Сани с ватагой подвыпивших парней, распевавших какую-то народную песню, вынырнули из ущелья, поросшего густым буковым лесом, к озеру, и над тихой озерной водой, окруженной заснеженными горами, разнесся холодный звук колокольчика. Озеро уже стало замерзать от берегов, и посредине, отражая зимнее небо, темнел лишь небольшой круг воды, значительно убавившийся по сравнению с летом.
      Возница в соломенных снегоступах и безрукавке на собачьем меху натянул вожжи и, покрикивая, погнал коня к причалу. Крытые сани, скрипя по снегу полозьями, наклонились, и из повозки раздался пронзительный женский визг.
      В санях сидели трое пьяных парней и две девушки того же возраста, а также молодой мужчина и женщина, неизвестно зачем направлявшиеся в такое время к горному озеру, занесенному снегом. Вскрикнула одна из девушек. Когда сани наклонились набок, она съехала к плечу парня, и тот обнял ее.
      Парни были из молодежного кружка поселка Хотару, расположенного на другом берегу озера, и ездили в городок, находившийся в долине, за театральным занавесом для новогоднего вечера. По дороге они зашли к знакомому, где и напились самогона. Сидя вокруг свертка с занавесом, они распевали во все горло песни и перекидывались шуточками, не обращая никакого внимания на незнакомых людей, приткнувшихся в углу повозки.
      За два часа езды от городской станции мужчина с женщиной ни разу не заговорили, только изредка женщина спрашивала у мужчины, укутанного одеялом и лежавшего головой на ее коленях: «Ну как? Не холодно?» Мужчина иногда покашливал под одеялом. Это было легкое покашливание, но, закашлявшись, он долго не мог остановиться.
      Заметив, что колокольчик умолк, женщина выглянула из-за полога и потрясла мужчину за плечо:
      – Ото-сан! Озеро. Озеро Дзиппэки.
      – Приехали? Наконец-то! – Мужчина приподнял голову, но, закашлявшись, снова уткнулся лицом в колени женщины. Она молча гладила его по спине.
      Неподалеку от причала утопало в снегу несколько домов.
      Нa крышах виднелись вывески сувенирных лавок, но окна были забиты досками, и присутствия людей не ощущалось. У причала, сколоченного из щербатых досок, среди рыбачьих лодок стоял небольшой туристский пароходик с облупившимися боками.
      Когда сани приблизились к пристани, на палубе пароходика появился пожилой человек в мешковатом бушлате цвета хаки, сшитом, видимо, из армейского одеяла, какие привозили с собой демобилизованные солдаты.
      Шла вторая послевоенная зима. Один из парней, ехавших в санях, был одет в короткий матросский бушлат, другой – в штаны от летнею комбинезона, а на шее одной из девушек красовался шарф из парашютного шелка. Возница был в солдатских обмотках.
      Незнакомые спутники их сошли позже других – свертывали одеяло На женщине оказалось синее пальто, черные брюки и мужские резиновые сапоги. С плеча свешивалась полотняная санитарная сумка, в руках она держала большие узлы.
      Мужчина, одетый во все армейское, кроме шапки из заячьего меха, расплатился с возницей. Он был бледен, с ввалившимися щеками, лет двадцати двух на вид. Женщина выглядела старше года на три-четыре, но щеки ее все еще были гладкими и тугими. Пока возница считал мелочь, женщина живыми черными глазами поглядывала на потную спину лошади.
      Когда они поднялись на пароходик, капитан в мешковатом бушлате с удивлением поглядел на них и спросил:
      – В Хотару едете? Мы никуда больше не заходим.
      – Да, мы в Хотару. Возьмите нас, – сказала женщина.
      Иллюминаторы были забиты досками, а на полу вместо татами лежали рваные соломенные циновки. Молодые люди, бросив свернутый занавес, ушли куда-то, женщина так же, как и в санях, соорудила в углу каюты постель из одеяла, и мужчина лег. Она хотела закрыть дверь, но двери не оказалось. Женщина укутала мужчину своим одеялом, села, притулившись к стене, и положила голову мужчины к себе на колени.
      Пароходик, мелко содрогаясь, отчалил от пристани. Из открытого дверного проема резко потянуло холодным ветром Женщина подняла воротник пальто и опустила голову. Вошел капитан с хибати в руках. Она была сделана из пустой консервной банки с отдушиной.
      – Подумал, пассажирам холодно будет…
      Женщина, удивившись, поблагодарила.
      – Ото-сан! Хибати принесли. Не погреешь руки? – спросила она.
      Мужчина выглянул из-под одеяла, сказал капитану: «Спасибо за внимание» – и снова лег. Видно, ему было трудно даже протянуть руки к огню. Капитан достал американские сигареты и прикурил через отдушину хибати.
      – Только такие… Не закурите?
      Мужчина хотел было что-то сказать, но закашлялся, и женщина ответила вместо него:
      – Не курит он.
      – Тут один офицер из оккупационных войск, любитель поохотиться, осенью часто на джипе приезжал, – пояснил капитан. – Только демобилизовались? – заговорил он с мужчиной, лежавшим с закрытыми глазами.
      – Да, – ответил мужчина, смущенно улыбнувшись.
      – В каких частях служили?
      Мужчина назвал пехотный полк, располагавшийся в городе неподалеку от тех мест. Капитан удивился. «Сын друга детства, служивший в том же полку и проживавший теперь в здешнем городке, давно уже демобилизовался, вскоре после окончания войны», – подумал он.
      – Что-то вы сильно задержались.
      – У него особый случай, – поспешно оборвала разговор женщина. – Он долго в госпитале лежал. Позавчера только выписался.
      – Позавчера? – Капитан с удивлением поглядел на пассажиров. – Это что же, военные госпитали все еще существуют?
      – Нет, теперь это государственная больница, но там еще много больных, поступивших во время войны.
      – И то правда! Болезни же не могут исчезнуть, даже если армия перестала существовать. Раз вы только что выписались, вам, наверно, еще трудно путешествовать. Тем более добираться до этой холодной дыры Дзиппэки.
      Мужчина лежал, закрыв глаза, женщина молча глядела на свои руки, протянутые к хибати.
      – Ничего, что вы ушли с мостика? – Женщина взглянула на капитана.
      – У меня трое молодых помощников, – засмеялся капитан.
      Наверное, пароход вели молодые моряки, которых они видели на палубе.
      – Вам куда в Хотару? – спросил капитан.
      – В гостиницу Когэцу, – ответила женщина.
      – Родственники Тори-сан?
      – Какого Тори-сан? – Женщина с тревогой взглянула на лежавшего мужчину.
      – Да Торикура-сан! Того, что работает в гостинице Когэцу.
      – Нет. – Женщина покачала головой.
      – Значит, знакомые его жены?
      – Нет.
      – Тогда… – Капитан с удивлением уставился на женщину.
      – А кроме семьи Торикура, в гостинице разве никто не работает? – Женщина недоверчиво поглядела на капитана. – Там есть горничная?
      – Горничная? Все горничные еще в прошлом году уехали.
      – Уехали? Куда же?
      – На заработки. Кто куда подались. Горничные из прибрежных гостиниц на зиму уезжают на горячие источники. Да и что им здесь делать, когда гостиницы закрыты.
      Женщина явно забеспокоилась. Не спуская глаз с капитана, она легонько тряхнула мужчину, лежавшего у нее на коленях. Тот давно уже открыл глаза.
      – Тут, как видите, горы, – продолжал капитан. – Как пройдет листопад, так туристский сезон и кончается. С ноября автобус уже не ходит. А как снег выпадет, сообщения и вовсе никакого нет. Отсюда можно выбраться только на горных лыжах или на тех санях, что вас привезли. Да и сани ездят по глубокому ущелью, только когда ветра нет и снег не валит. Вам еще повезло.
      О том, что им повезло, сказал еще служащий на станции в городе. «Как добраться до озера Дзиппэки?» – спросили они у него, прибыв на станцию. «В такое время к озеру? – ошеломленно вытаращил глаза станционный служащий. Но, заметив в углу вокзальной площади сани, курсирующие до озера, сказал, улыбнувшись: – А вам повезло.
      Попроситесь у возницы. Сани бывают здесь в тот день, когда у причала стоит пароход, идущий в Хотару. Не знаю только, как вы обратно доберетесь».
      Да, им повезло, они едут в Хотару, но какое же это везенье, если там нет человека, к которому они направляются.
      – Значит, вы едете к горничной в гостиницу Когэцу, – сказал капитан.
      – Да, ее зовут Тэрада Тами, На год меня старше, – сказала женщина и сдержанно добавила: – Сестра его, Тамисан.
      Мужчина, закашлявшись, поднялся на постели. Капитан подул на огонь хибати, будто только что заметил, что он погас и, отворачивая лицо от белого пепла, сказал:
      – Тэрада Тами… Я не бывал в гостинице Когэцу. Зайдите туда. Может быть, сестра осталась и ждет вас. А если нет Тори-сан, наверно, скажет вам, где она теперь.
      – Надо бы пойти сменить кого-нибудь из молодых, – пробормотал капитан и вышел из каюты.
      Мужчина и женщина, устало прислонившись к стене, некоторое время молча смотрели в дверной проем, куда ушел капитан, думая об одном и том же: «Что делать, если Тами и вправду не окажется в гостинице? Куда податься нам обоим?»
      Они понимали, что должны будут сказать об этом друг другу, если взгляды их встретятся, и боялись произнести это вслух.
      Слышен был шум двигателя, плеск воды, шорохи ветра, проникавшего сквозь щели в досках, которыми были забиты иллюминаторы, но было непонятно, в какой стороне озера находится теперь пароходик. Сквозь квадратный дверной проем белели крутые скалы окрестных гор и виднелась темная вода.
      – Сима-сан! – позвал вдруг мужчина.
      Женщина, вздрогнув, взглянула на него. Он по-прежнему глядел в дверной проем. Тогда она перевела взгляд туда же.
      – Что?
      – Когда ты жила в гавани, приходилось тебе зимой видеть берег с моря? – спросил мужчина.
      Немного помедлив, женщина ответила:
      – Нет, не приходилось.
      – А я видел.
      – Ты же рыбак.
      – Похоже на эти места.
      – Как у нас в Санрику
      – Да, когда глядишь с моря.
      Берег Санрику был скалист и мрачен и во многих местах круто обрывался вниз.
      – В штиль, когда глядишь с лодки на берег, точно такой же вид, как здесь. Очень похоже.
      – А я-то подумала, о чем это ты вдруг… – прошептала женщина, но тут же умолкла. Ей показалось странным, что он вспомнил родные места, она улыбнулась, и глаза ее наполнились слезами.

      Сима и Отодзи были родом из приморского городка в районе Санрику.
      Сима была дочерью хозяина рыбацкой харчевни, а Отодзи – сыном рыбака, завсегдатая этой харчевни. В детстве Отодзи с сестрой Тами тоже не раз захаживал туда, но ходили они не в гости, а за отцом, который, напившись в стельку, часто оставался спать за столом, заляпанным соевым соусом.
      Отец Отодзи смолоду уже слыл отъявленным пьяницей, а когда родами умерла мать пятилетнего Отодзи, и вовсе спился с кругу. Напившись, он пропадал неизвестно где. Когда отец долго не возвращался домой, кто-нибудь из соседей, видевших его, кричал: «А отец-то ваш опять набрался!» В штормовую погоду хозяйки, возвращаясь из лавок, сообщали: «Ваш отец в бамбуковой чаще бродит». Это означало, что он шатается пьяный по гавани, вроде тигра в бамбуковой чаще.
      «Ну вот, опять!» – с досадой думали Отодзи и Тами и бежали на улицу портовых кабаков искать отца. Они обыскивали дом за домом и чаще всего находили отца пьяным в харчевне Сима, хотя бывало, он торчал где-нибудь и в другом кабаке. У входа в дом Сима висел не веревочный занавес, как у всех, а длинный синий норэн с белыми иероглифами – «Масутоку». Когда Отодзи окончил начальную школу, ему стало стыдно заглядывать за этот занавес. Он думал: «А не презирает ли меня Сима?»
      Сима редко выходила в харчевню. Только однажды ее мать сказала о дурной привычке отца в ее присутствии:
      «Мы торгуем вином и рады, когда у нас пьют, но Екити, уходя, всякий раз вытирает лицо занавесом. Сколько бы ни выпил, обязательно вытрется занавесом. Вот я и повесила для него полотенце».
      Отодзи покраснел, ему было неловко перед Сима. – Она молча улыбалась.
      С тех пор Отодзи и стал думать, что Сима презирает его Однако скоро это перестало его заботить. Осенью, когда он уже учился в средней школе, отец его утонул в море.
      Отодзи и Тами осиротели, но, печалясь о смерти отца, Отодзи чувствовал в душе и какое-то облегчение от того, что отец его умер, как положено умирать рыбакам, а не погиб от водки.
      Сима исполнилось двадцать лет, и она нанялась на работу в гостиницу в большом городе. Отодзи взяли к себе родственники, проживавшие в их портовом городке. Теперь он с нежностью вспоминал и тяжелую руку отца, который при жизни доставлял ему столько неприятностей, и его горячее дыхание на затылке и немного печалился, что не видит ни занавеса у входа в харчевню «Масутоку», ни ее хозяйку, ни Сима. Но, окончив школу и став рыбаком, он уже реже вспоминал и отца, и Сима.
      Потом за три года жизни в родной гавани он дважды встречал Сима в совершенно неожиданных местах.
      Однажды, возвращаясь с ночной ловли угрей, он шел босиком по берегу с тяжелой корзиной на плече и, проходя мимо небольшой верфи, у строящейся лодки, каркас которой смутно белел в темноте, услышал вдруг женский крик: «Пощадите!» Раздался треск разрываемой ткани, и из темноты выбежала женщина в белом юката.
      – Эй, Сима, подожди! – окликнул ее грубый мужской голос. Женщина молча пробежала мимо остановившегося Отодзи, чуть не коснувшись его плечом. Не то от дуновения ветра, вызванного ее стремительным бегом, не то оттого, что женщина действительно коснулась плеча Отодзи, тихонько звякнул колокольчик на конце короткого шеста, воткнутого в его корзину.
      Услышав звук колокольчика, мужчина в спортивной рубашке, гнавшийся за женщиной, остановился, и некоторое время они молча стояли друг против друга, разделенные несколькими метрами темноты.
      – Ты кто? – спросил наконец мужчина приглушенным голосом.
      – Здешний я, из гавани. С ночного лова возвращаюсь, – сказал Отодзи.
      Прищелкнув языком с досады, мужчина пошел прочь пиная ногами песок, и исчез между лодочными сараями.
      «Уж не Сима ли это из харчевни?» – подумал Отодзи с неприязнью и пошел, поплевывая в сторону. Да и голос мужчины был ему знаком. Он припомнил, что это был сын Курихара, хозяина сетей, который учился в институте в Токио.
      И еще раз Отодзи видел Сима.
      Он решил попытать счастья на чужой стороне и вечером, накануне отъезда на заработки в город Тёси в префектуре Тиба, зашел помолиться в местный храм. Выйдя из храма, он шел не спеша по сливовой роще за памятником павшим воинам и услышал внизу, ниже храмового двора, скрип качелей в маленьком парке. Звуки эти он знал с детства, ничего особенного в них не было, но теперь, когда он впервые в жизни покидал гавань, они показались ему такими родными, что Отодзи подошел к краю рощи и посмотрел вниз. На качелях развевался подол простого желтовато-зеленого платья Сима.
      В парке никого больше не было. Сима одиноко раскачивалась на качелях, и их скрип почему-то тревожил его сердце. Отодзи подумал, что она кого-то ждет. Сразу пришло в голову имя сына Курихара, но он не мог быть теперь здесь – до каникул было далеко.
      Странное чувство овладело Отодзи. Сима, которой было уже за двадцать, казалась ему сейчас маленькой девочкой, отвергнутой сверстниками в игре. Это была совсем не та женщина, которая как-то ночью с криком «Пощадите!» вырвалась из рук мужчины и бежала по берегу с разорванным подолом. Та Сима и эта были непохожи, как день и ночь. Непонятная какая-то, подумал Отодзи.
      Он пробыл в Тёси без малого три года, и всякий раз при воспоминании о родных местах перед его глазами вставала фигурка Сима на качелях в развевающемся простом платье, а в ушах звучал знакомый скрип. И душа Отодзи наполнялась сладостным чувством. Он не мог думать, что все это из-за Сима, но образ ее был связан с радостным и светлым миром родины.
      Пройдя медицинское освидетельствование перед призывом в армию. Отодзи подумал: не заглянуть ли в харчевню «Масутоку»? Ему захотелось сесть на тот стул под полкой с закопченной «Манящей кошкой», где любил сиживать отец и выпить, как он, чашечку сакэ. Отодзи как-то незаметно для себя возмужал и иногда позволял себе выпить.
      Но, вернувшись после долгого отсутствия в этот маленький городок на побережье Санрику, он не застал Сима. Рыбак, который вместе с ним проходил медицинское освидетельствование, сказал, что Сима отказалась выйти замуж за сына Курихара и не смогла больше оставаться в городке. Ходили и другие слухи – будто Сима забеременела от Курихара и скрылась из городка, чтобы уладить это дело. У Отодзи пропало желание заходить в харчевню, тем более что в военное время стало невозможно торговать водкой, и «Масутоку» превратилась в обыкновенную столовку, где кормили гречневой лапшой и вареным рисом с овощами. Вместо синего норэна над входом была прибита вывеска, у двери стояла бетонная бочка с водой на случай пожара, а под карнизом торчал шест для сбивания пламени.
      Повестка о призыве в армию пришла в начале весны сорок четвертого года. Отодзи попал в казарму пехотного полка, стоявшего в старинном призамковом городке на западном побережье Тохоку.
      Отодзи с детства никогда по-настоящему не болел. На вид он был тонкокостный и худощавый, но тело его, привыкшее к тяжелому труду, было словно скручено из тугих мускулов. В армии его не страшила никакая муштра, страдал он лишь от недоедания.
      Однажды летом в сильную жару во время занятий по штыковому бою от голода у него закружилась голова, и, падая, он наступил на учебную винтовку командира подразделения, лежавшую на земле. Командир подразделения избил его. Затем заставил сражаться с ним на штыках, выбил из рук винтовку и несколько раз ткнул его, беззащитного, штыком, отчего Отодзи потерял сознание.
      С того вечера у него появилась боль в правом боку за ребрами Сначала он думал, что это просто ушиб, но боль все чаще давала о себе знать. Снаружи ничего не было заметно, однако самочувствие ухудшалось – мучил жар, тяжесть во всем теле. Есть не хотелось, хотя прежде он всегда испытывал голод. Наконец настал такой день, когда Отодзи не смог подняться с постели.
      Командир подразделения неохотно разрешил ему сходить в госпиталь. Военный врач обнаружил трещину в ребре и сразу же положил его в госпиталь.
      Отодзи полмесяца пролежал в хирургическом отделении. Боль слегка утихла, ему полегчало.
      В это время его неожиданно навестила сестра Тами. Отодзи подумал, что она пришла к нему, получив из полка извещение о его болезни, но оказалось другое – Тами добровольно вступила в женский трудовой отряд и едет работать на военный завод в Кавасаки.
      – Решила взглянуть на тебя перед дальней дорогой, – сказала она. – Гостиница закрылась. Домой возвращаться не к кому. Вот я и поступила в отряд. Думаю, что снаряды-то делать как-нибудь смогу.
      Расставаясь, они не знали, что с ними будет завтра.
      – Ну вот, солдат, а плачет! – весело засмеялась Тами, собираясь уходить из палаты.
      – Я не плачу. Это из-за болезни, – сказал Отодзи.
      – Ребра и глаза, выходит, родственники? Так, что ли?
      – Жар у меня. Оттого и слезы.
      Тами незаметно оглядела палату, приложила руку ко лбу Отодзи и испуганно отдернула ее.
      – Да у тебя и вправду сильный жар!
      – Вот я и говорю, что не плачу.
      – Разве от трещины в ребре может быть такая температура?
      – Не знаю. Боль утихла, а температура все повышается. И дышать почему-то тяжело.
      – Неспроста все это. Может, врач не заметил?
      – В этом отделении за выздоравливающими глядит только санитар. Температуру и то никогда толком не измерит.
      – Какая нелепость!..
      Тогда Отодзи подумал почему-то, что глаза сестры, широко открытые, с тревогой уставившиеся на него, он видит в последний раз.

      Итак, в гостинице Когэцу Тами не оказалось. И уехала она не на зиму, в поисках заработка, а просто уволилась еще в конце лета прошлого года.
      Судя по рассказу супругов Торикура, стороживших гостиницу, уволиться со службы ей посоветовал некий господин по имени Хаяма, который взял ее на свое попечение, еще когда она работала на военном заводе. Связь между ними по-видимому, продолжалась и после войны. В разгар лета в прошлом году Хаяма навестил ее. Это был привлекательный, как оннагата, мужчина лет сорока, похоже, довольно пробивной, совершавший какие-то сделки с оккупационной армией. Очень был респектабельный гость.
      Через несколько дней Хаяма уехал, и после этого Тами сказала жене Торикура, что она, возможно, уволится из гостиницы. И когда та спросила, что же Тами будет делать, Тами ответила: «Хочу поехать в город и устроиться на работу. Ведь не вечно же я буду молодой».
      Несколько дней спустя Тами получила письмо от Хаяма. Прочитав его, она собрала вещи и уехала.
      – Точно не знаю, но, кажется, она говорила, что поедет в Кобэ, – сказала. жена Торикура.
      Отодзи хотел узнать адрес Хаяма, но сразу после войны гостей было мало, и в гостинице Когэцу не завели еще регистрационной книги. Впрочем, даже если Тами и вправду уехала в Кобэ, найти ее там было бы просто немыслимо.
      – Сестра ничего не велела передать мне? Мол, напишет потом письмо. Или что я должен обратиться туда-то, если приеду?…
      Супруги Торикура нерешительно переглянулись.
      – Говорила, что хотела бы вместе с братом начать, какое-нибудь торговое дело, когда накопит денег, – сказала жена Торикура.
      Но в июле прошлого года Отодзи получил лишь короткую открытку, и с тех пор никаких вестей не было.
      – Если бы все устроилось, адрес-то она бы сообщила. А раз полгода не пишет… Да и что тут ожидать в такой неразберихе. – Торикура подбросил дров в железную печку, поставленную прямо в очаг на кухне.
      Отодзи и Сима молча глядели на гудевшую печку, раскалившуюся докрасна. Потом Отодзи сказал устало:
      – Извините. Позвольте мне прилечь. Я плохо себя чувствую.
      Он прилег на циновку, подперев голову локтем.
      – Вы больны. Хлебнули горя, наверно, – сочувственно сказала жена Торикура.
      – Отдыхайте спокойно, – добавил Торикура. – Гостиница закрыта, так что принять вас как следует не сумеем, но зато вы можете чувствовать себя совершенно свободно. Постелей сколько угодно, и ванна есть. Располагайтесь не спеша.
 
      Делать было нечего. В тот день они все равно не смогли бы выбраться из поселка у этого вулканического озера. А завтра будь что будет.
      Сима помогла жене Торикура принести постели из другой комнаты, и они вдвоем положили их поближе к прихожей. В гостиной с плотно закрытыми ставнями зажгли тусклую лампу.
      – Вам можно стелить в одной комнате? – спросила жена Торикура.
      Застигнутая врасплох этим вопросом, Сима немного помедлила, но потом сказала:
      – Да, можно в одной.
      Жена Торикура соорудила два княжеских ложа рядом. На одно из них лег Отодзи. Измученное болезнью бледное лицо его потонуло в подушке и выглядело старческим.
      – Спи крепко, ни о чем не думай, – сказала Сима.
      Отодзи засмеялся с закрытыми глазами:
      – Мне не о чем думать.
      И действительно, Отодзи тут же заснул глубоким сном. Сима посидела немного у его изголовья, потом встала и вышла на кухню. Жена Торикура что-то шила, сидя одна у железной печки.
      – Не нужно ли вам помочь в чем-нибудь? Что прикажете, то и сделаю, – предложила Сима.
      Жена Торикура, улыбнувшись, сказала, что ни о чем беспокоиться не надо, и спросила:
      – Ваш муж уснул?
      В первый раз Отодзи назвали ее мужем. Делать было нечего, и Сима ответила:
      – Да, крепко спит. Устал очень.
      – Трудно ему. Нездоров. Чем болен?
      – Астма, – сказала Сима. Она знала, что в деревне как огня боялись чахотки. Жена Торикура тут же сообщила, что ее младшая сестра много лет страдает астмой, и поэтому она знает, какая это неприятная хворь.
      – Холод вреден, не правда ли? Что будем делать, если приступ начнется?
      – Не беспокойтесь. Я медсестра.
      – Привыкли ухаживать?
      – Нет, я действительно медсестра из больницы. Жена Торикура удивленно округлила глаза.
      – Во время войны в военном госпитале работала. Знаю, как обращаться с такими больными, так что не беспокойтесь. – Сима спокойно улыбнулась.
      После захода солнца Торикура пришел сказать, что ванна готова Отодзи все еще спал. Но если бы он и бодрствовал, то все равно не смог бы принять ванну из-за болезни. Сима пошла мыться одна. Наполнив ванну доверху горячей годой она намылилась, как вдруг стеклянная дверь раздевалки открылась, и кто-то вошел туда. Прикрывшись полотенцем, Сима обернулась. За туманным стеклом двери виднелась тень Отодзи.
      – Отодзи-сан? Можешь войти.
      Приоткрыв дверь, Отодзи заглянул в ванную комнату и, смутившись, отвернулся.
      – Проснулся, а тебя нет. Куда, думаю, ушла?
      – Никуда я не уходила, – сказала Сима.
      На Отодзи были два ватных кимоно, а сверху накинуто пальто.
      – Извини меня, я решила искупаться. Потом я и тебя оботру.
      Отодзи кивнул. Больных, которые не могли принимать ванну, обтирали обычно мокрым полотенцем.
      – Холодно. Пойди погрейся у печки.
      – Ладно.
      Отодзи медлил.
      – Тебе говорят, холодно. В дверь дует.
      Отодзи неловко усмехнулся и закрыл дверь.
      – Ото-сан!
      – Что?
      – Я пошутила. – Сима отвела глаза. – Можешь не закрывать.
      И, покраснев, она продолжала молча мыться под его пристальным взглядом, как будто была одна в ванной.
      Вечером Сима нагрела на печке воду в тазу, отнесла таз в комнату и обтерла Отодзи мокрым полотенцем. Было холодно, поэтому она проделала все это быстро. Отодзи остался недоволен.
      – Что ты так спешишь?
      – Но тебе нельзя охлаждаться.
      – В больнице ты была более внимательна и обтирала медленнее.
      – Тогда, может, вернемся в больницу?
      Отодзи молча глядел в потолок.
      – Если бы можно было вернуться…
      Они убежали из больницы.
      – Ладно, здесь останемся. – Отодзи вздохнул.

      Когда у Отодзи обнаружили плеврит, из хирургического отделения его перевели в туберкулезное. Сима и в голову не пришло, что это был сын пьянчужки Ёкити. Отодзи сразу же узнал Сима – видел ее и после смерти отца. Сима с тех пор не приходилось встречаться с Отодзи, и она, естественно, не обратила внимания на возмужавшего юношу.
      Она не только не узнала его в лицо, ей ничего не сказало и его имя. Помнила, что Ёкити звался Тэрада, но что Отодзи и есть тот самый Ото, его сын, и не подумала.
      Отодзи с первого взгляда показалось, что перед ним Сима, но от неожиданности он никак не мог поверить, что это и вправду девушка из харчевни «Масутоку». Он не предполагал, что Сима может стать сестрой в военном госпитале. Ему и во сне не могла присниться такая встреча. «Уж не обознался ли я, может, это вовсе и не она?» – думал он.
      Сначала Отодзи лежал в большой палате, где стояло пятнадцать коек, и он спросил ефрейтора с соседней койки, как зовут сестру, так похожую на Сима
      – А ты приметлив, – ухмыльнулся ефрейтор. – Этого ангела зовут Масумото.
      Отодзи опять удивился. Это была фамилия Сима.
      Сердце Отодзи наполнилось нежностью. Встретить в армии земляка всегда радостно, а тут, когда болен и одинок, еще приятнее. Отодзи даже прослезился от волнения. Но хотя грудь его распирало от нежности, он не мог решиться заговорить с девушкой. Не мог, потому что Сима не узнала его с самого начала и к тому же она в своем белоснежном халате, так ладно облегавшем ее фигурку, казалась такой ослепительно красивой, что он смущался и отводил глаза всякий раз, когда видел ее.
      Да и связывало их только то, что когда-то, лет двадцать назад, отец его захаживал выпить в харчевню «Масутоку».
      Раз в неделю сестры приходили в палату обтирать больных. Отодзи молил бога, чтобы он не достался Сима. И если случалось все же, что это делала Сима, его охватывала дрожь.
      – Холодно? – спрашивала Сима.
      – Нет, не холодно.
      – Расслабьтесь, чувствуйте себя свободней, – говорила она.
      – Хорошо, я постараюсь, – отвечал Отодзи.
      Сима видела в Отодзи просто молоденького солдатика, такого же, как все. но состояние его здоровья внушало ей серьезные опасения В правом легком Отодзи стремительно развивалась большая каверна.
      Когда в январе Отодзи шел по коридору из уборной, у пего хлынула горлом кровь. В ту ночь как раз дежурила Сима, и, заметив, что сгусток спекшейся крови застрял у чего в горле, она подбежала и вытащила его пальцами. Отодзи сразу же перевели в отдельную палату.
      На другой день вечером, когда она сидела у его постели он вдруг открыл глаза и, глядя в потолок, спросил хриплым голосом:
      – Отправили вторую телеграмму?
      Телеграммы отправлялись родственникам в случае тяжелого состояния больных. Первая сообщала о болезни, вторая о критическом состоянии, третья о смерти.
      – Вам нельзя говорить, – сказала Сима.
      Он взглянул ей в лицо, увлажнившиеся веки его дрожали, но в глазах появилась решимость.
      – Сима-сан из харчевни «Масутоку»?
      Он сказал это чуть слышно, но Сима вздрогнула от неожиданности.
      – Вы…
      – Мой отец частенько засиживался у вас. Я Ото, сын пьяницы Ёкити.
      Сима невольно вскрикнула и поспешно закрыла рот рукой.
      – Нельзя! Вам нельзя говорить! – остановила она его. Сердце ее сильно стучало.
      Кровохарканье прекратилось само собой. Несколько дней спустя Сима сказала:
      – Вот уж я удивилась! Ты что, давно уже узнал меня? Отодзи кивнул.
      – Тогда почему не сказал? Почему молчал так долго?
      – Не знаю, никак не мог решиться заговорить.
      – Но смог же в тот вечер.
      – Думал, умру, а перед смертью чего не скажешь. Похоже, я влюбился в тебя.
      Для Сима все это было так неожиданно. Ей стало жалко этого парня, который собирался до самой смерти хранить свою тайну.
      Давно известно, что милосердие должно распространяться в равной степени на всех больных, но Сима стала вскоре замечать, что руки ее гораздо нежнее обращаются с Отодзи, чем с другими больными.
      Когда Сима в свое дежурство присаживалась у его постели, он, глядя в потолок, рассказывал ей о себе. Говорил он так много, что она стала даже беспокоиться, не повредит ли это его здоровью. Отодзи рассказал и о том, как смотрел на нее сверху, когда она в одиночестве раскачивалась на качелях.
      – Никак не могу забыть этого и теперь вот помню совершенно отчетливо, – сказал он.
      – Почему?
      – Не знаю. Не могу забыть, и все.
      Сима почувствовала, что жаркая кровь, как в юные годы, бросилась к ее щекам.
      – Что ты там делала одна? – спросил Отодзи.
      – Думала, не умереть ли мне.
      Она улыбнулась горько, как человек, уже немало поживший на свете.
      – Почему умереть?
      Сима молчала.
      – Из-за Курихара? – спросил Отодзи. Значит, знал. Сима сердито оборвала его:
      – Не будем говорить об этом.
      – Ты что, действительно выходишь замуж за него?
      – Родители так решили в обоих домах.
      – А ты?
      – А я, вместо того чтобы умереть, стала медсестрой. Решила посвятить свою жизнь хорошему человеку. Гораздо лучше, чем весь век мучиться с нелюбимым. Окончила школу медсестер Красного Креста и вот работаю здесь. Ну все.
      Сима хлопнула в ладоши, будто стукнула в колотушку, как ночной сторож.
      Отодзи проболел до лета. Война приближалась к бесславному концу, «Б-29» бомбили города, превращая их один за другим в пепелища. Отодзи думал, что не сможет никуда бежать, если их город начнут бомбить.
      – Когда будет налет, меня можно оставить, – сказал он.
      – О себе только и думаешь. Как бы полегче умереть, – рассердилась Сима.
      – Оставайся и ты здесь, – сказал он.
      Однако, когда в конце июля, ночью, город подвергся вражеской бомбежке, Сима вместе с другой сестрой быстро положили Отодзи на носилки и отнесли в сосновый бор за госпиталем.
      В ту ночь на город обрушился дождь зажигательных бомб, и все небо в той стороне, где был госпиталь, полыхало огнем. Потом пламя захватило и центр. Отодзи, лежа в ряд с другими тяжелыми больными, глядел сквозь сосновые ветви на багровое небо. Больные молчали, никто не кашлял. Все застыли, словно потеряли сознание: кто стоя на месте, кто на корточках, кто лежа.
      И в эти вот минуты молчания Отодзи подумал вдруг, что пришел их смертный час. Совсем скоро они сгорят тут вместе с сосновым бором.
      Вдруг кто-то взял его за руку. Рядом с носилками сидела на корточках Сима. Рука ее была горячей. Отодзи понял – он не один. Чтобы убедиться в том, что он жив, Отодзи крепко сжал руку Сима. И тут до его слуха донеслись голоса насекомых, которых он не замечал до сих пор.
      Однажды, когда Сима пришла обтереть его горячим полотенцем, он почувствовал, что прикосновения ее рук к его телу стали еще нежнее и заботливее. Она с любовью долго обтирала его бледную кожу, а потом – будто только что вспомнила – сказала:
      – Курихара ушел добровольцем на фронт.
      – Когда?
      – Еще в марте. Письмом сообщил, приехать времени не было. Хотела промолчать об этом, но вчера, глядя на небо, подумала, что ты должен знать все.
      За окном сияло ясное синее небо, совершенно не похожее на вчерашнее.
      – Поняла, что все погибнем, – сказал Отодзи. Сима помолчала. Потом мизинцем слегка коснулась его руки.
      – Если уж умирать, то вместе с тобой, – прошептала она и, не глядя на него, вышла из палаты.
      В середине августа как-то неожиданно наступил день капитуляции, и мир беззвучно перевернулся.

      Проснувшись утром, Сима никак не могла понять, где она находится. В безмолвную темноту комнаты сквозь дырку от выпавшего сучка в ставнях просвечивал белесый свет. Было тихо. Не слышно ни единого звука. Тишина эта порождала в душе Сима какую-то тревогу. Казалось, пока она спала, ее перенесли в другой мир.
      Тут Сима заметила, что рядом кто-то спит. Поняла – это Отодзи, и оба они находятся на берегу озера Дзиппэки.
      Отодзи спал крепко.
      Она оделась, вышла из комнаты и увидела из высокого окна в коридоре снежинки, тихо кружащиеся под карнизом.
      «А на улице как-то странно тихо», – подумала она и остановилась, пораженная мыслью, если снегопад не прекратится, сани в город не поедут. Тогда не будет никакой возможности выбраться из поселка.
      Из кухни доносился запах кипящего соевого супа.
      – К сожалению, снег пошел. А вчера, когда спать ложились, звезды на небе высыпали… Погода в горах такая изменчивая, – сказала жена Торикура, резавшая лук у мойки. Снегопад усилился, и сосновый бор за окном, еще смутно черневший, казалось, вот-вот скроется в белой пелене.
      – Пойдут ли сани в город?
      – В такой снегопад вряд ли. В пути застрять можно, тогда беда.
      Похоже, и потом, когда кончится снегопад, сани едва ли сразу отправятся в город – дорогу занесет, поняла Сима.
      – Скучно, наверно, будет, но вы отдыхайте себе спокойно, будто приехали в горы к источнику, – сказала жена Торикура.
      Поняв, что им вряд ли выбраться отсюда, Сима даже почувствовала облегчение. Если они и уедут на санях в город, деваться все равно будет некуда. Вкусно пахло соевым супом.
      – Муж ваш все еще спит? Скоро завтракать будем, – сказала жена Торикура.
      Сима вернулась в комнату. От скрипа раздвигаемой фусума Отодзи проснулся.
      – Кто там? А, это ты, – сказал он.
      – А ты думал кто?
      – Думал, сестра вошла. Я ее во сне видел.
      Сима стояла и смотрела на Отодзи – он молча пытался продлить сон.
      – Тихо, правда?
      – Да, наверно, снег идет.
      – А как ты понял?
      – Слышно, как падают снежинки, – сказал Отодзи.
      Снег шел весь день. Отодзи спал в комнате, выходя только поесть. Сима нагрела воды на печке и выстирала свое и его нижние кимоно. Иногда она заглядывала в комнату. Отодзи крепко спал. И, глядя на его тихое лицо, еще не потерявшее мальчишеского выражения, Сима думала, что за двадцать два года своей жизни он, пожалуй, никогда не был так безмятежно спокоен, как теперь. Может быть, он вернулся во сне в свое детство и встретился там с сестрой с которой, возможно, никогда уже йе увидится наяву. Ей стало горько от этих мыслей.
      На другой год после воины, в марте, когда Тами навела брата в госпитале, был такой же снег. Сима шла по коридору, к ней подбежала мелкими шажками дежурная и сказала:
      – Вот хорошо, что я вас встретила. Пришла сестра Тэрада-сан, а сейчас как раз время отдыха. Я сказала ей, что пройти нельзя, а она требует, чтобы ее пропустили в палату. Что делать?
      С ноября того года, как кончилась воина, военный госпиталь был преобразован в префектуральную больницу, однако врачи, сестры и тяжелобольные остались и, как прежде, соблюдалась строгая дисциплина. Сима все же поспешила в вестибюль, услышав, что пришла сестра Отодзи. На диване, положив ногу на ногу, сидела женщина, курившая сигарету. Она была в роскошном зеленом пальто – где только достала, – с распущенными волосами, как будто вышла из бани. Это была Тами, вернувшаяся из женского рабочего отряда. Не только Сима, несколько лет не видевшаяся с Тами, не сразу узнала ее, но и Отодзи не тотчас понял, что женщина с ярко накрашенными и оттого кажущимися большими губами, вошедшая вместе с Сима в палату, – его старшая сестра.
      – Ну и залежался же ты! Я думала, тебя давно уж выписали. Никак не ожидала, что ты все еще здесь. Как самочувствие?
      – Потихоньку поправляюсь, – сказал Отодзи, хотя в болезни его перелом еще не наступил и к тому времени он совсем пал духом, считая, что ничто уже ему не поможет. Он не знал, когда поправится, и думал, что вряд ли сможет вернуться к тяжелому рыбацкому труду, даже если выздоровеет. Как дальше жить, что делать? Ни солдат, ни рыбак – Отодзи и представить себе не мог свое будущее.
      – И все же хорошо, что мы с тобой живы. При смерти ты уже был, так что теперь тебе ничего не страшно. Нужно с толком распорядиться жизнью, которую тебе подарила судьба.
      Ободрив его, Тами уехала, сказав, что сообщит адрес, как только подыщет место. Когда кончился сезон дождей, она прислала открытку о том, что работает в гостинице Когэцу в Хотару, на берегу озера Дзиппэки.
       «Очень тихое местечко, воздух чистый. Как только встанешь на ноги, приезжай на поправку»,– писала она.
      Отодзи, во всем уже разуверившийся, стал с. тех пор мечтать о незнакомом озере в горах, как о рае небесном. И поэтому в день побега из больницы, когда Сима сообщила ему, что Курихара вернулся и приехал за ней, он сразу же подумал о тихом озере в горах, засыпанном снегом.
      Курихара уже заходил в больницу, сказала Сима, но она, сославшись на занятость, отправила его на квартиру, которую снимала. Все медсестры снимали в городе комнаты.
      – Я сказала, что кончу работать в шесть, по я не могу вернуться домой.
      – Ну почему же, возвращайся.
      – Нет, не могу.
      – Что же ты будешь делать?
      Сима молчала, закусив губы. Потом закрыла лицо руками и сказала:
      – Нет, не могу. Лучше умереть, чем идти к этому человеку.
      И она заплакала.
      – Я поеду на озеро Дзиппэки.
      Эти слова сами по себе сорвались с губ Отодзи. Сима, сжав руки в кулаки, удивленно уставилась на него. И потом сказала спокойно:
      – Я тоже поеду. Возьми меня с собой.
      Однако, приехав на озеро, они увидели, что «рай», о котором мечтал Отодзи, был засыпан белым снегом, а нужного человека и след простыл.
      В ту ночь Отодзи пожаловался на холод, и Сима, жаркая после купанья, прильнула к его похудевшему телу, стараясь согреть его. Отодзи, уткнув нос в ее грудь, сказал:
      – Мылом пахнет. Хотел бы я хоть раз вымыться в ванне перед смертью.
      Сима помолчала немного, потом сказала:
      – Я вымою тебя как следует.

      На другой день снегопад прекратился, но подул ветер, и вокруг гостиницы Когэцу целый день бушевала метель. Наутро установилась ясная погода, однако Торикура объявил, что дорогу занесло и сани вряд ли поедут в город.
      – Не следует расстраиваться из-за погоды, – сказал он. – Сегодня в клубе молодежь устраивает вечер. Сходите, развейте скуку.
      К вечеру из клуба на холме послышались звуки флейт и барабанов. Торикура, как всегда, спросил из-за фусума:
      – Ванна готова, будете купаться? Если собираетесь на вечер – я думаю, не стоит, а то как бы не простудиться.
      В комнате промолчали, потом женский голос ответил:
      – Сейчас выйдем.
      Некоторое время спустя женщина вышла на кухню и спросила, нет ли бритвы. Торикура сказал, что может дать ей свою, японскую, но она не очень острая. Потом он закупил у печки трубку и вышел во двор за дровами. Из освещенной ванной комнаты доносилась тихая песня. Пели мужчина и женщина. Торикура показалось, что он где-то слышал эту мелодию – она чем-то напоминала рыбачью «Песнь о большом улове», – но он так и не вспомнил где.
      Приняв ванну, мужчина и женщина вышли из комнаты тепло укутанные в те же одежды, в которых приехали, и спросили, как пройти к клубу/
      – Вы на вечер? А не простудитесь? – спросил Торикура на что оба ответили, что опасаться нечего. Мужчина был чисто выбрит, и заострившиеся скулы его блестели.
      Проводив обоих, ошеломленный Торикура сказал жене:
      – Ишь вырядился! А совсем недавно в солдатах ходил…
      – Молодой еще. И ты в молодые годы такой же был. Даже вспомнить стыдно, – засмеялась жена.
      Однако в тот вечер никто не видел мужчину и женщину в клубе. Не вернулись они и в гостиницу Когэцу. Торикура забеспокоился и пошел в клуб. Вытащил на улицу парней, устроивших пирушку после вечера, – они обыскали все вокруг, но не нашли пропавших. Тогда в поселке поднялся переполох.
      На другое утро стало известно, что ученица средней школы, возвращаясь с вечера домой, на окраину поселка, видела на скале Камивари странный блуждающий огонек. Скала Камивари отвесно выступала над озером. Никто не стал бы разводить там костры теперь, среди зимы, да еще глубокой ночью. «Может, это призрачный огонек, проделки лисицы-оборотня? – подумала девочка, – Но лисьи огни не горят зимними ночами». Она вернулась домой в полном недоумении.
      Жители поселка побежали к скале Камивари. На льду озера они увидели два недвижных тела. По-видимому, погибшие бросились на лед со скалы. Женщина лежала лицом вверх со сломанными шейными позвонками. Мужчина – немного впереди нее, на самой кромке льда, головой в воде.
      Сначала никто не мог понять, отчего у них лица были черными от сажи. Но когда забрались на скалу, сразу все стало ясно. У старой часовни виднелись следы небольшого костра. Спутники перед смертью разожгли костер и грелись, склонившись над ним. Оттого-то лица их и закоптились.
      Из одежды на них оставалось только то, что прикрывало наготу. Не оказалось ни мужской меховой шапки, ни женского шерстяного шарфа, а в пепле костра нашлись обгоревшие кусочки меха. Значит, они сжигали в костре свою одежду и вещи.
      Для чего же им понадобилось перед смертью разжигать костер? Может быть, бросая в костер одну вещь за другой, они хотели хоть немного продлить свою жизнь? Они понимали, что ничто уже не поможет им, и все же настойчивая мысль о том, чтобы как-то еще продержаться на этом свете, влекла их к костру. Но когда уже нечего было жечь и костер погас, наступил конец.
      Тела их принесли в гостиницу Когэцу. Жена Торикура, вся в слезах, причитала:
      – Могли бы и сказать, что хотят умереть. Такие нарядные пошли…
      Причитая, она вытерла их лица мокрым полотенцем, но следы копоти от костра, въевшейся в кожу, так и остались.