Ну, то, что негры и арабы бьют и грабят – это как бы в порядке вещей, тут уж без обид – так принято, но еще появились и какие-то чокнутые белые из коренных. И там, в Лондоне, прямо на улице на них совершили нападение вовсе не черные, что было бы в порядке вещей, а самые что ни на есть белые. Причем нападение было абсолютно ничем не спровоцировано. И к тому же напали подло из-за спины, без предупреждения – просто так. Юрик сидел со своим знакомым Дэвидом
      Райли, кстати, коренным англичанином, в скверике на ограде, как вдруг выскочившие откуда-то сзади трое парней сходу врезали Дэвиду по морде. Потом они кинулись на Юрика, но тот имел до этого некоторый опыт действий в подобных ситуаций и поэтому с трудом, но увернулся. По первому году его службы в армии был у них в роте такой парниша-"дедушка" – совершенно чокнутый – постоянно подкрадывался сзади и норовил треснуть по балде или сделать еще какую-нибудь пакость, чтобы тут же и расхохотаться. Так продолжалось какое-то время, но всяко уж не больше, чем с полгода, однако привычка следить за тем, кто находится сзади, осталась у Юрика очень надолго – оказалась очень прочной. Так и тут он что-то почувствовал и вовремя обернулся. Сначала они напали на Дэвида, и поэтому Юрик имел в запасе "золотую секунду", и, увернувшись, сразу свалил встречным ударом одного из нападавших, и стал отбиваться от двух других.
      Жалости у него к этим подонкам не было ни на грамм. Его английский приятель, получив еще и ногой в лицо, в этот момент валялся на земле и истекал кровью. Понять этой бессмысленной жестокости Юрик так никогда и не сумел. Он долбанул следующего нападавшего по голове тем, что попалось под руку – то ли урной, то ли ящиком. Парню тому это очень даже не понравилось. А кому понравится? В конечном итоге
      Юрик вмазал ему еще пару раз, расквасив тому лицо всмятку. Парень еще какое-то время стоял, отфыркивался кровью и мотал головой, да так, что брызги летели во все стороны. Та компания к тому же еще была еще и с девчонкой. Она в банде была четвертой. Впрочем, они не слишком-то на бандитов походили, может быть, тут был какой-то особый протест маргиналов зажравшегося буржуазного общества или что-то вроде соревнования. Впрочем, Юрик не удивился бы, если бы узнал, что парень к тому же и из обеспеченной семьи, да еще и учится в каком-нибудь престижном университете. А это для них как бы развлечение. Ко всему тому в них проскакивало какое-то ненормальное отчаянное бесстрашие, какое встречается у наркоманов, когда им нужна доза, и еще у зомби из фильмов-ужасов. Девчонка тоже полезла в драку, причем норовила пнуть Юрика ногой, одетой в довольно тяжелый ботинок типа "говнодав". Хотя бить женщин, считается, и нехорошо (и это несмотря на то, что мужья и сожители по всему миру лупят их нещадно, хотя, нередко, впрочем, и за дело), Юрик девчонке все же врезал "двойку" – в глаз и в живот. И надо сказать, что именно только тут в глазах у девушки появились некие проблески разума и просто страх, каким он бывает у нормального живого человека.
      Девчонка тут же села на тротуар к спиной к ограде и больше в драку уже не лезла, а Юрик остался одни против двоих, один из которых, впрочем, постоянно утирал рукавом глаз, куда из рассеченной брови обильно текла кровь, которая была размазана по всему его лицу. И тут вдруг и у него на лице тоже проявилось человеческое выражение – растерянность. Видно у них все рассчитано было на то, что сам бьешь, а в ответ не получаешь. Одна другой сбоку подло крался уже с выкидным ножом, и Юрик ему въехал, подкараулив движение, прямо по уху все той же урной, и хулиган тут же отрубился, а когда упал, еще по голове ему пару раз Юрик ему добавил. Потом урной же добил и последнего. После этого подошел к бедному Дэвиду. Дэвиду попало очень некисло – челюсть явно была сломана. Позже оказалось, что в
      Англии в это самое время появилась некая совершенно идиотская мода – бить всех, кого попало (будто из России пришла). Впрочем, в данной ситуации реакция полиции на оказанный Юриком отпор могла быть по-европейски непредсказуемой. Может быть, ты тут вовсе и не должен оказывать никакого сопротивления. Да и смотреть на лицо отлупленного урной была как-то страшновато. Визу в Великобританию и страны
      Шенгена вполне могли бы прикрыть надолго, если не навсегда. И Юрик оттуда быстренько свалил, прихватив раненого Дэвида с собой. Лицо
      Дэвида опухло, нижняя часть лица была заметно деформирована, из носа сочилась кровь, он что-то мычал, пытался жестикулировать. Кое-как добрались до какой-то "эмергенси рум", вывеска которой ослепительно сияла в этой опасной тьме голубым неоном. Избитые люди и машины скорой помощи с надписью "эмбуланс" в зеркальном отражении поминутно слетались к этой гигантской лампе как ночные насекомые на свет.
      Вошли. Какая-то негритянка невероятной толщины в зеленом медицинском халате тут же что-то спросила у Юрика, но он ее скороговорку не понял, а Дэвид промычал ей что-то, и его, наконец, уложили на койку, занавешенную с двух сторон шторами. Тут же появился врач-китаец, что-то пропищал. "Доктор Квон-Чанг (Kwon-Chung)" – было написано на его бейдже. Вид у него был очень воодушевленный. Он буквально демонстрировал готовность к немедленному действию, хотя никакого действия не предпринимал. В руках он держал лист бумаги, прикрепленный к планшету, да и к тому же еще оказался левша. По ходу дела, однако, Дэвиду что-то вкололи, укрепили на шее специальный воротник и куда-то увезли, и, как оказалось, вскоре и челюсть вправили. В это время другая медсестра очень профессионально обработала и перевязала Юрику разбитый кулак, спросила его имя. Он тут же придумал с ходу – Жан Лакруа – расписался и с тем был отпущен. Идти по пустынным предрассветным улицам было зябко, даже слегка потряхивало. Это был уже другой Лондон, нежели тот, куда он совсем недавно приехал. Именно в этом Лондоне жили доктор Мориарти и
      Джек-потрошитель, которые были неотъемлемой частью английской натуры. Они где-то тут и притаились. С тех давних пор несколько поменялся только внешний пейзаж.
      Кстати, большинство Виктошиных подруг и знакомых женщин уехали в
      Скандинавию. А вот Ася, хотя и была замужем за шведом, за что-то
      Скандинавию не любила. Борисков же в этих странах не бывал и никакого мнения не имел.
      Тут было интереснее послушать мнение Гриши Зильдинского.
      Зильдинский вообще был человек необыкновенно рациональный, щепетильный, трудяга, и поэтому ему еще давно заочно очень нравилась
      Скандинавия. Именно потому и нравилась, что там чисто и никто ни к кому в душу не лезет. Можно спокойно сидеть дома, смотреть телевизор и никто к тебе внезапно пьяный не припрется, как это часто бывает у нас в России. Зильдинский считал эту, казалось бы, невероятно скучную жизнь важным этапом эволюции всей человеческой цивилизации.
      Сам он значительную часть своей жизни прожил в коммуналке да еще в самом центре Петербурга, а потом уже в отдельной квартире – пусть с ванной на кухне, – но опять же в самом центре, и все его друзья-приятели и друзья друзей запросто могли ввалиться к нему, когда им заблагорассудится. Например, после салюта или в белые ночи, чтобы у него отсидеться, попить чаю или чего покрепче, и если не выспаться, то хотя бы просто подождать, пока откроется метро или сведут мосты. Гриша, пытавшийся работать, писать диссертацию или переводить статью, вынужден был сидеть и выпивать с гостями
      (Борисков тут тоже был грешен), которые еще и в его холодильник без просу очень запросто залезали. В Скандинавии, согласитесь, такое было бы просто немыслимо и даже в принципе невозможно, поэтому
      Зильдинский, когда ему предложили, тут же и согласился на полугодовую работу в одном шведском университете, что располагался в городке недалеко от Стокгольма. Ехал туда из Петербурга до Хельсинки на автобусе (пол автобуса было пьяных, кто-то даже блевал) и оттуда на ночном пароме до Стокгольма. Из-за того, что на пароме всю ночь шла грандиозная пьянка, а пиво раскупалось в магазине буквально ящиками (другой фасовки и не было) и пьяные (не поймешь, шведы или финны) лежали повсюду, то когда он добрался до университета, оформился и вошел в свою комнату, то поначалу даже показалось ему, что гул идет от тишины. Но потом он вдруг подумал, что наверно болен, поскольку ему внезапно стало нестерпимо скучно. Уже через две недели он готов был выть волком. Это скорее было связано с тем, что он практически ни с кем не общался, любые разговоры происходили по-английски, причем даже с парнем-аспирантом из Эстонии, прекрасно знавшим русский, но делавшим вид, что вообще его не знает. Гриша как-то с удовольствием обложил его матюгами. С девушкой познакомиться было там тоже довольно сложно, поскольку повадок шведских девушек и шведского языка он не знал. Они только улыбались, а в постель не шли. Весь период пребывания в Швеции, а это было целых полгода, ему так и не удалось никого трахнуть. Проституток брать он как-то брезговал. При возвращении домой Гришу поразил его контраст тамошней чистоты и нашей грязи, причем сразу на переезде границы в Торфяновке около Выборга. Тут же автобус затрясло, а дорога сузилась. Обочины, как и полагается в России, были завалены мусором.
      Виктоша ездила в Хельсинки много раз на день-два, закупалась шмотками, и Финляндия ей нравилась.
      И еще вспомнилось Борискову из совместно жизни с Виктошей. Когда только познакомились, они любили попасть летом под дождь, прибежать мокрыми домой, скинуть с себя всю одежду, лечь в постель и согревать друг друга любовью.
      Вспомним об этом, Борисков приладился к Виктоше сзади, как ложка, сделал по-быстрому свое мужское дело и тут же погрузился в сон.
      Засыпая, Борисков подумал, что хорошо было бы съездить на родину, навестить родителей, пообщаться со школьными товарищами. В последний раз в не столь далеком от Питера родном городке Борисков был не так и давно – всего с месяц назад – в самом конце зимы. Ездил опять же на поминки. Тогда неожиданно позвонили и сказали, что умер Геныч.
      Сердце. Ощущение у Борискова было такое, как если бы снаряд попал в соседний окоп. Борисков сначала и не понял, подумал, что какая-то ошибка. Он просто не мог умереть. Нет, конечно же мог, но только не сейчас. К тому же оказалось, что уже похоронили и прошло уже девять дней, как он умер. Еще прошлым летом хотели встретиться, а все не хватало времени. Но такая возможность всегда оставалась, хотя бы теоретически, а теперь уже им не встретиться никогда. Борисков знал его еще с детского сада. Ходили в одну группу, а потом и в один класс. Все десять школьных лет Геныч сидел на парте впереди, и
      Борисков нередко пихал его в спину, чтобы передать ему тетрадь, записку или что-то сказать. Помнится, в десятом классе у Геныча был пиджак в мелкую клетку. Борисков до сих пор помнил тот пиджак. Было несколько фотографий из того школьного детства, на которых они стояли рядом. Все они тогда в классе шестом-седьмом увлекались фотографией, им купили самые дешевые фотоаппараты "Смена" и они снимали все подряд. С того времени у него был не альбом, а коробка с фотографиями, которая так и осталась в доме у родителей. На этих фотографиях из детства, которые снимал иногда неизвестно кто, а некоторые из которых он снимал сам, засняты были его школьные товарищи. Может быть, именно благодаря этому увлечению, хоть что-то сохранилось. Борисков снимал тогда все: скворца на ветке – в апреле он сидел прямо напротив окном кухни, просто вид из окна, школьных друзей, и за их спинами была весна, тот невозможно далекий апрель.
      Уже учась в институте, Борисков довольно долго вел дневник, а потом бросил. Дневники тоже лежали у родителей в квартире целой стопой – штук десять, если не больше, толстых тетрадей. Даже самому читать дневник было неинтересно. Тогда ничего не происходило. Было одно и то же, писать было просто нечего. Никогда его потом и не читал – все это было перевязано шпагатом, так и валялось. Наверняка однажды кто-то из родственников пошерудит да и выкинет, поскольку почерк уже и тогда у Борискова был неразборчивый.
      В детстве было много своих детских страхов и легенд. Борисков вспомнил, что какое-то время с ними в классе учился один мальчик, приехавший с Дальнего Востока. Родители у него были военные и постоянно переезжали по всей стране. И тот мальчик очень любил рассказывать разные страшные истории. Про черную руку, красное пятно. И еще: мол, могут сидеть в парке уголовники и играть в карты на людей. И тот, кто проиграет, должен будет убить первого проходящего по аллее. И будто бы один мальчик так и попал и за ним долго охотился проигравший уголовник и, в конце концов, все-таки убил его. Почему-то такие истории и пугали и привлекали.
      Еще в нем, том дальневосточном мальчике, было что-то особенное, даже жестокое, что вовсе не было в них самих. Он завлекал новых товарищей играть в карты, а кто проиграет, должен был что-то сделать по заказу. Например, пробежать несколько кругов вокруг дома, украсть молодые огурцы из парника у соседа, выбить стекло, публично онанировать. Впрочем, никакого злодея из него в будущем не вышло. Он вырос, отслужил в армии, хотя, вполне возможно, там кого-то и лупил.
      Но теперь это был обычный человек, мелкий предприниматель. Хотя в своем роде он был тоже выдающийся человек. Он не только был сам женат, но еще имел и двух постоянных любовниц, которых никуда от себя не отпускал и держал их при себе изо всех сил. Любил одинаково сильно всех троих. Жена в нем души не чаяла, у них было двое детей.
      Обе любовницы были абсолютно уверены, что он на них однажды женится.
      Все это длилось годами. Одна из любовниц даже родила от него ребенка. И все эти женщины были очень даже неплохие. Таким образом, получалось так, что один мужик имел трех жен в реальном исчислении, а кто-то не мог жениться и один раз, потому что все хорошие женщины оказывались занятыми. Кстати, все три его женщины при социологических опросах без малейших колебаний определяли себя замужними, причем не только настоящая законная жена, что само собой разумеется, но и двое других.
      Что же касается Геныча, то так сложилось, что они с Борисковым не виделись вообще уже года три, но все же он где-то жил и с ним при желании можно было встретиться, а теперь и встречаться было уже не с кем. Всегда можно было приехать на родину, зайти к нему домой, посидеть, выпить, сходить в баню, поболтать обо всем. Были некоторые вещи, о которых можно было говорить только с ним, и ни с кем другим.
      Причем это не касалось ни женщин, ни денег – это касалось самой философии, понимания жизни. В свое время Геныч долго жил в Киргизии и часто ходил в горы, причем совершенно один. Конечно, это было очень опасно, но он даже там ночевал, любуясь звездами. много лет он прослужил бортмехаником вертолета. Однажды они упали вместе с машиной с довольно большой высоты и чудом остались живы, но Геныч серьезно повредил позвоночник. Кроме того, летели тогда с полным боезапасом на учебные стрельбы, и ракеты пришлось вынимать вручную.
      При ударе о землю, если бы машина загорелась, ракеты могли и взорваться.
      Не слишком сильно, но межпозвоночный диск у него был раздавлен и еще произошел компрессионный перелом позвонка, и после этого случая к полетам его больше не допускали. С тех самых пор он работал на земле, стал часто выпивать. В городе Фрунзе, который ныне называется
      Бишкек, у него был хороший дом, сад, персики в саду, любимая жена, ребенок и собака. После развала Союза, все рухнуло. Он вернулся в нищую Россию начала девяностых, где не было нормального жилья, денег, а были одни проблемы на службе. Денег катастрофически не хватало. Геныч стал выпивать еще больше. Жена ушла от него и уехала за границу. Ребенок жил у ее родителей – там хоть были более или менее приличные условия быта, школа. Геныч стал квасить еще больше.
      Когда-то давно они обсуждали вместе кучу вопросов, разнообразных идей. Иногда для этого требовался целый день и ящик пива. Потом после нескольких лет перерыва как-то встретились и просто напились.
      Говорить им было, в общем-то, уже не о чем. Общего у них было только школьное детство, поначалу, когда оно было близким, вспоминали детально. Когда же все отдалилось и стало забываться, то и говорить стало не о чем. Просто пили, и каждый рассказывал истории из своей жизни, а раньше истории у них были общие.
      Помнится, Геныч рассказывал про свои любовные похождения:
      – Я тоже бывал ненормальный на этой почве. Вот после училища жили мы в офицерском общежитии – квартира на двоих – по сути номер в гостинице. Счастливое, скажу тебе, было времечко: свобода, деньги, все тебя любят: еще бы – офицер, лейтенант, холостой. Девчонки просто вьются вокруг. И вот понравилась мне одна такая девчонка
      Марина. У нее отец был русский, а мать – уйгурка – от этой смеси девчонка была красоты необыкновенной. Глупости из-за нее делал необычайные. И говорили про нее, что с ней парень с нашей части ходил, но вот не могу отстать и все тут. Кстати иду от нее как-то вечером. А там неспокойно было в городе. По одному вечером никто не ходит. Один местный боится нападать, а большой кодлой – как раз. А я шел от Марины одетый по гражданке. Надо было, конечно, подождать и идти часа в два ночи, когда уже никого нет, но утром назначены полеты, надо было выспаться. И так иду, задумавшись – весь как больной после Марины – просто с ума свела. И вдруг кодла окружила, прижали меня к стене, давай, говорят, часы снимай. А у меня были тогда шикарные часы – "сейка". Противоударные – хоть об стену на спор кидал и в кипяток клал – на спор – всегда точный ход. Купил после училища у одного парня. Так меня окружили – не боятся – человек шесть, и один выкидным ножиком играет – смелые ребята. А я еще был в раздражении. Они бы отделали меня – вообще не летал бы. Я бы запросто убежал – дыхалка хорошая, я тогда не курил, бегал каждое утро. И вот не выйти – как забором стоят. И я решил сделать дырку в заборе. Как-то само получилось: подпрыгнул и в прыжке вьебал одному в голову. Удар был страшный, я вот завтра в бане покажу – если место там будет прыгнуть. Образовалась брешь. И в эту брешь я побежал, отбежал метров пятьдесят, оглянулся назад – никто не догоняет – стоят над ним, пытаются поднять. Кое-чего умею. У нас был тренер деловой в училище, прапор один, Константинов Олег. Если бы в боевой обстановке – хотя бы двоих, но уделал бы насмерть!..
      И вот решили с ребятами встретиться хотя бы на сороковины и Геныча помянуть. Утром в субботу. Борисков выехал из Петербурга на автобусе. Читать в автобусе из-за тряски было совершенно невозможно, и он стал смотреть сквозь грязное стекло на окружающий пейзаж. За окном автобуса тянулся унылый пейзаж: поле, поле, лес, снова поле, немножко деревьев – как бы лесополоса – причем все верхушки у елок были отпилены. Проползла мимо заваленная снегом по самые крыши деревня. Борисков решил выйти на окраине. На улице было хмуро и серо. Ледяной крошкой секло лицо. Родина встречала его очень неприветливо. По дороге попались две девушки какой-то новой породы, какой раньше тут не было: обе были низкорослые и толстожопые. К тому же у них были непропорционально огромные груди и неестественно белые явно крашеные волосы.
      Кладбище располагалось за примыкающей к городку деревней
      Покровкой. Деревня эта своей одной улицей растянулась вдоль тракта на несколько километров, и была условно поделена на две части мостом через неглубокую речку. И между этими половинками деревни существовала давняя необъяснимая вражда, которая неизвестно когда возникла и длилась уже несколько поколений. Основные стычки происходили между доармейской молодежью обычно на гулянках и танцах.
      Любые гуляния должны были завершиться массовой дракой. Уходя в армию, традицию эту передавали следующим поколениям. После армии дрались уже меньше – считалось несолидным. Городская молодежь в эту деревню предпочитала не соваться, если только большой компанией.
      Могилу Геныча нашли с трудом. Она была завалена снегом. Борискову запала в память сцена, когда снимали с могилы и отряхивали от снега венок с черными лентами. Иголки на еловых лапах, которыми была покрыта недавняя могила, еще были зелеными.
      Ужас состоял еще и в том, что Геныч был первым из друзей детства, кто умер от болезни. Некоторые ребята из класса тоже уже умерли: один был убит в драке, другой умер с перепою, третий разбился на мотоцикле (тоже, кстати, вдребезги пьяный). Тут все было понятно и не столь трагично. Но Геныч был первым, кто умер по сути от старости: атеросклероз сосудов сердца, нестабильная стенокардия, острая коронарная смерть.
      Поминки были самые обычные – с водкой, с перепоем, но без особых эксцессов, под конец все даже развеселились, но потом, когда
      Борисков уже ехал домой уже в городе в метро – он вдруг неожиданно для себя горько заплакал. Никто, впрочем, не обращал на него внимания. Думали, что пьяный. Впрочем, он и был пьяный.
      Придя домой, Борисков сел на кухне и зачем-то вдруг стал рассказывать Виктоше про свое детство:
      – Помню, в детстве первый выпавший снег всегда повергал меня просто в изумление: утро, сияющее, слепящее, режущее глаза, чистый воздух, звонкий лед на пруду у дома – бздынь! – под камнями. Мы всегда выходили на коньках в первые же дни мороза, лед под нами прогибался и трещал. Нередко и проваливались…
      Виктоша была чем-то недовольна, спросила только: "Есть будешь?" и, не дожидаясь ответа, швырнула тарелку на стол. Потом ее прорвало:
      – Мне это твое пьянство надоело!
      А ведь не так уж часто и много Борисков пил. Он обиделся, надулся, а потом заперся в туалете блевать. Затем подошел к зеркалу. Оттуда на него смотрела отвратительная пьяная рожа с косыми, налитыми кровью глазами. Да, это уже не был тот юноша-десятиклассник с мечтательными и дерзкими глазами.
 
      Некоторые чувства юности были утеряны навсегда и безвозвратно.
      Например, то необыкновенное юношеское эротическое чувство. Это была еще не похоть, которую ощущаешь, когда женщина раздевается перед тем, как лечь рядом в постель. Это было восхитительное, сложно определяемое ощущение, которое уже стал забывать. Еще подростком шел он однажды с огорода мимо бани в женский день и вдруг увидел приоткрытую форточку. Естественно, он туда заглянул: сквозь щель видна была банная раздевалка, и у него помутилось в глазах: там стояла Люба Кобцева, девочка из его класса, только что снявшая лифчик, и он увидел ее обнаженной. Наверно, впервые в своей сознательной жизни он увидел голую женщину. Это была такая нежная белая кожа и такая красивая грудь, каких Борисков никогда больше в жизни вживую, наверное, больше и не видывал, хотя и постоянно работал с голыми людьми. И такого странного прекрасного чувства тоже уже никогда больше не испытывал. Эротическое чувство было с нежностью, но совершенно без похоти, хотя он немного в трусы от восторга и напустил. Борисков был в совершеннейшем восхищении и потрясении. Он тогда еще никого даже не любил. Он никому никогда про это не рассказывал. На Любу уже смотрел в школе совсем другими глазами. С того момента она вызывала в нем восхищение, хотя, по сути, была полная дура. Он нередко наблюдал за ней со стороны, со своей парты, за ее грацией и нарождающейся женственностью. После окончания школы он никогда ее больше не встречал.
      Хотя и не так часто, но одноклассники регулярно звонили по своим проблемам, и Борисков насколько это было в его возможностях, им помогал. Одноклассники и друзья детства были как дальние не всегда удобные родственники, которые могут не появляться годами, даже их в лицо помнишь уже смутно, и вдруг они внезапно появляются целым семейством и – деваться некуда – их надо как-то устраивать и развлекать. Как-то Борискову презентовали бутылку настоящего очень дорого французского коньяка "Наполеон". Приехали ребята, Борисков достал эту бутылку, чтобы похвастаться перед ребятами. Те разлили ее на три граненых стакана и залпом выпили, закусив соленым огурцом.
      Тут же показалось мало, и еще кого-то послали в магазин за водкой.
      Из всех одноклассников Борисков чаще всего встречался разве что с
      Витей Зимаевым. После окончания школы Зимаева призвали на флот, где он проходил службу на знаменитом флагманском крейсере "Октябрьская революция", или, как его еще называли в народе, "Октябрина".
      Довелось ему участвовать и в тех знаменитых маневрах "Запад-81", когда у "Октябрины" в четырех километрах от Шетландских островов сдохли котлы, и она встала там наглухо. В котлы, чтобы их починить, под клятвенное обещание внеочередного отпуска заманили команду добровольцев, однако, как у нас обычно водится, надули. К тому же во время этой вынужденной стоянки неизвестно куда начала вытекать пресная вода, и на умывание поначалу стали давать двести граммов в сутки на человека, а потом и этого не давали. Зимаев рассказывал, что даже пили компот, сваренный на соленой морской воде. Именно после этого злосчастного похода родилась популярная на Балтийском флоте поговорка: "Вышел в море флот хуёвый: "Славный", "Сильный",
      "Образцовый", а за ними, как блядина, потащилась "Октябрина".
      Впрочем, ныне Витя считал те годы лучшими в своей жизни и постоянно о них вспоминал. Однако Борисков как-то нашел старое письмо от
      Зимаева с обратным адресом в/ч13095. В том письме сквозило только одно – когда же, наконец, дембель?
      Витя Зимаев уже лет пять был в разводе и жил в съемной комнате.
      Встречались они с Борисковым довольно редко, но раз в году непременно, и всегда неизбежно и глубоко напивались. В последний раз после такой встречи Борисков никак не мог доехать до своей станции метро "Владимирская" – постоянно ее проскакивал, засыпая. Только, казалось, на миг закрыл глаза, а уже оказывался на конечной станции ветки. Так и катался довольно долго. Пока пили, Витя всегда рассказывал про свою личную жизнь, которая была у него довольно разнообразная.
      Оказалось, он регулярно посещал ночной клуб "для тех, кому за тридцать". Там было все относительно недорого, звучала знакомая музыка семидесятых-восьмидесятых, можно было без напряга пообщаться с приятными людьми, познакомиться с женщинами. Там же он встретился с пианисткой-аккомпаниаторшей лет сорока пяти, подружился с ней и хвастался Борискову:
      – Знаешь, как это здорово расслабляет! Я лежу в кровати, а она мне играет Шопена!
      А год назад он попал в больницу: играя в футбол, порвал коленную связку. Борисков навестил его в хирургическом отделении. Витя и тут как-то договорился и лежал в отдельной палате. Такая уж была его натура. Он всегда добивался для себя особых условий. Всюду создавал себе микросемью и максимально возможные комфортные условия быта: будь то на юге, в санатории, в турпоездке или даже в больнице. И всегда находилась женщина, которая играла для него роль жены: они и спали, и питались, и отдыхали вместе. Дежурная медсестра (после операции на коленных связках) приносила ему отдельную еду, заваривала чай и сама была тем очень довольна. С ней он еще не успел переспать, поскольку мешало прооперированное колено, а та сестричка была полненькая, и ей было неудобно залезать на кровать и приспособится, да и палата на ключ не закрывалась – вполне можно было попасть в неприятную ситуацию. Витя, конечно, склонял ее, чтобы она сделала ему по-быстрому миньет, но та не хотела, потому что никакого удовольствия это ей никогда не доставляло, а хотелось и самой хоть что-то получить. Так что они пока просто тискались, но и это было приятно.
      После больницы Витя поехал долечиваться в санаторий "Хилово" и в первый же вечер познакомился там с одной женщиной, которая в его одноместном номере с большой кроватью весь срок путевки и проночевала. Кстати, соседка ее по комнате была этим очень довольна и тоже одна не скучала. Витя хвастался, что тогда, кстати, очень хорошо отдохнул. Уж очень горяча была подружка: возбуждалась мгновенно, стоило только провести рукой по бедру – с нее аж текло!
      Грозилась ему: "Через год ты на мне обязательно женишься!" Это было вовсе не факт, да к тому же у нее было двое детей. Когда отдых закончился и они разъехались по своим домам, то оказалось, что живет она довольно далеко от Питера – в Луге. Все намеченные встречи постоянно срывались – ей просто было оттуда не вырваться, и тем более с ночевкой – не на кого было оставить детей. Приезжала не чаще раза в месяц – на выходной. В конечном итоге получилось так, что к нему приходили в разные дни три подруги, и еще к одной он иногда сам ездил ночевать в Девяткино (это которая пианистка). Это Зимаева несколько уже утомило, и он сказал Борискову, что решил жениться, но это он говорил каждый раз
      Другой давний знакомый Рассохин Ваня, тоже развелся уже, наверное, года уже как три, и никак не мог найти себе постоянную подругу.
      Может быть, наступление весны так на него повлияло, но Рассохин похоже, наконец, решил жениться. Женщина, с которой он встречался уже с полгода, была хорошая, ему очень нравилась, но опять же имела ребенка, и маленькая дочка каждую ночь приходила к матери спать и его к ней буквально не подпускала – до истерики и скандала. Поэтому спал он пока на кухне, поскольку после развода сам остался без жилья
      (комната в коммуналке), а у новой жены была однокомнатная, поэтому-то она и спала с ребенком в одной кровати, и ребенок к этому привык. Любовью занимались очень изредка на полу на кухне, а и то в ванной, стоя. У них к тому же было не вполне идеальное для этого дела различие в росте: она была несколько выше его, и ему было очень неудобно – хоть скамеечку подставляй – приходилось тянуться, привставать на цыпочки, а куда деваться? Все это страшно напрягало.
      Кроме того, все полгода знакомства она настаивала на официальном оформлении отношений. Каждый день долбила. Даже угрожала ограничить доступ к телу. Впрочем, если пожениться, можно было из его комнаты и ее квартиры с доплатой образовать двухкомнатную квартиру. Короче, у
      Вани Рассохина были серьезные проблемы. Жениться вроде бы и хотелось, но было страшновато, и печальный прошлый опыт его откровенно пугал. Вообще житье вместе уже заранее казалось чем-то неприятным. Это в юности люди легко приживаются: у них красивые тела, которые хорошо пахнут, они не храпят, не имеют протезов, почти не пердят во сне и очень быстро приспосабливаются друг к другу и к окружающей среде. С другой стороны, в кои веки попалась реально хорошая женщина – жалко было ее терять. А то когда он огляделся после развода, то оказалось, что жениться, в общем-то, было не на ком. Все хорошие женщины оказались разобраны. К кому ни пристанешь – все якобы были замужем. С его слов, он даже не предполагал, что на свете столько преданных и верных своим мужьям и любовникам женщин.