- Значит, старуха хочет своего постояльца к тебе сплавить. Ну что ж, возьми!
      - Иван Петрович! К чему такие шутки? Неужели вы мне не верите?
      - И не шучу, и верю.
      Дуня была совсем сбита с толку. Иван Петрович, который обязан ловить дезертиров, вдруг хлопочет об укрытии. Она пытливо всматривалась в лицо Киреева, а он медленно свертывал цигарку, прикуривал от лампы, пускал густой едкий дым в потолок.
      - Чего проще взять и арестовать дезертира, к тому же тепленького. Верно ведь? А начальник дает смешной, а может, глупый совет. Я не буду скрывать от тебя своих планов. Враги наши очень осторожны.
      Ты. сколько крутишься возле них, а все еще мы не добрались до основного логова. Мы не знаем, где скрываются главари, что они замышляют, где хоронятся дезертиры. Сумеем это узнать - спасем многих детей от смерти, откроем глаза обманутым и тем, кто еще может быть обманут.
      Мы с тобой сейчас знаем одного дезертира - Софрона. А сектанты могут скрывать и еще кого-нибудь.
      Эта секта не религиозная, а политическая, антисоветская, для которой религия - средство маскировки.
      Афоня, говоришь, церковник? Значит, за него ухватятся. Ты расскажешь о нем монашке, она тебе больше доверять будет. Твой Афоня нам может пригодиться.
      А взять его мы всегда успеем. Поняла?
      - Понять-то поняла, а только надоело мне с этими извергами встречаться. Бросила бы все!
      - Бросить легче легкого. Мне, может быть, тоже бросить? Пусть сектанты продолжают свое черное дело.
      Дуня впервые видела Киреева таким взволнованным. Эта взволнованность передалась и ей.
      - Простите, Иван Петрович. Пойду к ним. Все, что в моих силах, сделаю. Лизка хитра, но и я не Фекла.
      - Только не горячись, будь осторожна, меньше спрашивай, больше слушай и замечай.
      ...Дуня еще спала, а старуха уже подоила корову, выгнала ее в стадо, задала корм поросенку и завтрак пряготовила. Сели за стол. Макаровна с трудом скрывала нетерпение. Торопливо пережевывая пищу, спросила:
      - Подумала, Дунюшка? Больно уж тихий Афанасии. Пусть бы охранял твое добро.
      - Ладно, веди своего Афоню, - после небольшой паузы сказала Дуня, познакомь. Проведи так, чтобы никто не видел.
      Маленький согбенный человечек повесил измятую шинель на гвоздик у двери и предстал перед хозяйкой в затасканной гимнастерке. Редковатые светло-рыжие волосы, видно, недавно отпущены и торчат во все стороны. "Как одуванчик", - подумала Евдокия. Одуванчик шагнул вперед, споткнулся о половик и ныром подлетел к столу. Дуня звонко рассмеялась. Афоня смутился и низко поклонился. Все это было похоже на сцену из плохой комедии.
      - От Макаровны я знаю, что ты дезертир, воевать не хочешь. А кто будет защищать землю от врагов?
      - Какой из меня защитник, - смиренно произнес Афанасий. - Мне бы переждать малость, а на войне и без меня управятся.
      - Да уж как-нибудь. А ты что собираешься делать?
      - Больше месяца скитался по лесам, по оврагам, впроголодь. Где картошки копнешь, где христовым именем кусок хлеба выпросишь. Изнурился я, отдохнуть бы малость, лик изменить, а уж потом как-нибудь устроюсь, ухоронюсь где ни то. Примите вы меня на короткое время, помолюсь за вас.
      - Помолиться я и сама могу.
      - Все-таки я священного звания, а вы, хозяюшка, и на истинный путь недавно встали.
      - Тебе Макаровна наговорила? Ладно, пока оставайся, только носа не показывай никому, нет тебя, и все тут.
      - Разве я сам себе лиходей? Ежели сцапают, и шлепнуть могут, а мне умирать еще рано.
      VII
      Ночь черной шубой накрыла землю. Моросит густой дождик. Тишина кажется осязаемой, звуки теряются в кромешной мокрой тьме. Ни огонька, ни светлой точки.
      В келье у Елизаветы (так она называет свою избушку) тепло. Десятилинейная керосиновая лампа под зеленым абажуром освещает стол с белой скатеркой.
      Окна плотно завешены. Небольшая печь с плитой, вделанной в шесток, не похожа на обычные в этих местах деревенские печи. Это произведение Софрона, еще довоенное, по специальному заказу монахини. Стол, как и положено, в красном углу под божницей, перед которой теплится лампадка. Три иконы в богатых серебряных окладах. У правой стены кровать, застланная стеганым голубым одеялом, с кружевным подзором, поверх одеяла подушки в белоснежных наволочках.
      Рядом с кроватью у окна маленький столик, на котором стоит швейная машинка. Деревянный желтый пол застлан домоткаными дорожками.
      На столе тоненько посвистывает начищенный самовар. За столом-мать Елизавета и наставник Федор.
      Когда-то рыжая курчавая бородка его разрослась широким веером и стала пегой. Буйная грива зачесана назад и спускается на плечи, на спину, переплетается с бородой. Лицо отливает желтизной и слегка опухло.
      Густые брови нависли над выцветшими глазами. Глубокие и- редкие морщины на лбу, мелкие на висках и на щеках, две резкие вертикальные над переносицей делают лицо старика строгим.
      Одеты они по-мирскому: на Елизавете-светлое с крупными яркими цветами платье, ловко пригнанное к сухопарой высокой фигуре, на Федоре - синяя сатиновая рубаха, заправленная в полосатые брюки.
      Рядом с самоваром графин с водкой, два граненых стакана и обильная закуска. Выпивают, закусывают и молчат. Поговорить бы, да не о чем, - все сказано-пересказано. Федор снова тянется к графину. Елизавета лениво тянет:
      - А не хватит?
      - Не дошло еще. И ты выпьешь?
      Елизавета промолчала. Федор наливает себе полный стакан, ей половину. Она сама доливает вровень с краями и залпом осушает. Федор пьет мелкими глотками, не торопясь, с протягом. Видимо, дошло. Глаза у обоих замаслились. У Елизаветы на щеках проступил румянец. Старик вплотную подвинулся к ней и обнял за плечи.
      - Спой, Лизанька, мою любимую.
      У Лизаньки голос напевный, и упрашивать ее не надо. Она затянула:
      Запад угас, и лучи догорели
      За дальней угрюмой скалой,
      О чем так тревожно дубы прошумели
      И шепчется ветер с листвой?
      У Федора пьяные слезы падают на бороду.
      - Эх, Лизка! А ведь жизнь-то уходит. А впереди...
      Песня заканчивается с надрывом:
      Наш день отошел, и лучи догорели,
      Прощай, уходи, позабудь...
      ...Весь уездный городок знал, что Катя Веселкова родила от архиерея Варсонофия. Ей в ту пору меньше восемнадцати лет было. Келейник владыки монах Пимен, дружок Катиной вдовой матери, пристроил девушку в мужской монастырь скотницей, коров доить.
      Через короткое время Пимен отвел Катю в покои архиерея в угоду похотливому старцу. Однако и мамаша не видела греха в том, что ее чадо переспит у владыки в опочивальне: ведь он представитель бога на земле и может отпустить любой грех.
      Катя-помнит розовый полумрак в келье епископа, его шелковую мантию и сладкую настоечку, коей он потчевал отроковицу. Утром проснулась рядом с бородатым, еще не очень старым человеком.
      Принесла матери отрез сатина на платье.
      - В подоле не принеси! - строго сказала мамаша порядка ради.
      Через какое-то время дочка родила хилого мальчика, который жил недолго. Владыку перевели в другую епархию, а Катю упрятали в девичий монастырь, где она и приняла имя Елизавета.
      Проходили в монастыре молодые годы, но ни посты, ни молитвы не остудили горячую кровь христовой невесты, и ухитрялась она встречаться в укромных местах'с молодыми послушниками и нестарыми монахами соседнего мужского монастыря. Высокая, черноглазая, строгая с виду Мать Елизавета наставлениями игуменьи Макриды, полюбившей ее за льстивый язык, постигла науку оправдания любых грехов "священным писанием", ежели это выгодно, научилась влезать в доверие к простодушным людям.
      Февральскую революцию монахини встретили без особого волнения. Будет ли царь, или кто другой станет у власти, им все равно, за кого молиться, лишь бы все по-старому осталось в монастыре, лишь бы их не трогали и не рушилось бы тихое, сытное, безмятежное житье. Вот когда пришла Советская власть и объявила отделение церкви от государства, девы зашипели, словно осы в потревоженном гнезде. Игуменья Макрида, женщина властная и бесцеремонная, пошла в уездный исполком, где на первых порах засели эсеры.
      В бывшем кабинете председателя земской управы за обширным, украшенным резьбой письменным столом, покрытым зеленым сукном, восседал невысокий, юркии^ белесый человек. На нем кумачовая рубаха и черный городской пиджак нараспашку Игуменья вошла размашисто и властно - Простите, ради бога, не знаю, как вас величать: то ли господин, то ли товарищ. Все теперь перепуталось. Бывало, захожу в эти апартаменты, меня встречает его высокоблагородие господин земский, к ручке прикладывается. А ныне как? Для вас я не товарищ, а вы мне не ваше высокоблагородие Давайте по-простому: я игуменья женского Успенского монастыря, по имени Макрида. А прибыла я к вам по важному делу.
      Председатель Совдепа от неожиданности потерял на время свою важную осанку и чуть не подошел к игуменье под благословение, но вовремя спохватился и строго спросил:
      - Какое, гражданка игуменья, у вас дело к Советской власти?
      - Деeлo у меня как раз по нынешним временам. Мы хотим сотворить коммуну.
      Председатель остолбенел. Передвигая на столе письменные принадлежности, после затянувшегося молчания проговорил:
      - Вы что, шутить сюда пожаловали, издеваться над Советской властью? Я велю вас сейчас же арестовать!
      Стукнул кулаком по столу и потянулся к блестящему никелем звонку.
      Игуменья подчеркнуто спокойно сказала:
      - Не к лицу вам запугивать слабую женщину.
      Выслушали бы лучше, что я скажу, авось нашли бы общий язык. Советская власть отделила церковь от государства-нам это ведомо. Мы властям не прекословим^ Сам Христос говорил, что всякая власть от бога. Но ведь и нам жить надо, пока господь не призовет в свои чертоги. Не хлебом единым, но и не без хлеба. В монастыре у нас одни женщины- старые немощные подвижницы и молодые девы, душу спасающие. На них вся опора. Работящие, смиренныепусть кормят старух. Вот я и задумала: переделать наш монастырь в коммуну. И вам не зазорно иметь дело не с монастырем, а с коммуной, и нам хорошо.
      Наши девы будут сами обрабатывать землю для своего пропитания, налоги будем платить исправно, а вы не мешайте только нашим религиозным чувствам.
      Царя в молитвах поминать не будем.
      Уговорила Макрида председателя, получила разрешение на "коммуну", и жизнь в обители потекла по старому размеренному руслу. Службы справляли, подаяния получали, на украшение храмов собирали зерном и деньгами. Посевы сократили, скота убавили, и работой сестры себя не утруждали. Елизавета стала заместителем Макриды, которая в исполкомовских бумагах именовалась председателем коммуны. Хитростью Елизавета превосходила игуменью, грамотностью тоже: ведь окончила женскую прогимназию.
      Ненастным осенним вечером Макрида в своей келье грела старые кости, повернувшись спиной к нечке голландке, где сухие березовые дрова переплавлялись на золото углей. Елизавета примостилась на низенькой скамеечке напротив игуменьи.
      - Чего молчишь? По глазам вижу, что какую-то сплетню подцепила. Выкладывай уж!
      - Нет у меня, матушка, никакой сплетни, а вот на сердце тоска и тревога. Чует мое сердце, что недолго нам председательствовать. Этого дурачка и его компанию турнули из Совдепа, их место заняли коммунисты-большевики. Доберутся они до нас, как бог свят.
      Надо подумать о спасении своем и о наших сестрах.
      Ты ценности обительские куда схоронила?
      - Никто их не найдет, Елизаветушка. Бог даст - власть сменится, и все окажется на своем месте.
      - А если, не дай бог, с тобой что случится?
      - На все воля божья. Боюсь я тебя, уж больно ты хитра, обманешь старую. А то бы все тебе открыла,
      Вода камень точит. Лизаветины льстивые речи переточили скрытность и осторожность игуменьи: перед смертью открыла она тайну захоронения монастырских ценностей. После того как Макрида предстала перед всевышним, власть перешла к Елизавете.
      Вскоре Елизавета забрала драгоценные камни, кресты золотые, золотые монеты царской чеканки и тайком покинула "коммунарок". Осиротевшие монашки растащили все сколько-нибудь ценное и разбрелись кто куда, словно мыши по норам попрятались, шепотком предсказывая скорое падение Советской власти, стращали стариков и женщин приходом антихриста.
      Постепенно старые монашки поумирали, молодые вышли замуж, обзавелись детишками и занялись крестьянским трудом.
      Елизавета же направилась к центру России. Переходя от села к селу, не скрывала своего монашеского звания, читала по покойникам, осторожно проповедовала слово божие. Никто ее не обижал, разве иногда мальчишки кричали вслед "галка-цыганка", да что с них спросишь?
      И так добралась Елизавета до подмосковного села Завидова. Понравился ей дом Федора Козодерова с лавкой в одной половине и сам хозяин - молодой, бойкий, краснорожий. Попросилась на ночлег-стрельнув не без лукавства черными глазами. Приютил странницу Федор и жене своей приказал, чтобы обходилась с монашкой вежливо и почтительно. Елизавете нетрудно было обольстить простодушную Матрену кроткими речами, запугать вечными муками на том свете, усыпить^ ее недоверие медоточивыми речами, а самой приворожить Федора-мужика жадного и на деньги, и на бабьи ласки. Так и жили втроем.
      Матрена пикнуть не смела. Федор был заворожен не только чарами многоопытной в любовных делах монашки, но и ее золотишком. Пошло оно на расширение коммерции Козодерова. Стал он скупать большими партиями скот и успешно торговать мясом на городском рынке. Червонцы укладывались в сундучке Федора под контролем Елизаветы.
      Начало сплошной коллективизации Козодеров встретил буйно: пьяный куражился и задирал сельских активистов, пока не был основательно избит своим бывшим батраком. И тут Лизка подсказала:
      - Бежать надо, Федор! Ликвидируют как класс.
      К тому идет, по газетам судя. Я уже подобрала местечко, где укрыться. Деньги прихвати, а все добро оставь Матрене.
      - Чтобы я бросил св-ое кровное добро, чтобы Матрене оставил? Все равно коммунисты заберут...
      Разговор этот, на свою беду, подслушала Матрена. Ее давно уже мучила ревность, она с трудом сдерживалась, чтобы не выцарапать глаза бесстыднице в монашеском одеянии. А тут случай помог убедиться в заговоре против нее.
      Распахнув двери в горницу, где в обнимку сидели Федор с Лизаветой, Матрена бросилась на странницу.
      - Властям донесу, о чем задумал со своей!.. - кричала разъяренная женщина. - Обо всем расскажу!
      Федор носком сапога ударил жену в висок. Матрена стихла, а он в ярости продолжал наносить ей удары по голове.
      - Будет, Федька, убьешь, - сказала Елизавета, когда Матрена уже не дышала.
      Труп жены Федор бросил в подполье и засыпал землей.
      А ночью запылала усадьба Козодерова. Сгорел дом и все надворные постройки, сгорела и скотина, которую не успели выпустить.
      Теперь Федька Козодеров постарел и мало был похож на того ухаря-купца. После бегства из Завидова он жил у Елизаветы в Куйме и никому на глаза не показывался: ежели поймают, помилования ждать нечего, сам обрек себя на небытие. Днем в подполье, ночью в избе у Елизаветы. В самое глубокое ночное время вылезал во двор и взахлеб вдыхал чистый воздух. Такое житье поначалу даже нравилось: сыт, в тепле, в безделье и в безопасности. Только поначалу.
      Для здорового мужика безделье утомительно, да и надежды на скорое освобождение убывали по мере роста силы и могущества Советского государства.
      Елизавета не только видела это своими глазами, странствуя по деревням и ближайшим городам, но и по газетам, которые внимательно читала.
      Федор принялся за строительство надежного подземного убежища.
      В боковой стенке Подполья прорыл траншею длиною около метра и такого же диаметра. Потом началось строительство убежища. Днем Федор копал землю, ночью выносил ее на огород. За год работы неторопливой, а поэтому и необременительной, была устроена подземная "келья". Получилась небольшая, но вполне просторная для одного комната с маленькой печуркой, с вытяжной трубой для вентиляции. Печурка топилась только в сильные морозы, ее дымоход был вделан в печную трубу. В одной стенке выкопал нишу для постели, в другой - вроде шкафчика для посуды и всякой мелочи. Лаз в подземелье закрывался ставнем, обмазанным землей.
      Первый год нелегального бытия был для Федора годом усердного учения. Ежедневно монашка натаскивала его по "священному писанию", разучивала с ним молитвы, знакомила с религиозными обрядами.
      Она учила его правилам поведения среди верующих: поза, мимика, дикция все отрабатывалось до мелочей. И из Федьки Козодерова постепенно вырабатывался благообразный старец, добрый пастырь, мудрый проповедник.
      Когда отец Федор был более или менее подготовлен для той аудитории, какую представляли "истинно православные", он стал в сопровождении сестры Елизаветы ночами выходить сначала в ближайшие, а потом и в дальние деревни для душеспасительных бесед с сектантами, для укрепления в них истинной веры и твердости.
      С каждым годом все дальше от Куймы совершал он паломничество. С наступлением теплых дней, одетый под сезонника, направлялся он на юг. Маршруты были давно освоены Елизаветой. Останавливался у своих-они и накормят, и с собой дадут. Где поездом, где на попутной машине, а где пешком добирался до Кавказских гор. В небольшой малодоступной долине Бзыбского хребта есть маленькое поселение, все жители которого "истинно православные". Многие из них прибежали сюда в тревожные дни коллективизации, не дожидаясь раскулачивания и высылки на север. Они сумели на благодатной земле наладить доходные хозяйства. Благо, никому до них дела не было: ни налогов, ни поставок. Сюда каждое лето стекалось до десятка старших наставников сектантов. Они помогали хозяевам обрабатывать землю и пасти в горах стада коз и овец. Собираясь на беседы, судили и рядили - что называется, делились опытом подпольного существования, договаривались о связях друг с другом.
      Осенью Федор Козодеров возвращался к Елизавете загорелый, веселый. И снова наступал медовый месяц.
      Вот уже два года отец Федор никуда не выходит, никуда нс ездит: война.
      "Прощай, уходи, позабудь!" Куда, от чего уходить? Кого позабыть? В хмельной голове невеселые мысли.
      Позабыть! Да разве забудешь то времечко, когда деньги сыпались в сундук, словно листья в осеннюю пору в саду: успевай загребать! Разве можно забыть годы, прожитые в душном подземелье, в постоянном страхе? Ничего не позабуду, за все спрошу с коммунистов, только бы дождаться освободителей!
      - Лизавета, представитель не сулит ничего нового?
      - Не сулит. С тобой повидаться хочет. Надо обсудить, какую помощь мы ему окажем. Дело у него опа-асное, - протянула Елизавета.
      - Лизка, а что, ежели большевики немцев прогонят? Как тогда? Окончательная крышка нам?
      - Тебе, Федька, петля.
      - А тебе?
      - А что мне? Как была, так и буду. Я ведь никого не убивала. Богу молиться не запрещено.
      Такого стерпеть старец не может. Рука его проворно хватает Лизку за косы и давай полоскать.
      В пьяном бес волен.
      - Перестань! - тоненько верещит старица, а сама вцепилась обеими руками в сивую бороду.
      - Ты сбила меня с пути... Лучше бы мне... в ссылку топать. На севере тоже люди живут, а ты гноишь меня заживо в земле.
      Голова Елизаветы мотается то влево, то вправо, то вверх, то вниз. С таким же проворством вслед за бородой во все стороны ходит и Федькина голова. Руки у обоих заняты - пинаются ногами.
      - Закричу, - шепчет Лизка, а сама изловчилась и ударила ниже пояса. Федька скорчился на полу, завыл. И все шепотом. Не дай бог кто услышит-вот тогда уж наверняка крышка.
      Оба притихли и осовело смотрят друг на друга. Не то чтобы стыдно, а неблаголепно как-то получилось.
      И всегда так: думают поговорить душевно, как бывало в первые годы сожительства, а теперь как выпьют, так в ссору. Надоели друг дружке до крайности, а куда денешься?
      Федор раздевается и лезет на кровать.
      Лизавета открывает ставень в подвал и командует:
      - Брысь на место!
      - Бес попутал, - бормочет старец.
      VIII
      Невдалеке от жилища Елизаветы стоит невзрачная избенка одинокой придурковатой девицы Марьи. Елизавета заманила ее в секту. Монашка утратила всякую привязанность к Федору и свела его с Марьей. За долгое время на досуге и не спеша он выкопал второе убежище под избой Марьи. Только чуть пошире, попросторнее. В этом втором тайнике и состоялось совещание на другой день после горячей схватки старца со старицей. До прибытия представителя Елизавета поучала отца Федора:
      - Ты веди себя с достоинством. Он, кажется, не верит в наши возможности. Надо его убедить, что много мы делаем в помощь германской армии.
      - Не учи, сам знаю.
      - А когда я буду говорить, не вмешивайся, помалкивай или поддакивай, продолжала Елизавета, пропуская мимо ушей реплику Федора. - Слышь?
      Идет.
      Сначала из отверстия в стенке вывалился Софрон, а за ним мужчина лет тридцати, широкоплечий блондин со здоровым румянцем на широком лице. Он брезгливо отряхнул грязь с гимнастерки и галифе, внимательно осмотрелся. Тайник освещен пятью восковыми свечками. На стене поблескивает позолотой что-то вроде иконостаса. Лики святых при тусклом свете лампадки еле видны. В углу-стол на козлах с бордовой скатеркой. У стола три табуретки. В противоположной стене широкая ниша с постелью, прикрытой лоскутным одеялом. Воздух в тайнике тяжелый, спертый. В углу под иконами в громоздком сооружении с подлокотниками восседает старец в черном монашеском одеянии. Пегая пышная борода его тщательно расчесана" - волосы, сдобренные гарным маслом, лоснятся и ниспадают на плечи. Лицо строгое, пучеглазое от долгого прозябания в потемках.
      Гость сдержанно поклонился затворникам. Так же с достоинством ответил отец Федор, только в глазах его угнездилось раболепие и подобострастие.
      В начале войны Софрона призвали в армию, он пошел, но при первой же возможности сдался в плен.
      На допросах с готовностью рассказал все, что знал, кое-что прибавил от себя. Немцев заинтересовали тайники "истинно православных" и убежище дезертиров в Куйме и ее окрестностях. Софрона перевели в спецлагерь, а затем в разведывательную школу. Разведчик из него не получился: малограмотен и туп. В августе сорок второго пятерых курсантов самолетом перебросили через фронт. Трое из них еще в школе показались немцам ненадежными, и они были выброшены с самолета так, что парашюты не раскрылись, другие благополучно приземлились невдалеке от Куймы. Перелет вражеского самолета через линию фронта не остался незамеченным. Начались поиски, парашютистов, но, когда нашли мертвых, искать перестали. Софрон благополучно привел разведчика Вадима (так он назвал себя в разведывательной школе) в Куйму.
      Вадим был начитан, легко и быстро усвоил радиодело, шифр, отличался на занятиях по стрельбе, самбо, хорошо ориентировался на местности. Одинаково хорошо говорил по-немецки и по-русски. И не удивительно. Сын немецкого кулака-колониста из-под Одессы, Вилли вырос в Советской стране, учился в советской школе, читал русскую литературу. В тридцатые годы его родители были раскулачены. Ненависть ко всему советскому накапливалась с малых лет. Он был послушным ребенком в семье и свято хранил в памяти все наставления родителей, которые с тупым упрямством вдалбливали в голову сына веру в превосходство немцев над русскими. Родители даже посоветовали юноше вступить в комсомол. Вилли окончил лесной техникум и работал до призыва в Красную Армию в лесхозе помощником лесничего. В первом же бою он перебежал к фашистам и попал в разведшколу.
      В Куиме все оказалось не так, как представляли в шпионском центре по рассказам Софрона. Правда, сектанты есть, тайники есть, дезертиры есть, секта антисоветская, профашистская, ее руководители-озлобленные враги советского строя. 'А чем они помогают немецкому шпиону? Ничем. Не потому, что не хотят, а потому, что не могут. Стариков и старух нельзя принимать в расчет. Те, кто отсиживается в тайниках, дезертиры и преступники, скрывающиеся от правосудия, тоже не помощники. Они оторваны от жизни, от людей и способны только на ночные вылазки для воровства в колхозах.
      Только ночами в темную пору шпион решался покидать убежище, чтобы в ближайшем перелеске отстукать очередное сообщение с малоинтересными сведениями, которыми снабжала Елизавета. А вчера получил из центра выговор. А что он может? Загнали с легендой, не оправданной обстоятельствами. Нужна агентура легализованная, подвижная, толковая.
      Красивым представилось будущее. Скоро, очень скоро Россия будет завоевана. Он - Вилли - получит на юге Украины землю и устроит образцовую ферму.
      Теперешние колхозники будут батрачить на ферме немецкого колониста... Елизавета - пройдоха. Она должна найти мне помощников. Не самому же высматривать и выспрашивать. Это опасно, а я еще жить не начинал по-настоящему...
      С такими мыслями пробирался Вадим на совещание у старца.
      Первой заговорила Елизавета.
      - Один бог знает о наших испытаниях. Вот отец Федор больше десяти годов скрывается от властей и усердно служит господу. Нашими стараниями основана большая община истинно православных христиан. По всей округе есть наши группы верующих. А как началась война, наша община еще больше выросла;
      человека в горе легче наставить на путь истинный. По нашему указанию молодые люди укрываются в убежищах, чтобы не служить слугам антихриста, многие томятся в тюрьмах, а оружия в руки не берут. На работу в колхозы никто из верующих не выходит, в колхозах полный развал, хлеб гниет на корню, горят скирды.
      Старица привирала, чтобы набить себе цену.
      - Мы, воины христовы, учим своих последователен всеми силами мешать коммунистам и помогать своим избавителям - вашему воинству. Ждем с нетерпением их, а дождаться не можем. И жить нам стало совсем худо: денег в казне нет, продовольствия тоже, а братьев, которые укрываются, кормить как-то надо. А где взять? Ежели от вас не будет помощи, придется распустить общину.
      Старица явно хотела припугнуть разведчика, но он перебил ее:
      - Матушка, вы, кажется, нам угрожаете? Напрасно вы считаете, что оказали какую-то услугу победоносной германской армии. Думаете, ваши дезертиры ослабили большевиков? Ошибаетесь. Трусы, как известно, в воюющей армии являются помехой. Еще подумать надо, кому на пользу ваше подвижничество. А вы угрожаете. Распускайте своих православных, пусть дезертиры идут с повинной, вылезайте из своих нор!
      А куда денетесь? Я не верю ни в бога, ни в черта, 'а верю только делам и силе.
      - Свят, свят! - перекрестился Федор, а Елизавета даже не дрогнула.
      - Прошло две недели, как я у вас, а воспользоваться вашими услугами не мог. Для нашего командования нужна информация из советского тыла, а не ваши молитвы, нужны данные военного характера. Вы говорили о деньгах-вот они, - и выложил на стол пухлую пачку советских денег. - Но их надо заработать. - И спрятал деньги в карман.
      Рядом с иконостасом что-то загремело. Все обернулись на шум. Вадим сунул руку в карман и быстро отскочил в угол-землянки. Открылась дыра в стене, из нее вывалилась женская фигура в холщовой измятой и затасканной рубахе. С полу поднялась баба с заспанными глазами на отекшем лице. Она с недоумением посмотрела на сборище. Потом спросила:
      - Матушка, пойдем сегодня молиться?
      - Нет, Марьюшка, иди к себе и одна помолись.
      Марьюшка потерла глаза кулаком, с обидой оглядела присутствующих и полезла в дыру.
      Вадим расхохотался. Старец растерянно моргал глазами. А Елизавете хоть бы что.
      - Эта дева - блаженная, верующие почитают ее ясновидящей.
      - Хватит о деве, давайте о деле, - скаламбурил шпион. - Ты, Софрон, что там у нас обещал? - спросил Вадим своего оруженосца.
      - Что обещал, все сделал честь по чести. К своим вас привел? Привел! Укрытие нашли? Нашли. И дальше не моя забота.
      Старец оправился от смущения и требовательно глянул на Елизавету. И она смиренно заговорила:
      - Места наши безлесные, голые, схорониться негде, вот и прозябаем в подземельях. Никому из мужского пола глаз нельзя показать на белый свет. Куда пошлешь хоть бы того же Софрона? Враз схватят и заточат за решетку. А посодействовать вашему благородному делу надо... Думала я, думала и надумала: есть у меня на примете один человек вам в помощники. С виду он, правда, неказистый, плюгавенький, можно сказать, боязливый до крайности, зато смышленый да хитренький.
      - Кого, мать, прочишь? Что-то мне невдомек, - проговорил старик.
      - Афанасия, что у Евдокии укрывается. Подойдет!
      IX
      С Афанасием Елизавета толковала о православной вере. А он сразу начал спорить.
      - Ваша вера не православная, а противная закону божию. Я ведь в таких делах разбираюсь: десять годов, пока не забрали на войну, отслужил в храме' псаломщиком. Святые Александр Невский и Дмитрий Донской с оружием в руках защищали Русскую землю от иноземных захватчиков, а вы? Немцам родную землю отдать собираетесь!
      - Так ведь святые защищали землю православную от язычников, а теперь кого защищать? Мы молимся за освобождение земли православной от безбожной власти, от слуг антихриста.
      - Насмотрелся я, как освободители измываются над народом, над стариками, над женщинами и малыми детьми! Они не разбирают, кто верующий, кто безбожник. Разве можно именем бога прикрывать самые страшные преступления? В священном писании сказано: нет власти аще не от бога. Разве Советская власть мешает кому в бога веровать и молиться? Есть храмы открытые - молись на здоровье. А вы в землю, как тать, зарываетесь. Кощунствуете, святыми мучениками себя выставляете. Нет, мне ваша вера претит, как русскому человеку.
      - Ты, русский человек, чего же удрал с фронта, почему не защищаешь свою власть?
      - Слаб человек. Верите ли, Елизавета... как вас по батюшке?
      - Одно у меня христово имя - мать Елизавета, а в миру была Екатерина.
      - Верите ли, мать Елизавета, ненавижу фашистов, признаю Советскую власть законной от бога, а вот духу, чтобы голову сложить за родную землю, не хватило. Трус я, жить охота, не мог преодолеть страха.