- ...Да он никак помирает... - Арусс открыл глаза и увидел стоящего над ним Морфия.
      Двое направлялись к Фазану, а на круче обрыва маячила еще фигура.
      - Мы так не договаривались. Ты обещал один, - прошептал Арусс.
      - Что-то я не дотумкаю, - продолжал свое Морфий.
      - Всё, как условились. Я... Мне удалось его уколоть...
      - Он тебя тоже... И, как я понимаю, основательно уколол. Ловкий пацанчик. Моя порода! Приучу гаденыша. Послужите дяде родному. А то, ишь ты, террор объявил. Ты, старик, молоток. Жаль, конечно, тебя. Но ничего не поделаешь. Я хотел помочь. - Морфий полез в карман. - Это твой паспорт. Вот твоя фотка - наклеена, придавлена печатью. И написано: международный. Осталось только заполнить его твоими данными. Но ты сам подкачал, в таком виде тебя никакая заграница не примет. - Морфий бросил на Арусса взгляд, в котором было неподдельное сожаление, и хотел отойти, но неожиданно упал навзничь, так и не сообразив, что произошло. Выстрела он не услышал и никак не ожидал ничего подобного от умирающего лысого бродяжки, мечтавшего выбраться куда-нибудь подальше за границу...
      Опять весна, и опять цветут яблони. Вдали - храм, а окрест- домики, домики под красной, оранжевой, розовой, черепицей.
      - Где это мы?
      Глаза ее светились каким-то таинственным злато-зеленым светом.
      - Спасибо тебе, - сказал Арусс.
      - И тебе спасибо, - ответила Йота. - Сейчас я уйду. А ты чего хочешь?
      - Увидеть землю...
      - Зачем? - Йота изумленно посмотрела на Арусса и рассмеялась. - Ты удивительный, однако, тип. Смотри!
      И Арусс увидел зависший над оврагом вертолет, бегущих по лесу, отстреливающихся людей, светловолосого парня, сидящего около распростертого тела...
      - Сынок! - прошептал он.
      Парень поднял голову, и Арусс увидел его сухие, вопросительные глаза.
      - Прости меня.
      Глаза оставались непонимающими.
      Арусс заплакал и прошептал:
      - Сильно угнетен я, Господи, оживи меня по слову твоему.
      - 3АЧЕМ? - закричала Йота.
      Арусс оглянулся. И не увидел ее. Только злато-зеленый свет брызнул в лицо. И пахнуло морским ветерком.
      Ведь, понимаешь, что снится тебе это стремительное падение с огромной высоты, а все равно жутко. Постепенно оно замедляется и превращается в полет. И тут же начинает звучать пение. Я давно знаю эту музыку: песня рабов из "Набуко" Верди. Какой совершенный хор! Не земной. Я слышал его Там... Какой хор! Если бы не сигнал, диссонирующий с гениальной мелодией... Звонок! Он все портит. Убивает.
      Болит голова. Ноют суставы плеч. Подкашиваются ноги.
      А тут еще эти звонки!
      "Проснись! Ну проснись же! Па-а-а-па! К телефону тебя".
      Какой капризный голос! Или испуганный? Дочка! Слышишь голос, а глаза не открываются. Какое-то вязкое бессилие.
      Наконец возвращается способность говорить:
      - Ну что там? В такую рань!
      - К телефону иди! - Дочка, розовая, дылдастая, вздыбленная какая-то.
      - Слушаю... Кто? Понял. Коляню не видел. Давно не видал. В мастерской? Не был. А что? Дома не ночевал? Значит, в мастерской. Нет в мастерской? Странно!
      Пошли гудки отбоя.
      - Что там стряслось? - Жена, тоже вздыбленная, усталая, словно всю ночь не спала.
      - Коляня дома не ночевал.
      - Коляня! Никогда бы не подумала. Божий одуванчик! Значит, и он туда же... Твоя школа!
      - При чем тут это! Что ты сразу... с утра пораньше начинаешь!
      - Да пошел ты! - Жена начинает метаться. - Это тебе звонят ни свет ни заря!
      "Господи! Какая же она стала невыносимая! И куда все подевалось? Ведь было же, было, и совсем недавно: и свет, и нежность, и что-то похожее на счастье".
      - Мне скоро сорок! Теперь бы только жить да радоваться. А я уже старуха.
      Снова звонит телефон.
      - Слушаю.
      - Привет, Ваня! Что молчишь? Не узнал?
      - Узнал! Чего уж...
      - Поздравляю тебя!
      - С чем это?
      - Ни с чем, а с кем.
      - Что-о-о?
      - А то! Сын у тебя народился.
      - Давно?
      - Скоро месяц...
      - Ты где, где ты?
      - Все там же.
      - Жди. Я сейчас.
      Разлетаются двери спальни.
      - Куда это ты так рано? Может, позавтракаешь?
      - Да нет! Коляня пропал. Надо... бежать.
      - Да не ври ты! Куда денется твой Коляня! Ладно. Беги, беги! И когда уже совсем уберешься отсюда? Надоело!
      Никудышная весна. Тоже мне, субтропики. На Набережной пусто. Ветрено. Море бьется о бетон. Пыль соленую несет с мола. Вот и счастливая мамочка.
      - Заждался? Извини, что без него. Не хотела будить. Ночь выдалась сумасшедшая.
      - Здравствуй, Шура.
      - Здравствуй, Ваня. - По лицу жуткие пятна беременности, отвисший живот. Голова недочесанная.
      - Что же ты, Шура?
      - А что я?
      - Ну так вот. Перед фактом ставишь. Нате вам, подарочек! Можно было посоветоваться, решить вместе.
      - "Вот я в беззаконии зачат, и в грехе родила меня мать моя". Так, что ли? От этой печки плясать будем? - Шура сдернула с горла косынку. Расстегнула малиновый плащ. Оказывается, он малиновый, а когда подходила, казался серым.
      - Ну и весна нынче! - попытался перевести разговор на другое. - Апрель называется.
      - Это мое дело: быть или не быть ребеночку. Ты, конечно, извини, что я решилась, тебя не спросясь...
      - Я мечтал. Я даже просил Бога, - ответил он.
      Ее трясло. Она не могла и слова выговорить, только мычала. Он гладил ее по спине, плечам, голове, целовал мокрые руки. А когда она смогла идти, повел ее на пирс и умыл морской водой.
      - Пошли к нам, - горячо прошептала она. - Увидишь маленького, бабку, деда... Увидишь, какое гнездышко у твоего птенчика. Золотое место - Кизиловая горка. Прямо над морем. Пошли же...
      - Меня сегодня ни свет ни заря взбалмошили. Жена приятеля позвонила. Да ты его знаешь: Коляня. Дома не ночевал. Я знаю, где он - в галерее. Выставка там сегодня открывается, вот он и пашет всю ночь. Там и его картинки будут. Слышь, Шурик, пойдем, а потом - будь по-твоему - к тебе, к вам. Надо Коляню предупредить, что он в розыске. Жена у него несусветная. Скандал может учинить. К тому же увидишь одну вещицу. Коляня нас с тобой изобразил.
      - Когда это было, что-то не помню.
      - Однажды застал нас в мастерской, когда мы уснули, и набросал, а потом доделал по памяти.
      - Голыми?
      - Да не волнуйся ты. Мы там неузнаваемы. Знаешь почему? Он написал нас не в том возрасте. Мы на картине старше, чем есть. Так что никто и не узнает.
      - А я вспомнила. Ты мне тогда еще это колечко подарил...
      - Колечко? Не помню... Покажи-ка.
      - Ну как же, из моржового клыка. С глазком. Ты тогда еще присказку говорил: "Смотри в оба, зри в три!"
      - Моя работа! Но, убей, не помню, когда делал, когда дарил...
      - Правда? Ну, ты даешь...
      - Я давно замечаю в себе какие-то чудеса с памятью. Помню, чего не было, и не помню, что было.
      Они шли по Набережной. Ее черно-блескучие волосы играли. Глаза светились синим огоньком. Пигментные кляксы исчезли.
      - Жуткая, Ваня, новость. Слышала, когда ехала сюда в троллейбусе: якобы из больницы мертвяк сбежал.
      - Чушь какая-то. Вечно люди выдумывают...
      - Я тож так думаю, Ванечка.
      Внезапно он остановился. И, встревоженно глянув на Шуру, сказал:
      - Шурик, подожди меня тут минуту. Я загляну в мастерскую. Может, Коляня там?
      - Ты ж говорил, предполагал...
      - Все-таки я сбегаю, тут рядом. Подожди.
      - Тогда и я с тобой.
      - Не стоит. Я мигом. А потом - в галерею.
      - Нет уж. Я с тобой.
      - Ладно. Пошли.
      Достав из тайничка свой ключ, Иван открыл мастерскую. Шура вошла первая.
      - Тут человеческим духом пахнет, - сказала она. И направилась на кухню.
      Иван же прямым сообщением бросился на половину Коляни, открыл шкаф. Там висел серый окровавленный импортный плащ.
      - Арусс, Ваня! - кричала с кухни Шура. - Чайник совсем еще горячий.
      - Значит, все в порядке, ничего с Коляней не случилось плохого, - ответил Иван, оглядываясь и запихивая злосчастный плащ в один из старых вместительных этюдников Коляни.
      Тут и раздался звонок. Иван не успел дух перевести, как Шура уже впускала в мастерскую незнакомого парня. Он бесцеремонно обежал все комнаты мастерской, ринулся к шкафу, заглянул в него, потом представился:
      - Следователь Синаний Валентин Антонович, лейтенант милиции. А вы, как я понимаю, Арусс Иван Митрофанович?
      - Вот именно.
      - Мне поручен розыск без вести пропавшего художника Коляни Степана Степановича...
      - Чем могу - помогу. - Арусс оглядывал молодого сыщика. И он ему не понравился. То ли из-за отсутствия военной выправки - был этот Синаний низкорослый и щуплый, - то ли потому, что начал с обыска, не представив никакой на то санкции.
      - Когда вы последний раз видели своего товарища?
      - В последний раз? Затрудняюсь сказать.
      - Да жив Коляня, - вмешалась Сандра. - Только что здесь был. Чайник на плите горячий. Чашка, из которой он пил кофе, немытая.
      - Чашка? Это интересно. - Синаний бросился на кухню. Где же она? Чашка немытая?
      - В буфете, - ответила Сандра. - Я ее помыла и спрятала. Не разводить же мух.
      - Жаль! - вышел из кухни Синаний. - Можно было бы дактилоскопировать чашечку.
      - Да не волнуйтесь вы, - продолжала Сандра. - Сейчас мы его вам покажем. Мы знаем, где он. Пойдемте с нами. Правда, Ваня?
      - Конечно. Отчего же не пойти? Выставка ожидается что надо, - пробормотал Арусс и бросил взгляд на старинный этюдник Коляни.
      Стали собираться. Сандра размашисто натягивала на себя розовый балахон. Взмыло над коленями широкополое платье. Обнажились ляжки, обтянутые дырявыми колготками. И Арусс перехватил взгляд Синания, воровато пробежавшийся по небрежно прикрытым прелестям восхитительной Сандры.