощь.

Мне известны «физические взаимоотношения», но «физическая относительность» мне неизвестна. Мне известны «физические структуры», но неизвестны «физические предметы».

Если я пробую перевести сказанное вами на язык, который полностью отказался от употребления неопределенного представления о такой физической относительности, поскольку смысл, придаваемый ей вами, мне неизвестен, то я формулирую для себя вами сказанное (не знаю, является ли это точной передачей вашей мысли) следующим образом:

«Мы можем реагировать различно друг от друга и, в зависимости от момента, различно от самих себя на то или иное произведение искусства». Но что вы понимаете в таком случае под единством произведения искусства?

Противопоставление неопределенного абсолюта неопределенной относительности серьезно путало меня. Но я могу принять противопоставление единства множеству. Меня побуждает формулировать так вашу мысль то, что вы сказали: «Вы говорите, что впечатление, производимое на вас картиной, едино...»

Однако, высказываясь здесь, я вынужден определить сначала, что я понимаю под единством.

Картезианский первичный кирпич, та единая, неделимая частица, из которых строится мироздание, приказал долго жить. Атом теперь — лишь геометрическое построение, схема взаимоотношений и, следовательно, лишь умозрительная формула. По существу, покопавшись поглубже в кирпичике мироздания — атоме, мы находим человека с его представлениями. Даже больше того: я не берусь утверждать, что я буду подразумевать под единством фотона или электрона, так как на этом уровне антропоморфическое представление об индивидууме едино, когда он перестает быть сложным, а между тем физика учит меня, что как только я избавлюсь от сложности, одновременно исчезает и понятие «существа». Фотоны и электроны представляют собой теперь не более как поверхностный образ, который за отсутствием в общеупотребительном языке ясно сформулированных понятий я пытаюсь как-то спасти.

Поэтому я определю «единое» иначе. Я скажу, что существо едино, когда оно не может быть разделено на составные части без уничтожения его Специфических качеств и, следовательно, когда его свойства не могут быть определены, исходя из качеств его составных частей.

Так, например, я говорю: дерево едино, так как дерево нельзя определить, исходя из минеральных солей, из которых оно состоит, и, следовательно, оно не может распасться на минеральные соли и остаться деревом.

Еще проще я скажу: молекула воды едина, потому что свойства, которые проявляются на уровне молекул воды, лишены всякого смысла на уровне ее составных частей. Молекула трансцендентна по отношению к атому.

Я скажу: подобным же образом живая клетка трансцендентна по отношению к молекуле — она едина.

Я скажу: живой организм трансцендентен по отношению к клеткам — он един.

Я скажу: собор трансцендентен по отношению к камням — он един.

Я скажу: картина Ренуара трансцендентна по отношению к пятнам красок — она едина.

Я не могу предвидеть качеств атомов, исходя из свойств электронов.

Я не могу предвидеть качеств галактик, исходя из свойств молекул.

Я больше не могу предвидеть качеств молекул, исходя из свойств атомов.

Как мне кажется, вовсе не случайно то, что нет полного сочетания между квантовой физикой (которая управляет очень малыми величинами) и релятивистской физикой (которая управляет очень большими величинами).

Все это уже бросалось в глаза в биологии, но я мог приписать возникшую трудность временному неведению.

Я не умею предвидеть качества живой клетки, исходя из свойств молекул.

Я не умею предвидеть качества какого-нибудь органа тела, исходя из свойств клеток.

Я не умею предвидеть качества человеческого сознания, исходя из свойств органов его тела.

Лишь когда я сопоставляю характеристику биологических существ, которые на разных ступенях мне показывает наука, с подобной же характеристикой неорганических «существ», биологические бездны представляются мне в особом свете.

Впрочем, следует остерегаться весьма опасной ловушки языка. Ибо я могу всегда — вернее, я могу всегда надеяться — «объяснить посредством...». Так, я могу объяснить качества молекул свойствами атомов. Но ход мыслей при этом совершенно иной — это аналитический подход. В самом деле, я могу объяснить и собор посредством камней. Но что невозможно — это «предвидеть» собор, исходя из камней. Между тем, если вы внимательно присмотритесь к научному ходу мыслей, то убедитесь, что он всегда является «объяснением посредством...», а не «предвидением, исходя из...». Научное рассуждение объясняет воду посредством кислорода и водорода. Оно не предвидит воду. Оно удовлетворяется ходом своих синтезов, если, вновь восстанавливая комбинацию составных частей, оно вновь «обнаруживает» свойства воды.

Но больше всего меня волнует то, что в моей все ленной все отнюдь не пригнано одно к одному в соответствии с описанием, данным Паскалем. Я уже отказался от первичных масс и от ассоциации этих первичных масс. Во вселенной, с которой я сталкиваюсь, на каждой новой ступени появляются новые качества, лишенные смысла на последующих ступенях. Законы, управляющие ассоциацией атомов, вовсе не идентичны тем, которые управляют ассоциацией электронов. С помощью чистого картезианства факт этот слабо можно объяснить.

Биологическими ступенями являются: электрон, атом, молекула, клетка, организм, сознание.

Материальные ступени: электрон, атом, молекула, небесное тело, галактика, вселенная.

И еще раз: меня отнюдь не смущает, что подобные умозаключения могут показаться спорными».