Николай Семенович Мисюк
      Ночной вызов
      Повесть
      Автор - член-корреспондент АМН СССР, профессор - рассказывает о жизни и работе врачей, сотрудников кафедры нервных болезней медицинского института, о научном поиске, о борьбе с тяжелым недугом.
      В центре повествования - человек творческого поиска - профессор Пескишев.
      1
      - Может, хватит? - сказал Зосе дежурный хирург, ритмично надавливая на баллон наркозного аппарата. - Пульс не прощупывается, давление не поддается измерению, спонтанное дыхание отсутствует, а мы все еще пытаемся вдохнуть в нее жизнь... Потрогай ее - она уже совсем холодная. На что ты надеешься?
      Зося искоса посмотрела на хирурга. Лицо у Николая Александровича блестело от пота, тугие колечки волос прилипли ко лбу и потемнели, шапочка сбилась на затылок. Устал... На мгновенье она задумалась, нервно покусывая нижнюю губу, затем - уже в который раз! - пощупала пульс, послушала сердце больной, лежавшей на перевязочном столе, и предложила:
      - Может, я покачаю, а ты немного отдохнешь?
      - Ладно уж, - проворчал Круковский и поинтересовался: - Что-нибудь услышала?
      - Кажется, сердце все-таки работает, - неуверенно ответила Зося.
      - Кажется... - усмехнулся Николай Александрович. - Это ты свое сердце слышала, а не ее. Не майся дурью, Зосенька, она мертва, и все наши усилия ровно ничего не стоят. Артель "напрасный труд", как говорит в подобных случаях один мой приятель.
      - Ну, покачай еще капельку! - взмолилась Зося. - С минуты на минуту должен приехать Пескишев. Поезд приходит в одиннадцать сорок восемь, а сейчас уже начало первого. Я просила Костю сразу привезти его в больницу.
      - Все еще веришь в сказки о добрых волшебниках? О многомудрых и всемогущих профессорах, которые все знают и все умеют? Чудачка... Ну что он сможет сделать в этой ситуации, твой Пескишев? Он ведь невропатолог, правда? Прекрасная специальность! Постучать молоточком, заглянуть в зрачки - и свободен, как муха в полете. А что он в них увидит, в этих зрачках? Смерть? Да? Так мы с тобой это видим не хуже его. Стоило ли беспокоить старика...
      - Какой он старик! - возмутилась Зося. - Ему еще пятидесяти нет, он в прошлом году чемпионат института по теннису выиграл! Между прочим, Федор Николаевич не только невропатолог, но и нейрохирург. Его докторская диссертация была посвящена разработке новой операции на головном мозге. Он и теперь иногда оперирует.
      - Диссертации, диссертации! - Круковский рукавом халата смахнул со лба пот. - Знаю я этих диссертантов, нагляделся на них! Только бы защититься да пристроиться на теплое местечко! Он, видите ли, и теперь иногда оперирует!.. А что это значит - иногда? Два раза в год? Или того реже? Хирург должен оперировать всегда, постоянно, каждый день. Как профессиональный спортсмен тренироваться. Вернешься из отпуска - к столу боишься подойти. Такое ощущение, словно все забыл, ничего не умеешь. Две недели маешься, пока не втянешься в прежнюю колею. Может, он и был нейрохирургом, твой Пескишев, да весь вышел!
      - Ну и что же?! - усталость и отчаяние оттого, что они теряют больную молодую и красивую женщину, которой бы еще жить да жить, сделали обычно покладистую и добродушную Зосю Мелешко злой и раздражительной. Если бы она знала, что надо делать с этой больной... Если бы Круковский это знал... Если бы они могли сделать что-то значительное, необходимое, рождающее надежду, тогда кому нужна была бы эта бессмысленная перепалка? Да у них в таком случае на разговоры минуты свободной не было бы. В том-то и беда, что они ничего такого не знали и ничего не могли - только ждать, и пытались прикрыть свое незнание, неумение ненужными словами.
      - А то, что ты до сих пор не поставила ей диагноза, - съязвил Круковский. - Думаешь, Пескишев преподнесет тебе на блюдечке с голубой каемочкой? Не надейся. А вот хирург... Хирург разрезал бы и посмотрел. И вся картина...
      - Да, конечно, - вяло согласилась Зося, - я понимаю... Вы, хирурги, элита медицины. Давай я покачаю, а ты... А ты сделай что-нибудь. Разрежь, зашей - только спаси. Она ведь так молода, господи...
      - Увы, Зосенька, увы... В данном конкретном случае нужен не хирург, а чародей с ведром живой воды. Промыл глаза и готово: топай, девочка, радуйся жизни...
      - Тогда не чванься. Все вы, хирурги, - просто мясники. Разрезать и посмотреть - велика хитрость.
      - Старо и неостроумно, - обиделся Круковский.
      - Совсем не старо! - Зося чувствовала, что говорит лишнее, но уже не могла остановиться, ее понесло. - Хоть убей, не могу себе представить мыслящего хирурга!
      - Ну, знаешь, если ты такая умная, то я тебе не помощник! - взорвался Круковский. - В конце концов это ваша больная, вот вы и занимайтесь ею. Я стараюсь изо всех сил, потею, а ты мне гадости всякие говоришь! На, сама покачай, может, вежливее станешь. - Николай Александрович взял Зосю за руку, усадил на свое место, а сам вышел из перевязочной и закурил, нервно ломая спички.
      - Ладно, ладно, тоже мне герой! И без тебя обойдусь! - пряча за нарочитой грубостью смущение, пробормотала вслед ему Зося и стала с остервенением нажимать на баллон. "Зря я так, - устало подумала она. Николай - отличный хирург, конечно, ему обидно... Сумасшедшая тоска на сердце - неужели мы ее и впрямь потеряем? Или уже... Уже потеряли? Как же бесконечно мало мы знаем и умеем, как бесконечно мало..."
      Круковский курил, стряхивая пепел в спичечную коробку и изредка поглядывая через приоткрытую дверь то на больную, то на Зосю. Он видел, что Зося быстро сдает: ей явно не хватало ни опыта, ни силы. Ясное дело невропатолог, когда ей доводилось возиться с наркозным аппаратом... Не женская это работа - качать час за часом, ровно и ритмично, как автомат. Черт бы их всех побрал, есть ведь уже такие аппараты-автоматы, неужели так трудно наделать их столько, чтобы хватало любой небольшой больнице, а не только крупным клиникам! Главврач все обещает... улита едет, когда-то будет. А ты пока качай до седьмого пота, и все дела.
      Несколько раз глубоко затянувшись, он погасил окурок, попил из-под крана и, словно чувствуя свою вину, подошел к Зосе и примирительно сказал:
      - Не будем ссориться. "Вот приедет барин, барин нас рассудит"... Ужасно хочется спать. Дай-ка я покачаю. Можешь подремать на кушетке, пока приедет твой Пескишев.
      Зося с благодарностью посмотрела на подобревшего Николая Александровича и молча уступила ему место возле наркозного аппарата.
      2
      Поезд, снижая скорость, приближался к станции. За окном вагона было темно, холодно и сыро. Лил проливной дождь. Крупные капли, сливаясь, струйками стекали по стеклу. Глядя на них, профессор Пескишев зябко поеживался. С трудом сдерживая набрякшие веки, он нетерпеливо поглядывал на часы. Поскорей бы доехать... Надо полагать, они не забыли прислать машину? За такси сейчас можно простоять минут сорок. Выспаться в теплом, уютном номере гостиницы, утром хорошо позавтракать... Посмотреть больных, прочитать лекцию местным врачам и весь вечер провести у старого друга, которого не видел целую вечность. Поболтать, посмотреть коллекцию икон... Зайцев недавно приехал с Севера, наверное, привез что-нибудь новенькое. И затем с сознанием исполненного долга вернуться домой. В плане работы кафедры можно будет поставить еще одну жирную галочку: побывал, проконсультировал столько-то больных, оказал практическую помощь органам здравоохранения. Сколько в области таких городков, как Верхнегорск? Чуть не два десятка. И в каждом надо хоть раз в году побывать...
      На вокзале Пескишева действительно ждала санитарная машина с уже знакомым шофером Костей, который взял у него портфель и приветливо распахнул дверцу.
      - Вас ждут в больнице, Федор Николаевич, - сказал он. - Доктор Мелешко просила обязательно привезти. У них там женщина умирает...
      Пескишев отряхнул с плаща дождевые капли и промолчал. В больницу так в больницу. Конечно, лучше бы в гостиницу, но если умирает женщина... Что ж ты сделаешь... Он попытался вспомнить доктора Мелешко и не смог. Наверное, кто-то из его бывших студентов. Ну, что ж, сам учил: у врача нет личного времени, все оно без остатка принадлежит больным. Как говорится, что посеял...
      Машина нырнула в тьму неосвещенной улицы. Профессор устало закрыл глаза и откинулся на спинку сидения.
      В приемном отделении больницы стоял сырой полумрак. Пескишеву даже показалось, что здесь куда холоднее, чем на улице и, уже во всяком случае, в машине. Заспанная дежурная сестра в мятом халате и наброшенной на плечи фуфайке нехотя встала со стула и молча повела его куда-то вглубь.
      Она шла, неторопливо шаркая ногами в тапочках без задников по цементному полу. Бесконечно длинным и мрачным казался Пескишеву пропахший лекарствами пустынный коридор. Голые стены, грязные разводья на потолке наверно, прохудилась крыша и залило дождем, унылый стенд с какими-то выцветшими плакатами, сколоченные планками стулья для посетителей, пыльный фикус в огромной деревянной кадке... Поворот, еще поворот, скрип открываемой двери и - яркий ослепительный свет. Кажется, пришли.
      Перевязочную освещала мощная лампа без абажура, свисавшая с потолка. По мере того как глаза Федора Николаевича привыкали к ее резкому свету, он все отчетливее различал контуры белого пятна на столе. Пятно медленно превращалось в очертания тела молодой женщины, едва прикрытого свисающей до пола простыней. Безжизненное, застывшее в неподвижности, оно казалось белее простыни - ни кровинки. Только лицо было подернуто легкой синевой, словно женщина задыхалась. Густые светлые волосы беспорядочно разбросаны, широко открытые глаза с черными ресницами смотрели вверх. Горечь, недоумение и мольбу выражало ее лицо. Чуть сдвинутые воздуховодом губы обнажали белизну плотных красивых зубов.
      Пескишеву стало зябко, как там, в поезде, когда он смотрел в темное слепое окно. Он видел много смертей и, казалось, должен был давно ко всему привыкнуть, но - так и не смог. Всякий раз смерть потрясала его своей жестокой непоправимостью и несправедливостью. А эта женщина вдобавок ко всему была еще так молода... Он забыл о том, что сейчас глубокая ночь, что дома на столе - недописанная статья, которую следовало бы закончить и отправить в редакцию еще неделю тому назад, что сразу же по возвращении ему предстоит неприятный разговор с ассистентом Пылевской, вздорной и склочной бабенкой, уже не один год отравляющей жизнь всем сотрудникам кафедры, - он обо всем забыл, глядя на эту хрупкую женщину; одна-единственная мысль вытеснила все остальные - поздно, слишком поздно...
      Занятые своим делом, врачи не замечали Пескишева. Он снял плащ, бросил его на стул и потер застывшие руки.
      - Здравствуйте, коллеги. Что случилось?
      Не дожидаясь ответа, подошел к больной. Посмотрел в глубину широко открытых глаз, приложил ухо к груди, покачал головой.
      - Молодой человек, когда вы последний раз прощупывали ее пульс?
      - Мне, товарищ профессор, не до пульса, - устало ответил Круковский. Вы лучше у Зоси Михайловны спросите.
      - Кажется, я еще недавно слышала биение сердца, - сказала Зося, благодарно глядя на Пескишева: не отказался, приехал...
      - К сожалению, ничто не прослушивается. - Пескишев снял с вешалки халат, скептически осмотрел его и натянул на пиджак. - Зрачки широкие, на свет не реагируют, спонтанного дыхания нет...
      - Я ей уже несколько раз говорил, что больная мертва, - угрюмо сказал Круковский. - Но что с нею поделаешь?! Твердит, как попка-дурак: качай да качай! Что я - автомат, что ли? Руки занемели, спину так ломит - разогнуть не могу. Может, будем кончать эту самодеятельность, а?
      - Покачайте, пожалуйста, еще несколько минут, я попробую разобраться, что тут случилось.
      Пескишев мыл руки над раковиной в углу, а Зося, торопливо листая историю болезни, рассказывала, что женщину рано утром нашли без сознания в сквере. Перечислила анализы, назначения. Состояние непрерывно ухудшалось, и вот... Словно оправдываясь, сказала, что ее пригласили слишком поздно, когда уже не было ни рефлексов, ни реакции зрачков на свет, поэтому она до сих пор так и не смогла поставить диагноза заболевания.
      - Для больной это, по-видимому, уже не имеет значения, но мне придется давать объяснения на клинической конференции. Не так-то просто доказать нашему главному врачу, как сложна ситуация, в которой мы оказались, да он и не любит прислушиваться к нашим доводам, а уж никаких оправданий и вовсе не принимает. Если больная умрет, он мне такую выволочку устроит, воспоминаний на двадцать лет хватит. А за что?..
      Пескишев отлично понимал Зосю и ее положение, к которому невольно оказался причастен сам. Собственно, о себе думать не стоило. Он мог со спокойной совестью записать в историю болезни, что прибыл слишком поздно, когда заниматься диагностикой уже не имело смысла. Но ведь и Зосю позвали поздно, и лишь потому, что она была ночным дежурным. Единственно умное, что она сделала, так это наладила искусственное дыхание, иначе все было бы давно кончено. А вот теперь определенно больная умерла... или все-таки нет?
      - Люмбальную пункцию делали? - вытирая руки, спросил Федор Николаевич.
      - Нет, - почти одновременно ответили Круковский и Зося.
      Своеобразие развития болезни не вызывало у Пескишева сомнения, что у больной поражен головной мозг. Но что это за поражение: травма, инсульт или что другое? Ответить на этот вопрос он не мог, поэтому любое заключение было лишь догадкой. А всякая догадка, как известно, таит в себе возможности ошибки. Ошибаться же профессору не позволяло самолюбие. Внести какую-то ясность в характер заболевания могли только данные исследования спинномозговой жидкости. К сожалению, вовремя взять ее не догадались.
      Пескишев подумал, что больная фактически уже мертва. Однако это нигде не записано. Следовательно, юридически она еще числится живой. Поэтому у него есть все основания для проведения дополнительных исследований, чтобы уточнить диагноз и назначить необходимое лечение. Все это было казуистикой чистейшей воды; Федор Николаевич понимал, что пункция нужна вовсе не для того, чтобы спасти больную, а для того, чтобы оградить от лишних неприятностей врачей: издерганную, измученную Зосю и уставшего, как ломовая лошадь, хирурга. Они сделали для спасения этой женщины все, что могли, упустили только люмбальную пункцию, и это упущение, которое ничего не изменило бы в положении больной, может им дорого стоить. Конечно, с точки зрения строгой морали было во всех этих рассуждениях что-то неловкое, неудобное, но сейчас лучше об этом не думать и не говорить...
      - Попробуем, - сказал Пескишев и попросил Зосю помочь ему повернуть больную на бок. Обтерев руки спиртом, он взял пункционную иглу и привычно ввел ее между поясничными позвонками, как это делал бесчисленное множество раз в прошлом. Вынув из нее мандрен, он увидел, как, словно нехотя, из просвета иглы выделилось несколько капель бесцветной и прозрачной, как слеза, жидкости.
      Каждый опытный невропатолог знает, что при поражениях головного мозга нередко причиной смерти бывает не само заболевание, а его осложнения. Особенно опасен отек, вызывающий повышение внутричерепного давления, смещения и ущемления мозгового ствола, где находятся жизненно важные центры, обеспечивающие дыхание и сердечную деятельность. В таких случаях дыхание прекращается мгновенно, на непродолжительное время усиливается сердечная деятельность, и, если не делать искусственного дыхания, вскоре наступает смерть. Правда, вначале - это смерть клиническая: состояние до поры до времени обратимое, когда человека подчас еще можно вернуть к жизни.
      Низкое давление спинномозговой жидкости свидетельствовало, что именно смещение и сдавление мозгового ствола было причиной остановки дыхания и прекращения сердечной деятельности больной.
      У Пескишева вдруг возникло желание как-то вытолкнуть продолговатый мозг из большого затылочного отверстия, чтобы ничто не сдавливало его. Но как? Попробовать ввести через иглу раствор поваренной соли? А сколько? Этого он не знал, не знали и другие, так как никто ничего подобного еще не делал.
      Терять было нечего, и Пескишев решил попробовать. Удастся - прекрасно, не удастся... Ну, что ж, старый и незыблемый врачебный принцип - не повреди! - будет соблюден, в этом он не сомневался. Ничто в мире уже не могло повредить этой несчастной женщине. Просто грех было бы не воспользоваться представившейся возможностью уточнить, какое количество раствора ему удастся ввести, - иначе говоря, решить чисто научную задачу. Если же при этом получится что-то существенное, тем лучше и для больной, и для науки.
      Попросив у Зоси шприц, профессор стал медленно вводить раствор в просвет иглы. Раствор шел с трудом. Тем не менее постепенно ему удалось ввести шестьдесят миллилитров. Чем большее количество раствора он вводил, тем с большей силой приходилось нажимать на поршень шприца.
      Восемьдесят миллилитров. Ну, что ж, видимо, это все. Продолжать вводить раствор стало трудно, да и, очевидно, бессмысленно. Но Зося не знала этого, она уже протянула очередной шприц.
      - Последний, - сказал Федор Николаевич. - Больше не надо.
      Он с силой нажал, и вдруг поршень словно провалился. Мгновенно выдернув иглу, Пескишев отпрянул от больной, не сразу осознав, что произошло. А женщина, неподвижно лежавшая на перевязочном столе, издала протяжный стон. Судорога волной прошла по ее телу. Она вытянулась, затем стала медленно приподниматься. Казалось, она хотела встать и не могла - не хватало сил. Ее вытянутые руки словно молили о помощи, и Федор Николаевич невольно схватил их. Мышцы были напряжены, широко раскрытые глаза устремлены на него. И хотя это длилось всего несколько мгновений, Пескишеву они показались вечностью. Особенно его поразили глаза больной: в них пробудилась жизнь, которая казалась навсегда угасшей.
      Стон еще звучал в большой пустой комнате, когда больная стала медленно опускаться. Алым цветом загорелось лицо, запульсировали сонные артерии. Упавшая простыня обнажила ее грудь, под которой виднелось биение сердца.
      Пескишев снова осторожно взял женщину за руку. И хотя рука все еще была холодная, под нежной белизной кожи отчетливо прощупывался пульс. Он был ровным и четким.
      Всхлипнула и заплакала за его спиной Зося. Федор Николаевич обернулся: Зосю трясло мелкой дрожью, губы кривились и дергались, и она зажимала их рукой. Она силилась что-то сказать и - не могла, пораженная случившимся. Взгляд ее светился таким восторгом, что Пескишеву стало неловко.
      - Вы что, замерзли? - грубовато спросил он. - Что это вас так колотит...
      - Н-н-нет, - невнятно пробормотала Зося. - Федор Николаевич, вы... вы...
      - Чего же вы стоите? - резко прервал он. - Разве не видите, что простыня совсем сползла. Накройте больную. Принесите одеяло, грелки... Да шевелитесь побыстрее и не смотрите на меня, как кролик на удава.
      Пескишев взял аппарат Рива-Роччи и стал измерять у больной артериальное давление. Оно оказалось почти нормальным.
      "Вот и не верь после этого в чудеса", - подумал Федор Николаевич и сел поближе, чтобы убедиться, что это не наваждение, не сказочный сон, что он действительно воскресил человека.
      Успокоившаяся Зося суетилась возле больной: обкладывала грелками, укрывала одеялами. Только хирург оставался безучастным. Не обращая никакого внимания на происходящее, он продолжал исправно нажимать на резиновый баллон наркозного аппарата.
      - Вы что, уснули? - поинтересовался Пескишев, удивленный его равнодушием.
      Не получив ответа, он подошел к Круковскому. Тот действительно спал, продолжая механически нажимать на баллон.
      "Матрос спит, а служба идет", - усмехнулся Пескишев уголками губ, вспомнив слова, впервые услышанные много лет назад от командира торпедного катера, на котором он когда-то служил. - Ну, что ж, поспи, парень, поспи, тебе еще сегодня долго качать. До самого утра, пока не сменят".
      Рассказав Зосе, какие препараты нужно ввести, чтобы снизить внутричерепное давление и предупредить повторное смещение мозгового ствола, Пескишев сел за стол. Ощущение чуда, охватившее его в первые мгновения, когда восстановилась сердечная деятельность, прошло. Теперь он прекрасно понимал, что никакого чуда не произошло. Больная, конечно, была в состоянии клинической смерти. А разве мало на свете людей, находившихся на грани смерти, не перешагнули эту грань?! Бесчисленное множество. Тут интересно другое: оживить ее удалось новым, ранее неизвестным способом. К тому же сердечная деятельность восстановилась у больной с поражением головного мозга. А в таких случаях, как правило, обычные методы не годятся.
      Осмысливая случившееся, Пескишев не мог не заметить, что больная не только молода, но и удивительно красива. Это особенно бросилось в глаза, когда синева постепенно уступила место легкому румянцу. Теперь женщина производила впечатление спящей. Глаза ее закрылись, а длинные ресницы слегка шевелились в такт дыханию.
      Федор Николаевич подошел к больной и взял ее руку, чтобы взглянуть на пальцы. Их вид довольно хорошо отражает состояние сердечно-сосудистой системы. Но розовый лак, покрывающий ногти, не позволил что-нибудь разглядеть. Бережно уложив руку под одеяло, профессор слегка приподнял веки больной. И хотя зрачки продолжали оставаться широкими и не реагировали на свет, один стал заметно уже другого.
      Укрыв больную потеплее и проверив положение грелок, чтобы избежать возможных ожогов, Пескишев попросил Зосю дать историю болезни - нужно было подробно описать все случившееся.
      Он еще раз подошел к столу и тщательно осмотрел голову больной. И хотя под копной густых волос трудно было что-либо увидеть, слева в области виска профессор обнаружил припухлость. Мысль о черепно-мозговой травме и внутричерепной гематоме представлялась вполне реальной.
      Подперев голову рукой и сведя к переносице брови, Пескишев продиктовал Зосе заключение.
      - А что дальше? - осторожно спросила она.
      - Необходима операция. Но общее тяжелое состояние в настоящее время ее исключает.
      Услышав это, Круковский оживился. Он уже давно проснулся и с интересом поглядывал то на больную, то на профессора.
      - А почему бы не рискнуть? Ведь без операции она обязательно погибнет.
      - А после операции не только погибнет, что вполне вероятно, но и нас потянет за собой, - резче, чем ему это хотелось, сказал Пескишев и пояснил: - Пока операция бессмысленна, больная не перенесет ее. А нас обвинят в том, что мы оперировали, не выведя женщину из комы. Более того, она может погибнуть на столе. В таком случае вообще неприятностей не обобраться.
      - Так что же делать? Ждать, пока сердце снова остановится? - Круковский вскинул обметанный щетиной подбородок. - Извините меня, но не кажется ли вам, глубокоуважаемый Федор Николаевич, что сейчас вы думаете о нашем спокойствии и благополучии куда больше, чем о жизни этой молодой женщины?!
      - Николай Александрович! - возмущенно крикнула Зося. - Как вы смеете...
      - Да уж смею! - багровый от возмущения Круковский даже не оглянулся в ее сторону, он в упор смотрел на Пескишева, ожидая ответа. - Не находите ли вы, профессор, что мы слишком много говорим о гуманизме врачебной профессии, а сами о том только и заботимся, как бы оградить себя от неприятностей, связанных с риском?
      - Нет, не нахожу, - твердо заявил Пескишев и взгляда не отвел. - Риск, уважаемый коллега, штука похвальная, если она дает нам какие-то шансы на успех. Здесь не тот случай. Остановиться сердцу, возможно, мы теперь не дадим. Это, как говорится, в наших силах. Если понадобится, сделаем повторное вливание раствора. Но восстановим ли дыхание? Выведем ли из бессознательного состояния? В общем надо понаблюдать. Пойти без должной подготовки на операцию - убить. Простите, но это не риск, а авантюра. Я в ней участия принимать не буду и вам не советую.
      Просмотрев сделанные Зосей записи, Пескишев предложил ей подробно описать этот случай и послать в журнал для публикации.
      - Спасибо, - смутилась Зося, - с удовольствием, но только вместе с вами. Ведь это вы предложили и осуществили вливание, а не я.
      - Милый доктор, - улыбнулся Пескишев, - я высоко ценю вашу скромность. Только описание отдельного казуистического случая меня не занимает. Все-таки я профессор и должен публиковать более серьезные исследования. А вы только начинаете свою врачебную жизнь, такая статья сделает вам честь. Кстати, без вашей помощи я ничего бы не сделал, даже в больницу не попал. Спал бы себе в гостинице, как сурок, десятые сны досматривал. Если хотите, можете сослаться на мою консультацию. А в соавторы возьмите своего коллегу, он этого заслуживает.
      - Мне это ни к чему, - угрюмо обронил Круковский. - У меня другая тематика.
      - Как хотите, - не стал настаивать Пескишев.
      Он пощупал пульс, взглянул на зрачки больной и с удовлетворением отметил, что сердце работает вполне прилично. Попрощался с врачами, надел плащ. Зося проводила его до машины.
      3
      В гостинице Пескишева охватила сонная одурь. Было уже шесть часов утра. Приняв душ, он с наслаждением лег на скрипучую кровать.
      В девять пронзительно заверещал телефон. С трудом открыв слипающиеся веки, Федор Николаевич поднял трубку. Звонил заведующий неврологическим отделением Карасик. Сказал, что Пескишева ждут на консультацию и уже выслали машину.
      И не хотелось вставать, а пришлось. Быстро приведя себя в порядок и наспех перекусив в буфете, Федор Николаевич спустился в вестибюль.
      Консультация затянулась. Зная о безотказности Пескишева, врачи показывали ему не только больных отделения, но и знакомых, родственников. Показывали и таких больных, смотреть которых ему было незачем: диагноз, лечение - все ясно. Смущенно посмеивались, что показывают не профессору больных, а больным профессора: психотерапия! Очень уж люди, особенно пожилые, любят, когда их смотрит не рядовой, давно надоевший врач, а светило, к тому же прибывшее из центра. Совсем иная степень доверия!
      Обычно Федор Николаевич воспринимал это как должное, но сегодня не выдержал: давала себя знать бессонная ночь.
      - Братцы, - наконец взмолился он, - а не слишком ли вы злоупотребляете моим терпением?
      "Братцы" усовестились, поток больных иссяк, словно его перегородили плотиной.
      Давний друг, с которым Пескишев хотел встретиться, был в санатории, в Сочи; поезд домой ожидался только ночью. Перспектива провести вечер в чужом городе с малознакомыми людьми, а то и в одиночестве не радовала. Карасик сказал, что вечером в Энск идет рейсовый автобус. Федор Николаевич не любил ездить автобусами - сидишь, словно прикованный к креслу, ни выйти, ни размяться, ни покурить, но, подумав, попросил заказать билет. Вскоре медсестра, посланная Карасиком, привезла билет. Была она совсем юная, белокурая, с розовыми ногтями - и Пескишев вспомнил о больной, с которой промучился почти всю ночь. Как там она? Жива ли еще?
      Позвонил в хирургию.
      - То-то и дело, что жива, - раздраженно сказал заведующий хирургическим отделением. - А что с нею дальше делать?
      - Не понимаю вопроса, - удивился Пескишев. - Готовьте к операции.
      - Какая может быть операция, если больная не дышит?! Она же умрет на операционном столе. Кому это надо?
      Заведующий хирургическим отделением злился, что ему оставили умирающую больную, которой он ничем не может помочь, но которой нужно продолжать делать искусственное дыхание. Из-за этого пришлось отложить плановую операцию, так как единственный наркозный аппарат занят. К тому же возле больной надо постоянно держать хирурга, а где его, ничем не занятого, взять? Ведь у каждого - свои больные, которые тоже нуждаются в помощи.
      Пескишев задумался. Видимо, Круковский был прав: следовало рискнуть еще тогда, ночью. Вспомнил его недовольное лицо и внутренне поежился: струсил! Ушло столько времени, и все впустую. Надо убирать гематому, иначе больная не выкарабкается. Погибнет на столе? Возможно, но какой-то шанс есть. Все еще есть, и теперь отказываться от него - преступление.
      - Я ее сам прооперирую, - заявил Пескишев.
      - Зачем нам повышать послеоперационную смертность? Вы уедете, а с нас будут стружку снимать, - заведующий отделения отклонил эту идею, считая ее неразумной.
      По сути дела он повторил то, что говорил Федор Николаевич Круковскому ночью. Слова были правильными, но сейчас Пескишеву слышать их было стыдно и неприятно. "Да, черт побери, а парень-то прав, - кладя трубку, подумал он, не слишком ли часто мы думаем о своем спокойствии и благополучии куда больше, чем о жизни больных?!" И тут же позвонил главному врачу.
      - Зайдите, пожалуйста, ко мне, - предложил главврач. - Сейчас я приглашу Ковалева, вместе обсудим, что делать.
      После долгой перебранки и препирательства заведующий отделением согласился, что операция необходима, но заявил, что всю ответственность за ее исход он с себя снимает.
      - А ты не беспокойся, - понимающе усмехнулся главврач, ответственность мы с Федором Николаевичем берем на себя. Кто оперировать-то будет?
      - Могу я, - снова предложил свои слуги Пескишев. - Времени до отхода автобуса у меня еще предостаточно.
      - Зачем же? - возразил главврач. - Вы уже поработали, вам и отдохнуть не грех. У нас есть свой нейрохирург. Сделать трепанацию черепа и удалить гематому и он сумеет. Не ахти какая сложность.
      - А что за нейрохирург?
      - Есть тут у нас один, недавно на курсах усовершенствования был в институте Бурденко... Круковский Николай Александрович. Критикан, ворчун, но - умница и руки золотые. Сделает в лучшем виде, можете не сомневаться. Одним словом, спасибо вам за помощь. Я сейчас скажу, чтобы вас отвезли в гостиницу.
      В гостиницу ехать Пескишеву не пришлось, так как у невропатологов были свои планы. В кабинете Карасика уже был накрыт стол, заставленный закусками. За столом сидели врачи отделения.
      - А это что такое? - спросил удивленный Пескишев.
      - Продолжение консультаций, а точнее - подведение итогов сегодняшнего дня, - шутливо пояснил Карасик, ставя на стол бутылку коньяка.
      - Гм... Богато живете. Между прочим, я человек непьющий.
      - Знаем, знаем, Федор Николаевич, - заверил Карасик. - И мы не бог весть какие выпивохи. Как говорится, по капельке... так, для аппетита.
      - И откуда только этот дрянной обычай: чуть что - бутылку на стол? сказал Пескишев. - Поужинаю с удовольствием и чайку горячего выпью. А коньяк уберите.
      - Вот и хорошо! - обрадовалась Зося. - Вы же с утра ничего не ели, да и мы с вами перекусим за компанию.
      - Не обижайтесь на меня, Илья Матвеевич, - обратился к Карасику Пескишев. - Уж кому-кому, а нам, врачам, надо с этим делом построже.
      - Оно-то так, - густо побагровел Карасик, убирая коньяк в портфель. Что ж, Федор Николаевич, спасибо за урок.
      Федор Николаевич устал. Ломило виски, ужасно хотелось спать. "Видно, возраст сказывается, - подумалось. - Когда-то мог сутками работать, а сейчас... Рановато..."
      На автовокзал Карасик и Зося доставили его полусонного и усадили в автобус.
      Проходя по узкому проходу на свое место, Федор Николаевич увидел на переднем сидении Елену Константиновну, жену заведующего кафедрой психиатрии Цибулько, и добродушно кивнул ей. Не ответив на его поклон, она отвернулась: Цибулько и Пескишев не дружили. "Ну и шут с тобой, старая карга", - лениво подумал Федор Николаевич, сел на свое место и тут же уснул.
      Во сне он вновь увидел большую и неуютную перевязочную, освещенную ярким светом, больную, поднявшуюся на перевязочном столе с протянутыми к нему руками. Простыня, упавшая на пол, обнажала прекрасное тело, широко открытые глаза смотрели на него с тоской и надеждой. Пескишев берет ее руки и... сильный толчок сотрясает его, вырывает из сна.
      - Гражданин, вы что нахальничаете! - слышит он визгливый возмущенный голос. - Всю дорогу храпел над ухом, как паровоз, а теперь - за руки хватать! Надо же так нализаться!
      Пескишев открывает глаза и удивленно смотрит на соседку - рыхлую пожилую женщину.
      - Да отпустите же! - кричит женщина, пытаясь освободить свою руку. Посмотришь со стороны - вроде приличный человек, а оказывается, самый настоящий нахал. Нахал и есть! - для убедительности повторяет она.
      - Извините, ради бога, - смущенно отдергивает свою руку Пескишев. Право же, я не хотел...
      Окружающие оглядываются на него. Подзадоренная их вниманием, соседка Федора Николаевича не унимается.
      - Не хотел, не хотел!.. - кричит она на весь автобус, видно, довольная, что можно как-то разогнать дорожную скуку. - Беда эти командировочные. Стоит только из дому вырваться - и пошли куролесить. Глаза-то как у кролика, до сих пор очухаться не может!
      - Да не шумите вы, - попытался унять разбушевавшуюся женщину один из пассажиров. - Он же вам ничего плохого не сделал, а вы оскорбляете...
      - Ничего плохого? А зачем руки распускает?! Вон чуть рукав не оторвал!
      Пассажиры дружно хохотали, слушая перебранку. Пескишеву было не до смеха, от стыда хоть сквозь землю провались.
      "Какая пошлость", - думал он, уходя на самое последнее сидение, пустое и неосвещенное. И вдруг его поразила мысль: "А что же с больной? Как прошла операция? Почему я сам ее вчера не сделал? Надо же такому случиться, а ведь хотел позвонить... Бумажная суета все из головы выбила, о человеке забыл. Стыд какой... Хоть бы фамилию узнал, имя... Так нет, ни того, ни другого не сделал. Плохо, очень плохо..."
      4
      Антона Семеновича Муравьева, ректора медицинского института, где Пескишев возглавлял кафедру невропатологии с курсом нейрохирургии, называли личностью из легенды. Легенда и впрямь существовала, настоящая, непридуманная, и во всем институте не было студента, а уж тем более преподавателя, который не знал бы ее во всех подробностях. А заключалась она в том, что два десятка лет назад, на заре своей деятельности, молодой врач захолустного сельского здравпункта Антон Муравьев сам себе сделал операцию по поводу аппендицита, поскольку деревня, в которой он жил, была начисто отрезана от райцентра весенней распутицей.
      Этот мужественный поступок, благодаря журналистке местной районной газеты Катеньке Леонтьевой, давно положившей глаз на молодого симпатичного врача, получил небывалый резонанс. О нем много писали в газетах и журналах, весьма далеких от медицины, хотя сам Антон в ту пору был глубоко убежден, что писать следовало не о нем, а о плохом состоянии дорог в районе: будь дорога хоть мало-мальски проходимой для колхозного "газика", он никогда не решился бы на такой подвиг. Ну, а так что ему оставалось делать? Не умирать же в самом деле в двадцать три цветущих года из-за какого-то воспалившегося отростка слепой кишки, который, кстати, организму совсем не нужен.
      Правда, вскоре Антон Муравьев начал куда с большим уважением думать о своем поступке. Случилось это тогда, когда слава, внезапно обрушившаяся на него, начала приносить вполне ощутимые плоды. Профессор Самойлов, ректор его родного института, предложил Антону место в аспирантуре на кафедре госпитальной хирургии. Он с радостью и благодарностью принял это предложение: глухая полесская деревушка, где Муравьев отрабатывал трехлетний срок после окончания института, уже на первом году основательно надоела ему.
      Дальше все пошло-покатилось, как новенький трамвай по рельсам. Антон Семенович и оглянуться не успел, как стал кандидатом, а затем и доктором медицинских наук, сменил своего учителя на кафедре, а после неожиданной смерти профессора Самойлова возглавил институт. Было ему тогда сорок два года.
      Он не был ни гением, ни воинствующей бездарью, пробивающей себе дорогу, не брезгуя никакими средствами. Человек по натуре добросовестный и порядочный, Антон Семенович, не узнай когда-то Катенька Леонтьева о его поступке и не расскажи о нем на страницах газеты, возможно, так и остался бы рядовым врачом, каких великое множество. Конечно, он уехал бы из своей деревушки, честно отработав положенный срок, ну, скажем, в райцентр, женился бы на Катеньке и оперировал своих больных до ухода на пенсию. Но судьбе было угодно распорядиться иначе, и Антон Семенович ничего не имел против. У профессора Самойлова, его научного руководителя, идей было предостаточно, а работать Антон умел, как вол. Он и работал, и в этом смысле его быстрое продвижение по служебной лестнице не вызывало у коллег ни зависти, ни раздражения, как обычно вызывают выскочки. Даже то, что он женился не на единственной дочери Самойлова, а на Катеньке Леонтьевой, говорило о нем как о человеке положительном. Тем более что один талант у Антона Семеновича Муравьева все-таки имелся: он оказался хорошим организатором.
      Особенно ярко этот талант раскрылся, когда Муравьев стал ректором. При нем заурядный периферийный институт начал быстро перестраиваться и расти: появились новый учебный корпус, центральная лаборатория, общежитие для студентов.
      Занятый от утра до позднего вечера административной работой, от научной деятельности Антон Семенович отошел, оперировал редко. Но читал курс госпитальной хирургии интересно, студентам он нравился.
      Добрый и покладистый по характеру, он без крайней нужды не вмешивался в работу кафедр, справедливо полагая, что возглавляют их люди опытные, знающие, и только кафедра профессора Пескишева с некоторых пор стала вызывать в нем недовольство и раздражение.
      В институте существовали три негласных лагеря. Представители одного из них занимались наукой и группировались вокруг Пескишева, которого считали своим лидером. Другие предпочитали преподавание и общественную деятельность. А третьим были безразличны как наука, так и студенты, их интересы лежали за пределами института, где они отбывали рабочее время и получали зарплату.
      Вся жизнь Пескишева до перехода на преподавательскую работу была связана с научно-исследовательским институтом. Он и в медицинском институте продолжал оставаться ученым, ищущим новые пути в науке, отдавая ей предпочтение перед преподаванием. А это вызывало в ректорате беспокойство.
      Антон Семенович утверждал, что главным в институте является профессиональная и идеологическая подготовка студентов, а наука - дело второстепенное. Пескишев возражал ему. И так как он это делал публично, то однажды ректор не выдержал.
      - Мы не научно-исследовательский институт, - заявил он на заседании ученого совета. - И если кто-то, - из соображений деонтологических Муравьев все-таки решил пока не называть имени Пескишева, - со мной не согласен, может искать себе более подходящее место работы.
      Пескишев понимал ректора, не сумевшего за всю свою жизнь написать ни одного солидного научного труда, не развившего в себе вкуса к науке и начисто лишенного научных идей. Конечно, дела в институте в первую очередь оценивали по тому, насколько подготовленных врачей он выпускал, а вовсе не по количеству монографий, опубликованных его сотрудниками. Однако же было ясно, что научить студентов, зажечь в них интерес к самостоятельному творчеству могли ученые, а не бесцветные лекторы, из года в год пересказывающие содержимое учебников.
      Он возражал и против балльной оценки работы кафедр института согласно специально разработанной анкете. Составлена она была так, что при оценке публикация тезисов приравнивалась к публикации научной статьи и даже монографии, а рационализаторские предложения, не выходящие за пределы кафедры или лаборатории, оценивались выше любой теоретической разработки. Естественно, что такой подход к оценке научной деятельности был на руку тем, кто ею не занимался.
      Однако больше всего в институте ценили не качество преподавания, не научную продуктивность, а лояльность к администрации и активность в общественной работе. В любом случае предпочтение отдавалось своим же выпускникам, людям местным, проработавшим бок о бок с Антоном Семеновичем долгие годы. А Пескишев был "варягом", и это накладывало на отношение к нему администрации свой отпечаток.
      Уязвимой стороной Федора Николаевича было и то, что он печатался значительно чаще других. Это раздражало некоторых его коллег, и прежде всего тех, кому это не удавалось. На свою беду Пескишев забывал старую житейскую истину: если ученый не занимает высокого поста, а дает продукции больше того, кто этот пост занимает, он не должен строить иллюзий, что его труд заметят или отметят.
      Руководство института формально не имело претензий к Пескишеву, но считало, что он высокомерен, зазнается, не считается с мнением других и претендует на особое положение. Это суждение было основано на том, что Пескишев не баловал администрацию своими посещениями и консультациями по поводу дел на кафедре, которые решал самостоятельно. В ректорат приходил только по вызову или тогда, когда в этом возникала насущная необходимость, что случалось весьма редко. При этом он, как говорится, руководствовался исключительно благими намерениями и с большим опозданием узнал, что благими намерениями вымощены дороги в ад... Федор Николаевич не стал переубеждать ни ректора, ни его заместителей, что не надоедает им вовсе не из чванства.
      Пескишев был врожденным оратором. Говорил громко, четко, насыщая речь обилием жизненных примеров, формулировал свои мысли предельно кратко. Это особенно нравилось студентам. Лекции читал свободно, без шпаргалок, стараясь привить слушателям интерес к невропатологии. Некоторые лекции были настолько увлекательными, что их посещали даже студенты других институтов. А как-то в аудитории были обнаружены официантки из соседнего ресторана. Однако Федор Николаевич не усмотрел в этом ничего странного: лекция была посвящена сексопатологии - проблеме, которая волнует не только медиков. Но так как эта тема не была предусмотрена программой, проректор по учебной работе, человек осторожный и осмотрительный, порекомендовал Пескишеву впредь от чтения таких лекций воздержаться.
      - Давайте, - сказал он ему, - подождем, когда эту тематику включат в программу. Вот тогда и читайте. А пока наших студентов надо просвещать не в вопросах секса, а в деонтологии, умении находить контакты с больными и их родственниками.
      Хотя студенты считали Пескишева одним из лучших лекторов института, ректорат этой точки зрения не разделял. Профессор позволял себе излагать концепции, отличные от общепринятых, подчас выходил за рамки, предусмотренные программой, а по некоторым вопросам имел даже точку зрения, отличную от взглядов патриархов медицинской науки.
      В большом почете в институте была общественная работа. Однако деятельность за пределами института в расчет не принималась. Вопрос стоял так: что ты сделал для института, для факультета?
      И тут у Пескишева дела обстояли не лучшим образом: в институте он вел только философский семинар профессорско-преподавательского состава. И, следовательно, имел лишь одну нагрузку. За пределами института общественных поручений у него было много, но из-за них он имел одни неприятности. Они ежемесячно вынуждали его отлучаться в Москву, приходилось пропускать лекции, какие-то мероприятия в институте. Ни участие в работе ВАКа, ни заседания Президиума Всесоюзного общества невропатологов, членом которого он был, ни даже выступления с докладами на всесоюзных конференциях оправданием не служили.
      Естественно, по ряду вопросов мнения Пескишева и ректора были различными. Но если другие, не соглашаясь с Антоном Семеновичем, предпочитали не высказывать этого вслух, то Пескишев тайны не делал. Более того, он отстаивал свою точку зрения, что, естественно, не нравилось ни Муравьеву, ни его заместителям.
      В общем, Пескишев внушал недоверие. Никто не мог достоверно сказать, как он поступит в том или ином случае, а это нравится редко. Кое-кто из его коллег, руководствуясь добрыми пожеланиями, советовал Федору Николаевичу изменить свое поведение и даже говорил:
      - Ну, зачем вы ссоритесь с руководством? Разве трудно промолчать или поддакнуть? Ведь жизнь - это политика и ее надо уметь делать.
      Однако Пескишев такие советы отвергал.
      5
      Главным противником Пескишева был заведующий кафедрой психиатрии доцент Роман Федотович Цибулько, ранее занимавший ответственный пост в министерстве здравоохранения республики. Появление его в институте было для всех неожиданным. Он считался способным организатором, но человеком далеким как от практической медицины, так и от преподавания. Трудно сказать, что прервало его административную карьеру. Поговаривали о неудачной попытке подсидеть и обойти своего шефа, но мало ли о чем говорят в институтских коридорах...
      Приход Цибулько на кафедру сразу же преобразил ее внешний вид. Со стен исчезли портреты бородатых представителей психиатрии прошлого, чьи имена, по-видимому, не вызывали благоговейного трепета у заведующего кафедрой. Правда, несколько портретов пришлось вернуть на прежнее место - ученые, запечатленные на них, оказались основателями отечественной психиатрии. Но это случилось позже, когда в клинику заглянул бывший заведующий, отправленный на заслуженный отдых, и схватился за голову, увидев, что натворил его преемник.
      На самом видном месте Цибулько распорядился повесить графики и схемы, отражающие бурный рост и успехи промышленности и сельского хозяйства в СССР. Это произвело сильное впечатление на декана факультета, который стал ставить Цибулько всем в пример.
      Цибулько придерживался железного правила, которому рекомендовал следовать и своим сотрудникам:
      - Если хотите спокойно жить и работать, а тем более преуспевать, ориентируйтесь на ректора и его заместителей: никогда не ошибетесь, говорил он. - Не бойтесь лишний раз поздороваться с ними. Советуйтесь, если даже самим все ясно. Ешьте их глазами, и вас заметят.
      Хорошо зная психологию, он быстро нашел общий язык с руководством института и стал в ректорате своим человеком.
      Сегодня с самого утра Цибулько решал прозаичную задачу. Дело в том, что приближались праздники, уже были приглашены гости, а к столу кое-чего недоставало, и это "кое-что" надо было добыть. Вот почему, придя на работу, он сразу же стал звонить нужным людям.
      Ему повезло, - один из "нужных" оказался на месте.
      Усевшись поудобнее, Роман Федотович радостно приветствовал своего знакомого. Для приличия спросив о здоровье жены и детишек, он стал уточнять, что у того есть на складе. Судя по всему, дело обстояло не лучшим образом. Цибулько заерзал на месте.
      - А ты попроси, попроси от моего имени! Разве я зря держал его племянника в отделении три месяца?.. Что надо? Ну, как что? Что есть, то и давай. Запиши! Запиши, а то перепутаешь. Шинки килограмма полтора. Рулета мясного столько же. Балычка килограммчик. Что? Нет?.. Как так нет? Пусть постарается. За мной не пропадет. Не стоит же из-за такого пустяка дружбу терять. Что еще?.. Курочек, икры баночки две-три. Нет икры? Вот тебе и на! Всегда была, а теперь нет. Ну, нет так нет. Колбасу не забудь. Ладно! Ладно! Не часто я тебя беспокою. Ведь праздник на носу. Ничего, не оскудеешь. Позвони мне. Сам привезешь? Когда? Отлично, будь здоров.
      Не успел Цибулько повесить трубку, как раздался стук в дверь.
      "Кто бы это мог быть? - подумал он. - Ведь у каждого сотрудника есть ключ". Нетерпеливо подошел к двери, открыл, и на его широком лице расплылась улыбка, которая должна была выражать удовольствие.
      - Дорогой Федор Николаевич, какими судьбами?! Не видел вас целую вечность. Не ожидал, не ожидал. Вот сюрприз так сюрприз, - воскликнул Цибулько, словно всю жизнь мечтал об этой встрече. - Позвольте пожать руку. - Он протянул обе руки, проводил Пескишева к столу, усадил в кресло. Почетному гостю - почетное место. Садитесь, садитесь, в ногах правды нет, продолжал трещать Цибулько, не давая Федору Николаевичу вымолвить слово.
      Усадив Пескишева, Роман Федотович занял свое место за столом и, улыбаясь, стал с любопытством рассматривать гостя, пытаясь угадать причину его прихода. Его удивлял этот человек. Молча признавая его одним из наиболее интересных ученых института, Цибулько поражался его трудоспособности, которой сам не обладал. У него был огромный запас энергии, однако тратил он ее в основном в холостую: часами сидел на различных собраниях и заседаниях, много говорил. Хотя Цибулько отлично понимал, что мероприятий в институте великое множество, что некоторые из них проводятся формально, как говорится, для галочки, тем не менее посещал их аккуратно и участие принимал самое активное. Нередко его избирали председателем всевозможных собраний, заседаний, комиссий, и в благодарность за доверие он старался изо всех сил.
      Между прочим, посидеть за книгой, сделать сообщение, а тем более написать какую-либо статью Цибулько удавалось редко и с большим трудом. Да он к тому и не стремился, понимая, что на этом поприще звезд с неба не нахватает. Поэтому он предпочитал ограничиваться тем, что сочинял тезисы или популярные статьи, в которых в основном переливал из пустого в порожнее. Но поскольку это делалось не им одним и преподносилось серьезно и многозначительно, то на непосвященных производило впечатление.
      В институте о работе кафедр судили не столько по делам, сколько по отчетам, придавая особое значение своевременности их представления. В этом отношении Цибулько был большим докой. Отчеты кафедра психиатрии обычно сдавала на день-два раньше всех.
      Жить спокойно и беззаботно было так легко и просто, что Цибулько в душе удивлялся поведению Пескишева. Умный человек, а ведет себя глупо, как мальчишка. Все еще надеется пробить лбом стену. Смешно...
      - Что это вы на меня смотрите такими влюбленными глазами? - прервал Пескишев размышления Цибулько.
      - О, да вы цитируете не только классиков, но и опереточных героев! удивленно сказал Роман Федотович.
      - Что делать, если ваш облик вызывает у меня такие ассоциации? - пожал плечами Пескишев.
      Хотя это прозвучало оскорбительно, Цибулько молча проглотил пилюлю.
      - Браво! Браво! Один - ноль в вашу пользу, - попытался отшутиться Роман Федотович, но вместо улыбки лицо исказила гримаса, скорее напоминающая приступ зубной боли. - И все же я надеюсь, что вы не за тем пришли ко мне, чтобы сказать, кого я вам напоминаю. Не так ли? - поинтересовался Цибулько, и лицо его стало серьезным.
      - Конечно, не для этого. Мне нужна ваша помощь, я хотел бы просить вас принять участие в консилиуме.
      Цибулько нравилось, когда профессора прибегали к его услугам. Он охотно участвовал в консилиумах, стараясь при этом все взять в свои руки. Особое удовлетворение он испытывал при обсуждении диагноза заболевания и назначении лечения. Много говорил, высказывал самые различные, нередко взаимоисключающие предположения, но принятие окончательного решения обычно откладывал на неопределенное время, требуя дополнительных исследований, которые подчас были совсем не нужны. Если же в трудных случаях можно было вообще уклониться от заключения или переложить его на плечи других, он это делал весьма охотно. Когда же решение отложить было нельзя, Цибулько формулировал его так, что трудно было понять, что же все-таки у больного? Обычно Роман Федотович перечислял все возможные диагнозы, и все либо не исключал, либо ставил под сомнения. Он никогда ничего не утверждал, но ничего и не отрицал. Таким образом, если в конце диагноз заболевания ни у кого не вызывал сомнения, то Цибулько самодовольно говорил, что он именно это, а не что-нибудь другое имел в виду. Отрицать это было трудно, так как среди перечисленных им предположений такой диагноз не исключался.
      Консилиум с участием Пескишева особого удовольствия для Цибулько не представлял: тот не давал ему свободы действия, требовал краткости суждений, ясности формулировок и ограничивал число предположений наиболее вероятными. А это подавляло и сковывало Цибулько. В таких случаях он становился молчаливым и придирчивым к мнению других, ставил все под сомнение и улыбался так, будто только он знал диагноз, но воздерживается говорить о нем, ибо его мнение не соответствует общему.
      Утренний визит Пескишева к Цибулько мог закончиться быстро и был бы ничем не омрачен, если бы не аспирант Борис Зверев, вмешавшийся в ход событий.
      Дело в том, что Цибулько был чрезвычайно требовательным к своим сотрудникам, любил исполнительность и пунктуальность. Помня об этом, его аспирант в назначенное время вошел в кабинет и доложил:
      - Роман Федотович, ваше указание выполнено. Больной доставлен на консультацию.
      - Прекрасно! Пусть подождет за дверью. А пока мы послушаем вас. Не так ли, Федор Николаевич? Я надеюсь, что вместе нам будет легче разобраться. Случай крайне интересный, и ваше мнение будет очень полезно, - сказал Цибулько, обращаясь к Пескишеву.
      Пескишев не стал возражать: он располагал свободным временем, к тому же психиатрия его интересовала.
      Предлагая Пескишеву остаться, Цибулько хотел узнать, насколько он знаком с психиатрией, а если представится возможность, то и блеснуть эрудицией.
      Бориса Зверева несколько смутило присутствие Пескишева, лекции которого он слушал в институте, а потому начало его сообщения было излишне торопливым и невразумительным. Однако терпимость, проявленная старшими, ободрила его. Вскоре он обрел спокойствие и уверенность и стал довольно толково излагать суть дела. Оказалось, в отделение психиатрии поступил старший научный сотрудник одного из научно-исследовательских институтов. Он просил снять с него диагноз шизофрении, поставленный ему лет двадцать назад каким-то психиатром. Просьба была законной, ибо за это время он ни разу не обращался за помощью к врачу, окончил институт, защитил диссертацию, женился, имеет двух детей и чувствует себя вполне здоровым человеком.
      - Чем упорнее больной утверждает, что он здоров, и отрицает наличие у него шизофрении, тем больше данных за то, что она у него есть, - перебил аспиранта Цибулько.
      - Ну, а как он ведет себя дома, в институте? - поинтересовался Пескишев.
      - Дома нормально, а в институте указывают на трудный характер. Говорят, что нередко не соглашается с сотрудниками своей лаборатории и даже с руководством. Написал жалобу.
      - На кого?
      - На директора.
      - Силен, бродяга, - усмехнулся Цибулько.
      - Жалоба анонимная? - поинтересовался Пескишев.
      - Нет! Зачем анонимная? - возразил Борис. - Подписался и адрес указал.
      - Интересно, - оживился Цибулько, - чем же все это закончилось?
      - Комиссию назначили, проверили факты. Директора сняли, а секретарю партбюро выговор с занесением в личное дело влепили.
      - А больному, больному что?
      - Больному? А ему что... Ничего.
      - Ну и времена пошли, - разочарованно произнес Цибулько и откинулся на спинку кресла. - Написал жалобу на директора и - как с гуся вода. А директор-то что? Разве не знал, что тот на него телегу катит?
      - Как не знал? Знал! Свою комиссию создал, проверили, соответствует ли больной занимаемой должности.
      - Ну и что?
      - Комиссия как комиссия. Свои люди. Что директор сказал, то и сделали. Только не помогло... Райком партии вмешался.
      - Странный человек... Кто теперь жалобы пишет да еще подписывается? Только чокнутые...
      - Это вы точно подметили, что теперь кое-кто и впрямь предпочитает анонимки. Если это принять за норму, то больной, бесспорно, - отклонение от нее, - заметил Пескишев.
      - Вот! Вот! - подхватил Цибулько, не заметив иронии в словах Пескишева. - И я так думаю. Будь он здоровым человеком, не стал бы жаловаться. Как-нибудь столковался бы.
      - Не поговорить ли нам с ним лично? - предложил Пескишев.
      Цибулько согласился, и аспирант пригласил больного в кабинет.
      Пескишев внимательно посмотрел на вошедшего мужчину, который поздоровался с присутствующими и сел на стул, предложенный ему Зверевым. Излишняя бледность и слегка дрожащие пальцы рук выдавали его волнение. Было ему лет сорок пять. Длинные волосы аккуратно причесаны, борода и усы пострижены. Внешний вид свидетельствовал об опрятности и чистоплотности.
      Это были, конечно, мелочи, но и они в какой-то мере говорили о состоянии психики этого человека.
      Больной настороженно выжидал, поглядывая то на Цибулько, то на Пескишева. А когда Цибулько поинтересовался, чего же он хочет, стал торопливо, слегка заикаясь, рассказывать, что совершенно здоров, ни на что не жалуется, что двадцать лет назад... Но Цибулько прервал его, сказав, что подробности ему известны и надо говорить по существу.
      Смущенный тем, что его прервали на полуслове, больной замолчал, растерянно посмотрел на присутствующих и тихо, но твердо сказал, что он здоров и просит снять с него ошибочно поставленный диагноз.
      - Разве это создает вам какие-нибудь трудности в жизни? - спросил Цибулько, будто не зная, что трудности у таких людей возникают немалые.
      - А как же? Ведь все мои знакомые и родные считают меня шизофреником, а я совершенно здоров. К тому же дети подрастают. Что я им скажу? Кто мне поверит, что я здоров, если столько лет предполагается, что я болен?
      - Ну, почему же не поверят? - возразил Цибулько. - Наши люди гуманные, еще лишний раз и пожалеют.
      - Охотно согласен с вами, но мне нужна не жалость, а справедливость и к тому же справка о том, что я психически здоров. Смешно, конечно, но кто мне поверит без справки? Ведь вокруг меня пустота. Ни друзей, ни приятелей. Все чураются меня... Я совершенно одинок. Сами понимаете: кому хочется иметь дело с шизофреником...
      - Но почему? - изображая удивление, спросил Цибулько.
      - Как почему? Неужели вам не ясно? Вот вы о гуманности говорите - так покажите пример. Дайте справку, что никакой шизофрении у меня нет.
      - А вы уверены, что у вас ее нет?
      - Абсолютно!
      - Зачем же жалобу на своего директора написали?
      Пескишев молча следил за диалогом Цибулько с больным, который произвел на него приятное впечатление не только своим внешним видом, но манерой вести разговор. Первоначально возникшее желание вмешаться сменилось любопытством, и он решил повременить.
      - Как зачем? - удивился больной. - Да он же злоупотреблял служебным положением в корыстных целях, нарушал закон. Разве можно равнодушно смотреть на это?
      - А другие сотрудники знали об этом?
      - Конечно знали и осуждали действия директора.
      - Почему же они молчали?
      - Одни боялись, другие не хотели ввязываться, считая выступление против директора бесперспективным.
      - Но почему же вы ввязались, не побоялись возможных неблагоприятных для вас последствий?
      - Почему я должен кого-то бояться? Я ведь написал правду, ничего не выдумывая.
      - А сотрудники знали, что вы написали жалобу? - продолжал спрашивать больного Цибулько.
      - Во-первых, я писал не жалобу, а информировал партийные органы о существующих в институте непорядках. Во-вторых, секрета из этого не делал.
      - Ну, а вы думали о том, какую извлечете для себя выгоду из своей затеи?
      - Я, уважаемый товарищ доцент, думал не о том, чтобы извлечь пользу для себя, а о пользе для дела, для института.
      - Ну, а все-таки, чего же вы в конечном счете достигли?
      - Лично я?
      - Да, вы!
      - Директор мне объявил выговор.
      - За что?
      - За нарушение трудовой дисциплины.
      - В чем оно выражалось?
      - Ушел с работы на час раньше положенного времени.
      - Значит, заслужили?
      - А я и не оправдываюсь. Но так у нас делают многие научные сотрудники. Неоднократно это делал и я, и никто ничего предосудительного в этом не видел. Директор об этом знал, обычно это бывало вызвано производственной необходимостью.
      - Какая же необходимость в нарушении трудовой дисциплины?
      - Но это никакое не нарушение. Ведь работа научного сотрудника должна оцениваться не временем пребывания в стенах института, а продуктивностью, возразил больной.
      - Значит, дисциплина, по вашему мнению, ученым не нужна.
      - Почему не нужна? - сказал больной. - Я этого не говорил. Дисциплина, конечно, нужна, но она не может быть самоцелью. Скажите мне, пожалуйста, обратился больной к Цибулько, - зачем научному сотруднику сидеть в институте, если в данный момент ему необходимо срочно пойти, например, в библиотеку, чтобы найти нужные литературные данные?
      - Ну, это можно сделать и после работы.
      - Можно и после работы. Но ведь это его работа. Зачем же он должен ее выполнять во внеурочное время? Тем более что в данный момент в институте делать нечего.
      Цибулько пожал плечами, встал и, заложив руки за спину, стал расхаживать по кабинету, поглядывая на больного, затем взял молоточек, скорее для вида, чем для дела, исследовал реакцию зрачков на свет и рефлексы.
      - Все ясно.
      - Что ясно? - поинтересовался больной.
      - Идите, идите, - сказал Цибулько, похлопывая его по плечу, словно выталкивая из кабинета.
      Больной внимательно посмотрел на Цибулько и, не торопясь, направился к двери, уже открытой аспирантом.
      - Интересная личность, - не то спрашивая, не то утверждая, сказал Цибулько и ополоснул руки. Вытерев их полотенцем и повесив его на вбитый в стенку гвоздь, он уселся в свое кресло и обратился к Пескишеву, чтобы узнать его мнение.
      - Не могу не согласиться с вами, что он интересный человек. Критически мыслящая личность, - сказал Пескишев.
      - Поменьше бы нам таких личностей, так и работы бы у нас поубавилось, возмутился Цибулько. Замолчал, вынул портсигар, закурил сигарету и, глубоко затянувшись, с шумом выпустил струю дыма.
      Роман Федотович долго анализировал поведение больного. Пескишев внимательно слушал его, но так и не смог понять, каково мнение Цибулько: болен человек или нет? Наконец не выдержал, спросил:
      - Все это хорошо, Роман Федотович, но шизофрения-то есть или нет?
      - Ну зачем так остро? - недовольно сказал Цибулько. - Это вопрос деликатный. Его нужно тщательно продумать.
      - А я считаю, что у больного нет никакой шизофрении, да и была ли она вообще? Какой-то, возможно, недостаточно искушенный врач почти четверть века назад поставил ошибочный диагноз, а теперь этот бедолага никак не может избавиться от него.
      - Вы, Федор Николаевич, категоричны и недостаточно осторожны, - заметил Цибулько. - Одно оправдывает вас, что вы невропатолог и не очень осведомлены в том, что иногда выкидывают наши больные. А кто будет отвечать, если он что-нибудь натворит? Тот, кто снимет диагноз. Кстати, это делаю не я, а комиссия.
      Цибулько замолчал. Зверев, воспользовавшись паузой, спросил, какое заключение записать в историю болезни.
      - А что ты думаешь? - обратился к нему Цибулько.
      - Я человек маленький. Мне что? Что вы скажете, то я и запишу. Подписывать-то вы будете.
      - Что ж, у вас нет своего мнения? - поинтересовался Пескишев.
      - А что мое мнение для вас? Диктуйте, я готов писать все, что вы скажете.
      - И все же? - настаивал Пескишев, которого покоробили эти слова. Будущий ученый без своего мнения... М-да, грустно...
      Аспирант покраснел и робко высказался в том смысле, что больной, по-видимому, все-таки здоров, но тут же оговорился, что у него пока нет ни должного опыта, ни необходимых знаний, чтобы решить такой сложный вопрос.
      - Конечно, если учесть его нелегкий характер, тенденцию писать письма на руководство института, что свидетельствует о наличии комплекса неполноценности, то здоровым его можно признать с таким же успехом, как и больным, - заключил Зверев.
      - Позвольте, позвольте! Но разве это характерно для шизофрении? возразил Пескишев. - А вы бы на его месте стали писать письма в партийные органы о неполадках, которые имеют место в институте?
      - Я?
      - Да, вы!
      - Нет, не стал бы! - решительно ответил Борис.
      - А почему?
      - Мне, Федор Николаевич, диссертацию писать надо. А сочинение подобных писем выходит за рамки ее тематики, - с серьезным видом заявил аспирант.
      Цибулько с удовлетворением выслушал ответ Зверева и сказал, что суть вопроса не в письмах больного - такие письма могут писать и пишут совершенно нормальные люди, а в том, что это поведение в коллективе и суждения настораживают и не позволяют отвергнуть ранее поставленный диагноз. Однако Пескишев снова возразил, что шизофрении у больного нет, что в прошлом совершена врачебная ошибка, которую надо исправлять, и чем раньше, тем лучше. Цибулько стал говорить об особенностях течения этого заболевания, о возможности длительной ремиссии, о том, что не исключена возможность обострения процесса, а потому нет оснований ставить под сомнение ранее поставленный диагноз.
      - А какие у вас есть основания утверждать его достоверность? запальчиво бросил Пескишев.
      - Вам легко рассуждать, Федор Николаевич, - замялся Цибулько. - Вы поговорите и уйдете. А заключение кто будет писать? Я! Кто будет нести ответственность за возможные последствия? Опять же я!
      - Конечно, вы, - разозлился Пескишев. - На то вы и поставлены, чтобы принимать правильные решения и нести за них ответственность. Наберитесь смелости. Если вы этого не сделаете, то кто же сделает? Глядя на вас, и другие будут следовать вашему примеру.
      - Вот что, Борис, - обратился Цибулько к аспиранту, - забирай-ка историю болезни и ничего не пиши. Будем считать, что никакой консультации не было. А так - обмен мнениями.
      - Ну, а как же с диагнозом? Мне ведь диагноз надо ставить, - растерялся Зверев.
      - Пусть все останется как было. Жил двадцать лет с этим диагнозом, проживет еще столько же. Диагноз ведь не болезнь, - заявил Цибулько.
      Такое решение возмутило Пескишева. Он попросил аспиранта оставить их наедине, а когда тот вышел, сказал:
      - Роман Федотович, я возмущен вашим решением!
      - Не вижу в нем ничего предосудительного. Какие же основания у вас возмущаться?
      - Но ведь это... ведь это подлость. Неужели вы не замечаете, что творите?! Речь идет о судьбе человека, а вы...
      - Прошу точнее подбирать выражения.
      - Куда уж точнее, точнее не придумаешь. Как можно лишать человека помощи, обрекать его на страдания? Вы кто, врач или бюрократ?
      - Прекратите! - крикнул взбешенный Цибулько.
      - Нет, не прекращу, бумажная вы душа. Как вам не стыдно! У вас даже смелости не хватает записать свое мнение о больном. Как бы чего не вышло... А вдруг да с вас спросят. На собраниях и заседаниях орла изображаете. Аника-воин, бог весть что можно о вас подумать. А на самом деле - мелкая, трусливая душонка. Не орел, а мокрая курица...
      - Довольно! - Цибулько стукнул кулаком по столу и сморщился от боли.
      - Ужасно испугали своим криком. Поджилки у меня затряслись от него. Это вы от страха кричите. Ведь боитесь, что я от слов перейду к делу. А ведь обязательно перейду. На первом же заседании ученого совета выложу всю эту историю.
      - Что вы, что вы, - растерялся Цибулько, но тут же взял себя в руки. Вот уж не думал, что вы склочник.
      - Я не склочник, - сказал Пескишев, вдруг почувствовав всю бессмысленность этого разговора: горбатого могила исправит! - Просто мне противно...
      - Противно? А вы возьмите да сами напишите заключение, если такой смелый да принципиальный.
      - Напишу, напишу. - Пескишев взял историю болезни, записал, что диагноз следует отменить как ошибочный, расписался и, не прощаясь, вышел из кабинета. При этом он так хлопнул дверью, что стоявший возле нее Борис вздрогнул и, заикаясь, спросил, что случилось. Отмахнувшись от него, как от назойливой мухи, Федор Николаевич направился к выходу из отделения.
      - Неврастеник! - проворчал вслед ему возмущенный Цибулько. - Ну, погоди! Я тебе еще все это припомню!
      Позвав Бориса, он передал ему историю болезни и посоветовал не обращать никакого внимания на заключение Пескишева.
      - Тоже мне специалист... В психиатрии - ни уха, ни рыла, а лезет...
      - А все-таки он смелый человек, - не удержался Зверев.
      - Не смелый, а нахальный, - поправил Цибулько и пристально посмотрел на сникшего аспиранта. - Запомни: нахальный...
      6
      Наиболее заметной фигурой на кафедре, возглавляемой Пескишевым, был доцент Бобарыкин. Фронтовой санинструктор, прошедший с медико-санитарным взводом отдельного батальона морской пехоты всю Отечественную войну от первого до последнего дня, несколько раз раненный и контуженный, демобилизовавшись, он с отличием окончил медицинский институт, увлекся изучением нервных болезней и сделал несколько интересных работ, которые привлекли к нему внимание видных невропатологов страны. Но, защитив кандидатскую диссертацию, Бобарыкин неожиданно для всех отошел от научной деятельности, стал пить. Несколько раз над ним висела угроза увольнения. Выручали Ивана Ивановича прошлые заслуги, пылкая любовь студентов и уважение больных, которых ему доводилось консультировать, - невропатолог Бобарыкин был первоклассный.
      Этим и держался Иван Иванович. Пескишев не сразу узнал, что же, как говорится, выбило подававшего надежды молодого ученого из седла и превратило в равнодушного исполнителя, без лишних хлопот доживающего на кафедре свой век. Годы совместной работы потребовались, чтобы перед Федором Николаевичем приоткрылись створки раковины, в которую сознательно упрятал себя Бобарыкин.
      Молодого ученого, внешне больше похожего на молотобойца, чем на кабинетного затворника, сломила худенькая болезненная женщина с большими печальными глазами, - его жена. Любил ее Бобарыкин без памяти, и она его любила, шумного, бестолкового, упоенного первыми удачами, и старалась делать все, чтобы ему хорошо жилось и хорошо работалось.
      Александра Харитоновна была медсестрой в полевом подвижном госпитале, где Бобарыкин заканчивал войну. Там они познакомились, а вскоре после Победы и поженились. Она так и осталась медсестрой. Несмотря на уговоры Бобарыкина, поступать в институт не стала, а работала от раннего утра до ночи, на полторы-две ставки, чтобы дать ему возможность закончить институт, а затем и аспирантуру. Ее мысли были поглощены тем, как бы свести концы с концами в трудные послевоенные годы, чтобы Бобарыкин мог спокойно писать свою диссертацию, не зная забот ни о хлебе насущном, ни о чистой сорочке, ни об очередном новом костюме и добротном пальто... А он все подшучивал, что вот "остепенится" и начнет большие деньги загребать, и за все заплатит ей сторицей, и она благодарно улыбалась ему в ответ - ничегошеньки ей не нужно было, кроме добрых слов и внимания, которые он ей оказывал. И потом, когда Иван Иванович защитился и начал преподавать в институте, и можно было, что называется, перевести дыхание, она лишь одного захотела - ребенка. Александра Харитоновна знала, что у нее - врожденный порок сердца, что временами наступает декомпенсация. Знал об этом и Иван Иванович, а потому отговаривал ее. И все же, несмотря на запреты врачей, она настояла на своем - и умерла во время родов. Умер и ребенок. А с ними вместе умерло в Бобарыкине все: радость жизни, честолюбие, мечты...
      Говорят, время лечит человека, но Ивана Ивановича оно не вылечило. Шли годы, а он продолжал жить в том сереньком осеннем дне, когда похоронил жену и новорожденного сына. Это он, он убил их, недоглядел, не настоял на своем, надорвал ее здоровье непосильной работой, проглядел беду, которая уже давно и неприметно ползла в его дом. Он казнил себя самым страшным судом - судом своей совести и не находил себе оправдания.
      Именно тогда Бобарыкин стал пить. Водка еще острее разжигала тоску. Все, о чем раньше мечтал, к чему стремился, утратило для него интерес, превратилось в бессмыслицу.
      Оживал он лишь в аудитории. Студенты любили его лекции, грубоватый юмор, резкость и прямоту. Их любовь и уважение долгие годы были тем единственным, что связывало Бобарыкина с миром. Жил он все в той же комнате, которую получил с Александрой Харитоновной, став ассистентом кафедры невропатологии. В институте Ивану Ивановичу предлагали однокомнатную квартиру, новую, куда более удобную и благоустроенную, но он только отмахивался. Зачем? Вот сколько у нас нуждающихся молодых семей, им давайте, а мне и здесь хорошо.
      В комнате все оставалось так, как было при покойной жене: большая, никелированная кровать, тумбочка, круглый обеденный стол, несколько стульев, фотографии на стене - она в госпитале, она в клинике, она с букетом сирени... Раз в неделю сердобольная соседка Бобарыкина по общей кухне санитарка тетя Дуся убирала его комнату, меняла и отдавала в стирку постельное белье и рубашки, уносила пустые бутылки. По утрам Иван Иванович обычно довольствовался чашкой дегтярно-черного кофе, обедал в институтской столовой, вернувшись домой, пил водку, закусывая селедкой или соленым огурчиком из неистощимых запасов тети Дуси, затем готовился к лекциям или рассеянно листал литературные журналы: из года в год он выписывал главным образом "Новый мир" и "Иностранную литературу", и комплекты этих журналов загромоздили ему комнату. Тетя Дуся эти журналы ненавидела - совсем из-за них повернуться негде! - и все порывалась сдать в макулатуру, но Иван Иванович строжайше запретил ей это делать, хотя порой за год прочитывал не больше одного-двух романов, печатающихся там, - тех, о которых подчас в перерыве между лекциями говорили его студенты. Не хватало времени, все надеялся начитаться всласть, когда уйдет на пенсию.
      Бобарыкин даже не заметил, как это время подошло: в июне ему исполнялось шестьдесят, и истекал срок пребывания его на должности доцента кафедры. Предстоял очередной конкурс.
      Погруженный в себя, в свои мысли, Иван Иванович совершенно не обращал внимания на свою внешность. Годами он носил один и тот же костюм, благо его изъяны всегда прикрывал белый халат. Когда костюм вытирался до зеркального блеска и вконец обтрепывался, тетя Дуся брала у Ивана Ивановича деньги и покупала в магазине новый. Просто так, на глазок - уговорить Бобарыкина сходить в магазин, выбрать там что-нибудь по вкусу и примерить было невозможно. Если тетя Дуся забывала погладить его костюм, то Иван Иванович ходил в измятом - таких "мелочей", как пузыри на коленях или оторванная пуговица, он просто не замечал.
      Когда Пескишев попытался намекнуть Бобарыкину, что следует следить за своим костюмом, хотя бы когда идешь читать лекцию студентам, тот насмешливо заявил, что он еще не настолько стар, чтобы пренебрегать модой, и для убедительности привел пример премьер-министра Англии, который приходит на заседание парламента в неглаженных штанах с заплатой на заднем месте.
      - У меня, кстати, дело до этого еще не дошло, - успокоил он Пескишева.
      Пиджак Бобарыкина украшали ордена и медали. Однажды Пескишев спросил, зачем он носит их круглый год, а не так, как другие, - по праздникам. Бобарыкин пожал плечами.
      - У меня нет будущего, - сказал он, - но зато есть прошлое. А кто о нем будет знать, если я сниму ордена? Мне они не мешают, а вы не обращайте внимания.
      На том и окончился разговор.
      Иван Иванович не был, что называется, запойным пьяницей, но навеселе частенько. Это было его, так сказать, ненормально-нормальное состояние, к которому все давно привыкли и с которым молча смирились, хотя понимали, что оно губит человека.
      Выпив, Бобарыкин становился разговорчивым, много шутил, хотя нередко и не совсем удачно. Трезвым был молчалив, задумчив, говорил только о политике и проблемах сельского хозяйства, которое по его мнению, нуждалось в реорганизации.
      В целом же Иван Иванович был честным, трудолюбивым и безотказным человеком, и это позволяло некоторым сотрудникам клиники взваливать на его широкие плечи львиную долю повседневной работы. С раннего утра до позднего вечера он занимался со студентами и безотказно смотрел больных.
      К больным у него был особый подход. Он всех называл на "ты", хлопал рукой кого по плечу, кого по спине, никто на него не сердился за бесцеремонность обращения. Более того, больные ценили и уважали его за непосредственность, искренность, душевность и желание помочь каждому. Бывало, что он и ругал своих пациентов, но только по делу. В общем, он любил больных, а те платили ему взаимностью.
      Больных Бобарыкин смотрел долго и тщательно. Внимательно выслушивал сердце, легкие, мял живот, проверял рефлексы. И хотя диагноз порой был ясен с первого взгляда, он продолжал обследование.
      Если кто-нибудь из коллег ему говорил, что такие обследования - это просто бессмысленная потеря времени, Бобарыкин поднимал очки на лоб, внимательно смотрел на указчика и говорил:
      - Ты что, с луны свалился? Не соображаешь, что больному нужен не диагноз, а внимание? Что от того, что ты ему правильный диагноз поставишь, а помочь не сможешь? Внимание человека лечит, внимание. Медикаменты тело лечат, а внимание да доброе слово душу исцеляют.
      Пескишев любил бывать на практических занятиях, которые Бобарыкин проводил со студентами. Вперемежку с необходимым материалом он рассказывал различные истории из своей жизни либо выдумывал их на ходу и так искренне верил в их достоверность, что передавал эту веру всем своим слушателям.
      Иногда ради потехи студенты выучивали такое, о чем Бобарыкин и сам не знал, и устраивали ему экзамен.
      - Иван Иванович, - обратится к нему кто-нибудь из студентов, - а что это за синдром Шей-Дрейгера?
      В таких случаях Бобарыкин внимательно выслушивал вопросы, на которые не мог ответить, а затем, нисколько не опасаясь за свой авторитет, просил студентов просветить его. Они это охотно делали, а он слушал и искренне восхищался.
      - Вот головы, до чего дошли! Доцент не знает, а студент знает! Ну и чертенята!
      Студентам это нравилось, и они наперебой старались подготовить побольше заковыристых вопросов, невольно тщательно изучая необходимый материал.
      Когда Бобарыкину становилось невмоготу, он вызывал кого-либо из самых дотошливых студентов, давал ему молоточек и говорил:
      - Что же ты, милый... Да разве так молоток держат? Ты что, гвозди в стенку забивать собрался или человека обследовать?
      Студент от смущения покрывался испариной. А Бобарыкин назидательно говорил:
      - Вот ты вопросы заковыристые задаешь. Это хорошо. Я, брат, на тебя не сержусь, потому что ты теорию хорошо знаешь. А что теория-то без практики? Ничего. Главное в нашем деле - уметь рефлексы исследовать. Теперь попробуй вызови их у меня, - предлагал Бобарыкин студенту. И если тот, стараясь угодить ему, стучал молоточком не по тому месту, по которому положено, чтобы вызвать тот или иной рефлекс, Бобарыкин, посмеиваясь, упрекал:
      - Ты чего меня молотком молотишь по коленной чашечке? Инвалидом сделать хочешь?
      Диагностом Иван Иванович был великолепным. При разборе трудных больных молчал, внимательно слушал, что скажут другие. Свое мнение излагал редко и только тогда, когда не соглашался с другими. При том его диагноз подчас казался настолько абсурдным, что вызывал улыбки у присутствующих. Если же кто-нибудь из молодых врачей или студентов не мог сдержать смеха, он спокойно говорил:
      - А ты не смейся. Над кем смеешься? Над собой смеешься! Нюх надо иметь на такой случай. Рассуждением тут не поможешь, потому что случай такой.
      Когда Бобарыкина просили обосновать свой диагноз, он отнекивался зачем объяснять, если и так все ясно! - хотя никому ничего ясно не было. К великому удивлению сотрудников, в таких случаях он обычно бывал прав. Вот почему к его мнению прислушивались, хотя никто не мог понять, каким образом ему удается распознать диагноз заболевания.
      - По Фрейду, по Фрейду, - шутил Бобарыкин, если у него было хорошее настроение, - благодаря иррациональному мышлению на уровне бессознательного.
      Один Сергей Рябинин, ассистент Пескишева, придерживался иной точки зрения и считал, что Фрейд здесь ни при чем, что у Ивана Ивановича мозг постоянно перевозбужден, работает по законам, отличным от обычных, и именно это позволяет ему часто быть таким проницательным. Кстати, и сам Бобарыкин, посмеиваясь, не возражал против этого.
      Сергей однажды решил проверить свое предположение на личном опыте. Однако, выпив рюмку водки перед клиническим разбором, так поглупел, что был способен лишь улыбаться и твердить, что он согласен. А вот с кем и с чем согласен, так и не смог объяснить.
      Поскольку в конце концов Сергей стал подозрительно болтливым и не в меру шумным, Пескишев усомнился в состоянии его здоровья и попросил Бобарыкина заняться им.
      - Это все диссертация виновата, переутомился, бедняга, - высказал предположение Бобарыкин, предусмотрительно умолчав, что именно сам уговорил Сергея на неудачный "эксперимент".
      Иногда случалось, что Бобарыкин куда-то исчезал на целый день. Однако обвинить его в отсутствии на работе было трудно: спозаранку он обходил все кабинеты, со всеми здоровался - все его видели. В конце рабочего дня он приходил в клинику, чтобы попрощаться с сотрудниками. Если кто-нибудь спрашивал, где же он был целый день, Бобарыкин уверял, что консультировал больных в других отделениях. Никто никогда не проверял его утверждения: больница большая, отделений много, попробуй найти человека... В этом отношении Бобарыкин был не одинок, подобным приемом пользовались и другие сотрудники.
      Сегодня Бобарыкин пришел в клинику как никогда рано не для того, чтобы вскоре исчезнуть, а чтобы сообщить Пескишеву об одном неприятном для него разговоре. Дело в том, что вчера, сидя в приемной ректора, он слышал, как Цибулько поносил Пескишева за бестактность, оскорбительные выпады против него и какое-то заключение, написанное Федором Николаевичем "курам на смех". А вот какое, Бобарыкин так и не понял, потому что в это время ректор пригласил Цибулько к себе.
      Пескишев относился к Бобарыкину доверительно, никогда не обижал придирками и замечаниями, а на его слабость смотрел сквозь пальцы: понимал, что старика не переделаешь. Не допекал научной работой, считая, что с Ивана Ивановича вполне достаточно педагогической и лечебной. И хотя манера ведения практических занятий Бобарыкина казалась ему по меньшей мере странной, он оправдывал ее глубокими знаниями студентов. В общем жили они дружно, помогая друг другу в меру своих сил.
      Выслушав Бобарыкина, Пескишев поблагодарил его и высказал сожаление, что он действительно вчера зря погорячился и, возможно, сказал что-то лишнее, оскорбительное для Цибулько.
      - Лишнее для Цибулько? - переспросил Бобарыкин. - Ну, это вы зря. Что касается Цибулько, то ничего не может быть лишнего, если даже кто по морде ему даст. Знаю я этого прохвоста еще по годам его учебы в институте. Он тогда сосунком был, но надежды подавал большие.
      Дальнейший разговор о Цибулько был Пескишеву крайне неприятен. Видя доброе расположение Бобарыкина, он попросил его связаться с Верхнегорской районной больницей и уточнить диагноз больной, фамилию которой так и не вспомнил. Бобарыкин спросил, когда Пескишев был в Верхнегорске, каков предполагаемый диагноз, и пообещал это сделать немедленно.
      - Зачем фамилия? Она ведь скорее всего умерла, а таких больных умирает не много, всех знают. Можете быть спокойны, сделаю наилучшим образом.
      7
      Кафедра Пескишева была невелика: профессор, доцент, два ассистента и два лаборанта - вот и весь штат, если не считать аспиранта, человека на кафедре временного. Честно говоря, Федору Николаевичу не с кем было заниматься большой наукой, если бы не проблемная научно-исследовательская группа, сотрудники которой изучали мозговой инсульт - проблему весьма актуальную, но пока малопродуктивную: больных много, летальность высокая, а результаты лечения весьма скромные.
      Особое место на кафедре занимала ассистент Зоя Даниловна Пылевская.
      Жизнь у Зои Даниловны сложилась неудачно. Она рано вышла замуж за своего школьного товарища. Пока молодые жили у родителей, освобождавших их от повседневных забот, особых проблем не было. Но они мечтали о самостоятельности, о своем семейном гнезде. Однако, как писал поэт, "любовная лодка разбилась о быт" - к самостоятельной жизни оба оказались совершенно не приспособленными. Пылевская очень скоро обнаружила, что ей вовсе не улыбается стряпать, стирать, убирать - делать то, чем до сих пор занималась ее мама, да еще терпеть придирки мужа, сцены ревности. К мужу, в которого была влюблена без памяти в двадцать лет (по крайней мере ей так казалось), она утратила всякий интерес. Убедившись, что совместная жизнь с ним ей не дала ничего, кроме разочарования, Зоя Даниловна ушла от него к человеку, который был значительно старше ее, но выгодно отличался образованностью, богатым жизненным опытом и высокой должностью, позволявшей ему иметь персональную машину и влиятельных друзей. И хотя она не любила своего нового мужа, Зоя Даниловна оправдывала себя тем, что время любви прошло, надо браться за ум и руководствоваться не эмоциями, а разумом.
      Муж Пылевской Василий Евдокимович Машков - управляющий крупным строительным трестом - довольно скоро разобрался в характере своей жены, понял, что не любовь, а корысть, мелочный эгоистический расчет руководили ею, когда она решила связать с ним свою судьбу. Но он-то любил Зою Даниловну и хотя видел, что их брак был ошибкой, исправлять ее не собирался: мол, живи как хочется, а у меня и без тебя забот хватает. Дома он обычно молчал. Попытки жены увлечь его рассказами о работе на кафедре оказывались безуспешными. Все, что она говорила, казалось ему неинтересным, незначительным по сравнению с тем, что делал он сам. Поэтому Василий Евдокимович обычно слушал жену невнимательно, просматривая газету, и не разделял ее восторгов и огорчений.
      - Пустое, - говорил он в ответ на сетования Зои Даниловны, что ее затирают, не дают ходу. - Наукой надо заниматься, а не болтать о ней. А у тебя для этого - ни таланта, ни трудолюбия...
      Пылевская, оскорбленная в своих лучших чувствах, сердилась на него и замыкалась в себе.
      Временами Машков навещал свою первую жену, жившую с дочкой и внуком, приносил им подарки и подолгу сидел у них, в душе сожалея о случившемся. Они поили его чаем, вспоминали о прошлом и утешали, что все еще уладится, хотя никто из них не верил в это - прошлое не вернуть.
      - Не огорчайся, Вася, - говорила Машкову бывшая жена, - мы на тебя не сердимся. Был грех, да прошел. Разве теперь разберешь, кто из нас виноват, а кто прав? Может, и я в чем-то виновата. Всякое ведь у нас бывало. Мужчина ты еще что надо, видный, представительный. Тебе и женщина под стать нужна. А я на что гожусь? Совсем старухой стала. - Иногда она при этом вытирала набегавшие слезы и тут же переключала разговор: - Вот внук растет, большой уже стал, в школу ходит, весь в тебя пошел...
      Домой Машков возвращался раздосадованный, угрюмый. Выхода не было. Оставалось только одно - работать. А работа у него была такая, что для размышлений и переживаний просто не хватало времени. Так они жили - рядом, словно два постояльца, и оба страдали от этого, и оба ничего не могли изменить.
      Не сложилась у Пылевской и научная судьба. Лет пятнадцать назад бывший заведующий кафедрой, оказывающий молодой и привлекательной ассистентке особые знаки внимания, предложил ей тему докторской диссертации и пообещал всяческую помощь. Более того, намекнул, что со временем хотел бы передать бразды правления кафедрой в ее руки, поскольку она наиболее достойна этого.
      Будучи по натуре честолюбивой и тщеславной, Пылевская полностью отдалась своей диссертации. Надо полагать, что она успешно закончила бы свою работу и защитилась, если бы с ее шефом не случилось несчастье - разбил паралич. И хотя сотрудникам кафедры удалось сохранить ему жизнь, он с трудом передвигался по комнате. Для дальнейшего руководства научной работой любимой, но не шибко одаренной ученицы этого было явно недостаточно.
      В ту пору Пылевской было уже за тридцать. Она была наиболее энергичным сотрудником кафедры, и ее назначили временно исполняющей обязанности заведующего. Не последнюю роль в этом назначении сыграло то обстоятельство, что ректор, затеявший коренную перестройку старых институтских корпусов, уже давно понял, что со строителями надо дружить и с их женами и домочадцами тоже, иначе ничего не построишь. Что касается Бобарыкина, старейшего работника кафедры, то он, во-первых, не внушал ректорату большого доверия, а во-вторых, и сам не рвался в руководители из-за своего пристрастия к "зеленому змию". Поэтому его кандидатуру сочли неподходящей.
      Вскоре был объявлен конкурс, и заведовать кафедрой стал Пескишев. Тогда ему было тридцать шесть лет, и он считался одним из самых молодых профессоров института.
      Пылевская встретила Пескишева сдержанно, но когда убедилась, что прибрать нового шефа к рукам не удастся, эта сдержанность превратилась в глухую вражду.
      Зоя Даниловна, не без основания, считала себя женщиной яркой и привлекательной, и то, что Пескишев с первых дней работы на кафедре словно не замечал ее, не уделял ей должного внимания, только подогревало вражду.
      Познакомившись с Пылевской и ее диссертацией, Федор Николаевич усомнился в целесообразности продолжения ее исследования. Более того, он сказал, что докторскую диссертацию на ее материале сделать нельзя, и предложил другую тему. Обиженная такой оценкой ее работы, Пылевская наотрез отказалась, заподозрив, что новый шеф сознательно старается создать ей трудности.
      - У меня есть долг перед учителем, который я должна выполнить, заявила она.
      И хотя ее учителю уже давно было безразлично все, что связано с наукой, Пылевская своим отказом решила перед сотрудниками кафедры продемонстрировать свою верность как ему, так и той тематике, которой они занимались на протяжении многих лет. Со временем она поняла свою ошибку, но признаться в ней не могла и винила лишь одного Пескишева, что доктором наук так и не стала.
      Федор Николаевич не возражал против решения Пылевской, хотя оно и задело его, но настоял на том, чтобы ее тему исключили из плана научной работы кафедры. На этом и порешили, и на научную деятельность Зои Даниловны он перестал обращать внимание. А она, замкнувшись в своей обиде, не обращалась к нему за помощью.
      Убедившись в том, что никакой диссертации у нее не получится, Пылевская полностью отдалась общественной работе - кипучая энергия требовала какого-то выхода. На этом поприще она преуспела. Большую часть рабочего времени Зоя Даниловна проводила в деканате, местном комитете, приемной ректора и в парткоме. Постоянное мельтешение на глазах у начальства создало ей репутацию труженицы и незаменимого человека, на которого всегда можно положиться. Рвение, с каким она окуналась в любую очередную кампанию, и исполнительность сделали Пылевскую своим человеком, которому можно было поручать самые деликатные дела, особенно связанные со строительством: чтобы не отравлять себе жизнь, Василий Евдокимович старался ладить с начальством своей жены. Сначала она была выдвинута в профком факультета, а затем - в местком института, где окончательно убедилась в ошибочности пути, по которому шла прошлые годы.
      - Мое призвание не наука, а общественная деятельность, - возражала она мужу, который время от времени говорил ей, что она занимается не тем, чем надо.
      Пескишев не возражал против увлечения Пылевской общественными делами, справедливо считая, что чем меньше она будет на кафедре, тем лучше для всех. От Зои Даниловны требовали только одного: чтобы она проводила практические занятия со студентами и своевременно консультировала больных в отделении. Это она делала аккуратно.
      Однако в последнее время отношение сотрудников к Пылевской изменилось в худшую сторону. Не без основания они стали подозревать, что содержание всех споров и разговоров на кафедре становилось известно в ректорате не без ее помощи. К тому же Пылевская все дальше и дальше отходила от того, чем жила кафедра, чувствовала себя там чужой. Сотрудники, особенно молодые, втихомолку посмеивались над нею - пустое место...
      С приходом Пескишева на кафедре был создан небольшой вычислительный центр, появились математик и инженер, заговорили о медицинской кибернетике, о прогнозировании и диагностике с помощью ЭВМ. Но для Пылевской все это было делом чужим и непонятным. Она знала, что разрабатываются какие-то системы, программы, алгоритмы, но не вникала в суть и относилась ко всему скептически, полагая, что все это не что иное, как дань моде. Здесь она полностью сошлась во мнении с ректором и его заместителями, неодобрительно относившимися к начинаниям Пескишева.
      - Чем бы дитя ни тешилось, лишь бы не плакало, - иронизировал Цибулько. - Машина никогда не заменит человека. Врач сам должен думать, а не полагаться на роботов.
      Пылевской нравилось злословие Цибулько по адресу Пескишева. Но, оставаясь наедине с собой, она не могла не признать, что со времени появления Федора Николаевича научная работа на кафедре заметно оживилась. Однако это не радовало ее, поскольку к происходящему она не имела никакого отношения. Раздражало и то, что молодые сотрудники все чаще обсуждают многие вопросы, используя при этом малопонятную терминологию: формула Бейса, дискриминантный анализ, логиковероятностный алгоритм...
      - А не можете ли вы попроще изложить свои мысли, - как-то сделала она замечание Рябинину. - Разве нельзя сказать это по-русски?
      - Проще, Зоя Даниловна, некуда, - возразил Рябинин и посоветовал ей вникнуть в суть терминов.
      - Спасибо за совет. Сами-то вы понимаете, что говорите?
      - Я лично - да, а вот вы, судя по всему, не очень.
      - А мне они ни к чему!
      - Зря вы так, Зоя Даниловна. Вам бы это следовало знать. А то получается, что вы перестали нас понимать. Мы занимаемся диагностикой и прогнозированием мозговых инсультов с помощью ЭВМ, используем аппарат математики...
      - Зачем это надо? Разве нельзя диагностировать инсульт без математики и без ЭВМ?
      - Конечно, можно. Но использование аппарата математики повышает точность, облегчает распознание характера мозгового инсульта. А ведь это крайне важно для оказания дифференцированной помощи, особенно практическому врачу.
      - Но практическому врачу машины не доступны.
      - А для него мы разработали специальные диагностические таблицы. С их помощью даже начинающий специалист без особого труда довольно точно определит, каким инсультом поражен больной. Кстати, мы с вами об этом уже говорили. Судя по всему, вы так и не уяснили смысл применения математики и ЭВМ в медицине, - решил закончить разговор на эту тему Рябинин.
      - Пустое все это, - не унималась Пылевская. - Врача машиной да таблицами не заменить.
      - Но ведь никто и не собирается это делать. Я уверен, что внедрение электронной вычислительной техники в медицину будет способствовать ее прогрессу.
      - Расскажите это кому-нибудь другому, Рябинин. Лечением надо заниматься, больными, а не машинами да математикой. Больные-то с инсультами как умирали, так и продолжают умирать. А что вы для уменьшения их смертности сделали?
      - Сделаем, Зоя Даниловна, сделаем. Только время нам нужно. Сегодня важно выявлять людей, которым мозговые инсульты угрожают в ближайшие годы. Мы не будем ждать возникновения болезни, а разработаем индивидуальные методы профилактики.
      - А-а, бросьте, никто этим заниматься не будет. Вы слышали, что о Пескишеве солидные люди говорят?
      - Какое мне дело до того, что они говорят? Важно то, что он делает и что я вижу. У меня есть свое мнение о нем и о нашей научной тематике. Мы разрабатываем новое научное направление - медицинское прогнозирование. Мне это интересно. Шаль, что вы, Зоя Даниловна, не понимаете, а, возможно, не хотите понять...
      - Ну, куда уж мне? Я ведь такая глупая, - перебила Рябинина Пылевская. - Не всем же быть такими умными, как вы и Пескишев.
      Она ушла, обиженная на Рябинина, и, конечно, на Пескишева, которого считала причиной всех своих неудач.
      Обидевшись на Рябинина, Пылевская решила поставить его в неловкое положение перед товарищами по работе при клиническом разборе. Докладывая о больном, он, по ее мнению, неправильно назвал ряд анатомических образований головного и спинного мозга. Зоя Даниловна немедленно перешла в наступление.
      - Я удивлена вашим выступлением. Сегодня оно, как никогда в прошлом, полно неточностей. Нельзя же так вольно обращаться с анатомическими терминами. Не следует забывать, что мы преподаем их студентам и должны придерживаться единой терминологии, а не выдумывать свою.
      - Что вы имеете в виду? - решил уточнить Рябинин.
      - Почему вы столбы спинного мозга называете канатиками, черепно-мозговые нервы - черепными нервами и другое?
      - А потому, Зоя Даниловна, что такова новая парижская терминология, затем дополненная в Токио, которой мы давно уже пользуемся в клинике. Неужели вы до сих пор об этом не знаете?
      Пылевская не ожидала такого ответа. Она действительно продолжала пользоваться старой терминологией. Только теперь она поняла, в какое неловкое положение поставила себя перед сотрудниками. Желая как-то сгладить конфуз, она выразила сожаление, что ее никто не информировал об этом, а затем заговорила о больном. Однако снова попала впросак.
      - Я не могу согласиться с утверждением Зои Даниловны, - сказала аспирантка Самоцветова. - Болезнь, которой страдает наш больной, названа именем Симмонса, а не Симондса. Между этими болезнями клинически нет ничего общего.
      - Самоцветова права, - подтвердил Федор Николаевич.
      - А я вам докажу, что я права! - возразила Пылевская.
      Но ее уже никто не слушал.
      После окончания клинического разбора Пылевская зашла к Пескишеву и высказала недовольство поведением Самоцветовой.
      - Ну как это можно аспирантке так дискредитировать ассистента кафедры?! Она же подрывает мой авторитет. Допустим, что я чего-то не знаю. Но разве это должно быть предметом обсуждения в широкой аудитории да еще в присутствии студентов?
      - Уважаемая Зоя Даниловна, никто вашего авторитета не подрывает. Готовьтесь лучше к клиническим разборам и глубже вникайте в суть дела. Авторитет завоевывается знаниями. Вот вы в следующий раз покажите, что лучше других знаете обсуждаемый вопрос, и все станет на свои места. Кстати, и причин для обид не будет, - посоветовал Пескишев.
      - Я вчера была так занята! Вы же знаете, у меня большая общественная работа...
      - Знаю, знаю, - перебил ее Федор Николаевич. - Общественная работа, конечно, необходима и полезна, но никогда не заменит недостатка научных знаний. Для ученого наука превыше всего. Это его обязанность и долг перед людьми, а если хотите, то поручение, - как партийное, так и общественное. Возможности человеческого мозга ограничены, а жизнь быстротечна, поэтому невозможно с полной отдачей служить одновременно двум богам. Выбирать нужно что-нибудь одно. В противном случае ни здесь, ни там ничего путного не сделаете, ничего не добьетесь.
      - А я руководствуюсь не желанием чего-то добиться, - уколола Пылевская. - Мне лично ничего не нужно, я работаю для общей пользы.
      Пескишев молча пожал плечами: разговор явно становился бессмысленным.
      Пылевская ушла недовольной. И все же она должна была сама себе признаться, что вступать в споры с сотрудниками кафедры ей явно не стоит.
      Страдающее самолюбие Пылевской могла бы утешить должность доцента кафедры, но она пока была занята Бобарыкиным. Правда, в ректорате имелись какие-то соображения по этому поводу: на днях декан недвусмысленно намекнул ей, что обсуждается вопрос об уходе Ивана Ивановича на пенсию и среди возможных претендентов на его должность назвалась ее фамилия.
      Вечером Зоя Даниловна попросила мужа при встрече с ректором намекнуть, что она засиделась в ассистентах.
      - А зачем это тебе? - пожал плечами Василий Евдокимович. - Здоровье лучше поберегла бы, домом занялась. Я не жалуюсь, столовая у нас вполне приличная, но иногда так хочется пирожков с капустой или окрошечки...
      - Что же мне домохозяйкой сделаться?! - оскорбленно фыркнула Пылевская. - Пирожки тебе стряпать? В таком случае тебе надо было жениться на кухарке, а не на кандидате наук.
      Василий Евдокимович, как всегда, грустно усмехнулся, молча закурил, взял газету, поудобнее уселся в кресло и погрузился в чтение. А Зоя Даниловна, состроив презрительную гримасу, ушла на кухню и с остервенением стала мыть посуду, проклиная себя, свою судьбу и тот день, когда решила выйти замуж за старого дурака. Так она теперь в мыслях все чаще называла своего мужа.
      8
      Когда Бобарыкин дозвонился до районной больницы, было уже поздно. Рабочий день окончился, и врачи разошлись по домам. Справку дал дежурный. Действительно, в день, указанный Пескишевым, умерла одна больная. Причиной смерти было кровоизлияние в мозг. На всякий случай Иван Иванович записал фамилию умершей и положил трубку.
      Сообщение о смерти больной не произвело на Бобарыкина особого впечатления. Умерла женщина, которую он никогда не видел и ничего не знал о ней. Это - абстрактная смерть, она не волнует. Иное дело, когда умирает знакомый, близкий, а тем более родной человек... Сунув бумажку в карман, Иван Иванович отправился к Пескишеву, но тот уже уехал в институт усовершенствования врачей. Встретились только на следующий день.
      - Значит, умерла? - с сожалением переспросил Федор Николаевич. - От кровоизлияния?
      - Да, от него.
      - А почему же в спинномозговой жидкости не было примеси крови?
      - В нашем деле всякое бывает.
      - Бывает, - согласился Пескишев. - Такая прекрасная молодая женщина. Если бы вы только видели, Иван Иванович! Надо же такому случиться.
      - Что поделаешь? В наше время мозговой инсульт помолодел, - вздохнул Бобарыкин. Он вознамерился рассказать Пескишеву про какой-то случай инсульта у ребенка, но тот попросил пригласить к себе Рябинина, и Бобарыкин понял, что разговор об инсультах не состоится.
      Когда Иван Иванович ушел, Пескишев попытался воспроизвести в памяти образ погибшей. Плотно зажмурил глаза. Сначала появилось белое пятно на столе, а затем женщина. Но она была не мертвой, а живой. Лицо ее озаряла улыбка, губы что-то шептали. Пескишев вновь увидел, как она протягивает к нему руки и с надеждой смотрит на него. Он вновь вспомнил белизну и нежность ее кожи.
      - Жаль, очень жаль... - пробормотал он.
      - Федор Николаевич, вы меня звали? - входя в кабинет, спросил Рябинин.
      - Да-да! - встрепенулся Пескишев, довольный, что можно больше не думать о погибшей женщине. - Садись, Сергей.
      - Что-нибудь случилось?
      - Случилось.
      И Пескишев подробно рассказал о том, что произошло в ту ночь.
      - Фантастика! - воскликнул Рябинин. - Только этому никто не поверит. Да это же открытие!
      - Какое там открытие? Погибла молодая женщина, а ты в восторге.
      - Вы не так меня поняли. Я имею в виду метод восстановления сердечной деятельности. Это же новое слово в медицине.
      - Не будем преувеличивать. Сначала надо проверить этот метод в эксперименте на животных, а затем и на больных.
      - Если позволите, я хоть сейчас этим займусь.
      - Не возражаю. Только сначала составим план проведения эксперимента. Кого в помощники возьмешь?
      - Женю Самоцветову.
      - А согласится ли она? Ей кандидатскую надо оформлять.
      - Ничего. Попрошу. Ее хватит и на то, и на другое.
      - Если согласится, возражать не буду.
      Федор Николаевич подробно рассказал Сергею суть эксперимента, уточнил сроки проведения. Посоветовал не тянуть: дело, кажется, перспективное.
      - Будьте спокойны, Федор Николаевич, все будет сделано наилучшим образом.
      Вскоре после ухода Рябинина прибежала Женя Самоцветова.
      - Мне тут Сергей понарассказывал...
      - А ты что, не веришь или возражаешь?
      - Я пришла уточнить, правда ли это? А то Рябинин - мастер на розыгрыши.
      Пескишев успокоил Женю.
      - Нет, это не розыгрыш. Надо как-то связаться с Верхнегорским невропатологом... как бишь ее звать?.. Ага, вспомнил, Зося Мелешко.
      - Я ее знаю, - улыбнулась Женя. - Мы вместе на курсах усовершенствования были. Умница и трудяга, каких мало. А что от нее надо?
      - Напомни, что я жду от нее описания того случая.
      После ухода Жени к Пескишеву пришел больной, добивавшийся у Цибулько пересмотра диагноза. Так как тот ему отказал, он потребовал немедленной выписки из больницы.
      - Чем же я могу вам помочь? - сказал Пескишев. - Ведь я не психиатр, мое заключение вам ничего не даст.
      - Почему не даст?
      - Да потому... Вот что я вам могу предложить, голубчик: съездите-ка в Москву к профессору Рубцову. Я с ним в добрых отношениях, а он - голова. Институт возглавляет. Уверен, что он разберется и примет правильное решение.
      - А он примет меня? - усомнился больной.
      - Примет. Я ему письмо напишу.
      Пескишев написал рекомендательное письмо и, вложив в конверт, вручил больному.
      - Простите, а как мне его отблагодарить?
      Федор Николаевич с любопытством взглянул на больного.
      - Что вы имеете в виду?
      - Как что? Должен же я ему что-то дать: сувенир, деньги или что-то другое...
      - Это вы серьезно?
      - А как же? Без этого теперь нельзя. Прямо помешательство какое-то: ты - мне, я - тебе. До войны-то, говорят, этого, вроде, не было.
      - К счастью, Рубцов в эти игры не играет, - сказал Пескишев. - Кстати, он не исключение. Многие из тех, кого я знаю, тоже обходятся без подношений. Так что можете не беспокоиться. Поблагодарите, как это принято у интеллигентных людей, хорошим словом "спасибо".
      - Так его же в стакан не нальешь и в карман не положишь... - рассмеялся больной. - Ну, что ж, профессор, я рад вашим словам и искренне вам признателен за доброе отношение. А то после знакомства с вашим коллегой что-то уж очень худо мне стало. Такое ощущение...
      - Не надо мне излагать свои ощущения, - предложил Пескишев. - Если у вас есть что сказать о доценте Цибулько, скажите ему лично. Ему вы можете говорить что угодно, а за его спиной...
      - В таком случае приношу свои извинения. Разрешите после возвращения из Москвы зайти?
      - Конечно, конечно. Идите.
      9
      Федор Николаевич был женат на Галине Викторовне Малкиной - дочке известного ленинградского гинеколога. Женился он в тридцать лет и вскоре понял, что равнодушен к жене, так же, как и она к нему. "Просто встретились два одиночества, развели у дороги костер..." - как пелось в популярной эстрадной песенке.
      Жена оказалась женщиной сухой и сдержанной. Она очень быстро замучила Федора Николаевича советами не только как одеваться и причесываться, но что говорить, как говорить и что делать. Страсть поучать в ней была неистребимой. Посопротивлявшись какое-то время, Пескишев понял, что это бессмысленно, и перестал обращать на указания Галины Викторовны внимание, хотя не раз потом ловил себя на мысли, что многие ее советы были разумными и деловыми, и он не испытал бы половины неприятностей, выпавших на его долю, если бы внимательно прислушивался к ним. Ничего не поделаешь: очевидно, здравый смысл и холодная рассудочность - не главное, что мужчина ценит в женщине.
      Будучи преподавателем истории культуры, Галина Викторовна увлекалась скульптурой и живописью. И хотя ни скульптором, ни живописцем она не стала, некоторые ее работы выставлялись и вызывали интерес у зрителей.
      Единственная дочь крупного ученого, она с детства привыкла к особому вниманию, ухаживанию и лести. В компании она была незаменима, так как недурно играла на фортепьяно. На вечерах муж ей был помехой. Обычно Галина сплавляла его какой-либо из своих подруг и вспоминала о нем только к тому времени, когда гости начинали расходиться.
      Как-то в компании, во время танца, Федор Николаевич заметил, что его жена обнимается и целуется с партнером - долговязым бородатым художником. Уязвленный, в перерыве Пескишев отвел ее в сторону и резко сказал что-то о супружеской верности.
      Галина Викторовна с удивлением посмотрела на него и весело рассмеялась:
      - Ты что? Ревнуешь? Не будь старомоден.
      И когда однажды сама увидела его в объятиях своей подруги, только улыбнулась. А после ухода гостей спросила:
      - Ну, как, нравится Люся?
      Он посмотрел на Галину Викторовну и устало покачал головой.
      - Молодец, в последнее время ты заметно прогрессируешь, - насмешливо обронила жена. - Кстати, это я ее попросила тобой заняться. Нельзя же в нашем обществе быть бетой вороной. Надо в него врастать.
      От слов "наше общество" Пескишева передернуло. Хорошо общество: дюжина кривляк и пустобрехов, каждый из которых мнит себя выдающейся личностью.
      "Видите ли, все таланты и гении! Один я - посредственность", - думал Федор Николаевич, мысленно посылая всех их к черту.
      Довольно скоро он перестал ревновать Галину Викторовну, а затем и сам убедился, что проводить время с подругами жены куда интереснее и веселее, чем с ней. Порой он даже забывал, что женат: сутками не появлялся дома. Галину Викторовну это нисколько не волновало.
      Однако такая жизнь Пескишеву быстро надоела. Он понял, что для ученого она - помеха. Поэтому, решительно отойдя от жены и ее компании, он с головой погрузился в работу. И вскоре вновь почувствовал, как угасший было интерес к науке снова овладел им, отодвинув все суетное, мелкое, никчемное.
      После защиты докторской Пескишев мечтал возглавить кафедру - кто из докторов наук не мечтает об этом! Иметь свой коллектив исследователей и работать самостоятельно! Но в Ленинграде свободных мест не было, и он решил поехать в любой другой город, где есть вакантная должность. Так он оказался в Энске - крупном областном центре, расположенном относительно недалеко от Ленинграда. Однако когда Федора Николаевича избрали заведующим кафедрой, Галина Викторовна не поехала с ним. Не на кого было оставить престарелого отца, а он о переезде даже не помышлял. К тому же она боялась потерять ленинградскую прописку и, следовательно, лишиться права на квартиру.
      - Не сердись, дорогой, - говорила Галина Викторовна. - Поживешь, присмотришься, получишь квартиру, а там посмотрим...
      На том и порешили. С тех пор прошло много лет. Пескишев давно уже получил трехкомнатную квартиру, а Галина Викторовна по-прежнему жила в Ленинграде со своим отцом. Иногда она приезжала к Федору Николаевичу, но все реже и реже. И хотя они никогда не ссорились, время и разобщенность разводили их все дальше и дальше.
      Пескишев не был святым. У него были женщины, но никто из них не смог увлечь его настолько, чтобы он решился пойти на разрыв с женой. Галина Викторовна не сомневалась, что у него кто-то есть, но никогда об этом не говорила и ни в чем его не упрекала. Понимала, что в значительной мере во всем виновата была сама.
      За последние годы она заметно сдала. У нее появились раздражительность, беспричинная плаксивость, неприятные ощущения в области сердца и бессонница. Особенно докучали ей приливы крови к лицу, чувство жара в нем. К своему мужу Галина Викторовна стала еще равнодушнее. Если в прошлом она при встречах уговаривала его вернуться в Ленинград, то теперь таких разговоров не вела. Более того, она стала говорить, что в Энске вполне можно жить, нужно только чуточку привыкнуть, однако к себе это не относила.
      Пескишев не был коренным ленинградцем, но тосковал по Ленинграду городу своей студенческой и научной юности. Конечно, после Энска, где все дома были ухоженными, а дворы чистыми и просторными, старые ленинградские дома казались ему покрытыми копотью и грязью. И если на Невском проспекте за ними еще следили, то на прилегающих к нему улицах они выглядели мрачными, дворы напоминали колодцы, темные, сырые и неуютные. Лестничные клетки, пропитанные всевозможными запахами, среди которых выделялся запах кошек, часто были плохо освещены, стены исписаны молодыми балбесами. И все-таки Федор Николаевич вспоминал о них со щемящей нежностью и, всякий раз приезжая в Ленинград, до изнеможения бродил по его улицам и проспектам, словно заново открывая их для себя.
      Ленинград, конечно, был неповторим, но время и нечто другое - видимо, размах безликого индустриального строительства - наложили на него свой отпечаток. Это мог заметить лишь тот, кто прожил в нем много лет, а затем после длительного отсутствия вновь вернулся. Коренные жители Ленинграда, по-видимому, не замечали этого, как не замечают наступившей старости супруги, живущие неразлучно.
      Круг знакомых Галины Викторовны с годами сузился, а вечеринки стали редкими и не столь шумными. Ели и пили меньше, а музыка звучала тише и была старомодной. Куда-то исчезли подававшие надежды, но так и не оправдавшие их "таланты" и "гении". И беседы велись в основном не о будущем, а о прошлом. О том, что жили раньше интереснее и снабжение было несравненно лучше.
      Галина Викторовна стала больше говорить не об искусстве, а о своих болезнях. Приезды Пескишева делали эту тему ведущей. Говорили о гипертонии, об инфаркте миокарда, об остеохондрозе. Федора Николаевича засыпали вопросами: как же, специалист! И хотя такие разговоры давно набили ему оскомину, он терпеливо отвечал на вопросы и давал советы.
      Прежние знакомые жены стали казаться Пескишеву еще более скучными. К тому же он не сомневался в том, что их интерес к нему и его работе не выходит, так сказать, за профессиональные рамки. Ни душевной привязанности, ни заинтересованного внимания, ни стремления понять... И хотя это были культурные и образованные люди, однако непрочность прошлых связей, полное отсутствие общих интересов разобщили Пескишева с ними. Они были не нужны друг другу, как обитатели разных миров, живущие каждый своей жизнью.
      В клинике, где много лет работал Пескишев, мало что изменилось. Не идеализируя прошлое, он вдруг все увидел совсем в ином свете. Кабинет покойного шефа, который когда-то для него был святыней, показался удивительно непривлекательным. Кафельный пол, покрытый потертым ковром, старомодная мебель, полотняные шторы, на которых лет двадцать назад какая-то больная вышила фазанов, покрашенные масляной краской стены и высоченный потолок произвели на Федора Николаевича тягостное впечатление. Но новый заведующий кафедрой, приветливо встретивший его, ничего этого не замечал. Он гордился тем, что сидит за столом, за которым некогда сидел знаменитый ученый.
      Хотя Пескишев был воспитанником этого ученого и хорошо знал его, он не относился к тем, кто стремится после смерти учителя все сохранить в первозданном виде: ведь клиника не мемориальный музей и нуждается в постоянном обновлении. Даже некоторые традиции, он был убежден, не столько полезны, сколько вредны как для настоящего, так и для будущего.
      Нет, Пескишеву определенно больше нравилось в Энске. Конечно, различных институтов в нем несравненно меньше, чем в Ленинграде, научное общение в какой-то степени ограничено. Нет таких прекрасных лабораторий, библиотек. Но жизнь вдали от крупных центров имеет и свои преимущества. Профессора здесь у всех на виду, их знают, им предоставляются различные льготы. Вроде бы ничего особенного, а приятно. Например, разве в Ленинграде ему дали бы такую большую квартиру? Долгонько пришлось бы ждать...
      Приближались праздники. Галина Викторовна позвонила, сказала, что приедет. Желая приятно удивить ее, Пескишев отремонтировал квартиру, купил два красивых ковра, новую мебель. В доме, как говорится, было все. Недоставало только хозяйки.
      Галина Викторовна прилетела накануне праздника. Пескишев не сразу узнал свою жену, которая впервые предстала перед ним в джинсах. Этого он никак не ожидал. Невысокого роста, полноватая, семенящая маленькими ножками, она вызывала улыбку. Джинсы ее уродовали, но, видимо, ей об этом никто не говорил, иначе она не стала бы так слепо следовать моде, особенно в ее-то годы.
      Федор Николаевич и Галина Викторовна искренне обрадовались друг другу. Взяв у жены сумку, он повел ее к остановке такси. Спустя полчаса они уже были дома.
      Старания Пескишева создать домашний уют были оценены только отчасти. Галина Викторовна не обратила никакого внимания ни на югославскую гостиную, ни на финский кабинет. Федор Николаевич объяснил это радостью встречи. Однако вскоре выяснилось, что она предпочитает современной мебели антикварную.
      - Зачем ты все это купил? - удивленно спросила она. - Ведь дома у нас все есть. Впрочем, такую мебель всегда можно будет продать.
      - Вот тебе и раз! А я-то старался... Для тебя, между прочим.
      - Ну, хорошо, хорошо, - успокоила Галина Викторовна Пескишева, поняв несвоевременность своих замечаний. - Я высоко ценю твое внимание.
      Стол, за который они сели, был накрыт по-праздничному. Удобно устроившись в мягком кресле и выпив шампанского, Галина Викторовна рассказала Федору Николаевичу, что ее отец совсем плох. Одной ей трудно управляться с ним и поддерживать порядок в квартире. Хорошо, что последнее время у нее почти постоянно живет Люся, которая очень ей помогает.
      - Кстати, - заметила она, - Люся передает тебе большой привет и горит желанием тебя видеть. - Галина Викторовна лукаво посмотрела на своего мужа и улыбнулась.
      Галина Викторовна давно дружила с Люсей. Пескишеву правилась эта белокурая, сдержанная и всегда опрятно одетая женщина. Она была лет на десять моложе его жены. Еще когда он жил в Ленинграде, его отношения с Люсей были близкими. Судя по всему, Галина Викторовна об этом знала, но не придавала этому особого значения.
      - Люся сейчас свободна и охотно приехала бы к тебе в Энск в гости, улыбнулась Галина Викторовна. - Если ты не возражаешь, я тебе ее пришлю.
      - Нет, нет, - поспешно возразил Пескишев. - Ее приезд может вызвать ненужные разговоры и создать мне определенные трудности.
      - Какие трудности? Она отличная хозяйка и облегчит твою жизнь. Пусть уж лучше она побудет с тобой, чем кто-либо другой.
      Но Федор Николаевич решительно отверг это предложение, и о Люсе больше не вспоминали. Зато много говорили о том, что лучше бы жить вместе. Галина Викторовна просила Федора Николаевича подыскать приличную работу в Ленинграде и перебраться туда, а он советовал ей остаться в Энске. Каждый предлагал свое. Пескишев вздохнул: диалог глухих.
      Вечером Пескишева срочно вызвали в клинику. Галина Викторовна, оставшись одна, включила телевизор, закурила сигарету. Зазвонил телефон. Федора Николаевича спрашивал Рябинин. Узнав, что профессор вскоре должен быть, Рябинин попросил разрешения зайти. Галина Викторовна охотно разрешила - одиночество ей уже стало надоедать.
      Не успела она устроиться в кресле, как вновь раздался звонок. Какая-то девица сказала:
      - Пригласите к телефону жену профессора Пескишева!
      - Я вас слушаю. Да, я жена Пескишева. Вы не ошиблись.
      Нахальный тон собеседницы просто ошарашил Галину Викторовну. Девица заявила, что она любовница профессора, что они любят друг друга, что она ждет от него ребенка и сделает все от нее зависящее, чтобы их развести.
      Известие о ребенке озадачило Галину Викторовну. Однако она спокойно ответила:
      - Приятно знать, что мой муж еще способен на такой подвиг. Вот уж чего я от него не ожидала... Нет, нет, я не о вас. В то, что у него может быть любовница, я охотно верю. Но насчет ребенка - никогда.
      - Почему? - удивилась девица.
      - Да потому...
      - А он мне сказал...
      - Нет, дорогая, ничего такого он вам сказать не мог. Придумайте что-нибудь поостроумнее, - посоветовала Галина Викторовна, задетая за больное место: несмотря на многолетнюю совместную жизнь, детей у них не было, и винить в этом было некого. При врачебных осмотрах оба были признаны здоровыми. Ничего не оставалось, как предполагать наличие какой-то несовместимости. - Кстати, тому, что вы любите моего мужа, я еще могу поверить, но что касается его любви к вам, то и это утверждение из области фантастики.
      По-видимому, девица не была готова к такому обороту дела и после краткого молчания поинтересовалась, почему это вдруг Пескишев не может любить ее или какую-либо другую девушку.
      - Да потому, что в настоящее время он влюблен в реанимацию, и только.
      - В иностранку, что ли?
      - Как же так? - удивилась Галина Викторовна. - Вы называете себя приятельницей моего мужа, очевидно, часто общаетесь с ним и до сих пор не знаете, что такое реанимация? Очень любопытно.
      И тут у нее мелькнула забавная мысль.
      - Вот что, дорогая, - предложила она, - я дома одна, приходите-ка ко мне в гости. Поговорим с глазу на глаз, а то по телефону не очень удобно обсуждать такие деликатные вопросы. Кстати, как-никак завтра праздник. Вот мы вместе и отметим его приход.
      Девица спросила адрес, что еще больше удивило Галину Викторовну, а затем спросила:
      - А драться не будете?
      - Драться? - переспросила удивленная Галина Викторовна.
      - Ага!
      Галина Викторовна рассмеялась и дала честное слово, что не тронет ее пальцем.
      - Ну, хорошо, тогда приду.
      Положив трубку, Галина Викторовна усмехнулась.
      - Любовница! Драться! Такого в моей жизни еще не случалось...
      Покачав головой, она пошла на кухню готовить угощение для гостьи.
      10
      Маня тихонько постучала в дверь квартиры, но никто не ответил. На повторный стук открылась соседняя дверь, и на площадку вышла пожилая женщина. С любопытством посмотрев на девушку, она спросила, не профессора ли ей надо, и сказала, что сама видела, как недавно он уехал куда-то на машине.
      - Не! Мне профессоршу.
      - Какая там профессорша, если он один живет?
      - Как какая? Настоящая. Она меня в гости пригласила.
      Женщина, удивленно пожав плечами, стала спускаться по лестнице. Дверь профессорской квартиры оказалась незапертой. Маня переступила порог и кашлянула.
      - Никого, - удивилась она. - Живут в городе и дверь не запирают. А вдруг воры? Чудно! - Оглядевшись кругом, она ахнула. - Книг-то сколько! А может, тут библиотека! - на мгновение усомнилась она, но, снова поглядев на дверь, где был указан номер квартиры, успокоилась. "Видно, в магазин профессорша ушла и дверь закрыть забыла", - подумала Маня. Прикрыв дверь и сняв туфли, она в одних чулках встала на ковер.
      - Мягкий-то какой, - прошептала она, - и красивый. Разве можно его на пол класть? Ведь затопчут. На стену бы его...
      Маня кашлянула.
      "Странно! Ни души. Ведь так всю квартиру вынести можно", - подумала она.
      Маня заглянула в спальню, в кабинет. Побывала в ванной и вновь вернулась в гостиную, где на журнальном столике обнаружила вазу с конфетами и несколько журналов.
      "Где же хозяйка? Может, я не в ту квартиру попала?"
      Размышляя, она уселась в кресло и посмотрела на вазу с конфетами.
      "Мишка косолапый". Попробуем. Раз стоят, значит, есть можно. На то и поставлены".
      Взяв конфету, она с интересом стала рассматривать иллюстрированный журнал.
      Увлекшись картинками, Маня не заметила, как в гостиную вошла хозяйка. Увидев ее, Галина Викторовна не без удивления спросила:
      - Деточка, кто ты?
      - Я Маня.
      - Маня? А что ты здесь делаешь?
      - Как что? Журналы смотрю. Одну конфету съела, а больше ничего.
      - Как ты здесь оказалась?
      - Как, как... Иду по лестнице. Стучу в дверь, никто не открывает. Дверь-то не заперта. Ну, и зашла. Смотрю, никого нету. Пошла, дверь заперла: как бы чего не случилось. Вот и жду, когда хозяева придут. А вы кто?
      - Я хозяйка!
      - А-а-а! А я Маня, - повторила она, быстро встала и протянула руку.
      Галине Викторовне девушка показалась забавной. Круглолицая, румяная, кровь с молоком. Чувствует себя уверенно, не как в гостях, а как дома.
      - Ты мне об этом уже сказала. Может быть, ты квартиру перепутала?
      - Не! Точно помню. У меня память такая, из нее ничего не вышибешь. Мне профессоршу надо.
      - Если профессоршу, то это я.
      - Неужели вы? - удивленно воскликнула Маня. - Никогда еще не видывала профессорши. Вот вы какая! А я-то думала, что вы совсем старая.
      Галина Викторовна обратила внимание, что ее неожиданная гостья на целую голову выше ее. У нее даже мелькнула мысль, не соблазнился ли Федор Николаевич свежестью и красотой, ведь всякое бывает. Но Маня сразу рассеяла ее подозрение.
      - Я же вам звонила, а вы меня в гости пригласили. Вот я и пришла. Дай, думаю, к профессору зайду. Никогда не видывала, как они живут.
      - Ну, и как?
      - Ничего, вроде. Только картины какие-то чудные. Что на них намалевано? - поинтересовалась Маня. - Смотрю, смотрю, а понять не могу.
      - Я, Маня, тоже в этом мало понимаю, - успокоила ее Галина Викторовна.
      - А почему фотографий на стенах нету? У нас так их полно висит. И все под стеклом и в рамках. Может, у вас родственников нет?
      - Нет, почему... Родственники есть. Но сейчас не принято фотографии вешать.
      - Это почему не принято?
      Галина Викторовна от души рассмеялась и объяснила Мане, что фотографии все-таки лучше сохранять в альбомах, что картины украшают квартиру, создают уют, улучшают настроение. Маня согласилась с ней и сказала, что у них в хате тоже много красивых картинок, которые она вырезала из разных журналов.
      Галина Викторовна предложила отметить знакомство и, улыбаясь, спросила, что предпочитает Маня пить.
      - А что хотите. Я все могу.
      - Как это понять?
      - Могу чай, могу кофе, а если есть что другое, так и другое.
      - А что другое?
      - Могу пиво, вермут, - уточнила Маня. - А еще лучше лимонад или клюквенный морс.
      Накрыв стол, Галина Викторовна открыла бутылку "Псоу".
      - Вкусно, - сказала Маня и попросила еще рюмку. - Я такого вина отроду не пробовала.
      Выпив вторую рюмку, Маня слегка захмелела. Ее лицо раскраснелось, глаза заблестели.
      - А вы добрая. Я и не думала. А со мной-то что случилось! Господи, если бы вы только знали! Век не забуду. Ведь обманула я вас. И говорить не хочется, а придется.
      - Что ж, говорите, - Галина Викторовна с любопытством посмотрела на девушку.
      - Да никакая я не любовница вашего мужа. Я его даже в глаза не видела.
      - Неужели?
      - Ей-богу! Я в такую историю влипла... Разругалась дома с председателем вдрызг... Жулик, хапуга, на ферме никакого порядка, коровы в навозе тонут, каждую весну кормить нечем... А он только водку трескает и пристает. Осточертело мне все это - никаких сил нету. Плюнула и уехала сюда, к брату. У меня брат мастером на заводе работает, жена у него, двое девочек... Устроюсь, думаю, к нему в цех, хватит в резиновых сапогах грязь месить, напахалась за свою жизнь на ферме - будь здоров! Ну, приехала под самые праздники, умылась с дороги. То да се... А у нас тут земеля живет... большой человек. Профессор медицинских наук, навроде вашего. Наши хаты в деревне через дорогу. Правда, он там давно уже не был, лет, может, пятнадцать, одна мать-старуха мыкается, век доживает. Она, значит, как узнала, что я сюда еду, посылку ему собрала. Яичек десятка три, маслица деревенского, грибков сушеных... Занеси, мол, к празднику гостинчик. Я взяла - жалко, что ли... Ну, вечером пошла по адресу. Брата звала - отказался, неудобно, вишь ли. А они меня - Цибулько-то с женой своей - как родную приняли. Чаем с лимоном напоили, сам до автобуса довел... А по дороге про вас и про вашего мужа рассказал. Есть тут, мол, одна несчастная женщина, которую я жалею и помочь ей хочу. Муж у нее - прохиндей, каких свет не видел, развратник и обманывает вас, а вы ничего об этом не знаете. Так вот, вам глаза на него раскрыть надо, да так, чтобы вы поверили, а не думали, что на него наговаривают. Конечно, я согласилась: ужасно не могу терпеть, когда мужики путаются. Это же подлость, чтобы родную жену обманывать. Да я бы на вашем месте ему все глаза повыцарапала...
      - А тебе не кажется, что ты дурно поступила?
      - Нет! Ведь я доброе дело сделать хотела. Обман - ведь он тоже разный бывает. Я не себе, а вам удружить хотела. Корысти-то у меня не было.
      Маня простодушно улыбнулась, взяла конфету и попросила включить телевизор. Когда засветился экран, она всплеснула руками.
      - Господи! Красота-то какая! Так он же цветной!
      - А ты еще не видела цветного?
      - Не, у нас черно-белые. Вот здорово! Да разве нужна любовница, когда такой телевизор есть?! Сиди и смотри целыми днями. Ну, только на работу сходить... - восхищалась Маня.
      - Так значит, Цибулько тебе про моего мужа сказал? - решила уточнить Галина Викторовна.
      - Он самый! - не отрываясь от экрана, сказала Маня. - Их, Цибулек, у нас в деревне каждая собака знает. Эх! На работу бы мне поскорей устроиться. Работу я люблю, все могу делать: полы мыть, дрова пилить, печи топить... Я ведь сильная. Могу с любым парнем потягаться запросто. Брат говорит, что на заводе такие, как я, требуются.
      Затем Маня предложила Галине Викторовне что-нибудь спеть.
      - Ну, хоть вот эту... "Все могут короли, все могут короли..."
      Галине Викторовне было смешно и в то же время приятно слушать Маню. Она пела низким голосом, старательно выводя мелодию.
      - Ну, как?
      - Недурно.
      - Правда? - усомнилась Маня и предложила посмотреть, как она танцует. Однако станцевать не удалось, - раздался звонок.
      - Не беспокойтесь! - Маня вскочила и бросилась открывать дверь.
      Вернувшись, она сообщила, что пришел какой-то парень, судя по всему, стиляга, и спросила, можно ли его впустить.
      - Так ты же его уже впустила, - сказала Галина Викторовна, увидев за ее спиной Сергея Рябинина.
      - Это ничего, если нельзя, я его отсюда мигом выставлю.
      - Галина Викторовна, у вас, я вижу, появился надежный страж! воскликнул Сергей. - Уж не из Ленинграда ли вы ее привезли? - Не дожидаясь ответа, он подошел и поцеловал хозяйке руку.
      - Очень хорошо, что вы пришли. Компанию нам составите, а то скучно без мужчин. Садитесь, - предложила Галина Викторовна и принесла из кухни самовар.
      Маня подошла к серванту и ахнула:
      - Господи, сколько здесь разного добра стоит! А чашечки тоненькие-тоненькие, страшно в руки взять.
      - Не бойся, - усмехнувшись, успокоила ее Галина Викторовна.
      - Я страсть как красивую посуду люблю. Вот заживу когда-нибудь своим домом, самый дорогой сервиз куплю. Никому даже дохнуть на него не дам.
      - Ну и Маня! - улыбнулся Сергей. - Нам бы такую девушку в клинику. Порядок бы навела, что надо.
      - А что? Могу и в клинику. Сколько платить будете? Мне ведь деньги нужны.
      - Не богато. Рублей семьдесят в месяц на должности препаратора да на должности технички столько же. Рублей сто сорок наберется.
      - Господи! Да хоть сейчас. Когда приходить-то? Завтра, что ли?
      - Быстрая ты на подъем. Сначала оформиться надо, - пояснил Сергей.
      - А чего тянуть? Того и смотри, кто другой перехватит. Сто сорок рублей! Это же деньги. Нет, нет! Приду завтра. Только адрес дайте. А общежитие у вас есть?
      - Поищем, - сказал Рябинин. - А пока, если ты не возражаешь, я поговорю с Галиной Викторовной. Нам кое-что надо обсудить.
      - Говорите, а я музыку заведу. Можно? - обратилась Маня к Галине Викторовне.
      Девушка подошла к радиоле, включила ее на полную мощность, нашла нужную пластинку. Бесцеремонно схватив за руку Сергея, она вытащила его на середину гостиной и пошла в пляс. Рябинин сначала посмеивался, а затем увлекся и стал выделывать такие коленца, что даже Галине Викторовне захотелось, как говорится, тряхнуть стариной, но она сдержалась.
      Когда Пескишев вошел в квартиру, веселье было в разгаре. Он остановился в дверях и стал с удивлением и любопытством наблюдать за происходящим.
      - Гражданин, а вы как тут оказались? - обратилась к нему внезапно прекратившая танец Маня.
      Только теперь Галина Викторовна заметила мужа.
      - Так это же твой любовник, - сказала она Мане.
      - Это ваш муж? - удивилась она и, окинув Федора Николаевича взглядом, сказала: - Симпатичный...
      - Значит, нравится?
      - Ничего. Только староват.
      Непосредственность и искренность Маниного ответа вызвала смех. А она, глядя на присутствующих, добавила, что это для нее он староват, а вот для Галины Викторовны - в самый раз.
      - Что за чудо природы? - поинтересовался Пескишев. - И откуда оно взялось?
      - Это наша будущая сотрудница, - пояснил Рябинин.
      - Кем же она будет работать?
      - Пока препаратором, а там видно будет. Возможно, со временем нас с вами заменит, но сейчас на большее не претендует.
      - Наконец-то свершилось. Вот до чего дожили: профессорами хоть пруд пруди, а техничек да санитарок днем с огнем не сыщешь. Уникальный случай: одна все-таки нашлась, - обрадовался Пескишев.
      - А что? Я работу люблю. Не то что некоторые. Если хотите, так я вам и по дому могу помочь. Полы помыть, в магазин сходить. Уж очень мне у вас нравится.
      - Вот и хорошо, - похвалила ее Галина Викторовна и предложила пойти на кухню заняться посудой, чтобы предоставить мужчинам возможность побеседовать наедине.
      После ухода женщин Рябинин рассказал Пескишеву, что ему стало известно об отрицательной оценке их статьи по восстановлению сердечно-сосудистой деятельности при мозговых инсультах. Знакомый под большим секретом сообщил ему, что рецензию писал академик Добронравов. Он заявил, что предлагаемый метод научно не обоснован. С таким авторитетом редакция не может не считаться, статью не напечатают.
      Конечно, Рябинин мог бы и не спешить рассказывать Пескишеву об этом, не портить ему настроение в предпраздничный день, но что с него возьмешь!
      Пескишев хорошо знал Добронравова - человека весьма почтенного. Хотя ему за семьдесят, он еще достаточно активен и пока поспевает всюду. Более того, он нередко бывает там, где, казалось бы, ему и делать-то нечего.
      Чтобы понять сущность нового метода, Добронравову нужно время, которого у него, увы, нет. Возможно, он вообще рукописи не читал, а сделал это кто-нибудь из его сотрудников.
      Конечно, Добронравов заслуживает уважения: сделал он в своей жизни немало. Пусть его превозносят, от старых заслуг не отмахнешься. Худо то, что такой человек еще продолжает возглавлять крупный научный коллектив, который при другом руководителе был бы куда более продуктивным.
      - Кстати, Сергей, надо подготовить аналогичную статью в центральный журнал. Возможно, там ее оценят по достоинству.
      - Я это сделаю сразу же после праздников. Если не возражаете, я ее дополню новыми данными.
      - Не возражаю.
      Уходя, Сергей позвал с собой Маню. Прощаясь с Галиной Викторовной и Федором Николаевичем, она пообещала, что, как только оформится на работу, обязательно придет к ним, чтобы помочь по хозяйству.
      - У тебя неприятности? - мягко спросила Галина Викторовна, когда они остались одни.
      - Почему ты так думаешь?
      - Не думаю, а знаю. - Галина Викторовна рассказала, как Маня позвонила по телефону и представилась его любовницей.
      - Что за чушь!
      - Вот тебе и чушь. Она сказала, что беременна от тебя. Вместо того, чтобы устроить тебе сцену ревности, я пригласила ее к нам. Оказалось, что преподнести мне всю эту чепуху по телефону ее попросил Цибулько, ее бывший односельчанин.
      - Вот ведь ерунда какая, - рассмеялся Пескишев.
      - Возможно. И все-таки послушай меня, будь осторожен. Ты уже не юноша. Скоро пятьдесят, а ведешь себя, как младенец.
      Пескишев поморщился: Галина Викторовна села на своего любимого конька и теперь не скоро с него слезет, а ему придется выслушать все до конца, если он не хочет с нею поссориться. Спорить и оправдываться было бесполезно, поэтому он сел и, набравшись терпения, решил слушать ее, пока она не выговорится.
      Галина Викторовна советовала ему прекратить ненужные выступления на ученом совете и открытых партийных собраниях, не высказывать критических замечаний в адрес администрации института.
      - Но почему же я должен молчать, если вижу неполадки, которые следует устранить? - возмутился Пескишев.
      - Какое тебе до этого дело? Если руководство терпит эти неполадки, значит они кому-то нужны. Пусть они тебя не волнуют, тем более что они не на твоей кафедре. Тебя не трогают, и ты никого не трогай. Ты ведь отлично знаешь, как не нравится начальству, когда ему делают замечания. Такие выступления пользы не приносят, а определенный вред причиняют.
      - Но кому-то надо о них говорить!
      - Пусть те и говорят, кому это надо. Разве ты не знаешь, что люди о тебе говорят?
      - Догадываюсь.
      - Трудно не догадаться. Говорят, что Пескишев хоть и умница, а дурак.
      Подобные нравоучения жены всегда раздражали Пескишева. Вот и теперь он начал выходить из себя.
      - Как же это так? Умница, а дурак? Это же какая-то абракадабра.
      - Да очень просто: в вопросах теории тебя признают умницей, а в житейских делах дураком. Дождешься, что пришлют пристрастную комиссию для проверки твоей работы. А в недалеком будущем состоится твое переизбрание. Вот так...
      - Зря ты сгущаешь краски.
      - Нет, не зря. Зачем ты поссорился с Цибулько?
      - Да не ссорился я с ним. Просто наши мнения об одном больном разошлись.
      - Мнения разошлись? А я уже наслышана, что ты был с ним груб. Обозвал его каким-то неприличным словом, а в заключение написал какую-то чушь, над которой потешается вся кафедра психиатрии.
      - Хватит! - оборвал жену Пескишев. - Надоело!
      - Вот, вот! Ты только на это и способен. Вместо того, чтобы признать свои ошибки и исправить их, ты кричишь, обрываешь. Люди-то говорят. Попробуй докажи, что это не так.
      - Ничего я доказывать не собираюсь.
      - А зря. Вот посмотри, Цибулько...
      - Хватит о Цибулько! - Федор Николаевич уже не мог сдержаться. - Я не Цибулько, а Пескишев! Запомни! И никогда Цибулько не буду! Ясно?
      Галина Викторовна взглянула на мужа и, ничего не сказав, вышла из гостиной. Он выключил телевизор, принял снотворное и пошел в спальню. А Галина Викторовна долго смотрела в кухонное окно на гирлянды праздничных огней. На душе у нее было пусто и тоскливо. Временами ей казалось, что она слышит какие-то голоса, назойливо повторяющие одно и то же: уезжай, ты здесь никому не нужна.
      11
      Через несколько дней после праздников Пескишева пригласил к себе ректор и сказал, что на него поступила жалоба.
      - По какому поводу? - удивился Федор Николаевич.
      - Сообщают, что вы провели эксперимент на больной и, вместо того чтобы оказать ей необходимую помощь, уехали, бросив ее на произвол судьбы. Автор письма возмущен тем, что вы отказались принять участие в операции, поручили ее молодому нейрохирургу, а сами организовали пьянку, даже не поинтересовались результатами операции. Более того, вас в состоянии глубокого алкогольного опьянения видели в автобусе, где вы приставали к какой-то женщине. При этом ссылаются на водителей автобуса, которые могут это подтвердить.
      - Какая чепуха! - возмутился Пескишев. - Надо же придумать такое!..
      - Как видите, придумали, - с сожалением сказал Антон Семенович. Придется создать комиссию для проверки фактов, изложенных в письме. Я, конечно, не очень верю написанному, но проверить надо. Так-то оно и для вас и для ректората лучше будет. Надеюсь, вы не станете возражать?
      - Какие могут быть возражения?! Ну и люди. Надо же такое придумать.
      - Сочувствую вам, Федор Николаевич, но помочь ничем не могу. Без комиссии тут никак не обойтись, - заключил ректор.
      Неделю спустя Пескишева пригласили на комиссию, которой было поручено проверить обоснованность анонимной жалобы. Собрались в кабинете Цибулько, который был назначен председателем. До начала заседания оставалось минут десять, а поскольку "виновника торжества" пока не было, члены комиссии решили обменяться мнениями, чтобы придерживаться одной линии. В то, что Пескишев был мертвецки пьян и, как писалось в анонимке, приставал к женщинам, никто не верил. Даже Цибулько не стал придавать этому серьезного значения, хотя информацию получил, что называется, из первых рук - от собственной супруги. Видимо, она что-то напутала, в институте все знали, что Пескишев не пьет. Операцию он не делал, но и не обязан был ее делать, так как там есть свои специалисты. Кстати, как стало известно, он предлагал свои услуги, - отказались. Следовательно, и здесь его упрекнуть трудно. А вот эксперимент на человеке - налицо.
      На том и порешили - основное внимание обратить на это.
      Зная своего шефа, Пылевская - член этой комиссии, попросила показать историю болезни. Истории не было. Это давало Пескишеву основание говорить о неподготовленности комиссии, о несерьезном подходе к делу.
      - Как же так получилось? - поинтересовалась Пылевская. - Начинаем работу, а не располагаем основным документом.
      - Мы в этом не виноваты, - возразил Цибулько. - История болезни запрошена. К сожалению, она пока не пришла. Да, возможно, сегодня она и не понадобится. Если Пескишев признает, что вливал раствор больной без ведома и согласия главного врача, факт нарушения положения Минздрава будет доказан. А этого вполне достаточно, чтобы сделать надлежащие выводы.
      - Ну, а если не признает?
      - Тем хуже для него, - заявил декан Колюжный, так же привлеченный к работе комиссии.
      Когда Пескишев узнал, кто будет проверять анонимку, он понял, что ничего хорошего ждать не приходится. Предвидя исход, он шел на заседание спокойно, без страха.
      Цибулько, прочитав письмо, попросил Пескишева рассказать, что в нем верно, а что нет.
      Пескишев подробно рассказал о поездке в районную больницу, о позднем ужине с местными врачами. О том, что действительно предлагали коньяк, но он решительно отказался. Поэтому за столом никто не пил. Ужинать довелось после бессонной ночи и тяжелого, напряженного рабочего дня, нет ничего удивительного в том, что он всю дорогу в автобусе проспал. Если в этом есть что-то преступное, то он охотно признает себя виноватым.
      - Значит, вы спиртного не употребляли? - не удержался, уточнил Цибулько. - И к женщинам не приставали?
      - Спросите у своей супруги, мы ехали в одном автобусе. Кстати, уж не она ли автор анонимки?
      - Попрошу вас воздержаться от бездоказательных оскорбительных утверждений! - взвился Цибулько.
      - А я вообще-то ничего не утверждаю. Это так... предположение.
      - Продолжим разговор по существу, - предложил Цибулько. - Вы использовали новый метод, ранее никем не апробированный, и тем самым нарушили положение Минздрава о внедрении новых методов лечения в клиническую практику.
      - Почему нарушил? Просто не имел возможности выполнить все формальности из-за исключительности создавшегося положения.
      - Нас интересует сам факт нарушения, а не его трактовка, - насупился Колюжный. - Отчего? Почему? Уточнение этих вопросов не входит в круг наших задач.
      - Федор Николаевич, - сказала Пылевская, - я отлично понимаю вас и готова оправдать ваши действия, но мне непонятно, почему вы не позвонили главному врачу и не получили его согласия? Ведь что нужно было? Чтобы комиссия в составе трех человек приняла решение о допустимости и целесообразности применения реализованной вами процедуры.
      - Благодарю вас, Зоя Даниловна, за готовность оправдать мои действия, но какие могли быть тогда звонки главному врачу? Ведь было уже около трех часов ночи, а у больной отсутствовали признаки жизни. О какой комиссии могла идти речь? Для реализации этого положения, как вы изволили выразиться, потребовалось бы столько времени, что его с лихвой хватило бы не только для захоронения покойницы, но и для поминок.
      - Не надо усложнять. Совсем не было необходимости создавать комиссию и ждать ее решения в тот момент. Достаточно было договориться с главным врачом, получить его принципиальное согласие, а все оформить можно было назавтра. Это, несомненно, предупредило бы всякие нарекания в ваш адрес. Все-таки следует быть более дальновидным. Вы меня простите, но я говорю это вам, руководствуясь самыми лучшими побуждениями.
      - Вы меня удивляете, Зоя Даниловна. Откуда этот махровый бюрократизм? О чем вы думаете: о больной или о бумаге?
      - И о том, и о другом.
      - Значит, я задним числом должен был оформить создание несуществующей комиссии? - горько усмехнулся Пескишев. - Но ведь это, простите, вздор. Сроду я не занимался очковтирательством. Неужели вы думаете, что начну заниматься этим теперь? Я, уважаемая Зоя Даниловна, как и всякий нормальный врач, думал о больной, а не о себе и о возможных неприятностях.
      "Лукавишь, Федор, - подумал он, вспомнив гневные глаза молодого хирурга. - Думал ты и о возможных неприятностях, думал... Просто с этой стороны ты их не ожидал, вот в чем дело..."
      - Между прочим, товарищ Пылевская права, - сказал Цибулько. - Вы действительно подчас к оформлению документов относитесь недостаточно серьезно.
      - Что вы имеете в виду?
      - Да хотя бы ваше заключение по поводу больного шизофренией.
      - Я от него не отказываюсь и продолжаю придерживаться своего мнения.
      - Тем хуже для вас, - встал из-за стола Цибулько. - Товарищи, давайте закругляться. Факт нарушения профессором Пескишевым положения Минздрава, запрещающего эксперименты на людях, не вызывает никакого сомнения. Сам Федор Николаевич не отрицает этого, поэтому нет никакого смысла уточнять детали, не имеющие прямого отношения к делу.
      - А мне можно? - обратился к Цибулько аспирант Борис Зверев, исполнявший обязанности секретаря комиссии. Он тщательно записывал все, что говорили присутствующие.
      - Что еще? - удивленно посмотрел на него Цибулько.
      - Сердечная-то деятельность все-таки восстановилась.
      - Что же из этого следует? К чему это привело? К появлению жалобы на Федора Николаевича?
      - Нет, я не это имел в виду. Сказанное вами огорчительно. Это своего рода издержки. Замечательно то, что Федор Николаевич подметил новый, ранее никому не известный факт восстановления сердечной деятельности в случае, где ничто уже не помогает, - пояснил Зверев.
      - Слушай, Борис, - нахмурился Цибулько. - Во-первых, пора научиться яснее излагать свои мысли. Во-вторых, твое дело слушать и записывать, что говорят члены комиссии, а не мешать ее работе. Что касается восторгов, то я предоставлю тебе возможность излить их после заседания.
      Борис смутился и замолчал. Цибулько объявил об окончании работы.
      Подчеркнуто вежливо раскланявшись с членами комиссии и пожелав им доброго здоровья, Пескишев вышел из кабинета.
      - Трудный человек, - заключил Цибулько. - И как только вы с ним работаете, Зоя Даниловна?
      - Ничего, уживаемся. - Пылевской явно не хотелось таскать для Цибулько из огня каштаны; в связи с предстоящим уходом Бобарыкина на пенсию ей вовсе не улыбалось портить отношения с Пескишевым. Ей было ясно, что Цибулько сводит с Федором Николаевичем какие-то счеты. В другое время она охотно поддержала бы его, но только не сейчас. - Кстати, он не такой плохой человек, как это иногда кажется. Гадостей не делает. До сих пор у нас с ним особых проблем не было, хотя люди мы совершенно разные. Конечно, его поведение временами удивляет и даже огорчает, но нужно ему отдать должное: смел, напорист, принципиален...
      - Типичный эпилептоид, - перебил Цибулько. - К тому же склонен к переоценке собственных достоинств.
      Декан согласился с Цибулько.
      - Ведет себя, как мальчишка. Так на выговор и напрашивается!
      - А за что выговор? - удивился Борис. - За открытие? То, что он сделал, - это ведь, в сущности, открытие...
      - Слушай, Борис, вот уйдут наши гости, я с тобой поговорю, а пока помолчи. Что с тобой сегодня? Какая муха тебя укусила? Пора уже соображать, что и когда следует говорить.
      Пылевская заступилась за Бориса!
      - Молод, неопытен, не стоит придавать большого значения его высказываниям. Пескишев действительно обнаружил любопытный факт, который может иметь прикладное значение, но не больше.
      - Поговорили, и хватит, - подвел черту Колюжный. - Кто куда, а я к себе. У меня дел еще невпроворот.
      Члены комиссии обменялись рукопожатиями и разошлись с сознанием выполненного долга. Если кто и был огорчен случившимся, так это только Борис, который так и не уяснил себе, за что же прорабатывали Пескишева да еще собираются наложить на него взыскание.
      12
      Изучая проблему мозгового инсульта, Пескишев давно уже пришел к выводу, что наибольшие успехи в ее решении могут быть достигнуты на пути профилактики, которой до последнего времени не уделяли должного внимания.
      Важную роль профилактики в борьбе с мозговыми инсультами не отрицали и другие. Однако подход к ней был различным. Так, руководители головного института считали, что ее нужно проводить всем, кто имеет повышенное артериальное давление. Пескишев не разделял их мнения. Людей с повышенным давлением десятки миллионов, мозговой инсульт в ближайшие годы мог реально угрожать лишь какой-то относительно небольшой части из них. Тем более что инсульт поражал людей и с нормальным артериальным давлением. Создавать гигантскую противоинсультную службу, которая большую часть времени будет работать вхолостую - уж слишком бы это оказалось обременительным для здравоохранения. Необходимо было научиться предсказывать возникновение инсультов и заниматься именно теми, у кого они могут возникнуть. А вот как это делать, Пескишев долгие годы не знал. Выручили математики. Общими усилиями была разработана первая система прогнозирования возникновения мозговых инсультов. Результаты ее превзошли все ожидания.
      Возможно, исследования Пескишева еще долго оставались бы незамеченными, если бы в Энск не приехал министр здравоохранения, который проявил к ним интерес. Посетив клинику нервных болезней, он предложил Федору Николаевичу подробно написать ему о проделанной работе, обещая свою помощь для внедрения систем прогнозирования в практику здравоохранения. Федор Николаевич воспользовался этим случаем и, не теряя времени, направил министру пространное письмо, в котором описал методы прогнозирования мозговых инсультов и пути реализации их во врачебной практике. Через некоторое время ему сообщили, что министр дал указание проблемному совету по нервным болезням заслушать его и принять соответствующее решение, на основании которого будет разработан план мероприятий по внедрению систем прогнозирования в практику здравоохранения.
      Приехав в Москву, Федор Николаевич решил зайти в головной институт, чтобы узнать о времени проведения проблемного совета и уточнить некоторые детали, связанные с его докладом.
      Заместитель директора института по научной части доктор медицинских наук Хлыстов встретил его сдержанно.
      - Вы писали министру? - спросил он Пескишева.
      - Да, писал. Насколько мне известно, мое письмо находится у вас.
      - Почему вы не посоветовались с нами, не поставили нас в известность?
      - А почему я должен был это делать? - удивился Федор Николаевич.
      - Странный вопрос. Мы курируем проблему мозгового инсульта и должны контролировать всех, кто ею занимается. Нельзя же действовать за нашей спиной и тем самым ставить нас в неловкое положение. Вы что-то пишете министру, а мы об этом ничего не знаем. Не кажется ли вам, что это очень смахивает на анархию.
      Манера разговора Хлыстова показалась Федору Николаевичу оскорбительной.
      - Да, вы представляете головной институт, - резко сказал он, - но почему я должен с вами советоваться, если вы недостаточно осведомлены в тематике, которую разрабатываем мы? Как вы можете руководить исследованиями по прикладной математике и применению ЭВМ для прогнозирования мозговых инсультов, если этими вопросами в вашем институте никто не занимается? Что вы в них понимаете?
      Теперь оскорбился Хлыстов. Густо побагровев, он забарабанил пальцами по столу.
      - Мы - головной институт, - упрямо повторил он. - Нам даны большие полномочия. С нас требует министерство, а мы требуем с вас. Все исследования, в том числе и ваши, должны находиться под нашим контролем.
      - Слушайте, Степан Захарович, как же вы будете руководить нами, если занимаетесь совсем другими вопросами? - поинтересовался Пескишев. - Вы об этом подумали? И почему я должен спрашивать у кого-то разрешения, писать мне или не писать министру и что писать? Я ни к вам, ни к вашему институту практически не имею никакого отношения. У меня кафедра, научно-исследовательская группа, которая выполняет тему Госкомитета по науке и технике согласно утвержденному плану. У нас один подход к решению проблемы, у вас - другой.
      - Подход должен быть единым, - решительно заявил Хлыстов.
      - Позвольте с вами не согласиться. Я не разделяю вашей точки зрения, ибо подобные установки вредны и опасны для науки.
      - Что вы имеете в виду?
      - В науке должно быть не единство мнений, а единство цели. Пути же достижения ее могут быть самыми различными. Важно найти наиболее короткий путь. Если вы такой приверженец единства мнений, то почему же профессор Штрайк, который возглавляет разработку проблемы инсульта, а следовательно и вы, как его заместитель по науке, отклонили наши предложения? Сколько раз я предлагал вам объединить наши усилия? Однако никакого ответа с вашей стороны не встретил. Видите ли, профессору Штрайку не нравится наша идея. А нам не нравится ваша, которую мы считаем неприемлемой. Мы - не сотрудники, а противники в науке, зачем же нас всех загонять в одну упряжку? Министр посетил нашу клинику, на месте познакомился с нашими исследованиями и предложил свою помощь. Не вы, а он. Вот я и последовал его совету.
      - Выделиться хотите? - ядовито обронил Хлыстов.
      - Представьте себе, хочу и даже очень. И ничего не вижу в этом предосудительного, ибо руководствуюсь соображениями дела, необходимостью организации противоинсультной службы на новой основе, которую вы отвергаете.
      - Значит, все мы делаем не то, что надо, а вот вы - то. Так, что ли, вас понимать прикажете?
      - Я, уважаемый Степан Захарович, не привык приказывать. Это у вас такая наклонность есть. А мне она не нужна. Все ваши предложения до сих пор были направлены на оказание помощи больным с инсультами. Конечно же, больные нуждаются в помощи, и эту помощь надо совершенствовать. Только такой подход не может оказать существенного влияния на распространенность болезни. Успешно бороться с нею можно только задолго до ее возникновения...
      - Не говорите банальностей, - усмехнулся Хлыстов. - Эта идея была известна задолго до вашего рождения.
      - Идея-то, конечно, не новая, а вот подход к решению... Прежде чем предупреждать инсульт, надо знать, у кого он возможен, а у кого нет. Но для этого надо иметь системы прогнозирования. Такие системы разработали мы. Внедрение их в практику здравоохранения повысит эффект профилактики, сохранит здоровье и жизнь многим и многим людям. Впрочем, извините, для подобных дискуссий у меня нет времени. Поговорим на заседании проблемного совета.
      - Что ж, поговорим, - с глухой угрозой в голосе сказал Хлыстов. Знаете такую пословицу: "Рано пташечка запела, как бы кошечка не съела".
      - Знаю, - с вызовом ответил Пескишев. - Но я и другую знаю: "Бог не выдаст - свинья не съест"...
      - Вот пришли бы вы к нам, посоветовались, сходили бы мы вместе к министру, и все было бы в полном порядке. А теперь я посмотрю, что у вас получится.
      - Получится! - заверил Пескишев.
      - Поговорили... - Хлыстов встал с кресла. - Я вас больше не задерживаю.
      - Спасибо и за это, - сказал Пескишев и, хлопнув дверью, вышел.
      13
      В последнее время Бобарыкин сильно изменился: похудел, стал раздражителен и замкнут. На вопросы сотрудников отвечал неохотно. Сначала заподозрили, что он чем-то болен и болезнь свою старательно от всех скрывает. Но вскоре поняли, что это не так: всплыла истинная причина. Первой Пескишеву об этом сообщила Женя:
      - У Ивана Ивановича неприятности.
      - Какие? Впервые слышу, - удивился Пескишев. - Что случилось?
      - В ректорат вызывали.
      - Это действительно событие. Зачем? Благодарность решили объявить или грамоту вручить по поводу юбилея?
      - Нет, - Женя отрицательно покачала головой, - на пенсию предложили уйти.
      Пескишев встал и взволнованно заходил по кабинету.
      - Как - на пенсию? Зачем? Да он же золотой человек, отличный педагог, а здоровье у него богатырское. Ну-ка, пригласи его ко мне.
      Женя вышла. Зазвонил телефон, и Пескишев взял трубку.
      - Что? Лицо поцарапала? Глаза? А! Глаза все-таки целые! Ну, слава богу. А кому? Цибулько? За что? Не знаете? Надо разобраться! Сами разберетесь? Пожалуйста.
      Положив трубку, Пескишев усмехнулся: что за чепуха? Почему Маня вдруг набросилась на Цибулько? Что ей взбрело в голову? Ведь она так хорошо себя вела и работала отлично. Надо же такой номер выкинуть. Нет, это неспроста! Вот дуреха...
      - Вызывали? - на пороге стоял Бобарыкин. Выглядел он усталым, постаревшим. Смотрел куда-то в сторону, словно провинился. У Пескишева от жалости и сострадания заныло сердце.
      - Что случилось, Иван Иванович?
      - И не спрашивайте: хуже не придумаешь. Подарок преподнесли по случаю юбилея. - Бобарыкин тяжело опустился на стул.
      Он рассказал, как ему месяца полтора назад стало известно, что его собираются отправить на пенсию. Иван Иванович очень встревожился, но поскольку он об этом узнал окольным путем, то еще надеялся, что все обойдется. Мало ли случается: поговорят, поговорят, а затем все остается как было. Однако сегодня его пригласил к себе Муравьев.
      Ректор был любезен и внимателен, даже чашку кофе предложил, но Бобарыкин отказался.
      - Что, сердце барахлит после этого напитка? - поинтересовался Антон Семенович.
      - Сердце не барахлит, а вот душа не лежит, - пояснил Бобарыкин.
      - Я тоже, честно говоря, чай предпочитаю, но и кофе не брезгую. Полезный напиток, если, конечно, сердце в порядке... Вот что, Иван Иванович, - Муравьев разгладил какую-то бумажку, лежавшую на столе, посоветовались мы и решили следующее. Человек вы хороший, достойный, родину на полях войны защищали, много дорог фронтовых исходили, да и в институте работаете давненько, а потому пришло время о вас позаботиться. И вам о своем здоровье подумать надо. Как-никак шесть десятков за плечами. Местком выделил вам путевку в санаторий. Отдохнете, подлечитесь, а там и на заслуженный отдых.
      - А зачем мне санаторий? Пока я ни на что не жалуюсь и в лечении не нуждаюсь.
      - Ну, все-таки годы берут свое. Поберечь себя надо. Так сказать, профилактически, - пояснил Муравьев.
      - Нет, нет, не надо мне никаких путевок. Сам-то я лучше отдохну. Почему вы вдруг решили, что я нуждаюсь в заслуженном отдыхе? Разве я не справляюсь со своими обязанностями?
      - Что вы! Что вы! Мы не в этом смысле. Мы довольны вашей работой. Но нам казалось, что вам полезно будет отрешиться от институтской суеты, отдохнуть...
      - Повторяю: я не устал и не нуждаюсь ни в каком отдыхе.
      - Да мы же из самых лучших побуждений... О вас думаем.
      - Если вы, Антон Семенович, действительно думаете обо мне, то давайте прекратим разговор на эту тему. Я люблю свою работу. Она является единственным утешением в моей жизни. Как же я могу отказаться от нее? Что же я делать-то буду без работы?
      - Да вы не беспокойтесь. Мы вам подыщем что-нибудь полегче, общественные поручения...
      - Не надо мне ничего полегче, меня вполне устраивает то, что я имею.
      - Вот вы, Иван Иванович, упорствуете, а зря. Вы человек сознательный, ветеран войны, должны понимать, что я, как ректор института, вынужден жить не только сегодняшним днем, но и думать о завтрашнем...
      - Думайте. Я вам не мешаю.
      - Нет, дорогой Иван Иванович, в известной мере мешаете, - отрезал Муравьев.
      - Каким образом?
      - Видите ли, я должен готовить кадры... двигать молодежь. Ей принадлежит будущее. Придет время, и мне придется уступить место молодым. Смена смене идет, Иван Иванович. И потом - ваше пристрастие к зеленому змию...
      - Так кем же вы хотите заменить меня?
      - Этот вопрос решит ученый совет, о нем рано говорить, - уклончиво сказал Антон Семенович. - Одним словом, жду от вас заявления.
      Воспоминание о разговоре с ректором вконец расстроило Ивана Ивановича. У него задергалась правая щека. Старик пытался еще что-то сказать Пескишеву, но не смог, отвернулся, чтобы скрыть подступившие к глазам слезы.
      Пескишев задумался.
      Он знал, проблема существовала, и довольно острая: люди, дожившие до пенсионного возраста, ни в какую не хотели уходить на заслуженный отдых. Особенно это касалось профессоров, преподавателей вузов. Что удерживало большинство из них? Конечно же, не только зарплата, куда более высокая, чем пенсия. Тех, кто думал лишь об этом, было меньшинство. Больше было других, кто, проработав тридцать пять - сорок лет на одном месте, отдав этой работе все силы, знания, всю свою любовь, просто не представлял себя вне институтских стен. Они, такие люди, как Иван Иванович Бобарыкин, не увлекались рыбалкой и не коллекционировали марки, не выращивали на дачах цветы и не занимались разведением аквариумных рыбок. У них была лишь одна страсть - работа, и когда вставал вопрос о том, что эту работу надо оставить, они чувствовали, как перед ними открывается бездна.
      "Да, - с горечью думал Пескишев, - все правильно. С годами организм дряхлеет, человеку все тяжелее выполнять свои обязанности. Но ведь - смотря какие. Оперировать хирургу трудно - не тот глаз, не та рука, но преподавать... Разве молодость, энергия, сила способны заменить гигантский опыт, накопленный тем же Бобарыкиным? Как тут поступить? Конечно, можно понять Муравьева, когда он отправляет на пенсию людей равнодушных, бесталанных, из года в год пережевывающих одни и те же страницы учебника... Но зачем же трогать одержимых своей работой, особенно если их пока практически некем заменить? А Ивана Ивановича некем заменить, Пылевская не потянет, это же ясно, и пострадает от этого необдуманного, поспешного решения не только хороший человек, но и дело, во имя которого все затевалось".
      - На пенсию! Я им покажу на пенсию! - вдруг взорвался он, хотя прекрасно понимал, что не в силах что-нибудь сделать. - Я им этого не позволю!
      - Ну как же вы не позволите? Что вы можете? Власти-то у вас нет... Иван Иванович вытер лицо мятым платком. - Не могу я уходить на пенсию, пропаду совсем. Что мне без студентов делать? Ведь сопьюсь вконец, вот беда...
      - А вы не пишите никакого заявления.
      - А что толку? Оформит приказом без моего согласия. Учебный-то год кончается.
      - Да, да, точно, кончается, - нахмурился Пескишев. - Хотя, стоп, так это же хорошо!
      Его осенила идея, которую он тут же изложил Бобарыкину. Расписание летних отпусков утверждено давно. Отпуск у Ивана Ивановича начинается в понедельник, то есть через два дня. Остается только одно - уехать куда-нибудь подальше и не возвращаться до самой осени.
      - Будем считать, что вас уже нет. Если ко мне обратятся, я так и скажу.
      - А что это изменит?
      - Все. Если даже приказ отдадут, осенью, когда вы вернетесь из отпуска, придется его отменить. До отпуска они это могли сделать, а после отпуска нельзя, ведь профессорско-преподавательский состав положено сокращать только в конце учебного года. Таким образом, год выиграем, а за это время многое может измениться.
      Выслушав Пескишева, Бобарыкин несколько воспрянул духом и, поблагодарив его, пообещал сегодня же уехать из города.
      Не успела за ним закрыться дверь, как в кабинет пулей влетела взволнованная Маня.
      - Федор Николаевич! Федор Николаевич! Это он во всем виноват...
      - Кто?
      - Цибулько. Разве вам жена не рассказала? Я как вцепилась в него, жалко, студенты оторвали. Обманщик он!
      - Безобразие, Маня. Нельзя руки распускать. Теперь тебя уволить могут.
      - Уволить! - воскликнула Маня. - Да вы соображаете, что говорите? Как можно меня уволить, если я к больным приставлена?! Кто будет за ними ухаживать, если меня уволят? Кто будет им судна да утки подавать? А?
      - Ну, что ты разошлась? Все равно безобразничать нельзя.
      - Я больше не буду, - примирительно сказала Маня. - А Цибулько свое получил. Он же сволочь. Разве так можно на человека наговаривать?.. Ну, я пойду, Федор Николаевич. - Маня поправила косынку и вышла из кабинета.
      Пескишев, улыбаясь, посмотрел ей вслед. Дела-а...
      Позвонил Колюжный, выразил неудовольствие постановкой воспитательной работы на кафедре. В доказательство привел пример с Маней. Возмущался, что она не только травмировала Цибулько, но и ему самому угрожала.
      - Каким образом?
      - Да я хотел ее утихомирить, а она говорит: "Не трожь. Я тебя не трогаю и ты меня не трогай, а то как дам по носу, сразу угомонишься". Ну разве так можно? - возмущался декан.
      - Вы уж простите, я лично займусь ею и приму надлежащие меры, чтобы впредь ничего подобного не случалось, - с трудом сдерживая распиравший его смех, сказал Пескишев.
      В кабинете было душновато. Он встал, распахнул окно. Потянуло сквознячком - зашла Пылевская. Подхватила какие-то бумаги, взлетевшие над столом, извинилась.
      - Начальство разыскивает Бобарыкина. Вы не знаете, где он?
      - К сожалению, нет. Минут десять назад он был здесь, а вот куда ушел, не знаю. Кстати, не в поликлинику ли? - схитрил Пескишев, но неудачно: была суббота, в этот день никто из сотрудников кафедры в поликлиниках не консультировал.
      14
      Бобарыкин после разговора с Пескишевым воспрянул духом. По пути домой он зашел в кафе, перекусил, стараясь не глядеть в сторону буфета, где поблескивали бутылки, и решил посидеть на скамейке в ближайшем сквере, чтобы еще раз обдумать возникшую ситуацию.
      Итак, сегодня последний рабочий день. Завтра начинается отпуск, а во время отпуска его уволить не могут: не положено. Правда, до конца рабочего дня осталось около четырех часов. Его еще могут найти и вновь предложить написать заявление либо познакомить с уже заготовленным приказом об освобождении от занимаемой должности. Оснований у ректора для такого приказа вполне достаточно. Во-первых, срок переизбрания Бобарыкина истек. Во-вторых, у него пенсионный возраст. Однако, если ректор промедлит с приказом, то осенью, после отпуска, его можно будет опротестовать - тут Пескишев, конечно, прав.
      Но Бобарыкина теперь смущало другое: почему он должен ловчить, прятаться от кого-то, словно человек, совершивший грязное дело? Хотя предложение Пескишева не выходило за рамки закона, но было в нем что-то неудобное, некрасивое, несовместимое с житейскими принципами, которым Бобарыкин следовал всю жизнь. Конечно, он так и не стал ученым, не обогатил науку открытиями, но работал честно, добросовестно, отдавал институту все свое время и силы. К тому же он ветеран войны, был ранен, награжден боевыми орденами. Там, на войне, всякое случалось: отступал, прятался, зарывался в землю... Но никогда не паниковал и не был трусом. Там был враг. Бобарыкин знал, что надо было делать, чтобы одолеть его, выстоять, выжить. Теперь же его охватило сомнение. Что предпринять? Уехать, спрятаться, зарыться в какую-нибудь конуру, чтобы его не нашли... последовать совету Пескишева или вернуться в клинику, где его ждут больные, которых он обещал посмотреть? А ведь обещал, черт побери, даже не предполагал, чем может закончиться сегодняшний день!..
      - Иван Иванович, вот вы где! А ведь вас ищут в отделе кадров, с ног сбились.
      - Это вы! - воскликнул изумленный Бобарыкин, увидев возле себя Пылевскую.
      - Нехорошо, нехорошо! Рабочий день в разгаре, а вы уже блаженствуете на лоне природы, - сказала она, укоризненно покачав головой.
      - А что вас, собственно говоря, беспокоит? Ведь вы мою работу не делаете.
      - Это не имеет значения, уважаемый коллега. Каждый из нас делает то, что ему поручено. Худо другое - и вы свою работу не делаете. К тому же, как говорят автоинспектора, от вас попахивает отнюдь не одеколоном, а, я бы сказала...
      - Ложь, матушка, ложь, не пил, - перебил Пылевскую раздраженный Бобарыкин. - Между прочим, вы тоже не на работе. Так что могли бы не укорять меня.
      - А я, Иван Иванович, выполняю общественное поручение. Мне поручено...
      - Разыскать меня? Так что ли?
      - Нет, не так! То, что я встретила вас, - чистая случайность. Но коль эта случайность произошла, то я сказала вам то, что слышали. Кстати, начальник отдела кадров просил вас сегодня явиться к нему.
      - Зачем это я вдруг ему понадобился?
      - А вот это вы уточните у него. Судя по всему, дело очень важное, иначе он не стал бы десять раз звонить на кафедру и проявлять столько беспокойства.
      - Возможно, - уже спокойно сказал Бобарыкин, осознавая безвыходность своего положения. - Так куда же мне идти: в клинику или в отдел кадров?
      - Времени еще достаточно, чтобы успеть побывать и там, и там, добродушно усмехнулась Пылевская и, кивнув Бобарыкину, заторопилась к выходу из сквера.
      Настроение у Ивана Ивановича было окончательно испорчено. Глядя вслед уходящей Пылевской, он понял, что скрываться бессмысленно и оскорбительно. Надо идти.
      "Эх! Где наша не пропадала, - подумал Иван Иванович. - На фронте и похуже бывало. Надо выдюжить".
      Проконсультировав больных, Бобарыкин направился в отдел кадров.
      - Иван Иванович, дорогой! - воскликнул начальник отдела кадров, протягивая ему руку. - Вы-то нам и нужны. Тут для вас сюрприз приготовлен.
      - Какой сюрприз? - поинтересовался Бобарыкин.
      - Почетная грамота. Сам Антон Семенович хотел ее вам вручить, но вы как в воду канули. Очень сожалел. Поручил это мне сделать. Так что позвольте вас поздравить.
      Начальник отдела кадров вручил Ивану Ивановичу грамоту и долго тряс руку. Затем посоветовал заглянуть в местком, где ему тоже кое-что приготовили. Бобарыкин поблагодарил и тяжело поднялся с кресла.
      - Минуточку, - попросил начальник отдела кадров и подал ему бумагу. Распишитесь, пожалуйста.
      - А это что? - спросил Бобарыкин.
      - Приказ. Да ведь с вами все согласовано.
      Это был приказ ректора об освобождении Бобарыкина от занимаемой должности в связи с уходом на пенсию.
      Иван Иванович побледнел, молча достал из кармана ручку, расписался и вышел.
      - Грамоту... грамоту забыли, - вслед ему закричал начальник отдела кадров, но он даже не обернулся.
      15
      Заканчивались летние каникулы. Федор Николаевич провел их на даче в Репино. 27 августа все сотрудники собирались на кафедре. Предстояло начало учебного года, которому предшествовала обычная подготовка: заседание ученого совета и, как всегда, сельскохозяйственные работы. По сути дела занятия со студентами начинались в первых числах октября, поэтому сотрудники в сентябре занимались кто чем: одни научными исследованиями, другие ехали со студентами в колхоз, а остальные негласно устраивали себе дополнительный отпуск.
      Пескишева удивляла суета и пустая трата времени, связанная с составлением расписания занятий. Ведь каждому было известно, что в сентябре занятий не будет - надо помогать колхозам. Поэтому расписание нужно составлять на октябрь. Но этого никогда не делали. Планировали занятия с первого сентября, ждали указаний, а когда они поступали, расписание переделывали. В общем, из года в год выполняли пустую и ненужную работу, которой можно было избежать.
      Вот и сейчас поступила команда выделить одного преподавателя для поездки со студентами в колхоз. Хотя на кафедре велся учет очередности и нынче предстояло ехать Пылевской, в списке значилась фамилия Рябинина. Как-то получалось, что у других были причины для отказа от поездки, а у него таких причин не было. Пескишев наверняка знал, что Зою Даниловну в деревню направить не удастся ни за какие коврижки, и жалел, что у Сергея из научной работы выпадает целый месяц. Но тут уж, как говорится, делать нечего: других кандидатур на кафедре нет.
      Когда Рябинин узнал о предстоящей поездке на сельхозработы, он лишь уточнил дату отъезда.
      - Конечно, надо ехать. Без нашей помощи колхоз картофель не уберет до самого снега. Рабочей силы недостаточно, да и организованность там хромает на обе ноги, - сказал Сергей.
      - Как это понять? - поинтересовался Федор Николаевич.
      - Видите ли, колхоз небогатый. Почти вся молодежь уехала в город на стройки, на предприятия. А те, что остались, тоже не горят на работе. Солнце уж вон где, а на полях - ни души. Кто на своих сотках возится, кто в райцентр на рынок подался, кто после вчерашнего застолья отсыпается... Председатель нас ждет, как светлого праздника. Молодой хороший парень, мы с ним в прошлом году подружились. Бьется как рыба об лед, просто жалко, честное слово. Главная опора - старики да старухи, многое с ними не наработаешь...
      Сергей махнул рукой и заверил Федора Николаевича, что кафедру не подведет: явится своевременно и работать будет добросовестно.
      Вскоре после ухода Рябинина к Пескишеву обратился студент с просьбой принять у него экзамен. Правда, Федор Николаевич не сразу понял, что ему надо, так как студент сильно заикался, высовывая язык и притопывая ногой, словно помогал себе.
      "Странно, - подумал Пескишев, - как можно такого заику брать в медицинский институт? Ведь он не только не сможет с больным поговорить, но и произведет на него самое удручающее впечатление".
      Предложив студенту сесть, Федор Николаевич спросил его:
      - Вы что, задолженник?
      - Д-Да!
      - Чего не знали прошлый раз?
      - Ра-ра-ра-ра-ди-ди...
      - Радикулит?
      - Д-Да!
      - За лето выучили?
      Увидев, что лицо студента расплылось в широкой улыбке, Пескишев сказал, что считает вопрос исчерпанным. Студент удивленно посмотрел на него, хотел что-то сказать, но только махнул рукой.
      - Возражаете?
      - Н-н-н-н-н-е...
      - Вот и прекрасно! - воскликнул Пескишев. - А теперь расскажите, что такое паркинсонизм и какие вы знаете непроизвольные движения при поражениях головного мозга. Понятно?
      - Д-да!
      - Отлично. Возьмите бумагу, карандаш, - предложил Пескишев, - и ответьте письменно. Я вас оставлю на минуту, а вы соберитесь с мыслями. Не возражаете?
      Студент согласно кивнул головой, и Пескишев вышел из кабинета. Не успела за ним закрыться дверь, как студент проворно вытащил из портфеля учебник, нашел необходимый раздел и стал переписывать все, изложенное там. Закончив писать, походил по кабинету, напился воды из графина и, потирая от удовольствия руки, уселся на свое место в ожидании профессора.
      Вернувшись, Пескишев познакомился с записками, сделанными студентом грамотно и толково, и решил не мучить его дальнейшими вопросами. Однако тот предложил профессору продемонстрировать признаки болезни.
      Глядя на кривляющегося студента, Пескишев не мог не оценить его стараний: кое-какие движения у него получались удивительно натурально.
      - Хватит! Вот видите, что значит хорошо поработать летом, - похвалил он довольно улыбающегося студента. - Так что же вам поставить?
      - Т-т-т-т-ри!
      - Почему три? - удивился Пескишев. - Вы же отлично знаете материал.
      Студент пожал плечами и сказал, хотя и с большим трудом, что над ним будут смеяться товарищи, ведь лучшей оценки он до сих пор не получал.
      - Плохо готовились?
      - Н-н-н-н-е! - По его мнению, у преподавателей не хватало терпения выслушать его до конца. Федор Николаевич был первым, у кого терпение оказалось железным.
      Пескишев поинтересовался, не пытался ли студент отвечать нараспев, растягивая слова, или даже петь, и знает ли он, что в таких случаях заикание исчезает.
      - Н-н-н-н-е-е-ужели? - удивился студент.
      - Конечно! Давайте попробуем, - предложил Пескишев. - Расскажите мне, пожалуйста, про остеохондроз. Петь можете?
      - П-п-п-л-ло-хо.
      - Ничего, - успокоил его Пескишев. - Здесь не театр и не эстрада, поэтому можно петь и плохо. Валяйте.
      Студент покашлял, попросил разрешения выпить воды и затянул громким голосом, что остеохондроз - это заболевание позвоночника, характеризующееся поражением межпозвоночных хрящей. Он пел, а точнее кричал, вдохновенно, не заикаясь. Правда, большего он не знал и уже готов был закашляться, чтобы скрыть скудность знаний, почерпнутых не столько из учебника, сколько от слов своей бабушки, у которой многие годы болела поясница. Однако ему повезло: Маня открыла дверь, чтобы посмотреть, кто так орет в кабинете профессора.
      - А мне можно послушать? - обратилась она к Пескишеву.
      - Что послушать?
      - Да вон как он поет, - указала она на студента. - У вас что, репетиция?
      - Какая репетиция? - растерялся Пескишев.
      - Самодеятельность или что? Я ведь тоже пою. Хотите, вместе с ним? предложила Маня. - Как только песня называется, не пойму.
      - Не-е-е-ме-е-е-шай! - с трудом выдавил студент.
      - Тоже мне "не мешай"! - передразнила его Маня. - Как же это он поет, если слова выговорить не может?
      - Занимайся, Маня, своим делом, - остудил ее рвение Пескишев. - Я экзамен принимаю.
      - По пению, что ли? Ничего себе экзамен! Горлопанит на всю клинику, как недорезанный бык, аж больные перепугались. Вон собрались у двери, беспокоятся.
      Пескишев приоткрыл дверь и попросил больных разойтись по палатам. Ушла и Маня. Оставшись наедине со студентом, он вновь спросил, какую поставить ему оценку. Но студент молчал.
      - Отлично, что ли?
      Парень отрицательно замотал головой.
      - Почему? - удивился Пескишев. За все время работы в институте он не встретил никого, кто бы возражал против такой отметки, повысить просили многие, понизить - никто.
      - Смеяться будут, - тихо сказал студент.
      - Над кем?
      - Над вами, что пять поставили. Поставьте лучше три.
      Пескишев рассмеялся, поставил "хорошо" и протянул студенту зачетную книжку. Посоветовал ему лечиться и заверив, что заикание - дело поправимое, он попросил его зайти в ассистентскую и пригласить в кабинет Бобарыкина. Тот кивком заверил, что понял, и, попрощавшись, вышел.
      В ожидании Бобарыкина Федор Николаевич стал просматривать почту. В основном это были письма от больных. Одни писали ему лично, другие на институт, как это бывает, когда не знают, к кому конкретно надо обратиться. Одни просили о консультации, другие - принять на стационарное лечение. Были приглашения на научные конференции, сообщения о публикации статей и отказы... Его внимание привлек конверт, на котором адрес был написан женским почерком. Создавалось впечатление, что женщина с большим старанием выводила каждую букву.
      Вскрыв конверт, Пескишев извлек небольшой, аккуратно сложенный лист бумаги и прочел:
      Дорогой профессор!
      Благодарю вас за помощь, оказанную мне, и прошу назначить день, когда я могла бы явиться к вам. С нетерпением жду вашего ответа.
      Ира Дубравина.
      Ниже был обратный адрес.
      Как Пескишев ни ломал голову, он так и не смог вспомнить автора письма. Ни имя, ни фамилия ему ничего не говорили. В конце концов он написал краткое письмо, указав день и час, когда сможет принять женщину.
      Он заклеивал конверт, когда в кабинет зашла Зоя Даниловна.
      - Здравствуйте, Федор Николаевич, с возвращением из отпуска. Поздравляю с началом учебного года. Рада, что вы вернулись, а то тут накопилось много неотложных дел, которые без вас никак нельзя решить, - фонтанирующее многословие Пылевской вернуло Пескишева к действительности, и он сразу же забыл о письме.
      Ответив на приветствие Пылевской, Пескишев поинтересовался, что за "неотложные дела" она имеет в виду.
      Зоя Даниловна сказала, что объявлен конкурс на вакантную должность доцента и хотела бы просить его поддержать ее кандидатуру.
      - Позвольте, позвольте, - удивился Пескишев. - Откуда у нас вакантная должность доцента?
      - Как откуда? Иван Иванович ушел на заслуженный отдых.
      - Вот тебе, бабушка, и Юрьев день! Разве его нет в клинике?
      - Неужели вы ничего не знаете?
      - А что я должен знать? С ним что-нибудь случилось?
      - Нет, ничего особенного. В конце учебного года Бобарыкин рассчитался, оформил пенсию и больше не появлялся в институте. Теперь на его место объявлен конкурс. Вот я и решила с вами посоветоваться.
      Сообщение Пылевской огорчило Федора Николаевича. Что же произошло? Неужели Иван Иванович не послушался его совета? Зачем оформил пенсию, ничего не сообщив ему? Почему ректор так поспешно объявил конкурс на освободившуюся должность, не посоветовавшись с ним? "Конечно, он может объяснить это тем, что меня не было в Энске, что надо быстрее укомплектовать штат кафедры, подумал Пескишев. - Да мало ли что он скажет и будет прав. А мне придется с этим согласиться".
      - Так что же вы скажете, Федор Николаевич? - прервала его мысли Пылевская. Это вызвало раздражение, и Пескишев не смог его скрыть.
      - Вы? На должность доцента?
      - Да, я! Ректорат считает мою кандидатуру наиболее подходящей.
      - Возможно. Но, честно говоря, я лично хотел бы иметь на этой должности другого человека.
      Пылевская опешила - подобного ответа она не ожидала. Краска залила ее лицо, руки задрожали, но, сдержав вспышку гнева, она спокойно спросила:
      - Позвольте спросить, почему?
      - Какой из вас доцент, если за все время нашей совместной работы вы не прочитали ни одной лекции студентам? Доцент должен читать курс лекций, а вы к нему совершенно не готовы. Числиться доцентом вы, конечно, сможете, а работать за вас кто будет? Я? Так, что ли? Ну, а если мне придется куда-нибудь отлучиться, кто же заменит меня?
      - Я постараюсь подготовиться, - сказала Пылевская.
      - Нам нужен подготовленный преподаватель, а не стажер. У вас было достаточно времени, чтобы разработать курс лекций, однако раньше вы этим не занимались. А сейчас... прошу прощения, если мне не изменяет память, вам ведь тоже вот-вот на пенсию.
      Слова были бестактными, но Пескишев произнес их умышленно, чтобы хоть как-то отомстить за Бобарыкина, которого, по его глубокому убеждению, на пенсию отправили из-за Пылевской. Ректор, бесспорно, расчищал для нее дорогу. Он планировал строительство нового общежития для студентов и наверняка рассчитывал на помощь мужа Пылевской.
      Зоя Даниловна заявила, что не ожидала от Пескишева такого оскорбительного выпада.
      - За последние пять лет вы не опубликовали ни одной научной работы. Статьи, опубликованные вами ранее, не заслуживают серьезного внимания, так как являются всего лишь фрагментами давно защищенной кандидатской диссертации. На что вы можете рассчитывать?
      - Я много работаю, - смутилась Пылевская.
      - Возможно, где-то вы много работаете, но только не на кафедре. Что же вы делаете? Поговорим откровенно. К декану зайдете, в партбюро заглянете, в месткоме посидите. Согласитесь, что для преподавателя института этого маловато.
      - Разве я не знаю, почему вы со мною так говорите? Это вы мне за выговор мстите, - ошеломила Пылевская Пескишева.
      - Выговор? За что? За какие такие подвиги?
      - За необоснованный эксперимент на больной. За нарушение положения Минздрава о внедрении в практику новых методов лечения.
      - Ну, благодарю вас за приятный сюрприз по случаю начала нового учебного года. А что касается мести, то позвольте вам сказать, что вы говорите чушь, в которую сами не верите. Вам не мстить, а жалеть вас надо, что размениваете свою жизнь на пустяки. Бегаете, суетитесь, шумите. Работать надо, голубушка, работать...
      - О себе лучше подумайте, - ядовито посоветовала Пылевская. - Неужели вы не замечаете, что не вписываетесь в институтский коллектив? Разыгрываете из себя героя нашего времени, а на самом деле донкихотствуете.
      - Благодарю вас, дорогая Зоя Даниловна.
      - Не называйте меня дорогой! - взвизгнула Пылевская. - Какая я вам дорогая! Будьте добры называть меня, как положено.
      - Нет, все-таки дорогая. Должен же я вас поблагодарить за то, что вы сравниваете меня с благородным рыцарем Дон Кихотом.
      Пылевская вытерла слезы и несколько успокоилась, поняв, что Пескишева не переговоришь и не переубедишь.
      - Если вы думаете, что я ожидала от вас другого ответа, то ошибаетесь, - холодно проговорила она. - Я была готова к отказу, но хотела выполнить все формальности. Должна вас огорчить, вы переоцениваете свои возможности. Не следует забывать, что при решении этого вопроса последнее и главное слово принадлежит не вам.
      Пескишев прекрасно понимал, что решающее слово принадлежит не ему, а ученому совету, который проголосует так, как ему порекомендует конкурсная комиссия, а комиссия будет руководствоваться указаниями ректора. Считая дальнейший разговор с Пылевской бесплодным, он все же решил поставить ее на место.
      - Я не сомневаюсь, что ректорат будет рекомендовать вас. Возможно, и ученый совет поддержит вашу кандидатуру. Только мое мнение о вас не изменится.
      - Вы грубиян! - вспыхнула Зоя Даниловна. - Я буду на вас жаловаться! Вы меня оскорбили!
      - Отнюдь нет. Я просто ясно высказал свое мнение о вас. Что касается ваших угроз, то можете приводить их в исполнение. Жалуйтесь. Если хотите, я вам даже подскажу, куда лучше всего пойти.
      - Куда?
      Пескишев подошел к Пылевской и прошептал на ухо адрес, по которому ей следовало отправиться. Зоя Даниловна отпрянула от него как ужаленная.
      - Безобразие! Хамство! - взвизгнула она. - Сказать такое женщине! Да мне муж никогда ничего подобного не говорил!
      - Я не муж, а профессор, а потому решил вам сказать то, что давно пора было сказать вашему мужу.
      - Господи! Надо же! Ну, я вам этого не прощу! Вы еще пожалеете об этом, - сдерживая бешенство, прошипела Пылевская и, смерив Пескишева презрительным взглядом, выбежала из кабинета.
      Пескишев немного остыл. Сидя в кресле, он подумал, что с этой кикиморой можно было поговорить и поделикатнее, но он не мог простить ей уход Ивана Ивановича. Он был раздражен и отвел душу на Рябинине, который не вовремя открыл дверь его кабинета.
      - Что тебе надо? Ты что, не можешь постучать, как это делают все приличные люди?
      - Федор Николаевич, - оправдывался Рябинин, - вы же сами говорили, чтобы я входил к вам без стука.
      - Мало ли что я говорил! Порядок есть порядок, и будь добр его придерживаться. Ясно?
      Рябинин извинился. Облаяв ни за что ни про что своего сотрудника, Пескишев несколько успокоился и уже примирительным тоном поинтересовался, что ему надо.
      - Пришел узнать, не случилось ли чего. А то какие-то сомнительные звуки доносились в ассистентскую из вашего кабинета. Думал, может, нужна моя помощь.
      - Ну, Сергей, ты и нахал. И в кого ты только пошел?
      - Стараюсь, Федор Николаевич, подражать шефу. Должна же быть преемственность поколений.
      - Ну, слава богу. Вроде полегчало. А то эта каракатица довела меня...
      - Простите, но и вы ее довели. В ординаторской валидол сосет. Может, и вам нужен, я прихватил.
      - Ладно, обойдется без валидола. Когда ехать в колхоз?
      - Завтра.
      - Смотри, если нужно, можешь прихватить Женю. Надеюсь вместе веселее будет.
      - Вот это шеф так шеф. Понимает, что к чему, - обрадовался Рябинин.
      - Как же не понимать! Давно подметил твои намерения. Не возражаю. Пескишев хлопнул Рябинина по плечу и подтолкнул к двери. За дверью он увидел больного, который так упорно добивался снять с него диагноз шизофрении.
      - Можно, профессор?
      - Заходите. Откуда вы?
      - Был в Москве у вашего друга профессора Рубцова. Письмо и привет от него привез. Вот, - протянул Пескишеву конверт.
      Пескишев, не торопясь, прочитал письмо. Рубцов писал, что данных за постановку диагноза шизофрении слишком мало, что в прошлом, по-видимому, была совершена ошибка. Он полагает, что у больного неврастения и эпилептоидные черты характера.
      - Ну, что же, дорогой друг, придется вас поздравить, что такой авторитетный психиатр разжаловал вас из шизофреника в неврастеника. А справку вам дали? - поинтересовался Пескишев. - Ведь это письмо к делу не пришьешь.
      - А как же? С печатью. Все как положено.
      - И что он вам сказал?
      - Выругал на чем свет стоит.
      - А вы?
      - А что я? Авторитет. Стоял и слушал. Разве можно возражать? Того и гляди передумает.
      Пескишев от души порадовался за больного.
      - Я принес вам маленький сувенир, - сказал тот. - Одну минуту. - Вышел из кабинете и тут же появился вновь. - Вот, - сказал и поставил возле Пескишева что-то завернутое в бумагу.
      - Что это? - удивленно спросил Федор Николаевич.
      - А вы посмотрите. - Больной развязал веревку, аккуратно смотав ее, снял оберточную бумагу. - Ваш портрет.
      - Точно! - воскликнул Рябинин, задержавшийся в кабинете. - Да это же вы, Федор Николаевич.
      Пескишев внимательно посмотрел на портрет и согласился, что этот тип чем-то похож на него. Правда, непонятно чем...
      - Копия, Федор Николаевич, - заверил Рябинин, сравнивая портрет с оригиналом. - Работа в стиле Пикассо. Шедевр современной живописи.
      - М-да! - проворчал Пескишев. - Ну что ж, шедевр так шедевр. Но что мне теперь с ним делать? Взять-то я его не могу, потому что это сильно на взятку смахивает. Я вам справку, а вы мне портрет. Так, что ли?
      - Взятку дают до того, как дело сделают, - улыбнулся больной. - А если - потом, так это не взятка, а подарок, знак благодарности. Кстати, справку не вы давали, а профессор Рубцов. Ему-то я ничего не дал.
      - И впрямь возьмите, - посоветовал Рябинин. - На стенку повесим.
      - Чтобы потом в ректорате все надо мной потешались?.. Эх, где наша не пропадала. Ну, спасибо, спасибо, дорогой друг, - поблагодарил Пескишев больного.
      Не успел он выпроводить обоих, как снова вошла Пылевская, которой срочно и неотложно понадобилось поговорить.
      - После столь энергичного обмена любезностями? - удивился Федор Николаевич. - Стоит ли? Да и о чем?
      - Поймите, это последний мой шанс, - кусая губы, сказала Зоя Даниловна. - Всю жизнь я мечтала стать профессором, с вашим приходом эта мечта стала нереальной. Дайте мне возможность хоть несколько лет доцентом побыть. Ведь других-то кандидатов у вас нет. Не брать же чужого человека. А как только наша молодежь подрастет, я сама охотно уступлю кому-нибудь из них место.
      Слушая Пылевскую, Пескишев понимал, что она пытается разжалобить его. Однако он не сомневался, что, став доцентом, она будет всеми силами держаться за это место и преградит дорогу тем же Рябинину, Самоцветовой...
      - Нет, Зоя Даниловна, - резко сказал он, - вы меня не уговорили. Я остаюсь при своем мнении.
      - Ну, что ж, - Пылевская встала, - покончим с этим. Я хотела все уладить добром, чтобы не подрывать вашего авторитета. Думаю, что меня все-таки изберут, так как конкурентов нет и не будет. Кстати, это вы принимали переэкзаменовку у студента Шишкина?
      - Да, отличный студент. К сожалению, сильное заикание мешает ему показать свои знания, а у экзаменаторов не хватает терпения выслушать его до конца.
      - А вы знаете, - насмешливо прищурилась Зоя Даниловна, - что он отъявленный бездельник и совершенно не занимался невропатологией.
      - Я убедился в обратном. Вы, по-видимому, предубеждены против него. Он только заикается.
      - Предубеждена? Заикается? Да он говорит лучше нас с вами. Если бы вы побывали хоть один раз на вечере студенческой самодеятельности, то смогли бы убедиться в этом.
      - Каким образом?
      - А таким, что он как конферансье ведет почти все программы. Подходящее занятие для заики!..
      - Неужели! - изумительно воскликнул Пескишев, подавляя распирающий его смех. Приняв театральную позу, он закричал: - Безобразие! Немедленно найти мне этого Шишкина и привести сюда!
      - Зачем?
      - Я его расцелую!
      - За то, что он оставил вас в дураках? - съязвила Пылевская.
      - Да, за то, что он меня так провел. Это же артист! Талантище! Если бы вы только видели, как он больных изображал. Не зря, значит, я ему хорошую оценку поставил. Шаль, что он в медицинский институт поступил. Погибнет. В театральный ему надо - и немедленно!
      Пылевская с презрением посмотрела на Пескишева, безнадежно махнула рукой и вышла из кабинета. Проводив ее взглядом, Федор Николаевич вновь вспомнил о Бобарыкине и подумал, что его надо найти, предложить поработать в больнице и вести почасовые занятия. Старик еще пригодится и больным, и студентам куда больше, чем эта фифа...
      16
      Заседание проблемного совета, на котором предстояло выступить с докладом Федору Николаевичу, состоялось только в конце сентября. В Москву он приехал с Женей Самоцветовой - могли возникнуть вопросы по математическому обеспечению системы прогнозирования, в которых она была особенно сильна. Пескишев не знал, что Хлыстов основательно подготовился к этому заседанию, намереваясь преподать "периферийному зазнайке" серьезный урок. С этой целью Хлыстов пригласил на заседание профессоров Зарипова и Рохину, которые обещали оказать ему поддержку. Во избежание недоразумений заместитель директора попросил их прийти к нему пораньше, чтобы убедиться, что они его не подведут.
      Зарипов пришел первым.
      - Дорогой Наби, рад видеть тебя! - восторженно приветствовал его Хлыстов. - Вот что значит друг! Всегда придет в нужную минуту!
      - Конечно! Конечно! Можешь на меня всегда положиться. Никогда не подведу. Всегда протяну братскую руку помощи, - верещал Зарипов, обнимая и похлопывая по спине Хлыстова.
      - А я и не сомневался. Садись, пожалуйста.
      Усадив Зарипова в кресло, Хлыстов предложил ему коньяк. Выпив по рюмке и закусив ломтиками лимона, друзья принялись обсуждать план совместных действий. В самый разгар беседы вошла профессор Рохина. Шумная и бесцеремонная, она бросила свою сумку на диван и обратилась к Зарипову:
      - И ты здесь?
      - А как же, дорогая Роза Семеновна, - ответил Зарипов. - Солдат всегда на самом горячем участке фронта.
      - Это точно. Ты всегда там, где пахнет жареным. Не впервые нам с вами в таких баталиях участвовать. Ужасно не люблю выскочек в науке. Сидит себе этакий провинциал на отшибе, варится в собственном соку, изобретает колесо, бог знает что о себе мнит да еще нас поучать собирается.
      - Может, чашечку кофе? - предложил Хлыстов.
      - Избави бог: от кофе у меня сердцебиение. Я уж лучше так посижу. Где заседать-то будем?
      - У меня в кабинете.
      - Вот и хорошо, - заметила Рохина. - Идти никуда не надо. Как успехи в кардиологии? - повернулась она к Зарипову.
      - Хорошие. Я бы сказал - очень хорошие. За прошлый год число инфарктов значительно уменьшилось, девяносто процентов выживших возвращаем на прежнее место работы. Такого еще никогда и нигде не было. Успех поразительный.
      - Плуты вы, - заметила Рохина.
      - Зачем такие вещи говорите? Я обидеться могу, - нахмурился Зарипов.
      - Ну и обижайся. Эка невидаль. Мне от этого хуже не будет. Разве я не знаю вас? Перемещаете цифры из одной графы в другую... Видите, куда загнул! Девяносто процентов в строи возвращает!..
      - Роза Семеновна, вы что, всех ученых плутами считаете? - ухмыльнулся Хлыстов.
      - Нет, не всех. Но вы тоже плут.
      - Почему это вдруг? Какие у вас основания так говорить обо мне? Хлыстов постарался скрыть недовольство за любезным тоном: сегодня с Рохиной явно не стоит связываться.
      - А такие, что вы пишете, будто в некоторых регионах страны ваш институт уменьшил смертность от инсультов в два раза. Это же очковтирательство. Я навела справки. На местах органам здравоохранения об этом ничего неизвестно. Они заявляют, что все осталось так, как было прежде.
      - Чего же они молчат, когда головной институт публикует неправильные данные? - спросил Зарипов.
      - Ссориться с ним не хотят.
      - Так это же не я пишу, а Владимир Петрович. Директору института виднее, что печатать, а что нет, - оправдывался Хлыстов.
      - Писал-то он, а кто ему такие сведения поставлял? А? Что с вашего шефа возьмешь, если ему скоро сто лет? Вы ему липовые данные поставляете, а он подписывает... Вот за это с вас и спрашивать надо.
      - Ну, а честные-то люди есть, как вы считаете? - Хлыстов открыл бутылку с "Боржоми".
      - Я честная, - засмеялась Рохина.
      - И только?
      - Нет! Зачем только?! Честных много. Но вы с Наби Зариповичем к ним не относитесь. Вытащили старую женщину, чтобы она помогла вам Пескишева растоптать...
      - Но вы же сами согласились прийти на заседание проблемного совета и высказать свое отрицательное отношение к его идеям, - заметил Хлыстов.
      - Да как же я могу не прийти и не сказать, что вам надо, если у меня два диссертанта через ваш ученый совет проходят?! Вы же им хода не дадите, будете без конца волынить. То не так, это не так. Я же знаю вас, как свои пять пальцев. Не хотела, а пришла.
      Рохина замолчала - в кабинет вошли Пескишев и Самоцветова.
      Холодно поздоровались.
      - Кого привез с собой? - спросила Роза Семеновна. - Дочку или еще кого?
      - Это моя сотрудница Евгения Михайловна.
      - А что она здесь будет делать? Уж больно молода!
      - Что придется. Вот если вы усомнитесь, что дважды два четыре, она вам это докажет.
      - Что-то ты сегодня больно остер на язык. Смотри, как бы не укоротили.
      Пескишеву очень хотелось сказать Рохиной что-либо резкое, но в кабинет вошли профессор Штрайк и члены проблемного совета, поэтому он решил промолчать, чтобы не давать повода для нареканий.
      Штрайк объявил заседание открытым.
      - Итак, первое - доклад профессора Пескишева о прогнозировании мозговых инсультов, второе - разное. Будут ли замечания и дополнения?.. Замечаний нет! Слово предоставляется Федору Николаевичу. Двадцать минут хватит?
      - Как скажете. Могу и двадцать, - сказал Пескишев и начал доклад.
      Он обстоятельно изложил сущность системы прогнозирования, привел результаты, полученные кафедрой на большом материале, а в заключение сказал, что предлагаемая его коллективом система прогнозирования мозговых инсультов отличается большой точностью и позволяет в большинстве случаев определить, кому мозговой инсульт грозит в ближайшие годы, а кому нет. Следовательно, позволяет выделить тех, кто нуждается в профилактике. А это значительно сокращает объем профилактических мероприятий и повышает их эффективность.
      Поблагодарив за внимание, Федор Николаевич сел.
      - Какие будут вопросы? - обратился к присутствующим Штрайк.
      - Разрешите мне, - поднял руку Зарипов. - У меня есть несколько вопросов к докладчику. Скажите, ваша система прогнозирует инфаркты миокарда?
      - Да, и инфаркты миокарда, - ответил Пескишев.
      Зарипов пожал плечами.
      - Для прогнозирования инфарктов миокарда и инсультов не надо никаких ЭВМ. Мы это делаем по пяти показателям. Уточняем у больного уровень артериального давления, избыточный вес, злоупотребление курением, наличие гиподинамии и гиперхолестеронемии, а затем принимаем решение. Этого вполне достаточно для того, чтобы предсказать, возникнут ли указанные осложнения в ближайшие годы или нет. К чему ваша система с пятьюдесятью показателями? Ею же никто не будет пользоваться.
      - Позвольте узнать, что это: вопрос или выступление? - уточнил Пескишев.
      - Как хотите, так и понимайте. Какое это имеет значение? Важно то, что я сказал.
      - Ясно. Уважаемый профессор Зарипов, возможно, кто-нибудь из присутствующих и поверит вам, но только не я и не моя сотрудница, которая в этих вопросах искушена. Заверяю вас, что на основании перечисленных вами показателей нельзя предсказать ни инсульта, ни инфаркта миокарда, - сказал Пескишев.
      - Откуда такая уверенность? - поинтересовался Зарипов. - Почему нельзя, если мы это делаем?
      - Делать можно, но получить хорошие результаты нельзя. С помощью вашего, так сказать, метода в группу нуждающихся в профилактике войдет огромное количество людей, которым она не нужна. В итоге придется проводить большой объем никому не нужной работы.
      - Это безосновательное утверждение! - воскликнул Зарипов.
      - Наоборот, ваше утверждение ничем не подкреплено. Где ваши данные? Назовите мне хоть одну вашу работу на эту тему и место ее публикации, предложил Пескишев.
      - Зачем работы, если это доказанный факт.
      - Допустим. В таком случае позвольте познакомиться с вашим методом и результатами его применения на практике.
      - Хоть сейчас.
      - Зачем сейчас? Сейчас идет заседание. Вы можете это сделать после заседания?
      - Поедем, покажу, - предложил Зарипов.
      - Ловлю вас на слове.
      - Товарищи! Товарищи! - обратился к ним Штрайк, - успокойтесь. Нельзя же так. Продолжайте, Наби Зарипович.
      - Скажите, зачем человеку знать, что ему в будущем почти наверняка грозят инсульт или инфаркт? Ведь это может вызвать нервно-психическое потрясение, так сказать, ятрогенное заболевание. Появится страх, ухудшится настроение вплоть до депрессии.
      - И вновь я с вами не согласен. Во-первых, совсем не обязательно говорить, что обследованному грозит в ближайшие годы. Важно нам знать это и своевременно предпринимать необходимые меры. Кстати, вы знаете, что однажды умрете?
      - К чему такой вопрос? - удивился Зарипов. - Я умирать пока не собираюсь.
      - Значит, собираетесь жить вечно?
      - Я человек смертный и на бессмертие не претендую.
      - А вы не боитесь, что однажды все-таки умрете?
      - Чего же мне бояться, если я умирать пока не собираюсь.
      - Кто собирается умирать? - поинтересовался Штрайк, вздремнувший во время полемики, которую вели Зарипов и Пескишев.
      - Пока никто не собирается, - сказал Пескишев.
      - Так зачем тогда об этом говорить? - удивленно развел руками Штрайк. Прошу по существу.
      - Все знают, что каждый из нас однажды умрет, но об этом никто сейчас не думает. Все мы надеемся, что случится это не скоро. Человек верит в лучшее будущее. Поэтому, если люди будут знать о возможности инсульта или инфаркта миокарда, они со всей серьезностью отнесутся к нашим советам, а мы таким образом сохраним им жизнь и здоровье.
      - На каком основании вы оцениваете показатели? Я, например, считаю их неправильными. Им надо дать другие оценки, - обратился к Федору Николаевичу Штрайк.
      - Позвольте спросить вас, Владимир Петрович, а какие?
      - Не такие, - ответила Рохина.
      - Роза Семеновна, вы тоже не согласны с нашими оценками?
      - Конечно, не согласна. Эти оценки надо изменить.
      - Каким образом? - вмешалась в разговор Женя.
      - Я, кажется, не вас спрашиваю, а вашего шефа. Надеюсь, он в состоянии ответить на мой вопрос, - заметила недовольная Рохина.
      - Позвольте, уважаемая Роза Семеновна, но я следую вашему примеру. Федор Николаевич разговаривает с Владимиром Петровичем, а вместо него отвечаете вы.
      - Не язвите по моему адресу, - заметила Рохина и предложила Пескишеву: - Отвечайте по существу.
      - Роза Семеновна, не я, а вы должны ответить, каким образом надо изменить оценки показателей, которые вам не нравятся. Какими они должны быть?
      - Это детали. Важно, что они должны быть другими, - безапелляционно заявила Рохина.
      - На основании чего вы это утверждаете?
      - На основании личного опыта.
      - Насколько мне известно, ваш опыт в этом отношении очень скромен, сказал Пескишев.
      - Скромен! - воскликнула возмущенная Рохина. - Я четверть века заведую кафедрой. У меня сорок два года врачебного стажа.
      - Я это знаю, но знаю и то, что ни инсультами, ни тем более их прогнозированием вы никогда не занимались.
      - Как не занималась? - продолжала возмущаться Рохина. - Да у меня в клинике таких больных полно. Надо же такое сказать... Не занималась. Как вам это нравится, товарищи? Я - и вдруг не занималась.
      - Роза Семеновна, я хорошо знаю ваши печатные работы. Они посвящены в основном заболеваниям периферической нервной системы. Ни аппарат математики, ни ЭВМ для диагностики и прогнозирования заболеваний вы никогда не использовали...
      - Что же это такое? Значит, я не могу иметь личного мнения? Так, что ли?
      - Конечно, можете. Однако ни интуиция, ни ваше мнение не могут быть основой для построения систем прогнозирования. Нужен точный математический расчет, которым вы не располагаете. Поэтому при всем моем уважении к вам я не могу согласиться с вашими возражениями.
      - Как вам нравится, - воскликнула Рохина. - Владимир Петрович, профессор Пескишев ничего не признает: ни опыта, ни интуиции... При таком отношении ко мне мое присутствие здесь излишне. Как же это можно - не уважать наше мнение! Это просто возмутительно!
      Рохина взяла свою сумку и направилась к двери. Остановилась, повернулась к Федору Николаевичу и назидательным тоном произнесла:
      - Ненужным делом занимаетесь, профессор Пескишев. Вот так-то. А у меня есть дела поважнее. Владимир Петрович, если будете голосовать, то я против. - И, не попрощавшись, покинула заседание.
      - Нехорошо получается, Федор Николаевич, - заметил Штрайк. - Обидели вы Розу Семеновну. Нехорошо!
      После короткой паузы Штрайк дал слово Хлыстову, который до сих пор молчал, с любопытством наблюдая за перепалкой.
      - Я внимательно слушал Федора Николаевича, - начал выступление Хлыстов, - и должен сказать, что его доклад не произвел на меня впечатления. Он неубедителен. Поэтому не приходится удивляться, что такие авторитетные ученые, как Роза Семеновна и Наби Зарипович, дали ему отрицательную оценку. Они выступают против идеи, которая, по моему глубокому убеждению, в корне противоречит основным положениям советского здравоохранения. Федор Николаевич, например, утверждает, что профилактику инсультов и инфарктов миокарда надо проводить не всем гипертоникам, а только некоторым из них. Это ошибочная концепция. И вообще он договорился до того, что у некоторых больных артериальная гипертония не болезнь, а необходимость, некое подобие божьего дара. С таким утверждением мы согласиться не можем.
      - Кто это мы? - спросил Пескишев.
      Хлыстов, не обращая внимания на вопрос, продолжал:
      - Инсульты и инфаркты миокарда надо предупреждать всем, у кого есть артериальная гипертония, без исключения. И вообще на данном этапе развития медицинской науки надо заниматься не прогнозированием заболеваний, а их лечением, диагностикой, эпидемиологией, изучать патологию внечерепных сосудов. К сожалению, Федор Николаевич этого не понимает, а возможно, не хочет понять. У меня создалось определенное мнение, что предлагаемая им система прогнозирования не пригодна для внедрения в практику здравоохранения и не может быть одобрена проблемным советом.
      - Это ваше личное мнение или мнение института? - поинтересовался Пескишев.
      - Думаю, что такое мнение выразит и проблемный совет, - ответил Хлыстов.
      - Не надо ссылаться на проблемный совет. Я лично не разделяю вашу точку зрения, - заявил профессор Сикорский. - Возможно, система прогнозирования, предлагаемая Федором Николаевичем, не лишена некоторых изъянов, но она существует, и отвергать ее, как это делаете вы, Степан Захарович, у нас нет оснований.
      - Как вам угодно, - сказал Хлыстов, пожимая плечами. - Я лично против.
      - Кто еще желает выступить? - спросил Штрайк.
      - Я! - подняла руку Женя.
      - Пожалуйста. Только прошу вас покороче.
      - Уважаемый товарищ председатель! Уважаемые товарищи! - сказала Женя. Я впервые присутствую на заседании такого авторитетного совета и несколько озабочена происходящим. Сегодня мы обсуждаем один из важнейших вопросов современной невропатологии - мозговой инсульт, смертность от которого в нашей стране вышла на второе место, уступая лишь смертности от сосудистых заболеваний сердца...
      - Это все мы знаем, - заметил Зарипов.
      - Профессор Зарипов, будьте добры не перебивать меня, а то я попрошу председателя призвать вас к порядку, - предупредила Женя. - Данные статистики указывают на необходимость реорганизации противоинсультной службы в нашей стране. Мы предлагаем новый подход, разрабатываем новое направление - медицинское прогнозирование, которое является основой медицины будущего. А что я здесь вижу? С одной стороны непонимание важности этого направления такими профессорами, как Рохина и Зарипов. С другой стороны нежелание понять важность и перспективность прогнозирования как основы индивидуальной профилактики представителями головного института...
      - Кого вы имеете в виду? - бросил Хлыстов.
      - Прежде всего вас, профессор Хлыстов, - уточнила Женя.
      - Владимир Петрович, прекратите этот балаган! - вскочил со своего места Зарипов.
      - Хорошо, хорошо! - сказал Штрайк и предложил Жене садиться, поскольку время ее выступления истекло.
      Женя огорченно махнула рукой: как говорить с людьми, которые не хотят тебя слушать.
      - Позвольте заключительное слово, - обратился к Штрайку Пескишев.
      - Зачем, если и так все ясно? - Штрайк протер платком очки. - Итак, мы заслушали подробный и обстоятельный доклад. Чувствуется, что Федор Николаевич много поработал, собрал большой фактический материал, подтверждающий то, что ранее было сделано нами. Он создал весьма интересную систему. Только кто же будет ею пользоваться, если ЭВМ у нас нет? Да и товарищи, выступавшие здесь, высказались отрицательно. Следовательно, систему нельзя признать пригодной для внедрения в практику. Не так ли, товарищи?
      - Конечно, нельзя, - согласился Зарипов.
      - Мы все, Владимир Петрович, с вами согласны, - заявил Хлыстов.
      - Степан Захарович, какое вы имеете право говорить за всех? - крикнула Женя.
      - Федор Николаевич, ну что у вас за сотрудница! Слово сказать не дает. Мне придется попросить ее удалиться, - нервно произнес Штрайк.
      - Она больше не будет вам мешать, - пообещал Пескишев.
      - Ну, разве что не будет... На чем же я остановился? - Штрайк задумался, а затем продолжал: - Сделайте что-нибудь попроще.
      - Что вы имеете в виду, Владимир Петрович?
      - Ну, какие-нибудь там таблицы или карты, с помощью которых практический врач сможет предсказывать инсульт. Надо, чтобы их можно было использовать без машины. Человек должен сам думать. Вот так.
      - А как же постановление? - спросил Пескишев.
      - Зачем? - удивился Зарипов. - Все ясно. Владимир Петрович сказал, что надо делать.
      - Нам нужно постановление, которое мы сможем представить в министерство, - пояснил Пескишев.
      - Это не ваша забота. Об этом подумаем мы, - сказал Хлыстов и обратился к Штрайку. - Можно быть свободным?
      - Да! Да! Заседание окончено, товарищи. До свидания.
      Штрайк раскланялся и вышел из кабинета. Участники заседания последовали за ним.
      - Ну так что, уважаемый коллега, - обратился Пескишев к Зарипову, поедем к вам? Надо же познакомиться с тем, как вы прогнозируете инфаркты миокарда с помощью пяти показателей.
      - Сейчас? - спросил удивленный Зарипов.
      - Как договорились. Зачем зря время терять?
      - Нельзя же все понимать так прямолинейно. Приедете в следующий раз, заходите, покажу, а сейчас не могу, занят. - И Зарипов быстро ушел.
      - Ну, что я вам говорила, Федор Николаевич? - Женя сунула в папку свои записи. - Никакой системы у них нет и быть не может. Так, одни разговоры.
      - Я в этом не сомневался. Но надо было убедиться, что Зарипов свое обещание не выполнит... Значит, сегодня прокатили нас, Женя. Так, что ли?
      - Прокатили! - согласилась Женя. - Только не пойму вас, почему вы не добились, чтобы вам дали заключительное слово?
      - Не имело смысла. Все было заранее предопределено. Тем не менее наши дела обстоят не так уж плохо. Ведь Штрайк предложил нам разработать таблицы для прогнозирования мозговых инсультов. Вот и отлично!
      - Что же тут отличного?
      - А то, Женя, что мы представим таблицы, которые они же забраковали, за то, что в них использовано мало показателей. А теперь они говорят, что мы используем много показателей. Что ж, уточним число и оценки, апробируем и представим в улучшенном виде.
      - Для того, чтобы они снова отклонили?
      - Это им будет сделать значительно трудней, так как мы сошлемся на рекомендации Штрайка. Не расстраивайся, Женя, нам еще работать и работать...
      17
      - Дожили! - возмущалась Женя. - Пылевскую избрали доцентом. Ну какой из нее доцент?
      - Стоит ли удивляться? - возразил Рябинин. - Не то еще бывает. Вспомни, кого избрали заведующим кафедрой физиологии? Кандидата наук, не имевшего никакого опыта преподавания. А Пылевская все-таки кое-какой опыт имеет. Ничего, не страшно, за спиной шефа продержится. А в общем, дело сделано. Теперь ничего не изменить.
      - Знаю. Но жаль Федора Николаевича, в неловком положении он оказался.
      - В конце концов он должен был это предвидеть. Ректорат и общественность - сила, которую никому из профессоров не преодолеть. Поэтому его возражения были обречены на провал. Говорят, выступил эффектно. А пользы? Лучше бы промолчал.
      - Кому лучше? Ведь он защищал интересы кафедры.
      - Кафедра - это нечто неодушевленное и неоднородное. Что, например, потеряли мы с тобой? Да ничего. Я лично при любом исходе ничего не выигрывал, потому что на должность доцента претендовать не мог. А ты в данном случае выиграла, так как освободилась должность ассистента, которую ты можешь занять. В противном случае осталась бы с носом. Пришлось бы искать место где-нибудь на стороне.
      - Знаешь, Сергей, твой рационализм мне никогда не нравился. Все учел, все подсчитал. А Федор Николаевич?
      - Ах! Ужасно! Душевные переживания. Да неужели ради одних переживаний и уязвленного самолюбия надо отменить конкурс или заваливать Пылевскую? Она, конечно, человек так себе, но все же человек, и ее пожалеть можно. Тем более что нам с тобой это ничего не стоит.
      - Противно тебя слушать! - возмущалась Женя.
      - А почему? Ведь шеф тоже в накладе не остался, если учесть, что за Зою Даниловну проголосовало двадцать два человека, а против - двадцать. Значит, Федор Николаевич поддержкой пользуется, да еще какой...
      - Ты как счетовод, а основного и не заметил. Дело-то выиграло? Нет! Ты же отлично знаешь, что Пылевская наукой не занималась и никогда заниматься не будет, а нам дорог каждый работник.
      - Наука! Наука! Проживет она и без Пылевской. Бобарыкин тоже наукой не занимался.
      - Наука, конечно, без нее проживет. Но нам-то будет труднее. Ведь нас и так мало.
      - Брось, Евгения, что я - не понимаю, за кого ты болеешь? Не за науку, а за шефа. Понимаю. Давно усек.
      - Да ну тебя! С тобой же серьезно говорить нельзя.
      - Вот видишь, покраснела, как красная девица. То-то на меня внимания не обращаешь. А зря. Ведь я могу передумать.
      - Давай оставим этот разговор.
      - А почему бы не продолжить? Аспирантка влюблена в своего шефа, усмехнулся Рябинин. - Это же старо, пошло и неперспективно. Он старик и к тому же женатый, хотя и не очень удачно.
      - Прекрати сию же минуту, не то... - Женя сжала кулаки и отвернулась, готовая разреветься от обиды.
      - Дура, - негромко сказал Рябинин и вышел хлопнув дверью.
      Неожиданная размолвка огорчила и в то же время успокоила Женю. Дело в том, что между ней и Рябининым сложились весьма своеобразные отношения. Рябинин ухаживал за Женей давно и упорно, но делал он это так, что подчас было трудно понять, влюблен он в нее или просто подразнивает. Именно поэтому Женя не принимала Сергея всерьез. Коллега, товарищ по работе, балагур, с которым всегда весело и интересно - не более.
      На самом деле Рябинину Женя нравилась. Однако о женитьбе он пока не думал, да и вообще у Сергея на этот счет были совсем иные планы. Поэтому он и удерживал себя в узде, знал, что за поспешность приходится платить дорого.
      Окончив институт и проработав три года в далекой участковой больнице, Женя Самоцветова была вполне довольна жизнью. Ее окружали хорошие, интересные люди, дел было невпроворот, а что еще в молодости нужно? Любимый? Вот любимого ей до сих пор не удавалась встретить. Но Женя не отчаивалась: вся жизнь впереди... Лечила больных, собирала в тонкую папочку материалы для будущей научной работы. Объявленный в аспирантуру конкурс застал ее врасплох, она узнала о нем в последние дни и не имела ни времени, ни возможности подготовиться к вступительным экзаменам. Подала документы на авось. Особенно ее тревожил экзамен по невропатологии, к которому она была совершенно не готова. Велико было ее удивление, когда экзаменатор, а им был Пескишев, поговорив с ней на темы, не имеющие никакого отношения к этой науке, поставил оценку "отлично". Смущенная этим, она спросила, за что. Он посмотрел на нее, улыбнулся и сказал:
      - Для меня важно не то, что вы знаете теперь, а то, что сможете усвоить за время пребывания в аспирантуре. О человеке надо судить не столько по тому, что он уже сделал, сколько по тому, что он сможет сделать в будущем.
      Такого экзаменатора Женя встретила впервые и была крайне удивлена. Но Пескишев ей понравился. Дальнейшая учеба в аспирантуре показала, что ее первое впечатление не было ошибочным.
      На первых порах Федор Николаевич казался ей ужасно старым, хотя в ту пору ей было двадцать шесть лет, а Пескишеву едва исполнилось сорок три, и он все еще был одним из самых молодых профессоров института. За три года совместной работы она изменила свое мнение о нем и совершенно перестала замечать, что он старше ее на целых семнадцать лет. Более того, он стал казаться ей моложе некоторых ее сверстников.
      Совместная работа и несколько поездок на научные конференции настолько сблизили их, что Жене казалось, будто они всегда были знакомыми. Непринужденное поведение Пескишева, который с первых дней стал обращаться к ней на "ты", что сначала ее несколько коробило, но вскоре показалось вполне естественным, предупредительность, доброжелательность, стремление всегда во всем помочь, подкупали. Все его просьбы и поручения, даже не имеющие никакого отношения к работе, Женя охотно выполняла.
      Она привыкла днем поить Пескишева чаем, следить за тем, чтобы у него всегда был чистый халат, покупать ему необходимые мелочи: галстуки, носовые платки... Сначала она это делала по его просьбе, а затем по собственной инициативе. Нужно отдать должное Федору Николаевичу, он никогда не злоупотреблял Жениной добротой, а деньги, потраченные ею, всегда возвращал. Со временем он привык после каждой получки давать ей определенную сумму для расходов на повседневные мелочи. Она с удовольствием ходила по магазинам, подыскивая вещи по своему вкусу, и не было случая, чтобы Пескишеву что-либо не понравилось.
      Иногда Жене казалось, что она не аспирантка, а жена Пескишева. Ее удивляло только одно: как при таком отношении он никогда не позволял себе никаких вольностей.
      Женя носила джинсы, которые ей очень шли, мужского покроя рубашки. Волосы она подстригала коротко и казалась значительно моложе своих лет. Жила в общежитии с подругой и мечтала о своей квартире. Изредка она навещала Федора Николаевича. У него ей очень нравилось. Бывало, ей приходилось выполнять роль домохозяйки, но и с этой обязанностью она справлялась не без удовольствия. Случалось, что Пескишев, уезжая в командировку или отпуск, оставлял Жене ключи от квартиры. Тогда она была там полновластной хозяйкой. Чтобы не скучать одной, она приглашала кого-нибудь из подруг. К возвращению Пескишева Женя тщательно готовилась, так что он всегда находил свою квартиру в образцовом порядке. В знак благодарности он привозил Жене подарки. Они не были дорогими, но доставляли ей много радости.
      Рябинин подшучивал над добрыми отношениями между Женей и Пескишевым. Это обижало и злило ее и еще больше отталкивало от Сергея.
      Последнее время Женя много работала над диссертацией. Институт, клиника, библиотека - свободного времени не стало совсем. Она не огорчалась. Главное - работа, остальное успеется.
      Дождавшись ухода Рябинина, она поправила прическу и пошла к Пескишеву. Федор Николаевич просматривал рукопись очередного сборника научных работ. Он обрадовался Жене.
      - А у меня приятная новость. Ректор дал согласие оставить тебя на кафедре ассистентом. Довольна?
      - Очень. Спасибо. Чай пить будете?
      - С удовольствием. Только завари покрепче и захвати несколько бутербродов. Не успел пообедать. Ужасно хочется есть.
      Вскоре Женя принесла в кабинет маленький пузатый самовар, поставила на журнальный столик, где они обычно чаевничали, тарелку с бутербродами.
      Пескишев любил эти полчаса тишины и покоя, когда можно было ни о чем не думать, а просто сидеть в кресле, размешивать сахар, позвякивая ложечкой, прихлебывать маленькими глотками обжигающе горячий чай - где только Женя умудрялась доставать такую великолепную заварку?! Он начал уставать от всего этого - лекций, исследований, консультаций, споров, от неуютной и неустроенной своей жизни; все, что в молодости казалось простым и ясным, сейчас становилось сложным и трудным, и уже не выручал любимый теннис, на него просто не хватало времени.
      Женя беззвучно собрала и унесла посуду, а он все сидел, расслабившись и погрузившись в себя, и только резкий стук в дверь вывел его из этого состояния.
      Пришла Пылевская. Просила Пескишева не сердиться на нее, заверила, что будет честно выполнять свои обязанности.
      - Я только что была у ректора. Он порекомендовал мне вместе с вами обсудить все вопросы по работе на кафедре, чтобы между нами не было никакой недоговоренности.
      - А какая может быть недоговоренность? Да, я возражал против вас, но теперь, когда вы уже избраны, нам придется работать вместе, - спокойно ответил Пескишев.
      - Спасибо. Обещаю, что буду исполнительным и старательным помощником. Надеюсь, что в случае необходимости вы не откажете мне в помощи.
      - Бесспорно. Единственное, о чем я хотел бы вас просить, - как можно больше внимания уделить подготовке к лекциям. Студенты - народ зубастый, дотошливый, пересказом учебника авторитета у них не наживете.
      - Безусловно! Это же сказал и Антон Семенович. Он обещал помочь мне освободиться от некоторых общественных нагрузок. Я буду очень благодарна вам, если вы побываете на моих лекциях и сделаете необходимые замечания.
      - Ну, что же, обязательно побываю. Можете работать спокойно.
      Пескишев не был злопамятным. Временами срывался, мог нагрубить, но камня за пазухой не носил. Он не верил, что Пылевская справится с новой работой, но создавать ей трудности не собирался, поскольку любые распри на кафедре бросали бы тень прежде всего на него и порождали дополнительные сложности.
      Пылевская ушла успокоенная, Федор Николаевич проводил ее до двери. До консилиума, в котором он должен был участвовать, еще оставалось немного времени, и он снова сел в свое кресло. Вспомнил вчерашний телефонный разговор с женой. Точнее, никакого разговора не получилось: одни упреки и обвинения, и только. Она вновь говорила о том, что ему необходимо возвратиться в Ленинград. Правда, уже не так настойчиво, как прежде. И он догадывался, почему. Сосед по ленинградской квартире, с которым Федор Николаевич дружил, при недавней встрече намекнул ему, что у Галины Викторовны завелся друг дома, с которым она коротает время. Правда, этот человек женат и имеет детей, но дети уже стали самостоятельными, и он готов расторгнуть брак, если Галина Викторовна сделает то же самое. Тогда они смогут пожениться. Ничего необычного и неожиданного в этой новости не было, но Пескишева она огорчила.
      18
      - Владимир Петрович, что будем делать с постановлением проблемного совета? - спросил Хлыстов Штрайка.
      - А вы его еще не подготовили?
      - Черновой набросок... Хотелось бы знать ваше мнение.
      - Не мудрствуйте. Пишите все так, как было.
      - Но ведь никакого решения принято не было. Так, одни разговоры, взаимный обмен мнениями. А от нас требуют постановление.
      - Ну, хорошо. Оформите мои рекомендации в виде постановления. Мол, предложенная система прогнозирования громоздка и недоступна широкому кругу практических врачей. Пусть разрабатывают прогностические таблицы.
      - Но они уже предлагали одну такую.
      - Где? Когда?
      - В редакцию нашего журнала, еще в прошлом году.
      - Да, да! Что-то припоминаю. Кто писал рецензию?
      - Я. Вы тогда еще говорили, что таблица примитивная, не учитывает ряда важных показателей.
      - Помню, помню. Ну и что же?
      - Признали ее непригодной. Отказали в публикации.
      - А вы считаете, что ее надо было опубликовать? - поинтересовался Штрайк.
      - Если бы было ваше добро...
      - Ничего, пусть поработают. Я лично это не приемлю.
      - Хорошо. Надо только информировать министерство.
      - А вы не спешите. Никто нас не торопит. Запросят - пошлем постановление, не запросят - пусть полежит.
      - Думаете, Пескишев будет ждать? Не сомневаюсь, что он опять туда обратится. Он же одержим своей идеей. Чем больше трудностей, тем больше он будет прилагать усилий, чтобы преодолеть их.
      - Вполне возможно. Шустрый мужичок. Затаскает по разным комиссиям. Надо быть готовым... Слушайте, Степан Захарович, да мне ли вас учить?
      - Не беспокойтесь, я все беру на себя. А может быть, стоит переиграть? Использовать его опыт, создать свою таблицу и предложить министерству. Честно говоря, в его предложениях есть определенный смысл.
      - Так чего же вы тогда выступали против него? Взяли бы и поддержали.
      - Возможно, и поддержал бы, если бы он не стал себя противопоставлять нам. А при сложившейся ситуации на мою поддержку он рассчитывать не мог.
      - Здесь, Степан Захарович, дело не в амбиции.
      - А кто будет бороться за авторитет института, если не мы? Нельзя же позволять такое своеволие.
      - Пескишев не та фигура, которая может поколебать наш авторитет в глазах руководства, - недовольно сказал Штрайк и придвинул к себе ворох бумаг.
      Хлыстов понял, что аудиенция закончилась, и, пятясь, вышел из кабинета.
      19
      Совсем недавно Рябинина на кафедре нервных болезней называли просто Сережей. Теперь предпочитали называть Сергеем Андреевичем. Его считали умницей и прочили в будущем должность заведующего кафедрой. Он не возражал, когда об этом ему говорили. Да и сам Пескишев видел в нем единственного своего преемника. Правда, до этого еще было далеко: Рябинин был молод, ему еще предстояло завершить и защитить докторскую диссертацию, но в том, что он ее одолеет, никто не сомневался, и меньше всех он сам.
      Рябинин со всеми держался свободно. Знакомился легко. Сразу переходил на "ты" и был душой любой компании. Пел, играл на гитаре, мог пошутить. Одним словом, это был рубаха-парень.
      Легкость, с какой Сергей достигал того, что другим давалось с большим трудом, склонность к переоценке своих талантов, быстро усвоенная привычка снисходительно поглядывать на окружающих, оказали на него пагубное влияние. Прежде всего стали замечать, что он все чаще работу стал подменять организаторской суетой. В нем появилась мелочная расчетливость, и это особенно болезненно коробило Пескишева.
      Рябинин руководил студенческим научным кружком. Первое время кружок работал интересно. Студенты на своих заседаниях горячо обсуждали самые сложные проблемы невропатологии, выступали с обзорами, научными докладами. Несколько лучших студенческих работ были отмечены на республиканских конкурсах. А затем кружок начал распадаться. Сначала ушли наиболее способные, за ними потянулись другие.
      Федор Николаевич долго не мог понять, в чем дело. Решил поговорить с некоторыми студентами. Такой случай вскоре подвернулся, и он пригласил одного из бывших кружковцев к себе.
      - Что же ты, мой друг, перестал работать в кружке? - спросил его Пескишев. - Прежде ты проявлял большую активность. Честно говоря, я даже возлагал на тебя определенные надежды.
      - Да так, Федор Николаевич, занят очень. Большая учебная нагрузка. Все как-то некогда, - пытался отговориться студент.
      - Что ты говоришь? Разве я не знаю, какая у студента нагрузка? Кто захочет, тот всегда находит время. Вот Рябинин мне сказал, что ты ушел потому, что уже не надо сдавать экзамен по невропатологии. Это правда?
      - При чем тут экзамен?
      - Так в чем же дело?
      - Если откровенно - неинтересно стало работать.
      - Но почему?
      - Видите ли, прежде я занимался изучением сердечной деятельности при мозговых инсультах. Сергей Андреевич предложил мне другую тему. Я полгода убил - выполнил. Результаты моих исследований он доложил на научной конференции, а обо мне даже не вспомнил. Так зачем же я буду работать на него? Ведь у меня тоже должен быть какой-то интерес. Смотрите, что делается на других кафедрах! Там студенты сами выступают с научными докладами и даже печатают статьи. А в нашем кружке последнее время мы пашем, как рабы на плантации, а руководитель все себе забирает. Да еще недоволен, что плохо работаем. Кому же это надо?
      Этот разговор произвел на Федора Николаевича удручающее впечатление. Поблагодарив студента за откровенность и предложив ему продолжать работу, он позвал Рябинина и строго отчитал его. Это помогло, но ненадолго.
      Приглядываясь к Рябинину, Пескишев заметил, что он все чаще стал перепоручать другим то, что должен был сделать сам. Он не любил и не хотел работать на коллектив, это претило его духу. Он привык и любил работать только на себя. Там, где он был лично заинтересован, он мог горы перевернуть, все остальное оставляло его равнодушным. Он так ловко перекладывал все свои поручения на других, что никто на него не сердился, если даже оказывался в дураках.
      - Это же Сергей! - добродушно посмеивались на кафедре. - Что с него возьмешь.
      Даже ухаживая за Женей, Рябинин нередко злоупотреблял ее добротой. На первых порах Жене было забавно, когда в автобусе или троллейбусе у него вдруг не оказывалось проездных талонов или когда ей приходилось покупать ему билет в кино или театр. Когда Рябинин был аспирантом, Женя не придавала этому значения. Но став ассистентом и получая приличную зарплату, он продолжал вести себя по-прежнему.
      Однажды Женя разозлилась и намекнула Рябинину, что он достаточно обеспечен, чтобы иметь деньги на мелкие расходы. Он превратил это в шутку и предложил вести учет.
      - Я не мелочный, когда-нибудь рассчитаюсь с лихвой.
      Женя восприняла это как упрек, и ей стало стыдно за себя.
      Как-то Рябинин пригласил Женю в ресторан на встречу с его старыми приятелями. Они отлично провели вечер. Много танцевали. Рябинин был в ударе. Заказывал только армянский коньяк и шампанское. Когда же официант принес счет, все мужчины стали выворачивать карманы. А Рябинин, воспользовавшись тем, что заиграл оркестр, подхватил Женю и потащил танцевать. Они вернулись к столу, когда счет был оплачен. Сергей даже не поинтересовался, хватило ли у его приятелей денег и что причитается с него.
      Он оказался не только мелочным, но и трусливым. Это Женя обнаружила позже. Как-то на заседании Общества невропатологов и психиатров Рябинин делал доклад о расстройствах сердечной деятельности при смещениях мозгового ствола и методах ее восстановления. Председательствовал Цибулько. Доклад Рябинину удался, и он чувствовал себя героем. Уверенно и толково отвечал на вопросы, пока их не стал задавать Цибулько. Его вопросы были не по существу доклада, Сергей оказался к ним не подготовленным. Вместо того, чтобы деликатно поставить Цибулько на место, Рябинин стал подобострастно благодарить его за оригинальную постановку вопросов, которые, мол, позволяют по-новому оценить изложенный им материал и, возможно, пересмотреть некоторые выводы. Он изо всех сил старался умаслить Цибулько, опасаясь, что тот может сделать по его докладу нежелательные замечания в заключительном слове.
      В прениях выступающие дали докладу положительную оценку, указали на новизну и оригинальность метода. Все закончилось бы хорошо, если бы не Цибулько. С улыбкой на лице он разделал под орех как доклад, так и докладчика. Выступил он убедительно, неожиданный поворот застал слушателей врасплох. Пескишева на заседании не было, поэтому взоры всех невольно обратились на сотрудников кафедры. А они сидели в состоянии нервного шока. Больше всех растерялся Рябинин. Он побледнел и облизывал пересохшие губы. Женя молча наблюдала за ним. Больше всего ее поразило, что Рябинин отказался от заключительного слова.
      Цибулько выразил удивление докладчиком, который не воспользовался предоставленной ему возможностью сгладить неловкость.
      - Вот уж не ожидал такой скромности от сотрудника профессора Пескишева, - язвительно добавил он.
      Возможно, на этом заседание и закончилось бы, но вдруг кто-то попросил слова.
      - Какое еще может быть слово, если прения закончились? - заметил Цибулько.
      - Почему закончились? - послышался тот же голос. - Пока никто этого не предлагал.
      Все повернулись, чтобы взглянуть на спорщика. Не без интереса смотрел на него и Цибулько.
      "Кто бы это мог быть? - подумал он. - Уж больно нахален".
      В заднем ряду стоял молодой человек. Он был высок, несколько худощав, подтянут. Говорил спокойно и уверенно, слегка растягивая слова.
      - Кто вы? - поинтересовался Цибулько.
      - Я врач.
      - Где работаете?
      - Хотя ваши вопросы излишни, я охотно удовлетворю ваше любопытство, сказал незнакомец, вызвав оживление в аудитории. - Я в вашем городе новый человек и пока нигде не работаю. Думаю, что это не имеет никакого отношения ни к докладу, ни к тому, что я хочу сказать. Итак, прошу слова!
      В зале стало еще более оживленно. Среди присутствующих раздались голоса, поддержавшие его просьбу. Цибулько не стал возражать. Он и сам был не прочь выслушать молодого человека, надеясь в заключительном слове надолго отбить у него охоту проявлять излишнюю активность.
      - Ну, что же, прошу, - снисходительно предложил Цибулько.
      Молодой человек, не торопясь, поднялся на кафедру.
      - Уважаемые товарищи, - сказал он, - я впервые посетил ваше Общество и вовсе не собирался выступать. Но возникшая ситуация побудила меня преодолеть робость, которую я испытываю перед незнакомой аудиторией. Прошу простить меня за излишнюю смелость. Мое выступление продиктовано исключительно добрыми намерениями и может оказаться полезным для объективной оценки прослушанного доклада. Я не претендую на безупречность своего суждения, но не могу признать безупречным и выступления некоторых моих предшественников. - Молодой человек посмотрел на председателя так, что всем стало ясно, кого он имел в виду. - Доклад, сделанный доктором Рябининым, неординарен. В нем чувствуется новизна, смелость мысли и большая практическая значимость. Насыщенный богатым фактическим материалом, он дает основание надеяться, что предлагаемый метод может оказаться если не единственным, то наиболее эффективным методом восстановления сердечно-сосудистой деятельности у больных с поражениями головного мозга. Эту надежду внушают безупречность эксперимента и уникальные клинические наблюдения. Подобных сообщений не было в доступной мне литературе. Не удивительно, что кое-кто не понял значения открытия, сделанного докладчиком. Удивительно, что он сам этого не понял, иначе вступился бы за свое детище, не позволил бы бездоказательно охаивать его.
      В аудитории заулыбались.
      Увидев эти улыбки, Цибулько вскочил, как ужаленный.
      - Вы оскорбляете меня! - крикнул он.
      - Почему вас? - удивился молодой человек. - Ведь я сказал, что негативно оценить доклад может только некомпетентный и предубежденный человек. И вообще зачем кричать? Это ведь не метод решения научных споров.
      - Вы кончили? - Цибулько едва сдерживал негодование.
      Молодой человек кивнул и, так же не торопясь, вернулся на свое место. В зале стало тихо - все ждали, что скажет Цибулько.
      Глядя на незнакомца и слушая его несколько нахальное выступление, Женя с грустью поняла, что Рябинин не способен защищать ни себя, ни свои взгляды. А уж тем более не станет он защищать других. Под напускной бравадой скрывался обыкновенный трус и приспособленец, не желающий портить отношения с теми, кто сегодня сильнее.
      - Ты думаешь, я испугался Цибулько? - оправдывался Сергей, когда они возвращались с заседания. - Я не хотел разводить склоку, я выше ее. Зачем метать бисер перед свиньями?! Важно, что уверен в том, что сказал, а на чужое мнение мне наплевать.
      Женя не стала спорить: она поняла, что это бесполезно.
      Пескишев, узнав о случившемся, возмутился поведением Рябинина, упрекнув его в слабохарактерности, и попросил Женю навести справки о смелом молодом человеке, который его заинтересовал. Однако этого не потребовалось, незнакомец сам явился к нему.
      20
      Пескишев уже который раз безуспешно пытался связаться по телефону со своей женой. Ни дома, ни на работе ее не было. На работе сообщили, что она давно ушла домой, а дома кто-то чужой сказал, что она должна быть на работе.
      Пескишев удивился, что застал у жены какого-то мужчину. По его уверенному и спокойному тону нетрудно было догадаться, что он чувствует себя в этой квартире хозяином.
      - Я Пескишев!
      - А я Кораблев! - ответил тот и добавил: - Ну так что же?
      - Вы, по-видимому, не поняли меня, - пояснил Пескишев, - я муж... Галины Викторовны.
      Кораблев громко рассмеялся:
      - Муж наелся груш. Так что ли? Был муж, да сплыл. А теперь я хожу в этом чине. Ясно тебе?
      В трубке послышались короткие гудки.
      "Ну и грубиян, - подумал Пескишев. - Видно, перебрал. Иначе не стал бы так по-хамски разговаривать". Ему и в голову не могло прийти, что у жены кто-то поселился.
      Уверенный, что по ошибке попал в чужую квартиру, Пескишев вновь позвонил в Ленинград. Ему предстояла туда командировка, и он хотел предупредить жену, что приедет в субботу рано утром. Правда, он мог преподнести ей сюрприз, но решил, что Галине Викторовне это не понравится. К телефону никто не подходил. Огорченный Пескишев стал просматривать свежие газеты. От этого занятия его оторвал стук в дверь. Вошла Женя и сказала, что к нему пришел молодой человек, который выступал по докладу Рябинина. Получив молчаливое согласие, Женя пригласила незнакомца, а сама пошла в ассистентскую, где сообщила присутствующим о незваном госте.
      - А что ему надо? - поинтересовался Рябинин.
      - Это ты уточни сам, - посоветовала Женя.
      - Странная личность, - заметил Рябинин. - При всей моей антипатии к Цибулько вряд ли стоило так выступать против него.
      - А почему?
      - Нехорошо старых людей обижать. Их уважать надо.
      - Цибулько разве старый? Ему всего пятьдесят лет.
      - О, да ты прогрессируешь! - съязвил Рябинин. - Скоро ты шестидесятилетних старцев будешь называть молодыми.
      Рябинин сгорал от любопытства, что нужно от Пескишева этому типу (так он про себя стал называть незнакомца). Вспомнив, что Федор Николаевич просил его представить последние клинические данные в обобщенном виде, Рябинин направился к кабинету Пескишева. За дверью шел оживленный разговор, но понять его Рябинин не мог. Он решил войти без стука, не обращая на себя внимания, и подождать, когда его заметят.
      Однако этот маневр не удался, - Пескишев сразу же увидел его и предложил зайти попозже. Что касается "типа", то он не проявил к Рябинину никакого интереса.
      А между тем молодой человек оказался Круковским.
      Пескишев тут же узнал его и, встав из-за стола, с удивлением воскликнул:
      - Николай Александрович? Какими судьбами в нашем городе?
      - Здравствуйте, Федор Николаевич. А я здесь не чужой. Это родина моего покойного отца. По-видимому, зов предков. Решил переехать сюда.
      - Где вы работаете?
      - Пока нигде. Ищу...
      - Интересно. На что претендуете?
      - На должность ординатора, не больше.
      Оказалось, что восемь лет назад Круковский окончил военно-морской факультет Ленинградской военно-медицинской академии. Прошел специализацию по нейрохирургии. Собрал материал для кандидатской диссертации. Год тому назад уволился в запас. Работал в районной больнице, хочется заняться наукой. Охотно пошел бы в неврологическое отделение, чтобы углубить свои знания по невропатологии и закончить диссертацию.
      Пескишеву понравилась откровенность Круковского и цели, которые он ставил перед собой. При первом взгляде он производил неопределенное впечатление. Но как только начинал говорить, сразу же привлекал внимание. Речь его была правильной, неторопливой, хотя временами излишне эмоциональной. Умел слушать собеседника не перебивая. По-военному поджар и подтянут. Русые, чуть удлиненные волосы модно подстрижены. Выбрит чисто. Одет скромно и опрятно. Черные полуботинки начищены до блеска.
      "Флотская выучка, - подумал Пескишев. - Видно, парень хлебнул солененького..."
      - На каком флоте служили?
      - На Северном. Сам-то я архангелогородец.
      - А где там жили?
      - В Соломбале.
      - Знаю, знаю. Бывал в вашей Соломбале... Остров моряков и судоремонтников. Даже по речке Соломбалке катался.
      - Это точно, что остров моряков да судоремонтников. Только из меня, как видите, ни того, ни другого не получилось, - словно оправдываясь, сказал Круковский.
      - Почему не получилось? Как-никак морскую выучку прошли. Ну, а кто ваши родители, Николай Александрович?
      - Отец был механиком на лесовозе, мать - домохозяйка.
      - Живы?
      - Нет.
      - А что в Архангельске не остались?
      - Пытался, но, к сожалению, ситуация оказалась неподходящей.
      - Почему? Правда, кафедрой невропатологии с курсом нейрохирургии там заведует доцент, но человек очень грамотный и толковый. У него есть чему поучиться.
      - Согласен с вами. Охотно поучился бы, но не удалось.
      - Не понимаю, - удивился Пескишев. - Что-нибудь произошло?
      - Ничего особенного. Для его сынишки климат оказался неподходящий. Переехал в Крым. А меня туда не тянет.
      - Ну ладно, - вздохнул Пескишев. - Займемся своими делами. Прописка у вас есть?
      - Будет!
      - Должность ординатора инсультного отделения устроит?
      - Вполне.
      - Вот мы и договорились. Рад, что наше давнее знакомство не оборвалось.
      - И я тоже.
      Пескишев встал, протянул Николаю руку. Круковский ушел, а он вновь попытался связаться с Ленинградом и вновь безуспешно: домашний телефон не отвечал, а на работе жены не было.
      21
      Поездка в Ленинград оставила у Пескишева двоякое чувство. До жены он так и не дозвонился, и дома ее не застал. Квартира оказалась пропитана какими-то чужими запахами. В пепельнице на столе было полно окурков. На вешалке висела чужая одежда.
      Пескишев поморщился, но отнесся к этому спокойно. Приведя себя в порядок, он решил позвонить Люсе. Уж она, видимо, знает, где Галина Викторовна. И он не ошибся. Люся сказала, что она уехала на рыбалку.
      Это крайне удивило Пескишева: жена прежде никогда не увлекалась рыбной ловлей. Оказывается, Галина Викторовна пристрастилась к этому занятию с год назад, после смерти отца, и не пропускает случая, чтобы в хорошую погоду съездить на Ладожское озеро.
      - Рыболовецкая бригада у них, - шутливо говорила Люся. - Неделю готовятся, а в пятницу вечером уезжают до понедельника... А ты один? поинтересовалась она.
      - К сожалению, да!
      - Если дома неуютно, приезжай ко мне. Накормлю, напою, согрею. Галина не обидится. Ей теперь не до нас.
      Пескишев уловил в Люсиных словах недомолвку и сочувствие. Но от приглашения отказался, ссылаясь на занятость.
      - Чем это ты занят? Сегодня суббота, завтра воскресенье. Везде все закрыто, а ты говоришь, занят.
      - Кое над чем подумать надо, - оправдывался Пескишев.
      - Подумать тебе действительно надо. Приедешь ко мне, послушаешь, что скажу, вот тогда и подумаешь.
      Она, не прощаясь, положила трубку.
      "Что бы это могло быть?" - недоумевал Пескишев, но так и не нашел ответа на этот вопрос.
      Предложение Люси заинтриговало и породило беспокойство. В конце концов он поехал к ней, прихватив с собой букет цветов и коробку шоколадных конфет.
      Люся жила на Петроградской стороне в маленькой двухкомнатной квартире, оставшейся ей от покойных родителей. Окончив институт иностранных языков, она работала переводчицей в "Интуристе". Романтичная по натуре, Люся всю жизнь искала героя своего романа, но так и не нашла. Жила, все чаще уединяясь от окружающих ее людей, находя радость в музыке, чтении. Много внимания уделяла своему туалету. Даже по воскресеньям, оставаясь дома одна, обязательно делала прическу, нередко причудливую, но элегантную. Она хотела всегда быть красивой.
      Пескишев об этом знал, а потому не удивился, что Люся встретила его в "полной парадной форме". Она немножко пополнела, но для женщины в тридцать шесть лет выглядела отлично. Это была встреча старых друзей, которые давно не виделись и которым есть что сказать друг другу.
      Усадив гостя в глубокое кресло, в котором он чуть не утонул, Люся подкатила к нему накрытый столик, села напротив.
      - Ну, что же, Люся, выпьем за нашу встречу, - предложил Пескишев.
      - Выпьем, Федор. Я давно ждала ее.
      Они выпили шампанского, поглядели друг другу в глаза, улыбнулись и, словно сговорившись, сказали в одно слово:
      - Да, время бежит!
      И рассмеялись. Смех развеял легкую натянутость, и они стали непринужденно обсуждать различные житейские пустяки, сознавая, что основной разговор впереди. Оба готовились к нему, но говорили совсем о другом, словно выжидая: кто начнет первым.
      Пескишеву было приятно у Люси. Уютная комнатка, обставленная со вкусом, полумрак, легкая приглушенная музыка, не мешавшая беседе. Они вспомнили прошлое. О чем-то взгрустнули. Над чем-то посмеялись. Незаметно бежало время. Выпитое вино сделало обоих разговорчивее, немного возбудило. Это особенно было заметно по Люсе, по ее неустойчивому настроению. Она то включала какую-нибудь грустную мелодию и замолкала, то смеялась.
      - Что с тобой, Люся? - наконец спросил Федор Николаевич, когда она смахнула с глаз набежавшую слезу. - Что, милая? - нежно повторил он.
      Вместо того, чтобы ответить на его вопрос, Люся заплакала. Федор Николаевич усадил ее рядом с собой на диване, обнял и, гладя волосы, стал утешать. Немного успокоившись, Люся слегка отстранилась. Волнуясь, она попросила не сердиться на нее за минутную слабость и за то, что лежит у нее тяжким грузом на душе.
      - Возможно, это должен был сделать кто-то другой. Но этого другого нет. Я хочу тебе сказать... - Люся взглянула на Пескишева и замолчала.
      - Ну, пожалуйста. Я весь внимание, - сказал он, не представляя, что особенного может она сообщить ему.
      - Федор, тебя ожидают большие неприятности, - начала Люся, вытерев слезы.
      - Какие? - удивился он.
      - А ты не перебивай, а то я опять разревусь и передумаю. Я должна все рассказать. Галина сердиться не будет.
      - Ну, слушаю же, слушаю.
      - Знаешь ли ты, что Галина тебя не любит?
      Пескишев пожал плечами. Над этим он никогда не задумывался. У него есть жена. Между ними всегда были несколько ненормальные, но сносные дружеские отношения.
      - К чему такой вопрос?
      - Она тебя никогда не любила. Да! Да! Не лю-би-ла! - горячилась Люся. Я с нею познакомилась тринадцать лет назад, когда только начинала самостоятельную жизнь. Мы сразу сблизились, так я ей понравилась. Она делилась со мною если не всем, то почти всем, не скрывая интимных сторон вашей жизни. Многое меня волновало, ей это нравилось. Ее отец видел в тебе талантливого ученого и порядочного человека. Он свел вас. Это стоило ему немалых трудов, поскольку Галине ты не нравился своей провинциальностью. Но выбора у нее не было. И хотя друзья не советовали ей выходить за тебя замуж, отец уговорил ее.
      Когда ты стал профессором, а "гениальность" Галиных друзей так и не расцвела, она изменила свое отношение к тебе. Рвения развестись с тобой поубавилось. А ты, занятый своей наукой, ничего не замечал. Где-то, с кем-то вел борьбу, отстаивая свои идеи, а жене дал полную свободу действий. Она наконец поняла, какой ты удобный для нее муж. Помнишь бородатого художника? - спросила Люся.
      Пескишев молча кивнул.
      - Так вот, этот самый художник по меньшей мере десять лет был ее любовником. Галина всегда любила силу, а ты был слишком деликатен. Ты полагал, что с интеллигентной женщиной нужно вести себя тактично. Наверно, но не с Галиной. Ее надо ломать, а ты ее гладил. Ей претила твоя порядочность, и она толкала тебя к своим подругам. Но ты оставался самим собой, и это ее еще больше раздражало. В последние годы ты нужен был Галине только как источник дополнительных доходов, поскольку квартира, дача и машина требуют денег. Ее собственной зарплаты для этого не хватало. Я все ей сказала в глаза. Она рассердилась на меня. Так после многих лет дружбы мы с ней разошлись. Да, собственно, после ее знакомства с Кораблевым я просто не могла ее видеть.
      - Кто это?
      - Отставник. А точнее - выгнанный из армии за какие-то нечистые дела, негодяй. Влез Галине в душу. Сначала все предлагал свою помощь: то на даче поработает, то машину отремонтирует. К рыбалке приучил. А где рыбалка, там и пьянка.
      - Ну, не всегда, - улыбнулся Пескишев.
      - В данном случае всегда, - заверила Люся. - Ездила я однажды с ними и дала себе слово, что больше ничего подобного не позволю. Собрались мужики. Рыбы на грош поймали, надрызгались водки и целоваться лезут. Я дала одному по физиономии, разозлился, но больше не приставал. А Галине это по душе. Вот и связалась она с этим самым Кораблевым. Хам, грубиян, нахал. Вот какие мужчины ей нравятся. А он, представляешь, при живой жене перебрался к Галине и ведет себя как хозяин, а ее ни на шаг не отпускает. Ей это нравится. Наконец-то, говорит, поняла, что я баба, наконец-то узнала, какие мужики настоящие бывают. Вот она тут и вся, твоя Галина Викторовна.
      Хотя Пескишеву было крайне неприятно слушать Люсин рассказ, он внешне ничем не проявил своих чувств, что крайне удивило ее.
      - Я вижу, тебя это мало трогает, словно речь идет не о твоей жене.
      - Нет, почему же? Конечно, трогает.
      На какое-то мгновение у него мелькнула мысль, а не оговаривает ли Люся Галину. Она, видимо, догадалась об этом.
      - Нет, Федор, я не лгу, - сказала Люся. - Мне очень горько об этом говорить, поверь. Ты же ей все-таки муж. Кто, кроме тебя, может вмешаться и вырвать Галину из лап этого паука Кораблева.
      - Ну, какой же я ей муж?..
      - А кто же ты ей? - возмутилась Люся. Она встала, несколько раз прошлась по комнате, а затем подошла к Пескишеву и села возле него. - Что же ты не отвечаешь?
      - Что я могу тебе сказать? Юридически мы, конечно, супруги, а фактически давно чужие люди.
      - Допустим, - согласилась Люся. - Но ведь ей нужно помочь. Кораблев же на ее добро зарится, яснее ясного, думаешь, она сама по себе ему нужна?
      - Пусть они разбираются сами. Вся эта грязь мне крайне неприятна. Я так давно живу один, что совершенно отвык от Галины. Поэтому, что бы ни случилось, ничего в моей жизни не изменится. Я не буду возражать, если она подаст на развод. В таком случае и я успею еще создать новую семью. Надеюсь, что найдется женщина, которая согласится быть моей женой и подарить мне сына или дочку. Оно, конечно, поздновато, однако... Мой отец в шестьдесят лет смастерил себе сына, а какой парень вырос...
      - Конечно, Федор, чтобы начать все сначала, ты еще совсем не стар. Выглядишь отлично, обеспечен. Характер у тебя, конечно, трудноватый, но... Проявляется он в основном на работе, и будущей твоей жене страдать от него не придется. Но ведь надо подумать и о Галине.
      Однако ни думать, ни говорить об этом Пескишеву больше не хотелось.
      Далеко за полночь он собрался уходить домой, но Люся его не отпустила. Она постелила ему на диван, а сама ушла в маленькую комнату, где долго слышала, как Пескишев ворочался с боку на бок, не в состоянии уснуть. "Вот и все, - думал он, - вот и кончилось. Ну, и как ты - рад этому? Огорчен? Только честно! Гм... Однозначно не ответишь, слишком все не просто. Наверно, и рад и огорчен одновременно. Конечно, я уже привык к одиночеству, но не такая это сладкая штука. Столько лет пролетело впустую, столько лет... Знал ведь, что ничего с нею не склеится, ничего не получится, а тянул. И она знала. И тоже тянула. Пока не надоело. Операция - всегда беда, но она же и благо. Иначе не спасти. Не спастись..."
      Утром Пескишев проснулся поздно. На улице уже светало, но в комнате стоял полумрак. Судя по всему, Люся уже побывала здесь. На стуле он увидел свой костюм и аккуратно повешенную рубашку, которую он накануне небрежно бросил на кресло. Через полуоткрытую форточку проникал свежий воздух. Стояла тишина, изредка нарушаемая легким звоном посуды, доносившимся из кухни: Люся хозяйничала.
      Пескишеву очень хотелось еще поваляться на теплом мягком диване, но это ему не удалось. Вскоре вошла Люся, поздоровалась, предложила вставать.
      - В ванной для тебя все готово. Пока ты приобретешь облик современного цивилизованного человека, завтрак будет на столе.
      Ванная комната сверкала чистотой. Побрившись, Пескишев принял душ и почувствовал прилив бодрости.
      Стол был накрыт в большой комнате. Люся угостила его салатом из свежих овощей, приготовленным по ее рецепту. Пескишеву он очень понравился. Помня его вкусы, она поджарила картофель, ветчину, а к чаю успела испечь шарлотку с яблоками. На столе стояли свежие фрукты и вино, но Пескишев, не привыкший к обильному завтраку, не стал нарушать своих традиций, что вызвало неудовольствие гостеприимной хозяйки.
      - Я-то старалась, чтобы угодить тебе, - сказала она обиженно, - а ты ни к чему не прикоснулся. Может, не нравится? Тогда другое дело.
      - Что ты, Люся, наоборот. Все вкусно и хорошо, только для меня этого многовато. У тебя так уютно - никогда бы отсюда не ушел.
      - А ты и не уходи. Места на двоих хватит, - не то в шутку, не то всерьез обронила она.
      - Вот возьму и останусь, что тогда?
      - Тогда... Постелю на диване на двоих, чтобы не уходить от тебя.
      Позавтракав и убрав со стола, они стали оживленно обсуждать, куда пойти.
      Днем, по предложению Пескишева, решили сходить в Русский музей, где он давно не бывал и где хотел посмотреть экспозицию старинных русских икон. Люсе, которая тоже давно там не была, это предложение понравилось. Хорошо зная русскую живопись, она надеялась стать Пескишеву интересной собеседницей. Ее заинтриговал его интерес к иконописи, которого прежде она не знала. Пообедать решили в каком-нибудь стилизованном кафе, а вечером пойти в ресторан "Невский" на варьете.
      Утром Люся казалась особенно привлекательной. Элегантная прическа (и когда только она успела ее сделать?), ухоженное, без единой морщинки лицо, красивые, чуть полноватые руки и стройные ноги делали ее очаровательной. Глядя на нее, никто не дал бы ей более двадцати пяти лет.
      Наметив план, Люся принесла Пескишеву свежие газеты.
      - Распределим обязанности, - предложила она. - Пока я занята по хозяйству, ты познакомишься с новостями, а когда я освобожусь, сообщишь о них вкратце. Ладно?
      - Такое распределение обязанностей я приветствую, - рассмеялся Пескишев. - Только зачем наводить порядок, если ты уже все сделала?
      - Ну, разве вы, мужчины, имеете какое-либо представление о порядке? Читай, Федор, просвещайся. У меня еще много дел. Если хочешь полежать, можешь взять в спальне подушку.
      Люся ушла на кухню, а Пескишев, усевшись в кресло, стал просматривать воскресные газеты. Четверть часа спустя он отложил их в сторону и пошел помогать Люсе. Но в этом уже не было никакой необходимости.
      Пескишев никогда не злоупотреблял добротой и гостеприимством других и старался не оставаться в долгу. Извинившись, он сказал, что хочет пройтись по свежему воздуху.
      - Между прочим, у меня в этом тоже есть потребность, - заявила Люся. Если не возражаешь, я тебе составлю компанию. Кстати, надо кое-что купить, и ты мне поможешь.
      Пескишев охотно согласился, и вскоре они вышли из дому. Люся взяла его под руку, и Пескишеву было приятно видеть, как непринужденно она это сделала. Приятно было и то, что впервые за многие месяцы он не чувствовал себя одиноким.
      Улицы были пустынными, только что открытые магазины принимали первых покупателей. Было свободно, и они без помех и толчеи накупили ворох продуктов. Люся не сразу поняла, зачем Пескишеву все это нужно. Полагая, что эту снедь он собирается увезти с собой, она не возражала против его покупок. Кое-что взяла и она. Нагрузившись, они вернулись домой. Люся поинтересовалась, как лучше упаковать купленное.
      - А зачем?
      - У тебя же, кроме портфеля, ничего нет.
      - А мне больше ничего и не надо. Что касается харчей, то я собираюсь у тебя жить еще целых два дня. Надо же нам чем-то питаться.
      - Господи! Так зачем же ты так много всего накупил? Нам за неделю всего этого не съесть. Тем более что сегодня мы договорились поужинать в ресторане. Чудак ты, Федор! Неужели ты думаешь, что я не в состоянии тебя прокормить несколько дней?
      Почувствовав в ее словах обиду, Пескишев извинился, что поступил опрометчиво, и дал слово впредь ничего подобного не делать...
      Если кто-нибудь полагает, что в Русском музее или в Эрмитаже можно отдохнуть, то глубоко ошибается. Просмотр богатейшей экспозиции картин хотя и доставляет удовольствие, но в то же время утомляет. Поэтому если экскурсант хочет покинуть музей бодрым, он не должен стремиться осмотреть все сразу, что вобщем-то и невозможно. Лучше уделить внимание лишь части экспозиции. Ленинградцы это знают. Но такой совет совершенно неприемлем для приезжих, которые толпами до отупения и изнеможения ходят по наиболее достопримечательным местам бывшей российской столицы, сохранившим свое былое величие.
      Люся и Пескишев вспомнили об этом золотом правиле, когда уже валились с ног от усталости.
      - Поедем-ка лучше ко мне. Отдохнем, приведем себя в порядок и двинемся в "Невский", - предложила Люся. Пескишев согласился. Времени оставалось еще достаточно, а билеты на варьете были уже в кармане.
      Дома перекусили, после чего Люся занялась туалетом, а Пескишева потянуло на сон. Он прилег на диван и вздремнул.
      - Вставай, соня. Пора собираться, - услышал он голос Люси и открыл глаза. Увидев ее, он сел, и восхищение застыло на его лице. А Люся глядела на Пескишева и улыбалась.
      - Люся, да ты восхитительна! Вот черт, - сорвалось у него с языка, - и где только я раньше был?
      Люся рассмеялась:
      - Вставай, вставай! Раньше ты был при своей жене да при науке. Некогда было на меня внимание обращать. Вот уедешь и забудешь. Не так ли?
      - Не забуду!
      - Умница! - улыбнулась она. - Давно бы так.
      Люся и впрямь была очаровательна. Пескишев рядом с нею смахивал на дикобраза. Это сходство подчеркивали его взъерошенные волосы, которые он не успел причесать.
      Через полчаса они были в ресторане. Уселись за столик, дождались официанта. Заказывал Пескишев, долго перечисляя всякие блюда.
      Люся смотрела и улыбалась.
      - Ты голоден?
      - Почему так думаешь?
      - Судя по твоему заказу, мы не ели вечность. Разве мы осилим это?
      - Да разве обязательно все есть? На столе должно быть изобилие. Так издавна водится на Руси.
      После вчерашнего разговора с Люсей у Федора Николаевича оставалось тяжелое чувство. Предстояло принять решение о своей будущей жизни. Он прекрасно понимал, что развод неизбежен, что так дальше жить с Галиной нельзя. Но незапланированные изменения в его жизни потребуют немало времени, трепки нервов, ненужных разговоров... "Ну ладно, - подумал он, - пусть все идет своим чередом. Как говорится, все к лучшему в этом лучшем из миров..."
      - Ты сегодня очень хороша, - сказал Пескишев и осторожно положил свою руку на Люсину.
      Люся недоверчиво посмотрела на него. Он был серьезен и искренен. Она закрыла глаза и тихо спросила:
      - Это правда?
      - Не сомневайся.
      Началось варьете. Танцы, музыка, близость Люси постепенно заставили Пескишева забыть о своих неурядицах.
      - Что ты на меня смотришь, будто никогда не видел? - засмеялась Люся. Ты на них смотри, - она указала на танцующих девушек. - Смотри, смотри, а то поздно будет. Ведь скоро варьете окончится.
      - Но я хочу видеть только тебя.
      - Лучше скажи, кто из артисток тебе больше всех нравится?
      - Мне нравится только одна женщина, и этой женщиной являешься ты.
      - Федор, меня интересует твое мнение о девушках. Ну, взгляни, пожалуйста, я тебя прошу.
      Пескишев нехотя повернулся и стал рассматривать одетых в гусарскую форму артисток варьете, которые маршировали, высоко вскидывая в такт музыке свои стройные ноги. Люся внимательно наблюдала за ним, и в ее глазах загорелись огоньки.
      - Ну, которая же? - торопила она его с ответом.
      - Вон та, в голубом трико, - показал Пескишев кивком головы.
      Люся внимательно посмотрела на девушку и согласилась, что она привлекательнее других.
      - А у тебя губа не дура.
      - Но она тебе в подметки не годится, - прошептал Люсе на ухо Пескишев.
      - Не говори глупостей, Федор, тебе это не идет, - резко ответила она.
      Пескишев взглянул на серьезное Люсино лицо и рассмеялся.
      Окончилось представление, начались танцы. Пары ритмично и медленно качались в полумраке. Люся, прильнув к Пескишеву, шептала ему на ухо, что никогда не забудет этот вечер. Слушая ее шепот и чувствуя жаркое дыхание, Пескишев ощущал напряженный стук своего сердца. Его охватило непреодолимое желание взять Люсю на руки и унести отсюда.
      Выйдя из ресторана, они пошли по Невскому, опьяненные охватившим их счастьем. Пескишев что-то восторженно говорил, размахивая руками. Они шли, не обращая внимания на прохожих, совершенно забыв обо всем на свете. А встречные, глядя на них, то улыбались, то качали головами. Так они дошли до Гостиного двора, спустились в метро и вскоре вышли на площади Льва Толстого.
      Как только Люся и Пескишев вошли в квартиру и за ними захлопнулась дверь, они бросились друг другу в объятья.
      Утром, когда ранний рассвет проник сквозь гардины в комнату, он обнаружил небывалый хаос, среди которого Люся и Пескишев лежали на диване, крепко обняв друг друга. Лицо Пескишева было серьезным, взгляд сосредоточенным, будто он обдумывал какую-то неразрешимую проблему, а Люся сияла тихой радостью.
      22
      Пескишев приехал в Энск около полуночи. Дома он застал Маню. Свернувшись калачиком, она спала в кресле. На кухне был накрыт стол. Видно, Маня ждала его, но, не дождавшись, уснула. Он решил ее не будить. Выпив стакан остывшего чая и бегло просмотрев корреспонденцию, стал убирать со стола, но сделать это ему не удалось, - Маня проснулась.
      - Звонила Галина Викторовна. Спрашивала, где вы и когда будете?
      - И что же ты ей ответила?
      - А что я могла?.. Сказала, что в командировке.
      - Не говорила, куда я уехал?
      - Нет, конечно. Ведь если вы в Ленинграде, а Галина Викторовна ничего об этом не знает, значит, ей и не следует об этом знать. Зачем же я буду ставить вас в глупое положение?
      "Ну и девка, - подумал Пескишев. - Соображает, что к чему".
      - Только вы позвоните ей, она очень просила. Видно, что-то у нее случилось.
      - Почему ты так думаешь?
      - Уж больно взволнована была. Беспокойство в голосе чувствовалось. А может, и в самом деле что стряслось? - Маня вопросительно посмотрела на Пескишева, но он промолчал.
      Убрав со стола, Маня стала собираться. Пескишев попытался уговорить ее остаться, но она отказалась. Показала ему, где что завтра надо взять, чтобы позавтракать, и ушла в свое общежитие.
      Маня нравилась Пескишеву честностью, преданностью и трудолюбием. За последнее время она заметно изменилась. Ее поведение стало более мягким и не таким прямолинейным. С больными она была внимательной, с посетителями вежливой. Очень любила чистоту и порядок и требовала этого от всех. Замечания делала деликатно, так что все воспринимали их как должное, и никто на нее не обижался. Как-то Пескишев поинтересовался, не думает ли она поступить в институт. Но Маня решительно отказалась - не вытянет, да и образования всего восемь классов, какой уж тут институт, а вот против медицинского училища или курсов медсестер не возражала. Очень уж ей хотелось стать медсестрой.
      Пока же Маня довольствовалась должностью санитарки. Более того, она гордилась, что зарабатывает больше врачей - работала на двух должностях.
      Назавтра, придя на работу, у двери своего кабинета Пескишев увидел молодую женщину. В ее облике ему показалось что-то знакомое, и смутное волнение охватило его.
      - Вам кого? - спросил он.
      - По-видимому, вас, - сказала женщина и добавила: - Если, конечно, вы профессор Пескишев.
      Ответ Пескишеву показался несколько странным. Он открыл дверь и предложил женщине зайти. Надев халат, усадил посетительницу напротив себя в кресло. Она с любопытством смотрела на него и выжидательно молчала. У Пескишева все больше создавалось впечатление, что он где-то ее видел. А вот где, вспомнить не мог.
      Молодая красивая женщина с мальчишечьей стрижкой. Черный костюм английского покроя плотно облегает стройную фигуру. На изящных длинных ногах лакированные лодочки. Правда, Федор Николаевич уже давно не видел такие, видно, вышли из моды, но ей они шли. На тонких пальцах поблескивал перламутровый лак. Шею украшала золотая цепочка с маленьким продолговатым медальоном.
      Наконец Пескишев нарушил затянувшееся молчание и спросил у незнакомки, кто она и что привело ее сюда.
      - Я, - ответила женщина, - ваша пациентка. Зовут меня Ира. Судя по всему, вы меня не узнали и не можете вспомнить, где и когда видели? Не так ли?
      - К сожалению, да.
      - А я сразу узнала вас, хотя в ту ночь, когда вы пытались меня спасти, была без сознания. Потрогайте вот тут, - Ира взяла руку Пескишева и положила себе на голову. Он тут же нащупал небольшое углубление, скрытое волосами.
      - Неужели! - воскликнул Пескишев.
      Он встал со стула и нежно взял Иру за плечи. Взволнованная неожиданным проявлением участия, она расплакалась. Пескишев с трудом успокоил ее.
      Ира, смахнув слезы, выскользнула из кабинета. Вернулась с большим букетом алых роз.
      - Это вам... Я бесконечно обязана вам и не знаю, как вас отблагодарить, - запинаясь, проговорила она - слезы снова навернулись на ее глаза.
      - Что вы, милая, - сказал растроганный до глубины души Пескишев. - Ваш визит для меня - лучший подарок, который я когда-либо получал в жизни. Господи! - воскликнул он. - А мне-то сообщили, что ты умерла. Зато теперь ты будешь жить долго-долго. Есть такая народная примета: кого молва заживо похоронила, тот не скоро умрет...
      - Постараюсь, - сказала Ира. - Федор Николаевич, я приехала к вам с большой просьбой. Надеюсь, что вы мне не откажете. В тот день, когда меня подобрали без сознания в сквере и привезли в больницу, я словно заново пережила всю свою жизнь, все, что произошло со мною с того времени, как я себя помню. Только все крутилось вспять. Прежде я думала, что умирающие ничего не видят, не слышат и не чувствуют. Но это оказалось не так.
      Пескишев вздохнул и отвернулся, он-то хорошо знал, что это не совсем так.
      - С тех пор я ужасно боюсь смерти, - Ира побледнела. - Я чувствую, что просто схожу с ума от страха. Я не могу так жить, а что делать, не знаю.
      - Ты еще больна, - успокаивал ее Пескишев. - Тебе надо лечиться. Пройдет время, и ты поправишься. Все страхи исчезнут, вот увидишь.
      - Когда это будет? - Ира поглядела на него с упреком. - Через пять, через десять лет? Я не хочу и не могу ждать. Все проходит. А я хочу жить и любить сейчас, пока молода. Помогите мне, дорогой Федор Николаевич, - в голосе ее звучала мольба. - Избавьте меня от страха, от чувства обреченности. Иначе зачем было меня спасать...
      - Что же делать? - на мгновение растерялся не ожидавший этого Пескишев.
      - Оставьте меня у себя в клинике.
      - Очень хорошо, Ира, - облегченно вздохнул Пескишев. - Ты, пожалуй, права. Изменишь обстановку, отдохнешь, подлечишься, а там решим, как быть дальше.
      Пескишев пригласил Женю и поручил ей все заботы о больной, не забыв сказать, чтобы Иру положили в отдельную палату.
      23
      Вечером, придя домой, Пескишев прежде всего позвонил Люсе. Она сразу же подняла трубку, будто сидела у телефона и ждала его звонка. Сообщив, что благополучно добрался домой, Федор Николаевич выразил сожаление, что не взял ее с собой.
      - А кто тебе мешал это сделать? - пошутила Люся. - Уж во всяком случае, не я.
      - В следующий раз я тебя обязательно увезу.
      - А когда он будет - следующий раз?
      - Как только ты пожелаешь.
      - Зачем ехать за мной? Не лучше ли мне самой приехать к тебе?
      - Отличная идея!
      - Как видишь, у меня тоже возникают кое-какие идеи.
      Хотя говорили они в шутливом тоне, разговор определяло стремление побыстрее встретиться: оба уже понимали, что не могут друг без друга жить, а если и смогут, то жизнь эта будет скучной и бесцветной. Пескишев предложил Люсе прилететь к нему в ближайшую пятницу. Но у Люси были в субботу уроки, и они договорились, что она это сделает неделей позже, заранее отработав за кого-нибудь из подруг, чтобы в следующую субботу быть свободной.
      - Что тебе привезти из Ленинграда?
      - У меня есть все, кроме тебя. Только тебя мне недостает.
      Договорившись вновь созвониться в ближайшие день-два, они распрощались.
      Было поздно. Звонить Галине, разговор с которой ничего хорошего не предвещал, не было никакого настроения. И все же этот разговор состоялся. Она позвонила ему сама.
      - Федор, это ты? - донесся далекий голос.
      - Да, я.
      - Здравствуй! Это я, Галя.
      - Здравствуй, - без энтузиазма ответил Пескишев.
      - Что случилось? Ты был в Ленинграде.
      - Да, был.
      - Тебя видели в Русском музее.
      - Вполне могли видеть. Я действительно смотрел новую экспозицию.
      - В чем же дело? Почему ты не предупредил меня о своем приезде?
      - Ты была, по-видимому, очень занята, ни на работе, ни дома я тебя не застал.
      - Возможно. Последнее время у меня было много дел. Значит, ты звонил?
      Разговор был сухой, нервный. Галина Викторовна задавала вопросы, Пескишев отвечал, с трудом сдерживая раздражение. Она уточняла, был ли он дома, почему не позвонил на дачу. Наконец сказала, что его тон, а тем более поведение ей не нравятся.
      - Приехать в Ленинград и не повидать меня! Ну, это выходит за рамки всякого приличия. Где же ты пропадал? - возмущалась она.
      - Да полно, за кого ты меня принимаешь, за осла? - еле сдержал гнев Пескишев. - Где ты была в те дни, когда я приезжал в Ленинград?
      - Как где? На даче, конечно!
      - На даче? А может, рыбу ловила на озере? Хотел бы я только знать, на каком?
      Галина Викторовна замолчала. Она поняла, что отпираться бессмысленно. Вот только откуда Пескишев это узнал?
      - Это Люся тебе сказала?
      - Ты мне лучше скажи, кто такой Кораблев?
      - Кораблев? А! Ревнуешь, значит! Что-то я за тобой раньше этого не замечала. Кораблев - наш сосед по даче. Он помогает мне во всем. Если хочешь, исполняет обязанности управляющего на общественных началах.
      - А роль шофера кто исполняет?
      - Тоже он. Должна же я пользоваться собственной машиной.
      - В таком случае, какие у тебя могут быть ко мне претензии, если в субботу и воскресенье ты была с Кораблевым на рыбалке, а в понедельник не явилась на работу? Где ты была в понедельник?
      - Не придирайся. В конце концов сам виноват. Переезжать в Ленинград не хочешь. Что мне одной делать? Не выть же, глядя на луну.
      - Ну, вот и договорились.
      - До чего? - не уловила Галина Викторовна.
      - Думаю, что при возникшей ситуации нам лучше мирно разойтись.
      - Этот вопрос мы вряд ли решим по телефону. Да и спешить не следует. Терпели же столько лет друг друга, еще потерпим. Что касается Кораблева, то это незаменимый человек.
      - Тебе виднее.
      Пескишев был ошарашен спокойным и наглым тоном жены. Так может говорить только человек, чувствующий себя неуязвимым. Он не был к этому готов, потому замолчал.
      - Ну, что еще скажешь? - поинтересовалась Галина Викторовна.
      - У меня нет никакого желания продолжать с тобой разговор. Когда примешь решение о разводе, сообщи. Согласие вышлю немедленно.
      - Когда мне нужно будет развестись с тобой, я не буду просить и ждать твоего согласия. Ясно? - яростно ответила она.
      В трубке послышались короткие гудки, и Пескишев положил ее на рычаг.
      "Вот и поговорили, - подумал он, ощущая каменную усталость во всем теле. - Эх, пойду-ка я спать: утро вечера мудренее".
      Он разделся, забрался под одеяло, мечтая наконец отоспаться за все последние дни, но снова пронзительно заверещал телефон.
      Чертыхнувшись в душе, Федор Николаевич взял трубку. Звонил Круковский. Извинившись, сказал, что час назад в клинику привезли Цибулько. Никакой надобности в срочной консультации нет, но ректор распорядился, чтобы срочно вызвали его.
      - Если вы не возражаете, я немедленно вышлю машину, - предложил Николай Александрович.
      Расспросив его о том, что случилось с Цибулько, Пескишев согласился, что горячку пороть незачем, но отказать в просьбе ректора было неудобно, и он торопливо оделся.
      В клинике Пескишева ждал Круковский. Он кратко изложил историю болезни и высказал мнение о диагнозе, против которого нечего было возразить.
      Оказалось, что последнее время Цибулько для сохранения жизненного тонуса стал усиленно заниматься гимнастикой йогов, осваивая богатый арсенал ее приемов. Сегодня он решил постоять на голове. Постояв минуту, почувствовал, что все вокруг закружилось, в глазах померк свет. Жена застала Романа Федотовича лежащим на полу и издающим какие-то нечленораздельные звуки. Она немедленно вызвала "скорую помощь", которая доставила его в клинику.
      Цибулько лежал в палате для тяжелых больных. Вокруг толпились родственники во главе с деканом факультета, делавшим какие-то указания дежурной медсестре. Она просила его не вмешиваться не в свои дела и предлагала выйти из палаты. Пескишев, похоже, явился вовремя, - между ними назревал конфликт.
      - Ну и сестра у вас, должен вам заметить, - возмущался Колюжный. Мегера какая-то! Никакого уважения к старшим.
      Пескишев пожал плечами, попросил всех оставить палату и приступил к осмотру больного. Состояние Романа Федотовича не вызывало опасений. Сознание сохранено. Дыхание и сердечная деятельность не расстроены. Однако он был беспокоен, вертел головой, пытался что-то сказать. Но понять его было невозможно: речь смазанная и совершенно невнятная.
      Успокоив родственников и заверив их, что худшее уже позади, Пескишев посоветовал всем ехать домой. Продиктовав заключение и сделав необходимые назначения, поднялся в кабинет. Было уже около трех часов ночи. Вспомнив о том, что утром предстоит лекция, он постелил на диване, разделся и вскоре заснул.
      24
      У Федора Николаевича была командировка в Москву. Он решил воспользоваться случаем, чтобы зайти в министерство и познакомиться с теми, от кого зависит внедрение в практику здравоохранения систем прогнозирования мозговых инсультов, а заодно уточнить, что представил в министерство головной институт.
      Прежде всего Пескишев зашел к главному специалисту по невропатологии молодому и симпатичному человеку, который приветливо принял его. Однако он долго не мог выкроить время для разговора: то звонил по телефону, то срочно куда-то уходил и долго не возвращался. Оказалось, ему было поручено послать консультанта в Ташкент, и он доставал билет на самолет, а затем разыскивал свободную машину, чтобы отправить консультанта в аэропорт.
      Когда главный специалист освободился, Пескишев полюбопытствовал, зачем надо из Москвы в Ташкент посылать консультанта кандидата наук, если там есть профессор-невропатолог, несомненно, более эрудированный?
      - А что с ними поделаешь, если требуют консультанта из Москвы? - словно извиняясь, сказал главный специалист. - Им ведь не важно, кого я пошлю, лишь бы москвич приехал. Вот и занимаюсь не своим делом. Вы уж простите меня за то, что заставил вас ждать. Осточертела мне эта работа. С удовольствием бы ушел в клинику, но не отпускают.
      Он внимательно выслушал Пескишева и посоветовал обратиться к начальнику главного управления лечебно-профилактической помощи или к заместителю министра Агафонову.
      Начальник главного управления был в командировке. Пескишев решил обратиться к Агафонову. Очереди на прием не было, секретарь тут же доложила о нем. Пескишеву Агафонов понравился. Он производил впечатление энергичного и делового человека. Выслушав и положительно оценив предложения Федора Николаевича, заместитель министра посоветовал ему написать методические рекомендации по профилактике и прогнозированию мозговых инсультов.
      - Представьте рекомендации к январю, - посоветовал Агафонов. - Мы их издадим.
      - Хорошо, - пообещал Пескишев, приятно удивленный предложением.
      - Ваша идея о создании инициативной группы по прогнозированию мозговых инсультов при главном лечебном управлении мне понравилась. Необходимо только собрать ее и обменяться мнениями. Где и когда это сможете сделать?
      - Где скажете.
      - В Энске можно организовать?
      - Конечно, можно, - заверил Пескишев.
      - В таком случае уточните сроки проведения с главным специалистом. А свои предложения оставьте, я дам им ход.
      Федор Николаевич, окрыленный неожиданным успехом, полный надежд вернулся в Энск.
      25
      Читать лекции по невропатологии, не имея достаточного опыта и знаний, дело нелегкое. Пылевская, взявшая на себя обязанности доцента кафедры, вскоре убедилась в этом. Пескишев, пожалев ее, поручил Зое Даниловне читать лекции только на одном потоке, в то время как сам читал на трех. Но даже для одного потока надо было все готовить заново, а точнее - начинать с нуля. Привыкшая к хождению по кафедрам и общежитиям, к выступлениям по заранее подготовленным шпаргалкам, Пылевская должна была обложиться литературой и основательно засесть за письменный стол. Необходимо было не только написать тексты лекций, но и освоить весь материал, научиться свободно пересказывать его студентам. Но память у Зои Даниловны была уже не та, и это для нее оказалось трудоемкой задачей. Она постоянно что-либо забывала, путала.
      У нее начались головные боли. Обычно они возникали при чтении и конспектировании литературы. Стоило ей отдохнуть, как головная боль прекращалась.
      Пылевская вспомнила одного студента-первокурсника, уже немолодого человека, пришедшего в институт с солидным производственным стажем. Проучившись всего четыре месяца, не дожидаясь первых экзаменов, он пришел к декану с просьбой отчислить его из института по собственному желанию. Удивленный декан спрашивал:
      - Ты что, двоек нахватал?
      - Да нет! Я еще ничего не сдавал.
      - Так что же ты институт решил бросить?
      - Голова болит.
      - А что с головой?
      - Кто ее знает? Лесником работал - не болела, мясником работал - не болела, а пришел в институт, сел за книги - заболела.
      - Ну, а если ничего не читаешь? - поинтересовался декан.
      - Тогда не болит.
      - Нет, так дело не пойдет, - огорчил его декан. - Ты сначала экзамены завали, двоек нахватай, а потом ко мне приходи. Тогда и просить меня не надо будет, сам исключу. А то как же это - "по собственному желанию". Такого у нас еще не бывало.
      Пылевская присутствовала при этом разговоре, просьба студента казалась ей странной и даже смешной. А теперь ей было совсем не смешно, когда у самой при чтении книг начинала болеть голова. Она принимала цитрамон, пила кофе. Головная боль несколько стихала, но появлялось сердцебиение, по ночам она долго не могла уснуть. Особенно плохо спалось перед лекциями, которые начинались в восемь часов утра. Приходилось несколько раз просыпаться, смотреть на часы, а в семь уже спешить на автобус, чтобы не опоздать.
      Лекции она читала по тексту, не отрывая от него глаз и не обращая внимания на аудиторию. А студенты делали, что хотели, - никто не успевал за ней записывать. Даже наиболее старательные махнули на Пылевскую рукой, поняв, что это дело безнадежное. Правда, как-то попросили ее читать медленнее. Пылевская согласилась, но вскоре вновь взвинтила темп, и ее уже никто ни о чем не просил.
      На первой лекции у нее не хватило материала. На второй материала оказалось много, она не успела его изложить. По непонятным причинам исчезли две страницы текста, что заставило Пылевскую остановиться, чтобы найти их, но это ей так и не удалось. Видя ее растерянность, кто-то предложил ей помощь, но она отказалась, окончив лекцию на полуслове: никак не могла вспомнить, что же у нее было написано дальше.
      Когда число студентов на лекциях Пылевской заметно поубавилось, она перед окончанием предложила каждому написать на бумажке свою фамилию и вручать эту бумажку ей. Студенты подняли шум, но бумажки написали. Мнение же о Пылевской у них еще больше испортилось. И хотя на последующие лекции они стали ходить аккуратнее, ее, как правило, не слушали. Играли в крестики и нолики, читали постороннюю литературу или допекали вопросами.
      Особые трудности у Пылевской возникали на обходах больных, когда приходилось решать вопросы, связанные с диагностикой сложных заболеваний и их лечением. Ее раздражительность, вспыльчивость вызывали недовольство больных.
      В отделение положили девушку, которую беспокоили боли в области левого плечевого сустава.
      - Когда и при каких обстоятельствах они возникли? - спросила Пылевская.
      - Я упала.
      - Где, как?
      - Во время танца. Пол был скользкий, а мой партнер меня не удержал. Вот я и упала на пол, - пояснила больная.
      - А еще что?
      - Пока больше ничего... Ну, разве шея немножко побаливает, - добавила больная.
      Пылевская не обратила внимания на эту жалобу, не произвела тщательного обследования.
      - Ушиб левого плечевого сустава, - поставила она диагноз.
      Вскоре состояние больной ухудшилось: усилились боли в области шеи, появилась слабость в левой руке. Она обратилась к Пылевской с просьбой помочь ей. Той было некогда. Она отмахнулась от больной:
      - До свадьбы заживет. Идите в палату. Скажите дежурной сестре, чтобы дала вам микстуру Бехтерева.
      Спустя два дня лечащий врач попросил Пылевскую еще раз посмотреть больную. С трудом сдерживая недовольство, она согласилась.
      - Ну, что сегодня у вас опять? - недовольным тоном спросила Пылевская.
      - Что-то она стала плохо ходить, - заметил врач.
      - Я больную спрашиваю, а не вас, - бросила Пылевская.
      Однако больная, недовольная невнимательным к ней отношением, продолжала молчать.
      - Не желаете со мной разговаривать? Ну, хорошо, молчите. Помогите ей встать, - предложила Пылевская врачу. - Хочу посмотреть на ее походку.
      Больная встала и прошлась по палате, придерживаясь руками за стенку.
      - Ладно, ясно. Пусть ложится, - сказала Пылевская. Когда больная легла, она бегло осмотрела ее.
      - Ничего страшного нет. Нервы в порядок привести надо.
      Выйдя из палаты, Зоя Даниловна сказала, что больная - типичная истеричка. Вот ей и мерещатся всякие страхи.
      Через несколько дней к Федору Николаевичу пришли возмущенные родители девушки. Они жаловались, что врачи плохо лечат их дочь, и требовали выписать ее домой.
      - Мы больных насильно не держим, - сказал Пескишев. - Но что с вашей дочерью?
      - А это вам лучше знать. На то вы и профессор, - укоризненно заметила мать больной.
      У Федора Николаевича в клинике было 150 коек, а больных и того больше, поэтому он не имел возможности смотреть всех. Да в этом и необходимости не было, так как большинство страдало заболеваниями, диагноз которых без труда определяли лечащие врачи. Регулярно за ними наблюдали заведующие отделений и сотрудники кафедры. Ему показывали только неясных больных, нуждающихся в его консультации или доверительной беседе.
      Пескишев предложил родителям больной успокоиться, заверив их, что он сейчас же во всем разберется сам.
      Выйдя из кабинета, он увидел в коридоре девушку. Она шла, придерживаясь руками за стену.
      - Мама, заберите меня отсюда! - воскликнула девушка и заплакала.
      Федор Николаевич пригласил больную к себе, тщательно осмотрел ее. Он сразу же убедился, что ушиб плечевого сустава тут ни при чем, были все основания подозревать какой-то патологический процесс в области шейного отдела спинного мозга. Для уточнения характера процесса необходимы были рентгенограмма и люмбальная пункция. Ни то, ни другое не было сделано. Пескишев предложил провести необходимые исследования.
      О пункции родители больной, да и сама она и слышать не хотели и продолжали настаивать на выписке. Они пошли к главному врачу, который дал согласие, но потребовал от родителей расписку.
      - Мы и без вас обойдемся, - заявила мать больной. - Мы ее травами вылечим.
      Спустя полтора месяца девушку снова привезли в больницу с парализованными ногами. Пункция подтвердила подозрения Федора Николаевича процесс в области шейного отдела спинного мозга. Больную перевели в нейрохирургическое отделение, прооперировали. Оказалась опухоль. Ее удалили, но движение в ногах не восстановилось.
      Удрученные родители больной стали писать жалобы в различные инстанции, обвиняя больницу и прежде всего Пылевскую в недобросовестном отношении к своим обязанностям. Более того, они считали ее причиной всех зол, свалившихся на голову их дочери. Дело было передано в суд. Велось следствие. Пылевская, травмированная угрозами родителей расправиться с ней и беседами со следователем, сама дошла до того, что стала нуждаться во врачебной помощи.
      26
      На заседании кафедры подводили итоги научной работы за год. Каждый сотрудник отчитывался о проделанной работе. Однако Пылевской говорить было нечего. Зная об этом, Федор Николаевич ее не беспокоил. Знал, что нервы у Зои Даниловны на пределе.
      После окончания совещания Пескишев предложил Николаю Круковскому задержаться. Он выразил удивление, почему тот ничего не сказал ему, что Ира осталась живой.
      - Простите, Федор Николаевич, но я думал, вы об этом знаете.
      - А все-таки что тогда произошло?
      - Да так... Ничего особенного. После вашего отъезда мы произвели ей трепанацию черепа, удалили гематому, перевязали кровоточащий сосуд и наложили швы. Вот и все. Обычная операция.
      - А дальше?
      - Дальше пришлось дважды восстанавливать сердечную деятельность по вашему методу и делать искусственное дыхание. На пятые сутки после операции у нее появилось спонтанное дыхание. Она пришла в сознание и, как видите, осталась живой.
      - Поразительный случай! - воскликнул Пескишев.
      - Да! Ваша ночная консультация оставила неизгладимое впечатление.
      - У кого?
      - Прежде всего у меня и у Зоси Мелешко, - мы были свидетелями.
      - Почему свидетелями? Участниками. Кстати, как там Зося?
      - Мечтает попасть к вам в клиническую ординатуру.
      - За чем же дело стало?
      - Не отпускают.
      - Напиши, что я поддержу ее кандидатуру. В этом году не удастся, а в следующем обязательно возьму. Как дела с диссертацией?
      - Дорабатываю после ваших замечаний. Хотя порой берут сомнения: стоит ли этим заниматься. Слишком много времени и сил уходит на практически бессмысленную писанину. Кто и когда это прочтет, кроме оппонентов? Разве что мыши в подвалах научной библиотеки...
      - Ну, это не совсем так, - возразил Федор Николаевич. - Во-первых, статьи, которые вы опубликуете по материалам диссертации, прочтут сотни врачей, и они принесут им несомненную пользу. А во-вторых... Во-вторых, получить степень кандидата наук необходимо для вашего утверждения. Без ученой степени ваши дальнейшие исследования будут крайне затруднены.
      - Я это понимаю, - вздохнул Николай. - Что ж, значит, надо работать и работать.
      27
      Человеческие чувства и привязанности изменчивы. Такова натура человека, и винить людей за это нельзя. Пескишев не был исключением. Увидев вошедшую в его кабинет Ирину, он не испытал волнения, как некогда, когда считал ее умершей. Тогда было достаточно вспомнить о ней, воскресить ее образ в памяти, чтобы горечь сожаления наполнила его сердце. Он не раз пытался представить ее живой. Сейчас она стояла перед ним, одетая в скромный домашний халатик, и с любопытством смотрела на него. Она была очаровательна, но Пескишев был спокоен.
      - Садитесь, Ирочка, - предложил он, подвигая стул.
      Поблагодарив кивком головы, Ирина уселась, поправила халатик. Она оказалась скромной, стеснительной, доброй и отзывчивой женщиной. Врачи и сотрудники кафедры горячо полюбили ее. Все дни она что-то делала: печатала одним пальцем на машинке какие-то материалы, чертила графики, помогала тяжелым больным. Позднее Пескишев узнал, что ее особенно безбожно эксплуатировал Рябинин. Однако Ирине это нравилось, работа помогала ей преодолевать скуку больничной жизни.
      Ирина быстро подружилась с Женей, приносившей ей книги, журналы, а иногда и баловавшей сладостями, которые она очень любила. Ее здоровье шло на поправку, но мысль о возможной выписке навевала тоску. Ирина выросла в детском доме. Родителей она не знала, дружный ребячий коллектив на долгие годы заменил ей братьев и сестер. Затем он распался - окончив школу, вчерашние детдомовцы ушли в техникумы, институты, на производство, разлетелись по всей стране. Встречаться стали редко, раз в год, в день создания детского дома. Вот тогда она впервые остро почувствовала, что это такое - одиночество.
      Ирину с детства привлекала профессия швеи. Никто из девчонок лучше нее не наряжал своих кукол. Уже в восьмом классе на старенькой зингеровской машинке кастелянши тети Кати Ирина обшивала всех своих подружек. Никто не удивился, когда после школы она поступила в профессионально-техническое училище швейников, на отделение конструкторов-модельеров женской одежды. Все - и детдомовские воспитатели, и друзья-товарищи - понимали, что это - не просто стремление побыстрее получить профессию, стать самостоятельной, определить свое место в жизни, но и призвание.
      Безудержная фантазия, чувство формы и цвета, способность к рисованию, завидное трудолюбие быстро привлекли к талантливой девочке внимание преподавателей и мастеров, Ирины работы не раз отмечались призами на областных и республиканских выставках. Ей прочили блестящее будущее, и не без оснований - на распределении заведующие двумя швейными ателье насмерть разругались, чтобы заполучить к себе будущую законодательницу мод.
      На первых порах самостоятельная работа приносила Ирине одни только радости. Ей дали комнату в общежитии, даже самые капризные и избалованные клиентки не чаяли в красивой, внимательной и терпеливой закройщице души. Появились деньги - почти после каждого удачно сшитого платья, костюма заказчицы совали в кармашек Ириного халата то пятерку, то десятку; на очередь к ней записывались за два-три месяца.
      Сначала эти подачки вгоняли Ирину в краску. Она отказывалась, пыталась вернуть деньги. Над ней добродушно посмеивались: чумная! Потом она привыкла: другие закройщицы тоже брали и вовсе не переживали по этому поводу. После скромной детдомовской жизни потянуло к роскоши: на обед не в столовую за два квартала, а в соседний ресторан; сапоги не отечественные, за 80 рублей, а австрийские за 150; в отпуск - не на южный берег Свислочи, как шутили подружки, а на южный берег Крыма... Все это требовало денег, и не малых, в зарплату никак не вложишься, так что хочешь - не хочешь, а угодливо улыбайся и благодари.
      Красивая, веселая, элегантно, модно одетая, Ирина всегда была окружена молодыми людьми, хотя сама оставалась к ним равнодушной. Сверстники ее не занимали, как ни странно, интерес у Ирины вызывали только мужчины, которые были значительно старше ее. Впрочем, ничего странного в этом не было. Впечатлительная, эмоциональная, она всю жизнь, порой сама того не сознавая, страдала от отсутствия отцовской ласки, отцовской поддержки. Она даже мысли не допускала, что с очередным ухажером можно, например, поговорить о чем-то сокровенном, о том, что наболело, что можно было бы доверить отцу. Товарищи, просто товарищи по туристским поездкам, по шумным вечеринкам, по хождениям в кино и театры - все притязания на большее Ирина решительно отклоняла.
      Уже в больнице, оправившись после операции, она не раз пыталась вспомнить, сообразить, что с нею случилось. Шаг за шагом, минуту за минутой прослеживала весь тот последний день и вечер - и ничего не находила. Работала во вторую смену, освободилась в девять, забежала в общежитие, переоделась, пошла к подружке в гости. Дома собралось много молодежи, было весело. Магнитофон, гитара, потрескивающие и оплывающие воском в высоких подсвечниках свечи. Было вино, и она выпила целый бокал и танцевала, меняя партнеров, до головокружения - все, как обычно, как уже случалось десятки раз. Ах, да, там был кто-то, кого она видела впервые. Какой-то мужчина, замкнутый, хмурый. Он много курил и не сводил с нее тяжелого, напряженного взгляда. Ей это было неприятно, она вспомнила, что все время старалась спрятаться от его широко поставленных глаз с белками в красных прожилках за чьи-то спины. За весь вечер он так ни разу к ней и не подошел, и не заговорил, и Ирина успокоилась. В первом часу, когда веселье еще было в самом разгаре, она тихонько улизнула из дому - первая смена начиналась в семь утра, Ирина знала - стоит только не выспаться, и головные боли обеспечены. А когда болит голова, становишься раздражительной, злой, это тут же передается клиенткам, - так недалеко и до жалоб, не то что до благодарностей; между тем клиентурой своей Ирина дорожила.
      Она быстро шла по пустынной, плохо освещенной улице, погруженная в свои мысли, когда возле сквера кто-то догнал ее и взял за руку. Да, да, взял за руку и потащил в сквер, а когда она сдавленно вскрикнула, зажал ей рот ладонью. От ладони остро пахло табаком, Ирине стало дурно от этого запаха, и она потеряла сознание.
      Что было потом? Этого она не знала. Доктор Мелешко, выхаживавшая ее, рассказала, что Ирину подобрали утром, но не у входа в сквер, а в глубине, возле красных будок телефонов-автоматов, и без сознания привезли на машине "скорой помощи" в больницу.
      Подругу, навестившую ее незадолго перед выпиской, Ирина расспросила о мужчине, который так угрюмо разглядывал ее там, на вечеринке. Она сказала, что это - какой-то приятель мужа, бульдозерист, работает в Заполярье, был у них проездом, назавтра утром уехал - словно в воду канул. Он ли был во всем виноват - этого Ирина утверждать не могла: не видела, не знала. Мало ли мужчин, у которых руки пахнут табаком... В душе она чувствовала - он, но попробуй докажи. Душа - материя тонкая... Что ему было нужно? Сумочку с деньгами не взял, ее подобрали прохожие. Хотел изнасиловать, кто-то или что-то помешало, ударил чем-то тяжелым по голове и бросил на дорожке? Кто его знает... Тип явно уголовный, от таких всего можно ожидать.
      Гораздо больше, чем о бульдозеристе из Заполярья, едва не убившем ее, Ирина думала о профессоре Пескишеве - о том, кто ее спас. Там, в больнице, ей казалось, что она видела его какое-то очень короткое мгновение, словно сквозь туман, но видение это навсегда осталось в ней. Потом, позже, доктор Мелешко подробно рассказала Ирине обо всем, что произошло в ту ночь, и она почувствовала жгучий интерес к человеку, который буквально возвратил ее с того света. Этот интерес питался и поддерживался еще и тем, что, выписавшись, Ирина обнаружила, что стала совершенно равнодушна к своей работе. Все, что совсем недавно радовало глаз и ласкало слух - пестрый перелив тканей, стрекот швейных машин, заискивающий шепоток заказчиц, - все потеряло смысл. Ею овладел беспричинный страх - все казалось чуть не на каждом шагу, что вот-вот кто-то схватит за руку и потащит куда-то в темноту.
      Ирина рассказала о своем состоянии доктору Мелешко. Она дала ей адрес Федора Николаевича и посоветовала написать ему.
      - Голубушка, это только кажется, что вы уже здоровы. Слишком сильным оказалось потрясение, думаю, что вы еще тяжело больны, - сказала ей Зося Михайловна. - Вам нужно подлечить нервы, иначе все это может плохо кончиться. Если Федор Николаевич согласится вас принять, - а я не сомневаюсь, что он это сделает, постарайтесь подлечиться у него.
      В своем городе ничто Ирину не удерживало. Получив письмо от профессора, она в тот же день уехала в Энск.
      Действительно, курс лечения, назначенный Федором Николаевичем, пошел Ирине на пользу: она почувствовала себя значительно крепче и спокойнее. Сейчас она набралась храбрости попросить Пескишева дать ей какую-нибудь работу в клинике - о том, чтобы вернуться в ателье, она и думать больше не могла. Быть здесь, рядом, чтобы в случае необходимости воспользоваться его помощью. Пескишев ей нравился своим вниманием и добротой, а это теперь оказалось главным, в чем она так нуждалась.
      Ирине стало известно, что на кафедре есть вакантное место лаборанта. Обязанности у лаборанта не бог весть какие сложные, Ирина считала, что, немного подучившись, она успешно справится с ними.
      И все же у нее никак язык не поворачивался попросить Пескишева, чтобы он взял ее на кафедру. Господи, ну, какое отношение она ко всему этому имеет. Училище не в счет, обычная десятилетка, да и когда это было?! Забыла даже то, что знала. Профессор выручил ее - сам предложил ей желанное место. Он понимал: главное - хотеть, остальное приложится.
      Горячо поблагодарив Федора Николаевича, Ирина пошла к Жене, чтобы поделиться новостью. А та по поводу такого события сбегала в буфет, купила сладостей и сварила кофе. Они пили кофе, ели бутерброды, печенье и строили планы, как будут вместе работать. Обсудили, где будет жить Ира. Конечно, Женя пока пропишет ее к себе, а там видно будет, Женя сказала, что к будущему году поможет подготовиться и поступить в мединститут. Ира смеялась над этой идеей и уверяла Женю, что из нее никогда не выйдет врача, что ее не интересует эта работа, а вот лаборантом она постарается быть хорошим.
      - Что же вы меня на кофе не приглашаете? - шутливо спросил Рябинин, обнаружив в уголке ординаторской разговорившихся девушек. - Я ведь пить хочу и даже очень. Устал чертовски.
      - Если хочешь, садись с нами, - предложила Женя и налила ему чашку кофе.
      - По какому случаю пиршество?
      - Ира будет работать у нас.
      - Кем?
      - Лаборантом.
      - Не жирно. Зарплаты едва хватит на пропитание, - заметил Рябинин, взяв бутерброд.
      - Не страшно, как-нибудь обойдусь, - отмахнулась Ирина.
      - Замуж тебе надо. - Рябинин отхлебнул кофе. - Жених есть на примете?
      Ирина ничего не ответила. Женя посоветовала Рябинину самому жениться, прежде чем давать такие советы другим.
      - О, Женечка, советы давать проще: они ничего не стоят и ни к чему не обязывают. Вот я их и даю. А жениться-то ой как трудно. Вот ты же не хочешь за меня замуж идти, а зря, - сказал он шутливо и засмеялся.
      - Ничего, найдешь. За тобой дело не станет. Слухи ходят, что у тебя уже все на мази, - подколола Сергея Женя. - Что же это получается: за мной ухаживаешь, руку и сердце предлагаешь, а сам в это время другим голову морочишь? Это как понять? По совместительству, что ли, работаешь?
      Рябинин, не ожидавший такого нападения, опешил. Он даже положил бутерброд и поставил чашку. Но вскоре взял себя в руки и снова перешел на шутливый тон.
      - Я, Женечка, еще в таком возрасте, когда много дозволено.
      - Много или мало, но жениться ты, конечно, можешь запросто.
      - Это точно.
      - Только смотри не пожалей об этом, а то поздно будет.
      - Уже поздно!
      Рябинин насторожился. Как говорится, рыльце у него было в пуху, а потому намеки и недомолвки раздражали и настораживали. Он заподозрил, что Женя знает то, чего не должна была знать. Желая прекратить этот разговор, Рябинин ушел, как всегда забыв поблагодарить за угощение.
      Приход Рябинина омрачил радужное настроение подруг. Восторги утихли, и вскоре Ирина, распрощавшись с Женей, ушла в палату. Она легла на кровать, уставилась в потолок и задумалась.
      28
      Личная жизнь у Жени сложилась трудно. Кафедра, клиника, библиотека - ни на что другое просто не оставалось времени. А молодость уходила, она ощущала это остро и болезненно. К Рябинину она давно утратила интерес, поняла, что счастья с ним ей не найти. К Пескишеву испытывала только уважение как к человеку и ученому. Неопределенными пока были у нее отношения с Круковским, собственно, он просто не обращал на Женю никакого внимания. Это обижало ее и казалось странным, она не привыкла, чтобы за нею ухаживали, но и к равнодушию не привыкла.
      В общем, новый сотрудник казался ей сухарем, перегруженным будничными делами, которых так много в повседневной жизни больничного ординатора, к тому же еще занимающегося научной деятельностью. Большую часть своего времени он проводил в инсультном отделении. В ассистентскую заглядывал редко, а в общей болтовне сотрудников участия не принимал. Если он и уделял кому-то внимание, то только Ирине. Да и к ней интересы Николая носили чисто медицинский характер.
      Подчас вечерами Женя видела Николая в библиотеке, где он всегда был один. Уходил он поздно и ни разу не предложил проводить ее домой. В его замкнутости было что-то непонятное, и это интриговало. Иногда закрадывалась мысль, не пережил ли он какую-либо душевную травму. Ведь не может же мужчина его возраста все время оставаться один!
      Возникшее сначала любопытство незаметно перерастало в нечто иное: Женя чувствовала, что Николай все больше и больше занимает ее мысли. Но внешне все оставалось по-прежнему - они были далеки друг от друга, и ничто не предвещало возможных изменений.
      После ухода Ирины Жене вдруг захотелось увидеть Николая, и она решила спуститься в инсультное отделение. Николая она нашла в ординаторской, он рассеянно листал какой-то иллюстрированный журнал. Это было настолько неожиданно - не занятый делом Николай, - что Женя рассмеялась.
      - Может, помочь?
      - Ну, что ж, в таком случае, садитесь напротив меня и смотрите в потолок, - иронически предложил он.
      Женя шутки ради последовала его совету.
      - Теперь скажите, что вы там видите?
      - Ваше будущее, - серьезно ответила Женя.
      - О! Это интересно! - улыбнулся Круковский.
      - Ничего интересного. Вы кончите так же, как многие другие.
      - Ну, до моего конца, думаю, еще далеко. Ведь я только начал свой путь.
      - А что вы делали на флоте?
      - Как все, служил Родине, выполнял свой воинский долг.
      - А теперь кому служите?
      Николай уловил насмешливо-язвительный тон Жени, но решил не портить ей настроения.
      - Признаю себя побежденным. С вами совершенно невозможно вести полемику, - он сделал вид, что капитулирует.
      - Какая же это полемика? Это же обыкновенный банальный треп. Не надо, товарищ Круковский, мне вашего снисхождения. Я и сама могу сделать вам аналогичный подарок, чтобы не ущемлять вашего мужского самолюбия.
      - Против подарка я не возражаю, тем более в такой день, хотя ваш подарок словесный и с подтекстом. Но он единственный, а потому особенно приятный.
      - А почему именно сегодня?
      - Да потому, что сегодня у меня маленькое торжество.
      - В таком случае простите, если я помешала вам отмечать торжество таким оригинальным способом. Сидеть одному, листать журнальчик и смотреть в потолок.
      - Таким способом я всего лишь готовлюсь к торжеству. Думаю, думаю и никак не могу придумать, что делать.
      Николай говорил загадками, что-то явно не договаривая. Это заинтересовало Женю, и она, поддавшись искушению, спросила, что же он в конце концов имеет в виду. Оказалось, что сегодня у него день рождения. Ему исполняется тридцать лет. Женя тут же решила рассказать об этом событии всем сотрудникам кафедры и организовать маленький сабантуй. Однако Николай возразил:
      - Не надо других. Я не та персона, к которой следует проявлять повышенное внимание. Но если вы согласитесь скоротать со мной время, я буду вам искренне признателен.
      - Это что, приглашение?
      - На день рождения не принято приглашать. Но я нарушу это правило.
      - Допустим, я его приму, но что же вы предлагаете?
      - Предлагаю съездить в одно весьма экзотическое место к человеку, с каким теперь не часто можно встретиться.
      Предложение Николая показалось Жене заманчивым, и хотя она понимала, что делать это при их почти шапочном знакомстве не совсем удобно, дала согласие. Договорились встретиться возле почтамта.
      29
      Люся прилетела в конце декабря. Дни стояли морозные. Пескишев у приезжего грузина купил букет гвоздик и в 14.00 был в аэропорту. Он, по-видимому, прослушал сообщение о прибытии рейсового самолета, поэтому появление Люси было для него несколько неожиданным. Увидев ее, Пескишев на какой-то миг оторопел, затем бросился ей навстречу. Легкая и изящная, одетая в длинную шубку, окаймленную пушистым белым мехом, Люся повисла на его шее. Опьяненный ее близостью, он забыл, что находится в аэропорту, что кругом люди, и целовал ее в глаза, в губы, не обращая внимания на окружающих. А окружающие, занятые своими заботами, словно не замечали их. Только одна пожилая деревенская женщина, поглядев на них, сказала что-то неодобрительное, но, не получив поддержки, пошла к выходу, бормоча что-то себе под нос.
      Опомнившись, Пескишев взял Люсин чемодан и вывел ее из толчеи на площадь, где их ожидала машина.
      Квартира Федора Николаевича Люсе очень понравилась. После ее маленькой и тесной она казалась хоромами. Но еще больше ее удивили порядок и чистота, свидетельствующие о присутствии здесь женщины.
      - О! Да у тебя здесь просто отлично! - воскликнула она, расхаживая по квартире. - Чувствуется женская рука.
      - Ты угадала.
      - Кто же она?
      В этом вопросе Пескишев уловил не только нотки любопытства, но и ревности. Он рассказал Люсе, что через день к нему приходит Маня - толковая, славная и работящая девушка, санитарка его клиники.
      Действительно, Маня очень привязалась к Федору Николаевичу. Хотя она жила в общежитии, большую часть свободного времени Маня проводила у него. Пескишев так к ней привык, что даже предоставил в ее распоряжение одну из комнат, где она теперь нередко оставалась ночевать.
      Между Пескишевым и Маней сложились самые доверительные отношения. По сути дела она была негласной хозяйкой дома. В ее распоряжении всегда находилась необходимая сумма денег, которую она расходовала по своему усмотрению, освободив Пескишева от многих житейских забот. И хотя он никогда не интересовался, как и на что Маня тратится, она ежемесячно, несмотря на его возражения, представляла ему подробный отчет, который Пескишев, не читая, тут же выбрасывал.
      Сегодня Маня, накрыв стол для гостьи, ушла в клинику на дежурство.
      Люся была в восторге от всего. Вечер они провели вдвоем в разговорах, слушали музыку, смотрели телевизор. Когда часы пробили полночь, Люся вдруг спохватилась. Зная, что Федор Николаевич коллекционирует статуэтки, она привезла ему бронзовую гаитянку, которую ей удалось купить в комиссионном магазине на Невском.
      Пескишев был приятно удивлен сувениром, который пришелся ему по душе.
      Утро началось с незапланированных событий. Звонили из клиники, куда прибыл тяжелый больной, нуждавшийся в срочной консультации. Пескишеву пришлось ехать. Вскоре после его отъезда опять раздался телефонный звонок. Люся подошла к телефону, но, взяв трубку, сразу же поняла, что совершила оплошность. Из Ленинграда по автомату звонила Галина Викторовна.
      - А ты что там делаешь? - удивленно спросила она.
      Люся на какой-то миг растерялась от неожиданности, но тут же взяла себя в руки и спокойно ответила, что приехала к Федору Николаевичу в гости.
      - Это что, твоя инициатива или он пригласил? Что-то ты раньше такой смелости не проявляла. Давно ли стала такой?
      Слушая сердитый голос Галины, Люся решила не раздражать ее и отвечать на вопросы спокойно.
      - Нет, недавно. Точнее, с прошлого его приезда в Ленинград.
      - Ах, вот оно что! А я-то думала, от кого он узнал о моей поездке на рыбалку. Так это ты ему сказала?
      - Да, я.
      - Но это же подло! Ты меня поставила в крайне трудное положение, возмутилась Галина.
      - Во-первых, подло, что ты обманываешь Федора. Во-вторых, я могу помочь тебе выпутаться из этого неприятного положения.
      - Каким образом?
      - Я попрошу его не сердиться на тебя.
      - А за что ему на меня сердиться? Что я ему сделала? Это я должна сердиться на него за то, что он приехал в Ленинград и остановился у тебя. А теперь - ты у него...
      - Но ты же сама не раз это мне предлагала в прошлом. А вообще-то не надо наводить тень на ясный день. Я все хорошо знаю и не позволю тебе дурачить его.
      - О! Да ты говоришь так, будто ты его жена!
      - Да, я говорю тебе как его жена. Правда, ты знаешь, что пока это не так. Но после того, как вы разведетесь...
      Спокойствие и откровенность Люси ошеломили Галину Викторовну, и она прошипела в трубку:
      - Вот я сейчас поеду в аэропорт, возьму билет и тут же прилечу к вам. Тогда и поговорим с глазу на глаз. А пока у меня нет никакого желания продолжать эту беседу. Надеюсь, ты сообщишь ему о ней.
      Люся ничего не успела сказать: раздались короткие гудки, и она положила трубку. Настроение было испорчено. Как-то отнесется Федор к этому разговору? Конечно, ей он нравится, она, не задумываясь, согласилась бы стать его женой, если бы с его стороны последовало такое предложение. Но предложения не было, да и будет ли?
      Пескишев вскоре вернулся и, сбросив шапку и пальто, предложил Люсе принять сегодня участие в одной маленькой экскурсии. Люся сказала, что звонила Галина Викторовна и пересказала разговор. Пескишев не проявил к нему интереса. Улыбнулся, но, увидев тревогу в ее глазах, посоветовал не беспокоиться.
      - Вопрос о наших взаимоотношениях с Галиной Викторовной для меня решен.
      - В каком смысле?
      - В прямом. В ближайшее время я разведусь с нею и буду просить тебя быть моей женой.
      - Может, ты позвонишь в Ленинград?
      - Нет, милая, сегодня у меня нет желания разговаривать с ней и портить себе настроение. Отложим эту беседу до следующего раза.
      Пескишев сказал, что в клинике встретил Круковского, который предложил ему небольшую поездку к одному человеку - собирателю русской старины. Полагая, что эта поездка может быть любопытной, он дал согласие.
      - Ну, если ты уже дал согласие, то мне остается только повиноваться, сказала успокоившаяся Люся и пошла на кухню кое-что приготовить, - не ехать же с пустыми руками.
      Все обошлось лучше, чем она предполагала. По сути дела Федор Николаевич сделал ей предложение. В том, что они отлично уживутся, она не сомневалась. Разве легко женщине ее возраста выйти замуж, да еще по любви и за такого человека, как Федор? Нет, она его никому не отдаст... Она не станет, как Галина, оставлять его одного. Всегда и везде будет с ним.
      Приехал Круковский. В машине, кроме него, оказалась Женя. Ее смутило появление Люси и Пескишева. Николай специально не предупредил ее, опасаясь, что Женя может отказаться от поездки. Однако женщины понравились друг другу с первого взгляда, так что все обошлось.
      Ехать пришлось около получаса. Обогнули Заозерье и оказались в небольшой деревушке, скрытой в сосновом бору. Остановившись возле добротной хаты, сложенной из массивных сосновых бревен, потемневших от времени, они вышли из машины и вошли в просторный двор. Здесь их встретил пожилой мужчина с большой окладистой бородой, уже побитой сединой. На нем был грубый шерстяной свитер и широкие штаны, заправленные в валенки.
      - Николаша! - радостно встретил он племянника. - Наконец-то! А мы все ждем, ждем...
      Он обнял Николая, по-родственному расцеловал его и, пожав руки гостям, пригласил их в хату.
      - Мой дядя Григорий Егорович Лазарев. Прошу любить и жаловать, церемонно представил его Николай своим спутникам.
      Гост вошли в просторную кухню, где справа от двери стояла большая русская печь. Вдоль стены тянулись деревянные лавки, между ними в углу стоял деревянный стол, покрытый льняной скатертью. Потемневшие стены хаты были словно отполированы, пол, выкрашенный блестящей охрой, застелен самоткаными полосатыми половиками.
      Но что поразило всех, так это обилие икон. Создавалось впечатление, что в углу, за столом, расположен иконостас, в центре которого горела лампада. Особое внимание Пескишева привлекла икона пресвятой богородицы Владимирской, лик которой едва просматривался сквозь тьму веков: уникальная работа выдающегося русского живописца древности.
      - Садитесь, дорогие гости, садитесь. Только где вас угощать - здесь, на кухне, или на чистую половину пойдем? - говорил гостеприимный хозяин.
      - А ты, дядя, сначала свои хоромы покажи, потом решим, где приятнее время у тебя скоротать, - предложил Николай.
      - Это можно, - согласился Григорий Егорович. - Только тетку твою позову. Что-то она у соседки засиделась.
      Выйдя во двор, он позвал жену и вернулся к гостям.
      Чистая половина хаты состояла из двух комнат. Первая, примыкавшая к кухне, в четыре окна, с пола до потолка была увешена иконами, старыми, с темными ликами святых, испещренными трещинами: видно, хозяин за ними тщательно ухаживал. Центральное место занимала большая икона Николая-чудотворца с клеймами из жития святого. В серебряном окладе и позолоченной резной раме икона была упрятана в киот из красного дерева.
      Федор Николаевич был поражен увиденным. Видел он коллекции икон, сам собрал десятка полтора, но такое видел впервые. "Цены этой коллекции нет, подумал он. - И где он только их взял?"
      - Поди, любопытствуешь, откуда столько добpa? - сказал Григорий Егорович, словно угадывая мысли Пескишева.
      - Да, любопытно. Не так-то легко теперь даже в музеях увидеть такие работы, - согласился Пескишев.
      - Вот именно, - довольно кивнул хозяин. - Я их не теперь, я их много лет назад собрал, когда они в полном небрежении были. Многие недомыслили тогда, что это - национальное богатство наше. Ведь что такое икона? Это же образ. Если разобраться, человек на этих досках изображен, со всеми своими заботами, это попы назвали того человека богом, богородицей. Древняя русская живопись, по силе и страсти изображения мировым шедеврам живописи равная. Глянь-ка на этого красавца, - сказал Григорий Егорович, показывая на Георгия Победоносца. - Какие краски! Даже не верится, что этой иконе лет триста, а может быть, и все четыреста будет.
      А ведь ее чуть-чуть на щепу не разрубили самовар разжигать. Потому святой. А какой он святой? Он - воин, русскую землю от врагов защищавший, сермяжный, можно сказать, мужик, наш общий предок. Такое больше никто не изобразит. Ты можешь не верить ни в бога, ни в черта, ни в потусторонний мир, но труд мастеров прошлого уважать обязан. Потому что без прошлого нет будущего, правильно я говорю?
      - Конечно, правильно, - согласился Пескишев. - Земной вам поклон, дорогой Григорий Егорович, - что вы для людей всю эту нетленную красоту сберегли.
      - Это ты правильно сказал - для людей, - оживился старик. - Понимаешь ведь, что получается?! Мне за эти иконы всякие жучки огромные деньги предлагали. Нынче ведь модно - стены украшать. И не верят, черти, а иконку на стену прилепить хочется. А того хуже - иностранцам продают. Вон и по телевизору показывали, как наши сокровища всякие прохиндеи пробуют за рубеж вывезти. Я, конечно, всем им - от ворот поворот. Народ создал, народу и принадлежит. Однако вышел тут у меня полный конфуз.
      Григорий Егорович замолчал и полез в карман за папиросами. Закурил, задумчиво побарабанил пальцами по столу.
      - Года мои старые, что уж тут говорить, жизни осталось - на самом донышке. Что после меня со всем этим будет? Кто уследит? Николай? Он своей медициной занят, ему древняя русская живопись без интереса. Жена Пелагея? Задурят ей голову, растаскают... Пошел это я, значит, в музей. Так и так, говорю, желаю городу подарить, завещать, значит. Пришлите эксперта, опишите, возьмите под охрану. Потом выставите в специальном зале, пусть люди любуются. А мне музейный начальник, брюхатый такой мужчина, и говорит: "У нас свои в подвале лежат, девать некуда". Музей небольшой, лишнего зала нет. Понимаешь, какое дело?! В Третьяковке зал для икон нашли, а у нас - нету. А разве можно все это - в подвал?! Преступление! Вот я и попросил Николашу, чтобы привез тебя. Ты - человек понимающий, и к начальству вхож. Помоги сохранить для людей древние доски, когда-нибудь всем нам за это потомки спасибо скажут.
      - Обязательно помогу, - взволнованно сказал Федор Николаевич. - Завтра же поеду к председателю облисполкома, расскажу о вашей коллекции. Не беспокойтесь, найдется для нее в музее достойное место.
      - Утешил старика, - Григорий Егорович погасил папиросу и пригладил рукой бороду. - Учти, у меня еще много всякого добра есть: книги старинные, кресты искуснейшей работы, лампады... Все покажу. Я ведь и сам всю свою жизнь не в бога верил, а в красоту, в мастеровитость человеческую, думаю, эта красота и талант лишними не окажутся, даже в самом далеком нашем будущем, куда и мысленным взором заглянуть трудно.
      Обедали на кухне, где было много простора, где все удобно разместились за большим столом. Пелагея Петровна, жена Григория Егоровича, сухопарая высокая женщина лет шестидесяти пяти, поклонившись гостям, сказала:
      - Хватит разгуливать, милые, перекусить пора. Я уже все и приготовила.
      Стол и вправду уже ломился от всякой снеди. В миске дымился рассыпчатый картофель, скворчало на сковороде сало, розовато отсвечивала нарезанная толстыми ломтями домашняя, пахнущая можжевеловым дымком, ветчина. Соленые огурцы, помидоры, квашеная капуста, моченая антоновка - все плоды земли, казалось, были на этом столе, а хозяйка все подносила и подносила тарелки и миски.
      - И небольшой участок, а кормит, - с удовольствием потирая руки, сказал Григорий Егорович. - Все свое, все натуральное. И коровку пока держим, и пару кабанчиков. Правда, силы уже не те, однако, стараемся. Ну, что ж, дорогие гости, давайте поздравим именинника, Николая Александровича. Пожелаем, чтоб стал он хорошим доктором, чтоб нам со старухой помог подольше на этом свете прожить.
      Подвыпив, хозяин стал многоречив. Рассказывал, как собирал иконы в далеких северных селах, когда работал там на лесозаготовках, как воевал в Великую Отечественную в партизанском соединении батьки Миная на Витебщине, а потом дошел до самого Берлина...
      - Да ладно, ладно тебе, - одергивала его жена. - Люди в гости пришли, так уж угощай их получше, побасенками твоими они сыты не будут. Ешьте, милые, ешьте и не сердитесь на Егорыча. Уж больно он про войну вспоминать охоч, особенно под чарочку, - посмеиваясь, говорила Пелагея Петровна. Когда та война закончилась, а он все никак не угомонится...
      Домой вернулись поздно. На лестнице возле квартиры Пескишева сидел милиционер.
      30
      - Надо действовать немедленно и энергично, - заявил Кораблев. - Не теряй времени, а то на бобах останешься.
      - А что я могу? - всхлипывала Галина Викторовна, вытирая слезы.
      - Как что? Пока ты его законная жена, а следовательно, хозяйка. Немедленно лети в Энск, устрой ему скандал и забери все, что тебе принадлежит.
      - Но это все куплено им.
      - Какое это имеет значение? Ты имеешь право на половину его имущества.
      - Никакого права я не имею и никуда не поеду.
      - Хочешь, чтобы твоя бывшая подружка все прибрала к рукам? Помнишь, ты рассказывала о бриллиантовых серьгах, которые он тебе купил? Где они? Там?..
      - Там! - Бледная от ярости Галина Викторовна сжала кулаки. - Я ей покажу серьги! Подлая тварь! А уж такую казанскую сироту из себя разыгрывала!.. И Федор хорош - негодяй! Сухарь! Только и способен сидеть, уткнув нос в какую-нибудь дурацкую книгу.
      - А что ты от них хочешь? Все они такие. Вот был у нас доктор в полку... - вставил Кораблев.
      - Да пошел ты к черту со своим доктором. Только и знаешь, что в полку да в полку, больше ничего в жизни не видел, - раздраженно оборвала его Галина Викторовна.
      Она упала на диван, громко всхлипывая и выкрикивая оскорбительные слова в адрес Кораблева. Это он запутал ее, и теперь ей приходится разрушать семью. Пескишев не какой-нибудь проходимец, а настоящий ученый и порядочный человек, не чета ему.
      Кораблев спокойно слушал оскорбления, зная, что стоит ему приласкать разбушевавшуюся Галину Викторовну, как она успокоится.
      У Кораблева была жена, хрупкая болезненная женщина. Он нередко поколачивал ее, поэтому она, догадываясь обо всех его похождениях, боялась даже слово вымолвить: смотрела затравленными глазами и молчала. Кораблев давно бы развелся с нею, но она знала о некоторых его грехах, про которые не следовало знать никому другому, особенно представителям прокуратуры, и он побаивался, что, прижатая к стене, жена заговорит. Главное для него было развести Галину Викторовну с Пескишевым, чтобы полностью подчинить ее себе. Сейчас настал подходящий момент, и Кораблев спокойно ждал, пока у нее окончится истерика.
      Когда Галина Викторовна наконец успокоилась, он снова предложил ей немедленно слетать в Энск.
      - Застукаем их, как говорится, на месте преступления. Да он тебе все отдаст во избежание скандала.
      Галину Викторовну долго уговаривать не пришлось: она сама об этом думала.
      Поздно вечером они прилетели в Энск. У Галины Викторовны был ключ от квартиры Пескишева. Однако они там никого не застали. Это несколько охладило их пыл. Но Кораблев не стал терять времени. Осмотревшись, он предложил Галине Викторовне собрать наиболее ценные вещи. Найдя чемодан, они стали складывать в него серебро, хрусталь, приглянувшиеся бронзовые статуэтки, среди которых оказалась и гаитянка, только что подаренная Пескишеву Люсей. Галина отыскала бриллиантовые серьги и обручальное кольцо мужа.
      Вскоре после того, как они вошли в квартиру, звякнул телефон. Галина Викторовна бросилась к нему, но Кораблев не разрешил ей взять трубку.
      - Занимайся своим делом, - сердито буркнул он.
      Когда чемодан был заполнен вещами, Галина Викторовна несколько успокоилась. Глядя на устроенный ералаш, она прошептала:
      - Как воры...
      - Какие же мы воры? - пытался успокоить ее Кораблев. - Ты же взяла свое...
      - Да, да! Воры! - воскликнула Галина Викторовна. - Сейчас же положи все на свои места!
      - Ты с ума сошла! - разозлился Кораблев. - Это же деньги. Разве ты за многие годы совместной жизни не заслужила это барахло?
      - Перестань говорить о деньгах! - гневно крикнула потерявшая голову Галина Викторовна.
      Назревающий скандал прервал звонок. Галина Викторовна бросилась к двери. Не успел Кораблев опомниться, как в квартиру вошли два милиционера.
      - Вневедомственная охрана. Прошу предъявить документы, - предложил один из них.
      - Какие документы? Это моя квартира! - удивилась Галина Викторовна.
      - Возможно, гражданка, но мы должны в этом удостовериться. И вы, гражданин, это и к вам относится, - обратился милиционер к Кораблеву.
      У Галины Викторовны была ленинградская прописка, паспорт Кораблева тоже ничего не говорил о каком-либо отношении к хозяину квартиры. Подозрения подкреплял и чемодан, наполненный ценными вещами, явно не принадлежавшими пришельцам.
      - Следуйте за нами, - предложил милиционер. - В отделении разберемся.
      - Господи, какой позор! - заплакала Галина Викторовна. - Это все ты...
      Кораблев, насупившись, отвернулся.
      В милиции Галину Викторовну и Кораблева допросили и составили опись вещей.
      - Придется ждать хозяина, - сказал дежурный.
      Вскоре после полуночи милиционер привел в отделение Пескишева. Он подтвердил, что Галина Викторовна его жена, и всех троих тут же отпустили. Бледная, заплаканная Галина Викторовна боялась взглянуть на Пескишева. Кораблев же держался нагло, грозил, что он это так не оставит.
      - Делайте что хотите, - отмахнулся Пескишев. - Лично я пошел домой.
      Попрощавшись с дежурным, он направился к двери.
      - Профессор, а чемодан? - крикнул тот ему вдогонку.
      Пескишев остановился. Подошел к раскрытому чемодану, в котором лежали его вещи, взял статуэтку гаитянки.
      - Остальное можете отдать им, мне это барахло не нужно.
      На минуту воцарилось неловкое молчание, которое нарушил дежурный. Он встал из-за стола и негромко произнес:
      - Эх, вы - человеки!
      - Это вы нас имеете в виду? - поднял брови Кораблев.
      - Вас, вас! Прошу немедленно покинуть отделение. До аэропорта вас могут подбросить на дежурной машине.
      - Какая трогательная забота! - съязвил Кораблев.
      - Ошибаетесь, гражданин, это не забота. Я просто хочу как можно быстрее очистить от вас наш город.
      Кораблев хотел сказать дежурному что-то резкое, но сдержался и направился к выходу, подхватив чемодан, оставленный Пескишевым.
      - Не тронь! - закричала Галина Викторовна и набросилась на него с кулаками.
      Неизвестно, чем бы все это закончилось, если бы не вмешательство дежурного. Он тут же усадил обоих в машину, предоставив им возможность выяснять отношения за пределами отделения милиции, уверенный, что Галина Викторовна в обиду себя не даст.
      31
      Пескишев ожидал выхода в свет своей монографии - вот-вот должна была поступить корректура. Теперь он готовил рукопись материалов научной конференции, посвященной мозговым инсультам. Основная часть работ не представляла особой научной ценности. Однако две статьи заслуживали внимания. Одна из них принадлежала Круковскому. Она была посвящена лечению внутрижелудочковых кровоизлияний. И хотя число наблюдений было еще невелико, полученные результаты обнадеживали. Вторая работа была выполнена Женей и Рябининым. В ней приводились результаты профилактики расстройства дыхания и сердечной деятельности при мозговых инсультах.
      Федор Николаевич читал статью и думал о Рябинине. Несколько дней назад на кафедре узнали, что он наконец женится. Нет, не на Жене Самоцветовой, как все ожидали и предполагали, а на дочке председателя облисполкома Голованова Тамаре, ассистентке кафедры терапии. Хотя Голованов и занимал ответственный пост, он был скромным и интеллигентным человеком, деловым, внимательным и сердечным к людям. Пескишев убедился в этом, когда вскоре после именин Николая Круковского попросил Александра Павловича принять его и рассказал о печально складывающейся судьбе коллекции старинных икон Лазарева. Председатель облисполкома тут же позвонил в музей, попросил немедленно прислать к старику экспертов и позаботиться о том, чтобы сохранить все ценное, что Григорий Егорович хочет подарить городу. Звонок этот возымел немедленное действие: когда Федор Николаевич неделю спустя снова навестил Лазарева, тот, довольно потирая руки, рассказал, что эксперты очень высоко оценили коллекцию и составили подробный каталог. В доме установили сигнализацию - все ценности взяты под охрану.
      - Спасибо тебе, дорогой, - пожимая Пескишеву руку, сказал Григорий Егорович. - Понимаешь, и спать стал спокойнее, и жить. А то ведь на час отлучиться из дому боялся: мало ли что может случиться. Теперь знаю - в грязные руки коллекция не попадет.
      Собственно, больше Пескишеву с Головановым встречаться не доводилось, но впечатление Александр Павлович на него произвел самое доброе.
      Зато дочь Голованова Тамару Федор Николаевич знал хорошо - совсем недавно она была его студенткой. Еще в институте Тамара проявила интерес к научным исследованиям, две ее студенческие работы были напечатаны в республиканском журнале. После окончания института ей как отличнице предложили место на кафедре терапии, и теперь под руководством профессора Прохоровой она готовила к защите кандидатскую диссертацию.
      Скромная, болезненно застенчивая, трудолюбивая и исполнительная, Тамара никогда не кичилась высоким положением отца, большинство сотрудников института ничего о нем не знали.
      Голованов очень любил свою единственную дочь. Узнав, что возле Тамары появился Рябинин, что их все чаще видят вместе то в кино, то в театре, то в парке, он навел справки и, получив о молодом перспективном ученом самые хорошие отзывы, успокоился. Более того, попросил Тамару пригласить Рябинина на обед, чтобы лично познакомиться с ним. Сергей ему понравился серьезным отношением к жизни, сдержанностью, немногословностью. Вскоре он сделал Тамаре предложение. Оно было принято.
      Свадьба состоялась на даче Головановых. Из сотрудников кафедры пригласили только одного Пескишева. Застолье было скромное, без купеческого шика. Поскольку невеста, жених и его шеф были врачами, разговор больше вертелся вокруг медицинских тем. Часа через два гости стали разъезжаться. Рябинин проводил Пескишева к машине, искательно заглянул ему в глаза.
      - Вы не думайте: я действительно люблю Тамару, а не ее родителей, негромко сказал он.
      - Если бы я думал иначе, - устало ответил Пескишев, - я сюда просто не приехал бы.
      Возвращаясь домой, он вспомнил о Бобарыкине и, так как время было не позднее, решил заглянуть к нему.
      Федор Николаевич уже не раз пытался встретиться с Иваном Ивановичем, но все как-то неудачно: то он уезжал куда-то, то тетя Дуся не знала, куда он уходил. И хотя он просил ее передать Бобарыкину, чтобы тот связался с ним, Иван Иванович ни в институте, ни дома у него не появлялся. Видно, избегал этой встречи. А между тем он был очень нужен.
      Неделю назад Пылевская легла в больницу, и Федору Николаевичу пришлось вместо нее читать лекции. Теперь он работал за двоих. Помощь Ивана Ивановича была бы весьма кстати.
      Сегодня Пескишеву повезло. Бобарыкин оказался дома. Дверь открыла тетя Дуся, соседка.
      - Не вовремя вы пришли, товарищ профессор, - вздохнув, сказала она Федору Николаевичу.
      - Почему?
      - Запой у него. Вторую неделю пьет. Спит мертвецким сном. Так что никакого разговора у вас с ним не получится.
      - Вы передавали ему мои записки?
      - А как же?
      - Почему же Иван Иванович не пришел ко мне?
      - Гордыня его заедает. Как это, говорит, я могу пойти в таком виде к профессору и просить его о чем-то. Если я кому нужен, так пусть сами ко мне приходят... Обидели его. Вот он обиду-то и заливает вином. Совсем дошел до ручки. Всю пенсию пропивает. Пообтрепался. Сколько я ему говорила, а все попусту. Не слушает он меня.
      - Разрешите к нему пройти?
      - Как же, как же, - засуетилась тетя Дуся. - Что же это я вас у двери держу. Проходите. Дверь у него не заперта.
      Бобарыкин лежал на кровати и громко храпел. Пескишев с трудом растормошил его.
      - Иван Иванович, проснитесь.
      - Не мешай, - отмахивался недовольный Бобарыкин, не сознавая, с кем имеет дело.
      - Иван Иванович, профессор к вам пришел, а вы так себя ведете. Нехорошо, - увещевала его тетя Дуся.
      - Какой там еще профессор? Не мешай спать, - буркнул Бобарыкин, но вскоре открыл глаза и посмотрел на Пескишева. - А! Это вы, Федор Николаевич, - сказал Иван Иванович, огорченно крякнул и сел на кровать.
      Лицо его было одутловатым, под глазами виднелись мешки, подбородок и щеки заросли густой рыжей щетиной. Сивушный дух заполнял комнату.
      - Здравствуйте, Иван Иванович, - Пескишев подошел к окну и распахнул форточку. - Решил в гости к вам заглянуть.
      Бобарыкин протер мутные глаза, оглядел свою запущенную комнатенку и безнадежно махнул рукой:
      - Какие тут гости. Не до гостей мне, Федор Николаевич.
      - Вижу, мой друг, вижу. А все же пришел. Дело у меня к вам есть.
      - Какое тут может быть дело в моем положении...
      Тетя Дуся взглянула на Пескишева, вышла и мигом вернулась с бутылкой вина.
      Бобарыкин жадно схватил бутылку, подрагивающей рукой налил в стакан.
      - Простите, что вам не предлагаю. Такую дрянь самому пить совестно.
      Он жадно выпил вино, вытер рот рукой и поставил стакан на стол. Несколько минут посидел, закрыв глаза, затем извинился, встал, вышел из комнаты и долго не возвращался. А когда пришел, то был побрит, волосы на голове причесаны, вместо грязной помятой пижамы, в которой он лежал на кровати, на нем были белая рубаха и черные брюки, которые в прошлые времена он одевал только по праздникам.
      - Вы уж извините меня, Федор Николаевич, угощать вас мне нечем.
      - Да что вы, Иван Иванович, я ведь не угощаться приехал, а с просьбой к вам.
      Пескишев знал, что Бобарыкин - человек самолюбивый. Если ему предложить работу, он это может расценить как подачку и отказаться. А вот от просьбы отказаться он не сможет.
      - Ко мне? - удивился Бобарыкин. - А на какое лихо я еще способен?
      - Очень даже способны, Иван Иванович, - заверил Пескишев. - Видите ли, заболела Зоя Даниловна, и теперь мне приходится работать, как ломовой лошади. Устал чертовски, а заменить некому, и сам уже почти не справляюсь. Не выручите ли вы меня?
      - Каким образом?
      - Самым обыкновенным. Поработайте за нее. Надеюсь, курс не забыли? А выйдет она из больницы - я вам дам почасовую.
      Иван Иванович посмотрел в глаза Пескишеву, почесал затылок и спросил:
      - Вы видите, в каком я состоянии?
      - Конечно, вижу!
      - Разве можно с такой физиономией больным и студентам показываться?
      - Конечно, нет, - усмехнулся Федор Николаевич. - Но, надеюсь, за несколько дней ваша, как вы изволили выразиться, физиономия приобретет более приличное выражение. Кстати, главный врач вами интересовался. Ему очень нужен серьезный консультант. Просил с вами поговорить, а в случае согласия навестить его.
      - А как же быть с этим? - сказал Бобарыкин, показывая на бутылку с вином. - Слаб стал духом, не могу справиться с собой. И не хочу, а от нее, проклятой, не в силах откреститься.
      - Понимаю! Дело это, конечно, трудное, но справиться с ним можно.
      - Каким образом?
      - Давайте возьму-ка я вас с собой в клинику. Положу в отдельную палату, дам хорошую дозу снотворных. Два-три дня поспите как следует, организм окрепнет, и запой кончится.
      - Ой ли?! Что-то шибко просто!
      - Не вы первый. За результат ручаюсь.
      - Подумать надо, - усомнился Бобарыкин.
      - Думать будете - от беды не избавитесь. Одевайтесь - и немедля, предложил Пескишев.
      - Может, и в самом деле попробовать? - задумчиво сказал Иван Иванович. - Вернуться к жизни, к работе... Господи, уже и не надеялся.
      - Я виноват. Закрутился, замотался... Давно нам следовало свидеться.
      - Ну, ладно, так и быть, попробую из-за уважения к вам, - согласился Бобарыкин и стал одеваться. Он еще хмурился, вздыхал, кашлял в кулак, деликатно отворачиваясь, но Пескишев видел, как в тусклых, словно оловянных, глазах старика появился блеск, словно их живой водой промыли.
      "Нет, - подумал Федор Николаевич, - рано тебя еще, брат, списывать со счета. Ты еще крепко послужишь и студентам, и медицине. А болезнь твоя... ничего, встряхнешься - справишься".
      32
      Совещание инициативной группы было назначено на май. Главный специалист Минздрава позвонил Пескишеву и сообщил, что вопрос согласован с Агафоновым, проект приказа уже составлен и будет подписан в ближайшие дни.
      - Можно ли заказывать помещение и печатать программу? - спросил Федор Николаевич.
      - Какие могут быть сомнения? - удивился Троицкий. - Печатайте. Дата известна.
      Пескишев решил придать совещанию вид конференции. Пригласил специалистов из других областей республики, городских невропатологов, запланировал доклады инициативной группы. За два дня до начала он решил уточнить у некоторых членов группы, получили ли они вызовы министерства здравоохранения. Оказалось, что никто таких вызовов не получил, а без этого они не могли прибыть на совещание. Пескишев вновь позвонил в министерство. Оказалось, что Агафонов предложил отложить совещание на два дня.
      - Я сегодня же телеграфирую всем членам инициативной группы о необходимости их прибытия, - заверил Федора Николаевича Троицкий. Забронируйте для нас два отдельных номера в гостинице.
      Все пришлось менять: договор на аренду помещения, автобуса, мест в гостинице. Но в назначенный срок никто не приехал. Встревоженный Федор Николаевич вновь связался по телефону с Троицким. Тот смущенно пробормотал, что по указанию заместителя министра совещание отложено на неопределенное время.
      - Почему же вы мне не сообщили об этом заранее? Ведь с вами все было согласовано, - с трудом сдерживая гнев, спросил Пескишев. - Не может же Агафонов быть таким необязательным человеком!
      - Я тут ни при чем. К Агафонову пришел Хлыстов, заявил, что институт возражает против проведения этого совещания. Вот он и дал команду отменить его. Позвоните Агафонову, он сейчас у себя, - посоветовал главный специалист.
      Пескишев позвонил. Трубку взяла секретарь. Услышав фамилию Федора Николаевича, она сказала, что Агафонова нет и сегодня больше не будет.
      Пескишев вновь позвонил Троицкому. Он заверил его, что Агафонов у себя в кабинете.
      - Попробуйте перезвонить. Тут какое-то недоразумение. Он только что звонил мне.
      Снова звонить Агафонову Пескишев не стал.
      Потрясенный беспринципностью и безответственностью Троицкого и Агафонова, Пескишев вернулся в клинику. Вечером в зале Дворца культуры собрались врачи послушать приезжих профессоров. Извинившись перед ними, Пескишев сам выступил с докладом. Врачи выслушали его с интересом, но уходили разочарованные - рассчитывали на большее.
      Спустя неделю Федор Николаевич решил съездить к Агафонову. Тот заставил его просидеть в приемной часа полтора и лишь затем пригласил к себе. Разговор получился неприятным. Агафонов выразил неудовольствие тем, что Пескишев не согласовал свои действия с головным институтом. Оказалось, что рукописи методических рекомендаций, представленные Пескишевым, он никуда не посылал, хотя и обещал это сделать немедленно.
      - Как же не согласовал, если я действую согласно рекомендациям Штрайка, - удивился Пескишев. - Он предложил разработать прогностические таблицы. Мы их разработали, проверили и теперь стараемся внедрить в практику.
      - Кому из вас верить? Вы говорите одно, а Штрайк и Хлыстов - другое, сказал недовольный Агафонов.
      - А почему бы вам не пригласить нас вместе и не поговорить с нами?
      - У меня нет времени собирать вас и слушать ваши препирательства. Головной институт есть головной. Без его ведома и согласия ваши предложения не получат хода. Выясняйте с ним отношения сами. Согласуйте все спорные вопросы, а затем приходите ко мне.
      - Как же я могу с ними согласовать что-либо вообще, если мы придерживаемся полярных взглядов?
      Агафонова раздражал разговор с Пескишевым. Слишком уж часто он беспокоил его своими письмами, визитами и телефонными звонками. Пескишев это отлично понимал, но делал вид, что не замечает недовольства заместителя министра.
      - Простите, - сказал Федор Николаевич, - но при первой встрече вы проявили интерес к нашим предложениям. Насколько мне известно, был заготовлен проект приказа по их реализации. И вдруг все изменилось. Что же случилось?
      Агафонов не ответил на вопрос, а выразительно посмотрел на часы, давая понять, что разговор пора кончать. Но Пескишев продолжал говорить о необходимости создания инициативной группы, которая поможет министерству организовать профилактику мозговых инсультов на новой основе.
      - Если вы против, то так и скажите, - заявил Пескишев, выведенный из терпения. - В таком случае я снова обращусь к министру, а если потребуется, то и выше.
      Агафонов нервно забарабанил пальцами по столу.
      - Вот что - не берите меня за горло. Поезжайте домой и организуйте прогнозирование и профилактику мозговых инсультов в Энске. Работайте. Через год мы пришлем к вам комиссию и проверим, что там у вас получилось.
      "В конце концов ради чего я бьюсь головой о стену? - думал Пескишев, возвращаясь в гостиницу. - Трачу попусту время вместо того, чтобы продолжать исследования... А что, если рассказать о наших делах в центральной печати, привлечь внимание общественности? В министерстве достаточно здравомыслящих людей. Не все же такие, как Агафонов. Если бы такую систему, как наша, предложил головной институт, ей тут же была бы проложена широкая дорога. Ну, а мы... Конечно, можно продолжать своими силами прогнозирование и профилактику в Энске, собирать дополнительные факты, чтобы увеличить число их. Жаль только, что людей у меня маловато. А сколько можно было бы уберечь человек от инсульта, если привлечь к этой работе широкий круг практических врачей! Но чтобы дать указания организаторам здравоохранения, нужны полномочия, которыми мы не располагаем. Жаль, очень жаль..."
      33
      Вскоре после свадьбы Рябинина все заметили, что Сергей меняется на глазах. Он стал еще более тщательно следить за своей одеждой, перестал, как это бывало раньше, шутить с медсестрами и студентами. На работу приезжал на служебной машине Голованова. Иногда он предлагал Федору Николаевичу подвезти его, но тот решительно отказывался. Пескишев давно бы мог купить машину, но предпочитал ходить пешком, это помогало ему поддерживать себя в форме.
      Приближался конец учебного года. Всем сотрудникам кафедры он нес радость предстоящих отпусков, и только Пылевской - одни огорчения. Проболев три месяца, она вышла на работу и сразу почувствовала, что на кафедре произошли большие изменения. Ее появление сотрудники встретили без энтузиазма. Все были заняты своими делами, никто не проявил к ней особого интереса. Поправилась, ну и слава богу. Она, как никогда остро, почувствовала себя лишней в небольшом коллективе. Вдобавок ко всему на институтской Доске почета не оказалось ее фотографии, что Зою Даниловну крайне огорчило.
      Первый удар ей нанес Рябинин. Он выразил Пылевской сочувствие в связи с перенесенной болезнью и сказал, что она неважно выглядит.
      - Это вы явно преувеличиваете, - возразила она. - Я себя чувствую вполне хорошо.
      - Возможно, но раньше вы выглядели лучше, - стоял на своем Рябинин.
      Пылевская обиделась.
      - Нахал! Грубиян! - возмутилась она. - Вместо того чтобы сказать женщине что-нибудь приятное, поддержать ее морально, он мне говорит всякие гадости.
      С трудом сдерживая слезы, она пошла к декану, который обычно ее поддерживал. Однако беседа с ним окончательно расстроила ее.
      - Извините, Зоя Даниловна, у меня сегодня работы по горло, - заявил Колюжный. - Кстати, у вас на кафедре вскоре должен появиться новый доцент.
      - Как это новый? А я? Вы что, меня уже совсем списать собираетесь?!
      - Нет, зачем же! Ректорат решил дать вам дополнительную ставку.
      - И кого же планируют на эту должность? Рябинина?
      - Допустим, - согласился декан.
      - Да какой же он доцент, если без года неделю в ассистентах ходит? возмутилась Пылевская.
      - Когда мы вас выдвигали в доценты, сотрудники вашей кафедры о вас говорили нечто подобное. Но не в этом дело. Видите ли, Зоя Даниловна, наша задача - выдвигать молодых. Им принадлежит будущее. Кстати, вам же легче будет.
      - Разве я не справляюсь со своими обязанностями? На кафедре вполне достаточно одного доцента, тем более что теперь Бобарыкин у нас работает.
      - Бобарыкин - человек временный. Да и не нам с вами этот вопрос решать, ректорату виднее, - возразил Колюжный и, извинившись, выпроводил Пылевскую из кабинета.
      Зоя Даниловна медленно пошла по коридору. Ей было невыносимо жалко себя. Какой-то мальчишка, молокосос, не приложив никаких усилий, лишь благодаря удачной женитьбе, получил то, чего она добивалась всю жизнь...
      Дома она рассказала обо всем мужу.
      - Не вижу никаких оснований для беспокойства, - пожал плечами Василий Евдокимович. - Надо полагать, работы хватит обоим.
      - Это же прямой подкоп под меня, - взорвалась Пылевская. - Сегодня они делают Рябинина доцентом, а через несколько лет сократят одну ставку и отправят меня на пенсию.
      - Не надо драматизировать события. Мало ли что произойдет за несколько лет. Пока работай и радуйся, что дел у тебя стало меньше. Посмотри на себя, на кого ты стала похожа...
      - Хватит! - воскликнула Зоя Даниловна. - Замолчи! И ты заодно со всеми. Только и твердите, что я...
      - Не обижайся, но в последнее время ты и вправду сдала, - примирительно сказал Машков. - Тебе отдохнуть надо. Поедешь летом на юг, загоришь, поправишься, и все будет в порядке.
      У Рябинина родилась дочка. Вечером Пескишев был приглашен на дачу к Голованову. Счастливый дед долго говорил с ним о науке, о перспективах ее развития. Особый интерес он проявил к докторской диссертации зятя. И хотя Рябинин со времени женитьбы больше увлекался рыбалкой и охотой, чем занятиями в клинике и в библиотеке, Пескишев не стал разочаровывать Александра Павловича, заверив, что все идет по плану.
      - Это хорошо, Сергей - человек способный, - обрадовался Голованов. - Я в него верю. Кстати, если у вас возникнут какие-нибудь трудности и понадобится моя помощь, не стесняйтесь, заходите в любое время.
      Вернувшись домой в двенадцатом часу ночи, Пескишев нашел на столе Манину записку. Она писала, что Люся просила его позвонить. Он немедленно связался с Ленинградом.
      - Федя, у меня новость, - сказала Люся, взяв трубку. - Звонили из научно-исследовательского института. Там освободилась должность профессора заместителя директора по науке. Интересовались тобой. Я дала твой телефон, а меня просили передать тебе номер телефона директора, он очень хочет с тобой поговорить. Запиши и позвони утром.
      Пескишев записал.
      - Люся, ты это серьезно?
      - А почему бы нет? Чем хуже в Ленинграде? Работа солидная, ответственная. Будешь руководить наукой в таком институте! Это тебе не кафедра, где ты не можешь развернуться. Когда тебя ждать, я ужасно без тебя скучаю...
      - Я должен это обдумать, - сказал он. - Будь здорова. - И положил трубку.
      Предложение было для Федора Николаевича неожиданным. Конечно, возможность вернуться в Ленинград привлекала, но это не входило в его планы. Весь последний год он был полностью поглощен идеей прогнозирования мозговых инсультов. Трудности, возникшие при этом, подстегивали его. Работы впереди был непочатый край, бросать ее в самом начале ради спокойной и удобной жизни в Ленинграде - он знал, что никогда на это не решится.
      Утром Федор Николаевич позвонил в Ленинград, поблагодарил директора института за внимание и доверие, но отказался принять предложение. Директор посоветовал не спешить с ответом, подумать и вновь позвонить в течение ближайших двух недель. Узнав, что Федор Николаевич предполагает приехать в Ленинград, он предложил встретиться, чтобы вместе обсудить этот вопрос.
      34
      Борису Звереву, аспиранту Цибулько, не повезло. После того злополучного дня, когда он осмелился высказать свою точку зрения и поддержать Пескишева, Цибулько перестал замечать его, интересоваться его делами. Он заявил, что Борис не оправдал его надежд и не может быть его ассистентом. Закончив аспирантуру, но не защитив кандидатскую диссертацию, Борис должен был довольствоваться должностью рядового ординатора в психиатрической больнице. Конечно, это было не так уж плохо, но он надеялся на большее.
      Узнав, что Цибулько заболел, Борис решил его навестить. Этого требовали не только долг вежливости, но и деловые соображения.
      Когда Борис вошел в палату, Цибулько сидел на кровати и ел борщ. Ложку он держал в левой руке, движения были неуверенными. Борщ выплескивался на полотенце, прикрывавшее грудь. Ел Роман Федотович с серьезным, сосредоточенным выражением, словно решал какую-то важную проблему. Ца Бориса не обратил никакого внимания, лишь мельком взглянул, когда тот поздоровался, и вновь углубился в свое занятие.
      Дождавшись окончания обеда, Борис попытался поговорить с Цибулько, но из этого ничего не получилось: отвечал тот невнятно и неохотно, а подчас невпопад. Убедившись в бесплодности своей затеи, Борис попрощался и зашел в ординаторскую. Там он увидел Ирину, о которой прежде знал только понаслышке. Общительный по натуре, Борис заговорил с нею о каких-то пустяках. Ирина вспыхнула и резко оборвала его. Расстроенный и смущенный, Зверев отправился разыскивать Рябинина - хоть с ним отвести душу. Сергея он обнаружил в кабинете Пылевской.
      - Здорово, старик! Что тебя привело в нашу обитель? - спросил Рябинин.
      - Хочу узнать, как дела у моего бывшего шефа.
      - Ну, друг Боря, его дела неважнецкие. Подыскивай себе другого руководителя. Теперь Цибулько не до науки, хотя и раньше он стоял от нее далековато.
      - А все-таки что с ним?
      - Инсульт. Парез правых конечностей и расстройство речи.
      - Может, еще обойдется?
      - В наше время все возможно. Только вот куда он вылезет? Это еще нуждается в уточнении.
      Помолчав, Борис спросил об Ирине. Рябинин засмеялся.
      - Во-первых, она чокнутая, во-вторых, инфантильная, а в-третьих, орешек не для твоих зубов.
      - А все-таки, может, познакомишь?
      Рябинин отказался наотрез, заявив, что сводничеством не занимается. Если уж Борис хочет, пусть сам проявит должную инициативу и настойчивость или обратится к Самоцветовой, ее опекунше.
      На следующий день Борис позвонил Жене и попросил помочь в одном деле. Уточнять ничего не стал, лишь договорился о встрече. Женя пригласила его к себе домой.
      Женя жила в комнате, предоставленной ей институтом. Борис не раз бывал у нее. Однако когда он постучал в дверь, ее открыла Ирина. Это для него оказалось полной неожиданностью. На какой-то миг он даже усомнился, туда ли попал, но, взяв себя в руки, поздоровался и спросил, дома ли хозяйка.
      - Проходите, Женя сейчас будет. Она вышла на минутку и просила вас подождать, - спокойно и приветливо сказала Ира.
      Борис снял плащ, повесил его на вешалку и сел на диван, не зная, с чего начать разговор, чтобы вновь не оказаться в неловком положении. Ирина не без любопытства разглядывала его, а он молчал. Впервые за многие годы он не знал, о чем говорить с девушкой.
      Первой неловкое молчание нарушила Ирина.
      - Вас зовут Борис, и вы занимаетесь психиатрией, не так ли? - спросила она.
      Борис понял, что это ей сказала Женя.
      - Занимаюсь, - вяло ответил он. - Все мы чем-нибудь занимаемся.
      - Значит, вы недовольны своей работой?
      - Не только работой, но и самим собой. Я безнадежно отстал от своих сверстников.
      - От кого, например?
      - Да хотя бы от Жени. Она уже кандидат наук, ассистент, а я по-прежнему рядовой врач, отягощенный анамнезом неудачника-аспиранта, который не справился с диссертацией.
      - Но Женя считает, что виноваты не вы, а ваш шеф, давший вам плохую тему и не оказавший должной помощи.
      - Моему бывшему шефу теперь все безразлично: у него все в прошлом, а я должен думать о будущем.
      - А разве для этого обязательно нужна диссертация? - удивилась Ирина.
      - Нет, не обязательно, но желательно, - диссертация дает шанс на получение приличного места. Что я без нее? В лучшем случае - заведующий отделением, получающий в месяц около полутора сотен. При такой зарплате я себя еще прокормлю, но если у меня будет семья...
      - Да разве деньги, заработки главное в жизни?
      - Я не говорю, что это главное, но...
      - А по-моему, главное в человеке не то, сколько он зарабатывает, а порядочность, доброта, правдивость.
      - Думаю, что наличие хороших денег не мешает человеку быть добрым и честным, - засмеялся Борис.
      - Нет, большие деньги портят человека. Делают его скупым, мелочным, черствым.
      - Мне это не грозит, уверяю вас.
      - Вас не переговоришь. Вы, психиатры, любого переспорите.
      - Такова особенность нашей профессии, - притворно вздохнул Борис. Обилием слов мы пытаемся прикрыть скромность наших знаний.
      Ирина определенно нравилась Борису. Правда, в ее суждениях чувствовались недостаток жизненного опыта и известная инфантильность, но он знал, что это рано или поздно пройдет. Зато красива она необыкновенно. Стройная, с большими выразительными глазами - у Бориса во рту сохло, когда он ловил на себе Иринин взгляд.
      - Вот и все в сборе! - воскликнула Женя, входя в комнату.
      Борис встал, чтобы взять у нее сумку с покупками и помочь раздеться.
      Женя попросила Ирину включить чайник, а сама стала накрывать на стол. Вскоре все уселись, началось чаепитие. Борис предложил выпить что-нибудь покрепче. Женя отказалась и предложила Борису выкладывать, что его привело к ней. Поскольку цель его визита была достигнута, он сказал какую-то чепуху. Ирина заподозрила, что она им помеха. Выбрав удобный момент, она встала и сказала, что уходит. Но Борис стал так горячо убеждать ее остаться, что ей ничего не осталось, как снова сесть за стол.
      Несмотря на возражения девушек, Борис все-таки сбегал в ближайший гастроном, принес бутылку сухого вина и две плитки шоколада. Сидели допоздна. Слушали музыку, танцевали. Правда, у Бориса это получалось не очень, но девушки ему простили его неловкость. У Ирины оказался приятный голос. Она спела под гитару несколько цыганских романсов. Однако репертуар никак не гармонировал с ее обликом. Светло-русые волосы отросли и волнами спадали на плечи. На бледной нежной коже щек играл легкий румянец.
      "Какая она цыганка... - подумал Борис. - Ей бы русские романсы петь".
      Словно угадав его желание, Ира запела "Ямщика". Да так запела, что у Бориса по рукам и ногам побежали мурашки. Затем Женя попросила ее исполнить романс "Гори, гори моя звезда". Ирина не заставила себя упрашивать.
      Когда она умолкла, Борис был конченым человеком: он влюбился в Ирину по уши.
      В комнате стало жарко и душно. У Ирины разболелась голова. Она приняла таблетку цитрамона и сказала, что ей пора уходить.
      Борис попросил разрешения ее проводить. Простившись с Женей, они вышли на улицу. Было около одиннадцати часов вечера, когда они подошли к остановке троллейбуса.
      На улице было свежо. Троллейбус долго не появлялся, и Ирина предложила пройтись пешком. Взяв ее под руку, Борис неторопливо шагал по тротуару. Подняв воротник, она молча шла рядом, морщась от головной боли.
      - Вам плохо? - забеспокоился Борис.
      - Ничего, пустяки. Это со мной бывает, когда побуду в накуренной комнате. Скоро пройдет.
      Ирина замолчала, а на Бориса вновь нашла робость. Все мысли, которые приходили ему в голову, казались недостаточно умными, потому он тоже молчал. Так они дошли до дома, где Ирина снимала комнату. Поблагодарив Бориса за интересный вечер, она распрощалась. Он промямлил что-то в ответ.
      - Вы ужасно красноречивы, - не удержалась, съязвила она.
      Оставшись один, Борис, ругая себя на чем свет стоит, зашагал домой, посвистывая, а временами подпрыгивая. Редкие прохожие, идущие навстречу, уступали ему дорогу, а затем еще долго смотрели вслед, недоумевая, что с этим парнем: чокнутый или пьяный?
      Борис не знал, что встретился с Ириной у Жени не случайно. Женя давно хотела познакомить свою подругу с кем-нибудь из ребят. Так что Борис напросился в гости очень кстати. Она знала его как человека честного, отзывчивого и доброго. И хотя внешне Зверев напоминал анархиста времен гражданской войны, как их принято изображать в старых кинофильмах, он был неглуп и холост. Конечно, с диссертацией ему не повезло, но, действительно, не это главное...
      Женя подробно рассказала Ирине о Борисе, поэтому она знала его лучше, чем он предполагал. Правда, она не придавала серьезного значения этому знакомству. Если уж Жене так хочется...
      Борис произвел на нее весьма своеобразное впечатление. Длинный, волосатый и не очень складный. В таких молодых людей женщины редко влюбляются с первого взгляда. Ирине он показался робким и неуклюжим, и ей было несколько неловко за себя, когда она вспомнила, как отчитала его за невинную шутку в ассистентской.
      Хотя вечер прошел хорошо, Ирина осталась недовольна собой: опять вернулась головная боль. Придя домой, она приняла снотворное, закутала голову теплым шерстяным платком и легла, надеясь уснуть. Но сна не было, а головная боль усилилась.
      Приступы болей у Ирины появились после травмы. Внезапно, подчас без видимой причины, возникало какое-то необычное ощущение неопределенности и внутреннего беспокойства. Затем расстраивалось зрение. То выпадали его участки, то перед глазами начинала мерцать светлая зигзагообразная линия. Временами нарушалась речь, и Ирина вместо одного слова говорила другое или ничего не могла сказать, кроме "да" и "нет". Несколько минут спустя появлялась боль в области виска и глаза, постепенно распространявшаяся на половину головы. Через четыре-пять часов боль начинала стихать. Приступы повторялись почти каждую неделю. Но Борис, естественно, ничего об этом не знал.
      35
      Прошло немного времени, и состояние Цибулько значительно улучшилось. Он стал ходить и даже говорить, хотя и не очень внятно. После летних каникул Роман Федотович явился к ректору и объявил, что приступил к исполнению своих обязанностей на кафедре.
      - А вам не трудно будет читать лекции? - усомнился Муравьев.
      - Наоборот, - заверил Цибулько, - теперь я чувствую себя как никогда в прошлом.
      Выглядел Роман Федотович неплохо. Заметно пополнел. Ходил, слегка подтягивая правую ногу. Ректор был уверен, что после отпуска Цибулько уйдет на пенсию, но тот, как видно, думал иначе.
      "Посмотрим", - решил Антон Семенович и пометил у себя в блокноте поинтересоваться в ближайшее время, как пойдут у Цибулько дела.
      На кафедре Роман Федотович вел себя по меньшей мере странно. То и дело беспричинно смеялся, шутил, однако его шутки вызывали у сотрудников недоумение. Много говорил, при этом часто не по существу и недостаточно внятно. Когда это случалось в узком кругу, то было еще терпимо, - все знали, что Роман Федотович перенес нарушение мозгового кровообращения, что еще возможны сдвиги в лучшую сторону. Но нечто подобное случалось и на лекциях. Иногда он вдруг начинал рассказывать о своей работе в министерстве или вспоминать эпизоды из своей жизни. А однажды вместо лекции сделал политинформацию. Как оказалось потом, ее нужно было сделать не студентам, а избирателям.
      В конце концов к странностям Цибулько привыкли и перестали придавать им значение.
      При осмотре больного Цибулько иногда засыпал, сидя в кресле, а удивленный больной терпеливо ждал, когда он проснется, чтобы продолжить перечень своих жалоб. Проснувшись, Роман Федотович удивленно смотрел на больного или спрашивал, чего он здесь сидит и кого ждет.
      Большинство пациентов Цибулько были психически больными, поэтому они не очень обращали внимание на его причуды, многие не замечали их, да и сами были не лишены странностей. Некоторые же полагали, что на него оказало влияние длительное общение со своими пациентами.
      Так продолжалось месяца три. Затем Цибулько слег, после чего на кафедре не появлялся. Его место занял доцент Коркин, уже три года подряд обещающий представить к защите свою докторскую диссертацию.
      Коркин к Звереву относился доброжелательно. Поэтому вскоре он пригласил Бориса к себе, поинтересовался его планами и предложил принять участие в конкурсе на вакантную должность ассистента. В институте Зверева любили: веселый, общительный, дружелюбный парень. Ректор к нему относился хорошо, и хотя он до сих пор не представил диссертации, все понимали, что виноват в этом не только Борис.
      Радости Зверева не было предела. Он немедленно позвонил Ирине и пригласил ее сходить куда-нибудь, чтобы обсудить планы на ближайшее будущее. Она охотно согласилась.
      Встретились у магазина "Ромашка", где на втором этаже было уютное кафе. Борис заказал Ирине кофе и пирожное, а себе - коктейль. Он подробно рассказал ей о встрече с новым заведующим кафедрой и о его предложении. Наконец-то он вернется в институт и закончит свою диссертацию.
      - Я рада за тебя, - сказала Ирина, позвякивая ложечкой в чашке. - Это хорошо, что ты снова сможешь заняться наукой.
      Бориса огорчило ее равнодушие. Он думал, что Ирина это известие воспримет с радостью, а она... Наверно, он ей совершенно безразличен...
      Разговора не получилось. Да он и не мог получиться - Ирина была безнадежно влюблена в Федора Николаевича.
      - О чем ты думаешь? - спросил Борис, отодвигая пустой стакан. - Ты совершенно меня не слушаешь. У тебя опять болит голова?
      - Нет, нет, рассказывай.
      - Я хочу тебе предложить поехать летом на Волгу. Там есть такие удивительные места...
      - Нет, Борис, спасибо, - Ирина поправила волосы. - Я никуда не поеду. Буду сидеть за учебниками, попробую подготовиться к экзаменам в институт.
      - Неужели ты не понимаешь моего отношения к тебе? - с досадой спросил Борис. - Я ведь серьезно, Ира. Очень серьезно.
      - Понимаю, - вздохнула Ирина. - Я тебя очень хорошо понимаю, но все это ни к чему.
      - Но почему же? Почему?
      - Потому что я люблю другого. Ты хороший парень, Борис, ты замечательный парень, но сердцу не прикажешь. Ты уж не сердись.
      Она встала и быстро ушла из кафе. Зверев растерянно посмотрел ей вслед и с досадой прикусил губу.
      36
      Срок объявленного конкурса на замещение вакантной должности доцента кафедры нервных болезней истек. Претендовал на нее один Рябинин. Ассистентом предполагали взять Круковского. Их кандидатуры были обсуждены и одобрены сотрудниками кафедры.
      Незадолго до заседания ученого совета факультета, на котором должно было состояться избрание Рябинина и Круковского, до Федора Николаевича дошли слухи, будто конкурсная комиссия не будет рекомендовать Николая на должность ассистента, так как он не имеет ученой степени и недостаточно осведомлен в вопросах невропатологии.
      Пескишев немедленно встретился с деканом, чтобы уточнить достоверность этих слухов. Так как Колюжный не мог сказать ему ничего вразумительного, то он обратился к ректору.
      - Да мало ли что говорят? Не стоит придавать подобным разговорам значения, - заверил Федора Николаевича Муравьев. - Я поговорю с деканом, и все обойдется, уверяю вас.
      Пескишев успокоился. За Рябинина он не волновался, и Круковский в минувшем году хорошо поработал: опубликовал две серьезные статьи, окончил оформление кандидатской. О лучшем ассистенте нельзя было и мечтать.
      На заседании ученого совета декан предложил Пескишеву дать характеристику Круковскому и поинтересовался, почему он отсутствует. Федор Николаевич рассказал о работе своего молодого сотрудника.
      - А отсутствует он, наверно, потому, что его сюда никто не приглашал.
      - Нехорошо получается, - недовольно сказал Колюжный. - Как же это члены ученого совета будут за него голосовать? Не мешало бы нам с ним лично познакомиться, не кота в мешке покупаем.
      - Я хорошо знаю Николая Александровича, обстоятельно рассказал о нем. Разве этого недостаточно? - спросил Пескишев.
      - Думаю, что недостаточно, - резко ответил декан.
      В результате тайного голосования Рябинин был избран на должность доцента, а Круковского прокатили.
      Возмущенный Федор Николаевич обвинил Колюжного в том, что тот оказал давление на членов ученого совета.
      - Сами виноваты, - заявил декан. - Перехвалили Круковского и вызвали к нему недоверие. Теперь пеняйте на себя.
      Поняв, что его провели, Пескишев зашел к ректору.
      - Что же это получается, Антон Семенович? Вы меня заверили, что все будет в порядке, а сами... Как вам не стыдно водить меня за нос?
      - Подбирайте выражения, - предложил Муравьев. - И не кричите на меня. Если вам не нравятся порядки в нашем институте, подыщите себе более подходящее место.
      - Вот оно что?! - удивился Пескишев. - А я-то думал...
      - Вот, вот, подумайте. Вам есть над чем подумать.
      - Я учту ваше предложение, - с обидой сказал Пескишев. - В ближайшее время наведу справки и подам заявление об уходе.
      - Не возражаю, - сухо заявил Муравьев.
      Вечером Пескишев позвонил в Ленинград. Директор института сказал, что давно ждет его звонка, место заместителя по науке все еще свободно.
      - Федор Николаевич, приезжайте. Приму с распростертыми объятиями. Мне такой человек, как вы, очень нужен, - заверил директор.
      - А если меня не отпустят до конца учебного года?
      - Перебьюсь. Вы мне только слово дайте, что приедете.
      На следующий день Пескишев отнес ректору заявление с просьбой освободить от занимаемой должности.
      - Федор Николаевич, вы это всерьез? - удивился Муравьев. - Я этого от вас не ожидал. Ну, погорячились. Утро-то вечера мудренее. Зачем же все принимать так близко к сердцу? Ваше заявление я подписывать не буду.
      Ректор понимал, что уход Пескишева создаст трудности в работе кафедры, и не хотел их.
      - Разве я не имею права уйти с работы по собственному желанию?
      - Нет, не имеете.
      - Почему?
      - Вы, Федор Николаевич, член партии, а потому вопрос о вашем уходе буду решать не я, а партком. Не думаю, чтобы он дал на это согласие. А что касается доктора Круковского, то вы зря на меня сердитесь. Я тут ни при чем. Это декан промашку дал, и я с него за это спрошу. Если не возражаете, мы можем ему пока дать почасовую, а затем объявим повторный конкурс и изберем его. Я вам гарантирую. Договорились?
      - Я уже однажды поверил в ваши гарантии.
      - Ладно, ладно, - кисло улыбнулся Муравьев. - И на старуху бывает проруха. Работайте, Федор Николаевич, все образуется.
      37
      - Опять Пескишев у министра был, - сказал Хлыстов Штрайку. - Не сидится человеку на месте. И что ему надо?
      - А вам откуда это стало известно? - поинтересовался Штрайк.
      - От Агафонова. Министр недоволен нашим решением. На докладной Пескишева написал, что не разделяет мнения проблемного совета. Предлагает вновь заслушать его.
      - Раз министр предлагает, придется. Но когда мы сможем это сделать?
      - Сегодня.
      - Как сегодня? Почему же вы меня заранее не поставили в известность? удивился Штрайк.
      - Две недели тому назад я вас об этом уже информировал, и вы назначили дату заседания.
      Штрайк подозрительно посмотрел на своего заместителя, потер лоб и огорченно заметил, что ничего не помнит.
      - Но вы же подписывали приглашения членам проблемного совета. Помните, в тот день у нас был клинический разбор? - пытался помочь ему Хлыстов.
      - Клинический разбор помню, а разговор о проблемном совете начисто забыл, - сознался огорченный Штрайк. - Кстати, что там у Пескишева?
      - Все то же. Прогнозирование инсультов.
      - Да, да, конечно. Значит, министр с нами не согласен?
      - Не согласен. Пройдоха этот Пескишев. Для него даже Агафонов не авторитет. Как будто бы у министра нет дел более важных, чем читать письма Пескишева.
      - Салям алейкум! - громко приветствовал Штрайка и Хлыстова внезапно вошедший Зарипов. - Как живете? Какой прогресс в невропатологии? Нехорошо получается. Сегодня у вас заседание проблемного совета, а вы меня не приглашаете. Прошлый раз пригласили, а сегодня нет. Почему, дорогой, так получается? - обратился он к Хлыстову.
      - Решили вас не беспокоить.
      - Почему? Нехорошо получается. Министр недоволен решением. Надо министра уважить. Прошлый раз вы меня поставили в неловкое положение. Если министр узнает, что я был против прогнозирования, он может подумать, что я консерватор. А зачем мне это нужно? Пескишев занимается своим делом, я своим. Пусть занимается. Я мешать ему не буду. Какое мне дело до того, чем он занимается? Если вам что не нравится, то сами и выясняйте с ним отношения. А я тут при чем? Нехорошо! Очень нехорошо!
      - Пожалуйста, присутствуйте. Мы не возражаем, - предложил Штрайк.
      - Министру виднее. Он сидит выше и видит дальше. Что вы там про меня прошлый раз в протоколе написали? Я на вас надеялся, а вы меня, можно сказать, подвели.
      - Никто тебя не подвел, Наби Зарипович. Ты сам прыть проявил. Система, сказал, у тебя есть, - напомнил ему Хлыстов.
      - Какая там система? Меня не так поняли. Я сказал, что надо систему попроще сделать, а вы как поняли?
      - Да так, как ты говорил, - заверил Хлыстов.
      - Говорил, говорил... Нет, раз министр поддерживает Пескишева, то и я против ничего не имею. Пусть человек работает. И я его должен поддерживать, а вы меня даже не пригласили.
      - Да будет тебе, - отмахнулся от него Хлыстов. - Завелся. Никто тебя ни в чем упрекать не собирается.
      Возможно, перебранка между Зариповым и Хлыстовым продолжалась бы и дальше, если б в кабинет не вошла Рохина.
      - И ты здесь? - бесцеремонно обратилась она к Зарипову. - Как теперь выкручиваться будешь? Слышал, что министр сказал? А ты что говорил прошлый раз? Чепуху нес! Противно было слушать!
      - Это вы всех нас плутами называли, - возразил Зарипов. - Даже меня со Степаном Захаровичем.
      - То, что вы с ним плуты, - это точно, - засмеялась Рохина. - В прошлый раз вы меня в такую авантюру втащили... Хорошо, что я ушла, а то по вашей милости оказалась бы в глупейшем положении.
      - Так вы же перед уходом в пух и прах разнесли Пескишева и его систему, - напомнил Зарипов.
      - Не было такого, не было. Вы - да, а я - нет. Вот как оно было. Не наговаривайте на меня!
      Штрайк был удручен случившимся. Из его памяти совершенно выпали события двухнедельной давности. Бывало, что он и раньше кое-что забывал, но рано или поздно вспоминал забытое. А теперь никак не мог восстановить в памяти, что давал распоряжение о созыве проблемного совета. Возраст? Конечно, возраст. Склероз? Бесспорно. А у кого его нет в таком возрасте? Неужто и правда пора на покой? Рыбу удить, с внуками да правнуками няньчиться...
      Пескишев после разговора с Агафоновым действительно вновь обратился к министру. Он внимательно выслушал Федора Николаевича и дал команду еще раз заслушать вопрос на проблемном совете.
      Сегодня Пескишев был готов ответить на любые вопросы оппонентов. Он учел все их возражения, высказанные на прошлом заседании. Это придавало ему спокойствие и уверенность. Даже присутствие Зарипова и Рохиной не смутило его, хотя от них можно было ожидать любого подвоха.
      Кратко доложив членам проблемного совета суть своего доклада, Федор Николаевич сказал, что он выполнил рекомендации профессора Штрайка по разработке прогностических карт для широкого круга практических врачей. Эти карты резко сократят объем профилактических мероприятий и значительно повысят их эффективность.
      - Какие будут вопросы к Федору Николаевичу? - поинтересовался Штрайк.
      - Вопросов нет. Все ясно, - сказал один из членов проблемного совета.
      - Прошу слова, - обратился Зарипов.
      - Конечно, конечно, - поспешно сказал Штрайк.
      - Сообщение Федора Николаевича, бесспорно, представляет большой интерес, - начал свое выступление Зарипов. - Его метод перспективен. Можно надеяться, что внедрение этого метода в практику здравоохранения коренным образом перестроит противоинсультную службу, сделает ее более рациональной и эффективной. Предлагаю одобрить результаты исследования.
      Хлыстов недоброжелательно взглянул на него, пожал плечами, но не сказал ни слова.
      - Я согласна с профессором Зариповым, - сказала Рохина. - Извините, обратилась она к Штрайку. - У меня срочное дело. - Взглянув на часы, она подошла к Пескишеву, пожала ему руку и, сказав, что он разрабатывает новое и перспективное направление, вышла из кабинета.
      Штрайк предложил выступить Хлыстову, но тот отказался. Затем был зачитан проект постановления, в котором проблемный совет одобрил исследования профессора Пескишева по прогнозированию мозговых инсультов и рекомендовал прогностические карты для внедрения в практику здравоохранения.
      - Когда можно будет получить копию постановления? - спросил Пескишев Хлыстова.
      - Мы ее вышлем вам по почте в ближайшее время, - хмуро ответил он.
      38
      В октябре Круковский представил свою кандидатскую диссертацию в ученый совет. Все шло хорошо. Федор Николаевич подыскал надежных оппонентов и предложил Николаю самому подготовить проекты рецензий на свою диссертацию.
      - Разве диссертант сам должен писать рецензии на свою работу? удивленно спросил Николай.
      - Если хочешь получить отзывы быстрее, будь добр сам сделать заготовки, чтобы не обременять оппонентов. Понадобится, они внесут свои коррективы.
      - А удобно ли это?
      - Для них - очень удобно.
      - А для науки? Боюсь, Федор Николаевич, что я откажусь от вашего предложения.
      - В таком случае тебе придется долго ждать, пока они займутся твоей работой, - заверил его Пескишев. - Так долго, что ты и состариться успеешь. Да ты не переживай, так многие делают. И наука от этого, практически, не страдает. Качество диссертации подтвердили кафедра, публикации, а не пустые формальности, у занятых людей на них просто нет времени.
      Защита прошла хорошо. Члены ученого совета, выслушав доклад диссертанта, задали ему много вопросов, на все Николай дал исчерпывающие ответы. Помимо официальных оппонентов, прочитавших свои отзывы, не отрывая от них глаз, выступили неофициальные. Они щедро хвалили диссертанта и его диссертацию, подчеркивая ее практическое значение для медицины, для охраны здоровья людей. Вот они-то, оппоненты неофициальные, в конечном счете и решали судьбу соискателя, потому что всерьез разбирались в его работе, познакомились с нею не по тощему автореферату, а по рукописи, по публикациям. Николай знал, что их мнение тщательно учитывается ВАКом, и радовался - что ни говори, а авторитет шефа и авторитет соискателя - вещи разные.
      Вечером, во время товарищеского ужина, Николай отвел Женю в тихий уголок и предложил ей выйти за него замуж.
      - После того, как утвердят решение ученого совета, - засмеялась она. Увидев, что Николай насупился, погладила его по руке. - Я пошутила, не злись. Давай лучше попросим у шефа благословения.
      39
      Привыкший к одиночеству, Федор Николаевич с приездом Люси понял, как много радостей может испытать человек, который любит и которому отвечают взаимностью. Ласковая и нежная женщина каждый день с нетерпением ждала его прихода. Она помогала Федору Николаевичу раздеться, готовила для него разнообразные вкусные блюда, водила в театры, на концерты, в кино. По субботам они иногда уезжали в Вильнюс, Ригу или в Ленинград, где у Люси еще оставалась квартира, и весело проводили там время до понедельника.
      Пескишев все больше и больше привязывался к Люсе, ему казалось, что без нее жизнь потеряет всякий смысл.
      Люся была модницей - недостаток, вполне извинительный для молодой и красивой женщины. "Фирменные" тряпки она доставала через старых друзей по "Интуристу". Правда, все это стоило дорого, но Федор Николаевич для нее ничего не жалел.
      - Покупай все, что тебе нравится. На то и деньги, чтобы их тратить, говорил он.
      И Люся покупала то, что многим было недоступно. А тут еще старая институтская подруга познакомила ее со своим приятелем, настоящим пройдохой, который неизвестно где добывал всякие дефицитные вещи. Федора Николаевича это насторожило, но Люся быстро его успокоила: не обращай внимания...
      Одно огорчало Пескишева - Галина Викторовна затягивала дело о разводе. Он уже несколько раз звонил ей, но безуспешно: то ее не было дома, то к телефону никто не подходил. Наконец встретились.
      - Почему ты так спешишь? - раздраженно спросила Галина Викторовна.
      - Потому что хочу жениться на другой женщине, - ответил Федор Николаевич. - Мы с тобой давно чужие, и ты это знаешь не хуже меня.
      - Я тебя ничем не обременяю и ничего от тебя не требую. Живи со своей Люськой. Она тебе еще надоест. Это она теперь прикидывается голубкой, а вот станет твоей женой, покажет...
      - Это моя забота. И, пожалуйста, не говори про нее гадости. Ведь мы давно все решили. Не хочешь подавать на развод, завтра это сделаю я, вот и все.
      - Давай, давай, - зло засмеялась Галина Викторовна, - а я посмотрю, что у тебя из этого получится.
      Удрученный, Пескишев вернулся в Энск, где сразу же подал в суд заявление о расторжении брака. В ожидании суда он вновь окунулся в работу.
      Время шло, а копии постановления проблемного совета по его докладу, которую обещал выслать Хлыстов, не было. Пришлось опять звонить в Москву.
      - Все документы направлены в министерство, - сказал Хлыстов.
      - А разве у вас ничего не осталось?
      - Нужно уточнить у ученого секретаря. Я этими делами не занимаюсь. Позвоните ему, - посоветовал заместитель директора и положил трубку.
      Пескишев знал, что ничего хорошего от Хлыстова ожидать не приходится. Пришлось звонить ученому секретарю.
      - Протокол заседания и постановление отданы Степану Захаровичу. Он должен был передать их товарищу Агафонову, - ученый секретарь был краток и деловит.
      - Позвольте, а разве вы себе ничего не оставили?
      - По этому поводу обращайтесь к Владимиру Петровичу или Степану Захаровичу. Я человек маленький, делаю только то, что мне приказывают.
      - Так все-таки вы можете мне выслать копию постановления? - настаивал Пескишев.
      - Только с разрешения Владимира Петровича.
      - Значит, у вас протокол и постановление есть?
      - Я же вам сказал, что мое дело маленькое: как скажут, так и сделаю, ученый секретарь явно терял терпение.
      Поняв, что по телефону он ничего путного не добьется, Федор Николаевич решил снова поехать в Москву, чтобы на месте решить все вопросы.
      Штрайка в институте не оказалось, и никто не мог сказать, где он находится. Хлыстов лишь повторил, что все документы отправлены в министерство.
      Ни у помощника Агафонова, ни у главного специалиста постановления по поводу доклада Пескишева не оказалось. И тот, и другой заверили, что такого документа из головного института не поступало. Пескишев вернулся с желанием наговорить Хлыстову грубостей, однако того на месте уже не оказалось.
      "Сбежал, подлец", - подумал Федор Николаевич и решил зайти к ученому секретарю, который уведомил его, что с минуты на минуту ожидается Штрайк.
      Штрайк появился в институте спустя полтора часа. Увидев Пескишева, он пригласил его к себе в кабинет и поинтересовался, как идут дела по прогнозированию мозговых инсультов.
      - Мы закончили разработку прогностических таблиц. Учли все ваши замечания и теперь намерены представить в министерство методические рекомендации по прогнозированию, чтобы внедрить их в практику.
      - За чем же дело стало?
      - Необходима копия постановления, принятого на заседании проблемной комиссии.
      - Хорошо, идите к ученому секретарю. Я ему позвоню.
      Поблагодарив Штрайка, Пескишев направился к ученому секретарю.
      - Посидите, пожалуйста, я сейчас сделаю копию, - заметно подобрев, пообещал он и, взяв какие-то документы, вышел из кабинета.
      40
      Подруга позвонила Люсе из Ленинграда, что у ее знакомого есть прекрасная французская шубка, которую никак нельзя упустить.
      - Приезжай быстрее. Если бы ты знала, что это такое! Блеск! Я просила его придержать для тебя.
      Узнав стоимость шубки, Люся задумалась. Где достать такие деньги? У нее их нет, просить у Федора не хотелось. Однако стоило ей рассказать Пескишеву о звонке из Ленинграда, как он, не задумываясь, сам предложил ей необходимую сумму.
      - Бери, бери, экая важность. Мне лично деньги не нужны, а тебе это доставит радость. Я ведь столько лет почти ничего не тратил...
      Растроганная, Люся поцеловала Федора Николаевича и пообещала немедленно вернуться в Энск.
      На следующий день Люся прилетела в Ленинград и направилась к подруге. Продавец уже был там.
      Шубка оказалась и впрямь роскошная. Мягкий шелковистый мех так и переливался.
      - Такой прелести я еще никогда не видела! - восторгалась Люся, вертясь перед зеркалом. - Вот Федор обрадуется!
      Покупка Федору Николаевичу и впрямь понравилась. Заставив Люсю походить в шубке по гостиной, он сказал, что она в ней очаровательна. Люся от радости повисла у него на шее.
      Через несколько месяцев случилось непредвиденное. Люся приехала в Ленинград и в почтовом ящике нашла повестку - приглашение явиться в милицию. Это было неожиданно, но не вызвало беспокойства, - она не чувствовала за собой никакой вины.
      "По-видимому, паспорт надо менять", - подумала Люся.
      Однако причина вызова оказалась неприятной.
      Следователь, женщина, майор милиции, встретила Люсю приветливо, предложила ей раздеться и сесть. Попросила называть ее Марией Васильевной.
      - А вы Людмила Сергеевна, не так ли? - спросила она Люсю.
      - Да, Людмила Сергеевна.
      - Вот мы и познакомились.
      Люся ничего не ответила. Дело явно шло не об обмене паспорта, но пока ничего, кроме любопытства, это знакомство у нее не вызвало.
      - А вы - настоящая красавица, - сказала Мария Васильевна. - И одеты прелестно. Наверно, мужчины влюбляются в вас с первого взгляда, правда? А я вот сижу здесь, целыми днями веду беседы с далеко не лучшими представителями рода человеческого и совсем забыла о том, что я женщина. В кителе да шинели сразу в мужика превращаешься. Оно, конечно, приятно одеваться модно, да только где нынче хорошую импортную вещь достанешь? Или в комиссионке, или у спекулянтов, у перекупщиков. А они за какую-нибудь шубку три шкуры сдерут...
      Напоминание о шубке встревожило Люсю.
      "К чему бы это?" - мелькнула мысль.
      - Ну да ладно, - улыбнулась Мария Васильевна. - Это я так, между прочим. Не обращайте внимания. Скажите, пожалуйста, где работает ваш муж?
      - Он профессор медицинского института в Энске.
      - Понятно. А вы где работаете?
      - Временно нигде. В последнее время я работала переводчицей в "Интуристе", но недавно уволилась в связи с замужеством и переездом к мужу. Там работу себе еще не подыскала.
      - Понятно. Скажите, пожалуйста, Брончука Георгия Марковича вы знаете?
      - Брончука? Нет. Впервые слышу эту фамилию.
      - Так я и думала. Что может связывать вас с ним? А вот этого гражданина вы знаете? - Мария Васильевна протянула Люсе фотографию, на которой она узнала продавца шубки.
      - Этого знаю. Моя приятельница назвала его Фредди.
      - Расскажите, пожалуйста, все, что вы о нем знаете. Кстати, это и есть Брончук. Он привлечен к уголовной ответственности за спекуляцию.
      Услышав это, Люся разволновалась и стала торопливо рассказывать, что знала: как познакомилась с ним, что покупала.
      - Прошу вас, Людмила Сергеевна, подробнее рассказать о покупке шубки. Сколько вы заплатили за нее?
      - Полторы тысячи. Я что-то сделала не так? Не нужно было связываться? Но мне так хотелось...
      - Многовато. В магазине она и половины не стоит. Так что обобрал он вас, этот Брончук.
      - Вот негодяй! Ну да что об этом... Как-нибудь переживем.
      Следователь с любопытством посмотрела на нее и отвела взгляд. Люся вспыхнула: поняла, что сказала глупость. Вообще все вдруг увиделось в другом свете. Она, жена профессора Пескишева, замешана в спекуляции. Пусть лишь как свидетель, что из этого?! Давать объяснения в суде... Такие новости распространяются быстро. То-то позлорадствуют Галина Викторовна и Кораблев. А Федор?.. Как он все это воспримет? Оскорбится? И правильно сделает. Профессор, доктор наук, а жена - барахольщица, скупает вещи у спекулянтов... У него могут быть неприятности, и немалые. Боже мой, что я наделала...
      Увидев, что Люся побледнела, Мария Васильевна налила ей воды.
      - Что с вами? На вас лица нет...
      Люся отодвинула стакан.
      - Спасибо, не нуждаюсь.
      Растерянность сменилась злобой. В этой женщине, спокойно расспрашивающей ее, она увидела опасного и коварного врага.
      - Прошу вас взять лист бумаги, ручку и все сказанное вами изложить в письменном виде, - предложила Мария Васильевна.
      Когда Люся написала все, о чем говорила, Мария Васильевна предупредила ее, что эта встреча у них не последняя.
      - Предупредите мужа, что вам необходимо на некоторое время задержаться в Ленинграде, - сказала она. - Думаю, вскоре сможете вернуться домой.
      Люся ушла из милиции, объятая тревогой.
      - Что я натворила! - шептала Люся. - Федор порвет со мной, тут же порвет, как только обо всем узнает. Я ведь опозорила его... опозорила!
      Переходя улицу, погруженная в свои мысли, отрешенная от действительности, Люся не увидела движущегося на нее троллейбуса, не услышала его сигналов, и водитель ничего уже не смог сделать, чтобы предотвратить беду. Люся лишь почувствовала удар, который подбросил ее вверх, на какой-то миг увидела испуганное лицо молодого парня за стеклом и рухнула на асфальт.
      К ней бежали люди. Но она уже ничего не видела и не слышала.
      41
      Люсю хоронили в Ленинграде, куда уехали Федор Николаевич и Маня. Четыре дня спустя взволнованная Маня позвонила в Энск:
      - Федору Николаевичу плохо. Он умирает!
      - Кто? Кто умирает? - переспрашивала Женя, из-за плохой слышимости с трудом различая глухо доносившиеся слова.
      - Федор Николаевич! - кричала Маня, прижимая трубку ко рту и прикрывая ее ладонью. - Профессор Пескишев!
      - Что произошло?
      - Я теряю голову, не знаю, что делать! Помогите! - доносилось издали. Приезжайте кто-нибудь! Я одна в чужом городе, не знаю, к кому обратиться.
      Ирина вырвала из рук Жени трубку:
      - Маня, что с Федором Николаевичем?
      Ответа не было.
      Ирина торопливо набрала номер Люсиной квартиры - Пескишев оставил телефон при отъезде. Однако ни с кем связаться не удалось.
      - Боже мой, боже мой, - шептала Ирина, - Федор Николаевич умирает, а мы тут сидим и ничего не делаем. Ну как же это так? Отчего он умирает? Может, что случилось? Надо ехать! Надо немедленно ехать! - взволнованно повторяла она, торопливо расхаживая по комнате.
      Женя пыталась успокоить ее, но безуспешно.
      - Не может этого быть, - говорила Женя. - Маня все преувеличивает. Подожди, успокойся. Возможно, нам все-таки удастся связаться с нею. Уточним, а тогда решим, что делать.
      Но Ирина была непреклонна.
      - Вы как хотите, а я немедленно лечу!
      Женя и Николай помогли ей собраться и отвезли в аэропорт.
      У Люсиной соседки Ирина узнала, что Федор Николаевич действительно тяжело болен и лежит в больнице, состояние его внушает опасения.
      - Тяжелый инфаркт, - сказала соседка. - Болезнь века. Вернулся с похорон и... Очень он ее любил, бедняжку. А вы кто будете?
      - Родственница, - ответила Ирина и спросила, в какой больнице находится Федор Николаевич.
      В больницу Ирина приехала поздно, с трудом разыскала дежурного врача, который долго не разрешал ей пройти к Федору Николаевичу.
      - Не положено у нас к таким больным пускать посетителей, - объяснил дежурный врач. - Вы хоть понимаете, что это такое - не положено!
      - Да я же не посетительница, а сотрудница Федора Николаевича, - уверяла Ирина. - Не мешать, а помогать вам буду.
      - Вы врач? - поинтересовался дежурный.
      - Конечно, конечно! - солгала Ирина.
      - Тогда другой разговор, - сказал дежурный. - В порядке исключения могу допустить как коллегу.
      Он дал Ирине чей-то халат и проводил в палату.
      Возле Федора Николаевича сидела сестра, измерявшая артериальное давление. Увидев дежурного врача, она доложила, что пульс стал получше, аритмии нет, давление выровнялось. Врач одобрительно кивнул и разрешил Ирине побыть с больным.
      Ирина не узнала Федора Николаевича. Лицо его было бледным и осунувшимся, на лбу виднелись крупные капли пота. Дыхание учащенное, губы высохшие, глаза полузакрыты. Ирина пощупала пульс. Он был слабым и учащенным.
      - Это ваш отец? - поинтересовалась сестра.
      - Нет, я его сотрудница.
      - А-а-а! Неважные были у него дела, совсем умирал. Сейчас, вроде, выкарабкался. Цепкий человек, хочет жить. Другой бы уже...
      - Как это все случилось?
      - Да как обычно, - вздохнула сестра. - Переволновался да вдобавок, видно, простыл на кладбище. Инфаркт, а к нему пневмония - мало радости.
      Сестра вышла из палаты, осторожно прикрыв за собой дверь. Ирина обессиленно опустилась на стул.
      Она смотрела на Федора Николаевна, и губы ее шептали:
      - Только бы он выжил! Он должен, он обязан выжить. - Она взяла бледную исхудавшую руку больного и нежно погладила. - Милый, дорогой ты мой человек. Ну, пожалуйста, умоляю тебя, потерпи. Все обойдется. Ты не должен умирать. Как же я без тебя? И я, и другие... Ты ведь нужен, ты очень нужен людям...
      Она не сводила с Федора Николаевича глаз, и слезы текли по ее щекам.
      Через полчаса пришел дежурный врач и предложил Ирине удалиться. Но она стала умолять разрешить остаться с Федором Николаевичем. Ее просьбу поддержала сестра. В конце концов врач махнул рукой: ладно, оставайтесь.
      Всю ночь Ирина провела возле Федора Николаевича, помогая дежурной сестре ухаживать за ним. К утру температура несколько снизилась, сердечная деятельность улучшилась, дыхание стало реже.
      Начался рабочий день с обходами, назначениями, процедурами, со всей больничной суетой. Ирину попросили уйти.
      - Приходите к концу рабочего дня, - предложил заведующий отделением, а сейчас вы будете нам только мешать. Я распоряжусь, чтобы вам дали постоянный пропуск. Кстати, вы сами нуждаетесь в отдыхе, у вас усталый вид. Где вы остановились?
      - Пока нигде, - ответила она. - Но вы не беспокойтесь, пожалуйста, я что-нибудь придумаю.
      В вестибюле больницы Ирину ожидала Маня, которая отвезла ее на бывшую Люсину квартиру, напоила горячим молоком, уложила в постель.
      У Ирины глаза слипались от усталости, но она долго не могла уснуть. Страх за Федора Николаевича сжимал сердце. Наконец она задремала. Подхватилась в четвертом часу дня и, наскоро приведя себя в порядок и перекусив, поехала в больницу.
      Пять бессонных ночей провела Ирина возле Федора Николаевича. А ему было то лучше, то хуже, то совсем плохо. Порой ей казалось, что она вместе с Пескишевым раскачивается на каких-то фантастических качелях: от отчаяния к надежде, от надежды - к отчаянию. Похудевшая и побледневшая, она то тихонько плакала, скрывая слезы от сестры, опасаясь, что ее выгонят из палаты, то радость и надежда вспыхивали в ней, чтобы вскоре опять смениться безутешным горем.
      Могучий организм Федора Николаевича выстоял в трудной схватке. На шестой день после приезда Ирины он стал реагировать на обращение. С трудом открывая глаза, безжизненным взглядом смотрел куда-то мимо Ирины, видимо, не замечая ее присутствия. Но однажды его взгляд остановился на ней. Он долго смотрел на молодую женщину, словно припоминая, кто она, и наконец не то улыбка, не то недоумение промелькнули на его лице. Затем вновь наступило забвение.
      Ирина испугалась: неужели это конец?
      - Доктор, доктор! - закричала она. - Ему плохо, доктор! Сделайте же что-нибудь!
      Дежурный врач, прибежавший на ее крик, пощупал у Федора Николаевича пульс и успокоил Ирину:
      - Ничего страшного. Сердечная деятельность неплохая, никаких оснований для тревоги нет. Мы беспокоились из-за токсической энцефалопатии, осложнившей пневмонию, но сейчас профессор выходит из нее. Надо надеяться, все будет в порядке.
      Поинтересовавшись температурой, врач ушел.
      Видимо, эта ночь для Федора Николаевича была кризисной, потому что на следующий день рано утром он открыл глаза и впервые попросил пить. Ирина дала ему несколько глотков клюквенного морса, вытерла полотенцем губы. Он кивком поблагодарил, посмотрел ей в глаза, чуть слышно прошептал:
      - Ира. Откуда ты?
      Он узнал ее, и радость заполнила душу молодой женщины:
      - Да, да! Это я, Федор Николаевич.
      Он закрыл глаза, словно обдумывая что-то, затем тихо пожал Ирине руку. И тут она не выдержала. Слезы хлынули из ее глаз. Но это были слезы радости.