Уверенность в вещах невидимых. Последние беседы

Нельзя сказать, что с первого мгновения ученики уверовали так, как верили святые, жития которых мы читаем, ведь раз за разом перед ними вставали проблемы, брало верх их как бы еще неискупленное человеческое естество. Когда Иисус стоял перед судом, Петр трижды отрекся от Него из страха, что в нем признают ученика. Но потом с ним нечто произошло: когда, предав своего Друга в третий раз, Петр вышел со двора и оглянулся, Христос повернул голову и посмотрел на него. Их глаза встретились, и Петр горько заплакал.

Человеческое естество брало верх еще не раз. У креста мы видим только Иоанна, самого юного из всех, в котором не было ничего, если можно так выразиться, кроме любящего сердца, и Матерь Божью. Матерь Божья стояла там, зная, Кем был Ее Сын, зная, что родила Его на смерть, зная, что не смеет проронить ни одного слова мольбы, чтобы защитить Его от смерти ради спасения мира. Она принесла Его в живую жертву без единого слова протеста. Это был акт веры. Она поверила Богу, но Он не обещал, что Христос воскреснет, а только то, что Он – Спаситель мира. И даже это было Ей сообщено не так явно. У креста мы видим Мать, которая отдает Своего Сына на смерть, потому что Он был рожден для этого часа, и юного ученика, которого простая и цельная любовь привела разделить ужас, боль Матери и умирание своего любимого Учителя. В тот момент вера выразилась в верности, она еще не была тем, что мы называем религиозной верой. Иоанн был верен своему Другу, и, поскольку его Друг был Богом, верность Другу оказалась за пределами земной верности.

Но где были другие ученики? Иуда повесился. Он предал Христа и не ожидал для себя прощения и спасения. Остальные, собравшись вместе, заперлись в страхе. Один из них, Петр, ощущал себя предателем, другие сознавали, что сбежали из трусости, а Фомы вообще с ними не было. И когда Христос явился посреди них, они обрадовались: Он жив, смерть каким-то образом над Ним не восторжествовала. И Христос засвидетельствовал о Себе, что Он воскрес из мертвых, Он – не дух. И радость их была велика. А потом пришел Фома. Что он увидел? Он увидел десять своих товарищей, которые радовались воскресению Христа, но сами не изменились. Их страх сменился ликованием, но они были те же. Он не мог поверить, что, повстречав воскресшего Христа, они могли оставаться такими же, какими он знал их раньше. И Фома сказал: Пока опытно не удостоверюсь, чть означает Его воскресение, не поверю. И, явившись, Христос предоставил Фоме возможность удостовериться[13], но тот не стал этого делать. Увидев Христа, Фома сразу понял, что встретил Того, Кто воскрес, и поверил в воскресение (ср. Ин. 20: 24–28).

И только позже, когда Святой Дух сошел на учеников, они изменились настолько, что в любых обстоятельствах всякий узнавал в них Божьих служителей. Одни видели в них посланников истины и жизни и следовали за ними, другие видели в них проповедников ложного божества, неправды и убивали их вместе с их учениками, но опыт встречи с ними всегда был абсолютно убедительным.

Если задуматься о нас самих, каково наше положение, каждого из нас? С одной стороны, мы – такая община, в которой неверующий человек обнаружил крупицу Божественного присутствия. Каждый из нас – разбитый глиняный сосуд, и все же в этом сосуде есть капля вечной жизни, которую даровал нам Бог, и когда мы встречаемся в церкви, мы как бы оставляем за дверью все, что преднамеренно недостойно Бога. Я говорю «преднамеренно», потому что в нас многое недостойно Его, но наше намерение, наше желание, наша устремленность, наша решимость в том, чтобы стать действительно достойными – нашей верностью стать достойными Бога, Который верен. И каждый из нас должен поставить перед собой вопрос: кто он, каково его положение? Каждый из нас коснулся края ризы Христовой, уловил Его присутствие, услышал Его голос, что-то нас поразило, и мы стали Его последователями, я не говорю – учениками, потому что ученик – это больше, чем последователь. За Христом следовали толпы людей ищущих: ищущих вечной жизни в самих себе и в окружающих людях. Каждый из нас уверен, что да, Бог есть, что да, Христос – Сын Божий, что да, Дух Святой сходит и научает нас. Но есть измерение, которое Бог требует от нас, или, точнее, которое необходимо нам для того, чтобы вырасти в иную меру полноты. Это не только уверенность, это – верность. Если то, что мы знаем о Христе, истинно, если Его учение – Истина, почему же мы изо дня в день остаемся чуждыми этому учению?

Этот вопрос я хочу поднять в следующий раз, посмотрев, с одной стороны, на нашу жизнь, а с другой стороны, на молитвы, которыми мы молимся. Я надеюсь, что моя беседа не была слишком невнятной. Постарайтесь продумать ее и разобраться, потому что это важно, и я стараюсь нащупывать ответы. Делайте то же самое.

3. Молитвы святых[14]

Как вы знаете, в этой серии бесед я намеривался поговорить о вопрошании и отчасти о сомнении. Каждый раз, когда кто-нибудь затрагивает эти темы, он вполне справедливо подвергается суровой критике за то, что покушается на простоту и цельность веры других людей. Но я глубоко убежден, что у каждого из нас есть вопросы, которые остаются неразрешенными в нашей жизни, в сердце, в житейском опыте, и, большей частью, мы закрываем глаза на эту проблему. Мы говорим: «Я потом разберусь» или «Это должно быть верно, потому что так говорит Церковь или потому что так говорит тот, кому я доверяю». И в результате мы лишаем себя возможности созреть и в доверии к Богу, и в постоянно углубляющемся понимании Его путей.

И сейчас я стараюсь не поколебать чью-то веру, а заставить себя, но, возможно, и вас всмотреться в то, что мы считаем истиной, и поставить перед собой вопрос: в какой мере я сам уверен в той истине, которую исповедую? Это чрезвычайно важно для священника, потому что он обязан провозглашать Божью истину и каждый раз оказывается перед лицом если не сомнений, то раздумий: «Имею ли я право из своего малого опыта, из его ограниченности провозглашать Божью правду?» Но это важно не только для священника: перед каждым из нас, перед всеми нами требовательно встают молитвы Церкви.

Церковь – очень сложное сообщество людей. С одной стороны, это место, где пребывает Бог, с другой – Церковь состоит из людей хрупких, находящихся в становлении. В какой-то мере мы – народ Божий, потому что мы все коснулись края ризы Христовой, даже если не пошли глубже первой встречи, если наша встреча не стала откровением. Но все вместе, в нашей общности мы обладаем большей полнотой истины, большим знанием, большим опытом, чем каждый в одиночку, сам по себе. И в этом смысле Церковь – удивительный организм, потому что в ее сердцевине пребывает Господь Иисус Христос, Который являет Собой откровение, провозглашение, воплощение Божьей истины, и Святой Дух, Который Своим дыханием помогает нам ее постичь. Но, как уже было сказано, каждый из нас несовершенен, потому что мы еще не обрели зрелости святых, которая даже у святых не достигает полноты вплоть до конца их жизни, а может быть, до свершения времен.

И я хотел бы сегодня обратить ваше внимание на несколько вещей. Как я уже говорил, мы все употребляем молитвы, в которых заключен опыт святых. Этот опыт может быть чрезвычайно глубоким, нести в себе почти совершенное знание, но надо помнить, что он выражен в словах, наших обыкновенных словах с присущей им ограниченностью человеческой речи. Больше того, мы молимся на понятном нам языке, а не на том языке, на котором опыт, находящийся за пределами словесного выражения, был изначально запечатлен. И поэтому, когда мы читаем молитвы, мы должны впитывать то, что в них говорится, и в то же время, как только представляется случай, ставить перед собой вопрос: правильно ли мы используем слова, означают ли они именно то, что мы в них прочитываем? Я вам приведу пример: мы употребляем слово «грешник» в разных ситуациях, и для нас грешник – это тот, кто нарушает Божьи заповеди, что абсолютно верно, но есть нечто более глубокое и трагически важное в понятии греха.

Святой Иаков в своем Послании говорит, что грешить означает перейти с Божьей территории на территорию Его противника[15]. Можно дать такой образ: река разделяет два удела, два царства. Одно всецело, полностью принадлежит Богу, другое человеческой неверностью предано в руки зла. Грешить означает перейти через реку из Божьей области в область недоверия, полумрака, зла. Если рассуждать на этом уровне, то действительно существует опасность совершить зло, преступив заповеди, которые Бог нам дал с тем, чтобы оградить нас от последствий нашего предательства, но сущность греха состоит в нашей готовности покинуть Божий удел и войти в иную реальность.

Мы никогда не думаем о грехе в этих категориях. Мы считаем, что грех – конкретные злые дела, ложь и так далее, но не наша неверность Тому, Кто сотворил нас с любовью, Кто из любви к нам стал одним из нас, чтобы разделить нашу жизнь и умереть из-за наших грехов. Это один пример, и я не хотел бы задерживаться и приводить другие. Я еще вернусь к понятию любви, потому что мы постоянно говорим, что Бог – это любовь. Но знаем ли мы вообще, что такое любовь, что значит любить? Мы вполне справедливо думаем о любви в человеческих категориях, но нет ли в ней чего-то большего? Мы сейчас к этому вернемся.

Но сначала я хотел бы, чтобы мы немного поразмышляли о молитве, которую читает священник во время великой ектеньи на Литургии. Так легко ее произнести, прочитать слова, признать их правоту, согласиться с тем, что в них заключено. И потом неожиданно может оказаться, что мы стоим как бы перед судом слов, которые только что произнесли: «Господи Боже наш, Егоже держава несказанна[16] и слава непостижима, Егоже милость безмерна, и человеколюбие неизреченно». Когда мы говорим о Боге, что Его слава сияет настолько ярко, что мы ослеплены этим сиянием, что Его могущество беспредельно, нам кажется, будто мы сказали нечто простое и понятное. Но так ли это? Что мы знаем о Божьем сиянии?

Святой Григорий Нисский по этому поводу говорит: Божье сияние настолько ослепительно, что мы не способны выдержать его свет. Нам приходится говорить о Божественной тьме, хотя объективно в действительности Бог окружен сиянием, но в нашем опыте чем ближе мы подходим к видению славы Божьей, тем ослепительнее, тем недоступнее, тем непроницаемее она становится для нас. Отдаем ли мы себе в этом отчет? Если понимать славу, сияние упрощенно, легко себе представить Бога блистающим, сияющим, как звезды на небе, как сияние дня. Но можно ли смотреть на солнце и не ослепнуть? Как понимать, что Божье сияние нельзя описать словами? Что нам об этом известно? Задумывались ли мы когда-нибудь об этом?

Тот же вопрос можно поставить и о Божьем могуществе. Легко сказать, что Его держава несказанна: раз Он – Бог, Он все может. Но посмотрите на мир, в котором мы живем, на зло, которое присутствует в этом мире, больше того, вдумайтесь в события Воплощения: Господь Вседержитель отдает Сына Своего на смерть для того, чтобы победить зло. Где же Его непостижимые сила и могущество? Они – нечто большее, чем могущество царей и воинов, которое мы видим в истории. Божье могущество беспредельно, но в то же время Бог терпит поражение от всего, что есть в нас злого: мыслей, желаний, слов, действий – личных и коллективных.

Поэтому, читая эту молитву, мы должны поставить перед собой вопрос: что мне в ней понятно, что известно? А если что-то непонятно, почему бы просто не сказать: «Господи, я стою в благоговении перед непостижимым, я стою в благоговении, в молчании, в преклонении, потому что слова, которые я произнес, говорят мне о том, что я ничего не понимаю, ничего не знаю, кроме одного: я знаю Тебя, Господи, не в этой славе, не в этом сиянии, а в смирении, которое Ты явил в Воплощении Своего Сына, в Твоей щедрости, с которой Ты отдал Своего Сына ради моего спасения. О Господи, как это может быть?» Или, если хотите, можно сказать: «Любовь, которая способна вырасти в такую меру, находится за пределами человеческого понимания, она так непостижимо велика, что я могу только пасть на колени и поклониться».

Но дальше идут слова: «Егоже милость безмерна и человеколюбие неизреченно». И мы их произносим, потому что каким-то образом, из опыта Церкви, из глубины нашего собственного, очень ограниченного, но подлинного опыта мы знаем: эти слова истинны. И все-таки порой мы в них сомневаемся: «Твоя милость безмерна? Господи, я смотрю на окружающий меня мир, на мир, который Ты любишь, и в нем столько ужаса, что я не могу понять, как Ты можешь это терпеть. Ты дал миру, людям в особенности, свободу, и в результате – весь ужас истории. Как мне понять Тебя? Неужели это – акт любви, неужели это – любовь к человечеству, милость?» Если рассуждать отвлеченно, как я сейчас рассуждаю, то такой вопрос может показаться странным, безосновательным, но я вам дам пример. У одной верующей русской женщины был внук. В возрасте семи лет он заболел и умер, и я помню, как она мне сказала: «Я больше не верю в Бога. Если бы у Него была хоть капля милосердия, Он не позволил бы моему внуку умереть от долгой и мучительной болезни». Я был молод, нечуток, резок и спросил ее (это было сразу после войны): «А вы никогда не задумывались о тысячах детей, которые умерли от болезней, были убиты во время войны и на протяжении всей человеческой истории? Это Вам не помешало верить в Бога?» И она посмотрела на меня с искренностью, о которой я до сих пор вспоминаю с изумлением, и сказала: «Что мне было до них? Теперь мой внук умер».

Это очень резкий, грубый пример, но поставьте перед собой вопрос: не оказывались ли мы в нашей жизни, короткой или долгой, перед лицом подобной проблемы? Мы готовы верить в Божью любовь, в милосердие, во все Его положительные качества до тех пор, пока вдруг что-то не случается с нами или с теми, кого мы любим гораздо больше себя, и тогда наша уверенность и доверие рушатся. Но чаще всего, когда доверие рушится, мы не признаемся себе в этом и не делаем вывода, что теперь я больше не верю в Бога, а просто восклицаем: «Как это может быть? Как ужасно!» Мы замыкаемся, закрываем глаза, ум, сердце.

Возьмите эту короткую молитву, четыре слова – «слава, держава, милость, человеколюбие», – каждое из них ставит нас перед проблемой нашей собственной веры и нашего собственного опыта. Мы можем отчасти ее решить, сказав: «Верую, Господи, прости мое неверие!» (ср. Мк. 9:24). И если наши слова искренни, если они действительно крик боли, вырвавшийся из нашего сердца, тогда мы имеем право их произнести, тогда они станут началом наших правдивых отношений с Богом. Но если это просто способ избежать ответственности, попытка воспользоваться словами Евангелия, чтобы, пожав плечами, сказать Богу: «Что я могу сделать, таково положение: если Ты мне не поможешь, я останусь неверующим», тогда слова «если Ты мне не поможешь» (их в тексте нет, я их прибавил), эти слова, обращенные к Богу, ко Христу, будут означать: «Ты должен мне помочь, иначе Ты будешь виноват».

Я, может быть, представляю сейчас вещи с мрачной стороны, но каждый раз, когда мы читаем какую-нибудь молитву, она заставляет нас, если мы внимательны и честны, задаваться вопросом: каково мое положение? Что я знаю опытно? Насколько я знаю Бога лично, чтобы доверять Ему в этом отношении? И порой у нас может вырваться крик благодарности Богу за то, что Он, несмотря на наши сомнения, наше непонимание, больше того, несмотря на то, что мы от Него отворачиваемся, остается верен. Мне не раз указывали, что ответ на все вопрошания содержится в книге Откровения. Там есть отрывок, где описан весь ужас власти антихриста и смерть мучеников, и в конце времен мученики обращаются к Богу и говорят: Ты был прав в путях Твоих, Господи, и оправдано наше мученичество, оправданы наши страдания, оправдан ужас, через который мы прошли. Благословен Ты, Господи! (ср. Откр. 15:3). Но у кого из нас найдется достаточно веры, мужества, величия сердца произнести эти слова?

Я привел в качестве примера эту очень простую короткую молитву, которую читаю из год в год с чувством ликования и красоты и которая постепенно вызрела в моем опыте, в моем уме и сердце и стала для меня вызовом, – вызовом, который звучит на пороге Литургии. Она произносится священником во время ектеньи после слов «Благословенно Царство…» Это – самое начало.

Если мы возьмем утренние и вечерние молитвы (я уже об этом говорил и теперь только коротко повторю), то, читая их, мы пользуемся словами, повторяем мысли, разделяем чувства, которые принадлежат святым. Мы не можем полностью им уподобиться, но порой нечто улавливаем, переживаем зачаточно опыт, о котором рассказал святой, и тогда можем разделить с ним всю его молитву, потому что знаем: мы поняли достаточно для того, чтобы прочитать молитву целиком. Но порой, как мне кажется, мы обнаруживаем, что на деле это невозможно, потому что те молитвы, которые мы читаем утром, вечером, акафисты, каноны и т. д. выражают опыт жизни, опыт Бога, опыт о самом себе целого ряда святых, и нам нужно быть достаточно реалистичными, я даже не говорю, «достаточно смиренными», чтобы понимать: если нам удается отождествиться хотя бы с одной из этих молитв, мы должны благодарить за это Бога. Но можно ли отождествиться с 10–12 молитвами, которые составляют вечернее и утреннее правила? Можно ли уподобиться по очереди святому Иоанну Златоусту, святому Василию Великому и многим другим святым и сказать: да, я вмещаю их всех? Нет, нельзя. Поэтому нам необходимо, когда мы читаем эти молитвы, читать их вдумчиво, с пониманием. Нужно взять одну фразу и сказать себе: ее я могу произнести изнутри своего малого опыта, но всем сердцем и умом. Возможно, мне недоступна вся ее глубина, возможно, когда-нибудь я открою такую глубину, о которой сейчас даже не подозреваю, но то, что я постиг, да, с этим я могу отождествиться. А следующую фразу я действительно не понимаю. Я могу обратиться к этому святому и сказать: «Вот твои слова. Мне в самом деле непонятен опыт, который лежит в их основе, но я им верю, поэтому повторю их, а ты помолись со мной и принеси их Богу, потому что это твой опыт, в который я стараюсь погрузиться. Это твой опыт, который, быть может, подхватит меня на мгновение, как воды реки подхватывают и несут маленькую лодку».

Но есть вещи, которые мы не можем повторить за святым искренне, и тогда нам нужно честно обратиться к Богу и сказать: «Господи, этот святой: святой Василий, святой Иоанн, святой Метафраст, святой Симеон Новый Богослов или какой другой знал: то, что он говорит, – истинно. Я этого не знаю». Порой будет лучше, если мы скажем: «Я не могу произнести эти слова, потому что в моих устах это прозвучит ложью». Порой можно сказать Богу: «Я прочитаю эти слова, потому что верю: в них содержится истина и, быть может, они дойдут до меня и преобразят меня внутренне». Но мы не можем читать их просто потому, что они написаны.

Чтобы показать, какое действие могут производить слова молитвы, я расскажу вам об одном случае, который пришлось пережить в нашем приходе. У нас в хоре пел пожилой человек. У него был чудный бас, но в какой-то момент он заболел, попал в больницу, и у него обнаружили рак. Я навещал его каждый день, и с каждым днем он угасал. Однажды, когда я пришел, сестра милосердия мне сказала: «Какой сегодня несчастный день: он без сознания, так что вы даже не сможете с ним помолиться, но что еще хуже – его жена и дочь, которые были в отъезде все это время и не могли приехать, наконец прибыли сегодня, и они не могут с ним проститься». Я пошел их повидать. Жена и дочь сидели вместе по одну сторону кровати. И я подумал: если все молитвы, которые он пел, проникли в его глубины, переплелись со всем его существом, то они должны его вернуть. Я встал на колени и начал петь (так несовершенно, так жалко!) песнопения Страстной и Пасхи. И пока я пел, можно было видеть, как в нем поднимается жизнь, и настал момент, когда он открыл глаза. Я сказал ему: «Ваша жена и дочь пришли проститься с вами, посмотрите налево». Он повернул голову, увидел их, они поцеловались, простились, и потом я ему сказал: «А теперь идите с миром», и он снова погрузился в бессознательное состояние и умер. Слова, которые он пел в течение всей своей жизни, слова, которые доходили до него разными путями и в разную меру, так переплелись с его душой и со всем его существом, что даже в моем несовершенном исполнении вернули его на землю.

Этим я хочу сказать, что даже если мы не способны усвоить каждое слово молитвы, нам необходимо вчитываться, вчитываться внимательно, вдумчиво, всем сердцем и умом, стараясь понять. И время от времени в течение дня вспоминать ту или другую фразу и спрашивать себя: что она на самом деле означает? Какое это имеет ко мне отношение? Что я говорю Богу, когда повторяю вслед за святым слова, которые составляют его молитву? И постепенно через слова, через образы, сопереживая опыту, который ограниченным образом выражен в молитвах, быть может, нам удастся перерасти себя и углубить свое знание о Боге.

И здесь я хочу повторить то, о чем говорил раньше: молитвы, которые мы читаем по-английски или на церковно-славянском, практически все изначально были написаны на другом языке, и наш перевод мог сузить их смысл. Поэтому нам нужно начинать с того, чтобы читать эти слова и позволить им, какие они есть, проникать в наш ум и сердце, а после этого задаться вопросом: что они означали для людей, которые составили эти молитвы? Что они означали на языке, на котором молитвы были написаны? Я дам вам пример. Мы молимся молитвой Иисусовой: «Господи Иисусе Христе, Сын Божий, помилуй меня, грешного». Это – совершенная молитва, но в оригинале она звучит не просто «меня, грешного», а «грешника – меня»[17].

Я не знаю, заметите ли вы сразу разницу, но «меня, грешного» значит, что я, один из многих-многих-многих грешников, взываю к Тебе. Если я скажу «грешника – меня», это означает, что я – самый неверный, самый негодный из всех, потому что мне было так много дано, а я так мало на это отзываюсь. В каждой молитве есть слова, которые изначально имели иной смысл, иной оттенок, и поэтому мы не должны быть пленниками слов, которые употребляем. Если, произнося слова, принадлежащие тому или другому святому, мы ощущаем скованность, ощущаем, что за ними стоит нечто большее, то постараемся собрать весь наш бедный, но все-таки подлинный опыт и понять, чту именно за ними стоит.

Думаю, на этом я закончу, и в следующий раз мне хотелось бы продолжить наш поиск смысла и истины и обратить ваше внимание на начало Книги Бытия и на другие отрывки из Священного Писания, потому что они порой сообщают нам нечто чрезвычайно важное через то разнообразие мнений, которое Отцы Церкви предлагают в своих комментариях.

4. Божья любовь[18]

Я собираюсь провести одну или две беседы, которые могут показаться спорными, и мне хотелось бы предварить их тем, что я уже рассказывал некоторым из вас. Несколько месяцев назад я получил письмо из монастыря в России. В нем говорилось: «Нас предостерегают против богословия западных православных богословов. Трое из них представляют особую опасность для наших душ. Имена двоих мы знаем и знаем, кто они. Это отец Александр Шмеман и отец Иоанн Мейендорф[19]. Мы не знаем, кто третий. Не могли бы вы нас просветить: его имя Антоний Блум».

Я не смог предоставить достаточно убедительные сведения этим людям, и то, о чем буду говорить сегодня, возможно, вызовет подобную реакцию, потому что я собираюсь поставить некоторые вещи под вопрос или, по крайней мере, показать, что к ним можно подходить по-разному В моей последней беседе (вы, может быть, ее не помните) я постарался показать, как опыт святых, выраженный в молитвах, которые мы унаследовали от них, ставит нас под вопрос. Каждая прочитанная молитва принуждает нас спросить: «Могу ли я произнести эти слова честно, то есть из глубины своего собственного опыта, правдиво и искренне? Могу ли я прочитать их с убеждением, потому что они сообщают о том, что мне уже известно, или потому что я им доверяю?» Относительно каких-то отрывков мы можем сказать: «Если святой так думал и таким образом выразил свой опыт Бога, это – правда. И хотя из собственного опыта я этого не знаю, я могу произнести эти слова из доверия к нему, стараясь найти в своем собственном духовном опыте, в своих мыслях нечто приближающееся по глубине и величию к тому, что он говорит».

Но если мы будем честными, то обнаружим, что некоторые слова святых мы не можем повторить за ними со всей верой и убежденностью. Порой нам приходится признать, что – нет, я этому не верю, это превосходит меня. Больше того, во мне есть такой греховный опыт или такая незрелость, которые вынуждают меня сказать: «Я не могу поверить этим словам, я не могу их произнести, это будет все равно что лгать перед Богом». Я настаивал на этих вещах в моей последней беседе и хочу не возвращаться к ним сейчас, но подчеркнуть тот факт, что мы все, все без исключения, должны пользоваться молитвами святых честно и говорить о том, что нам достоверно известно из собственного опыта, с абсолютной уверенностью, о том, что нам представляется возможным, с осторожностью, а о чем-то сказать Богу: эти слова я никак не могу произнести искренне.

Это, разумеется, относится не только к молитвам. Это относится к отрывкам из Евангелия, из Ветхого и Нового Заветов, в которых говорится о вещах несомненно истинных, потому что в них непоколебимо верила и верит вся Церковь, но которые для нас представляют проблему. И опять же есть слова и выражения, знакомые нам из повседневной жизни, но в контексте Священного Писания или опыта святых они не обязательно обозначают то, что мы привыкли ими обозначать. Одно из таких слов, которым мы небрежно пользуемся и над которым нам необходимо очень серьезно задуматься, слово «любить». Что мы подразумеваем, когда говорим, что Бог – это любовь? Простой ответ: это значит, что Бог любит каждого из нас так отзывчиво, так открыто, что, как бы мы ни поступали, если обратиться к Нему и сказать: «Я виноват, прости!» – Он обнимет и благословит нас. И до определенной степени это так, но при условии, что наше обращение к Богу будет заключаться в чем-то гораздо более серьезном, чем в мимолетном изменении поведения или настроения.

Порой легко обмануть если не других, то себя, переиначивая смысл слов. Я помню разговор, который у меня состоялся много лет назад с одним священником – почему бы не назвать его имя? – с владыкой Виталием, который стал главой Зарубежной Церкви[20]. Мы говорили о Боге, о любви в частности, и он высказывался очень резко о всех, кто не разделял его взгляды и мнения. И я ему заметил: «Не призывает ли нас Бог в Евангелии не просто любить друг друга, но любить наших врагов?» Он оживился и сказал: «Безусловно, и я люблю своих врагов, но ненавижу врагов Божьих». Как видите, даже представление о любви можно извратить странным и ужасным образом.

Но существует и другой подход к пониманию любви. Можно сказать, что любовь – это готовность, разумеется, не только теоретическая готовность, а готовность, воплощенная в действии, всей нашей жизнью послужить ближнему. И когда я говорю «ближнему», я не имею в виду человека вообще. Речь идет о готовности уважать конкретного ближнего, служить ему, посвятить ему свою жизнь и даже, если это необходимо, послужить ему своей смертью. Любить всех и каждого без разбору в некотором смысле просто, конкретный человек представляет собой проблему. Те из вас, кто читал Солженицына, возможно, помнят, как в одной из своих книг он рассказывает о персонаже, который любил человечество в целом и поэтому ненавидел каждого человека в отдельности за то, что тот уродливо искажал воображаемый идеал. Мы не придерживаемся таких крайних взглядов, не всегда так остро реагируем, но разве мы не разделяем, в большей или меньшей степени, подобного отношения к людям? Не поэтому ли даже такие понятия, как доброта, любовь к Богу, любовь к человеку, вынуждают нас к глубокому, серьезному и суровому пересмотру нашего душевного состояния и нашего поведения?

Когда мы говорим, что Бог – это любовь, мы не имеем в виду, что Он – одна чувствительность и доброта. Мы ничего не знаем о той любви, которая есть Сам Бог. И все-таки на вопрос, в чем проявляется Божья любовь, ответ мы знаем: Он вызвал к существованию весь мир, и это поставило перед Ним серьезные и опасные проблемы. И самая опасная проблема связана с сотворением человека. Если бы Бог создал человека наподобие механизма, который, будучи приведен в действие, отлаженно работал, то в этом не было бы любви, а была бы изобретательность, возможно, гениальность. Но в сотворении человека и на самом деле во всем творении присутствует трагический момент: каждому человеку Бог дал свободу, право быть собой по собственному выбору, и последствия этого выбора пали на все остальные творения Божьи, повлияли на их ответ и выбор, а также трагически отозвались для Самого Бога. И право, данное человеку, принимать решения о себе, о своей судьбе, о своих отношениях с Богом, с самим собой и с ближним, неразрывно связано с Воплощением Сына Божьего. Воплощение Сына Божьего (я уже приводил это высказывание неоднократно) означает, что Бог принял на Себя плату за предательство человеком своего «я», за предательство им своего призвания, за предательство своего Создателя. И результат этого – Воплощение Сына Божьего, Который стал одним из нас ради нашего спасения.

Любовь, понятая так, – нечто совершенно иное, нежели сентиментальная доброта или дружба. Она означает готовность Бога взять на Себя все последствия Своего творческого акта; но еще и последствия того, каким образом всякое творение Божие распорядится собственной жизнью. Такая любовь трагична[21]. Мы часто забываем то, о чем писал много лет тому назад отец Лев Жилле[22], французский православный священник: «В Боге присутствует трагедия. Жизнь Святой Троицы сияет славой, верно, но слава эта сияет изнутри трагедии, сквозь нее». Об этом мы забываем, в действительности мы об этом умалчиваем: в Боге присутствует трагедия. Нам зачастую кажется: если так сказать о Боге, то мы принизим Его, сделаем как бы уязвимым, а не великим, всемогущим Богом во славе. Но мы забываем, что слава Божья сияет бесконечно ярче в Его самопожертвовании, чем если бы Он пребывал в невозмутимости безмятежного бытия, наблюдая со стороны трагедию тварного мира. В Боге присутствует трагедия, потому что Он – Бог любви.