- Все равно этому ненасытному будет мало...
      Я стараюсь уснуть и не могу. Подымается зло на дядьку Ивана: мало того, что баламутит свою семью, так еще и колхозников развращает. И зачем он сюда, в Грабовку, явился?
      ЧЬЯ РУБАХА БЛИЖЕ К ТЕЛУ!
      Утром, когда я почесывался и зевал у колодца, не осмеливаясь плеснуть в лицо холодной воды, на улице послышался треск мотоцикла.
      Я выскочил за ворота...
      Хмурцы, отец и сын, сидели на мотоцикле. Витя ухватил Антона Петровича за пояс и что-то кричал мне - не разобрать. Хмурец-старший сбавил газ, и я услышал:
      - Говорю - что там делать с этим мхом втроем? Лучше я тетрадок куплю и в музей забегу. Давно не были, может, новости есть.
      - Давай!.. Только и на нашу долю тетрадок захвати - и мне, и Грише. Деньги потом отдадим...
      Витя кивнул головой. Мотоцикл рванул с места.
      Завтракаю и спешу к хате деда Стахея. Здесь уже стучат топоры: кто сидит верхом на бревне, выдалбливает зарезы на концах, кто вырубает в бревнах пазы. С топором и отец Гриши - тюк, тюк... Без всякой охоты тюкает, лицо темное, злое.
      У забора стоит лошадь с телегой - сивая, брюхатая кобылка. Телега сзади и спереди крест-накрест переплетена веревками.
      Дверь сеней распахнулась перед самым моим носом:
      - Наконец-то! Ну и любишь ты поспать...
      - Да я уже давно...
      - Давно - так тем более: где пропадал?
      Быстро садимся, трогаемся с места. Нас провожает тяжелым взглядом дядька Иван. Гриша в его сторону даже не глядит.
      Уже за деревней говорит:
      - Вчера опять цеплялся. "Ты опозорил меня перед людьми!" - кричит. А я ему: сам ты себя опозорил, хуже не придумаешь... Как схватит меня - что клещами... Во, смотри - рука посинела...
      Кобыла неохотно трусит по дороге, чуть не каждую минуту оглядывается назад.
      - Жеребенок в конюшне остался, наверное, о нем думает... Но-о! - вертит вожжами над головой Гриша. - А сегодня еду из конюшни - мать навстречу... С дойки возвращается... Смотрит на меня, а слезы кап-кап-кап... А я по кобыле, да бегом, бегом... Думал - сам разревусь... Принесла мне рубашки, пиджак... Ничего не говорила, только плакала... Не знаю, что и делать.
      Гришуха ты, Гришуха... Жалко мне тебя, да что я могу сказать, что посоветовать?
      В лесу мы несколько раз сворачиваем на боковые, более глухие дороги, подбираемся поближе к Неману, к Соловьиной долине.
      Ровно, еле слышно шумят сосны. Перекрикиваются невидимые пеночки. У самой дороги вниз головой по сосне ползают серые пищухи. Где-то в шатах вековой сосны жалобно поскрипывает сойка. "Ке-е-у! - в каком-то отчаянии и страхе вскрикивает большой черный дятел и добавляет скороговоркой: Кюр-кюр-кюр-кюр!"
      Телега то мягко катится по песку, то подпрыгивает на корнях. Дорога ведет в гору, виляет между деревьев, спускается в ложбину и наконец теряется во мху. Колеса продавливают в зелено-желтом толстом ковре глубокие колеи.
      На дне ложбины торчат несколько захудалых, лохматых сосенок, лежит наискосок обомшелый, с обломанными сучьями выворотень. Глухо и немного жутковато...
      Соскакиваем и сразу тонем во мху по колено. Я кувыркаюсь через голову, потом обхватываю Гришу сзади. Тот зажимает мне руки и пробует приемом самбо швырнуть через себя. Падаем оба...
      - А теперь мы тебя дожмем, дожмем... Лопатками к земле... - ему удается усесться на мне, моя спина продавливает мох до самой земли. Что-то слабо хрустнуло подо мной...
      - Гриб! - кричу я, и Гриша ослабляет нажим. Миг - и я наверху, раскладываю противника на лопатки.
      - Ладно - один-один! - сдается Чаратун.
      Сели, начали срывать, разворачивать мох... И правда, раздавили молоденького, с бело-розовой шляпкой боровика.
      - Ура!!! - закричал я во все горло. - Эх, и грибков наберем! Колосовиков, белых! Никто еще о них не знает!
      - Пока не надерем моху, о грибах - ни звука! - остудил меня Гриша. А самому невтерпеж - круть головой вправо, круть - влево...
      Моховое пушистое одеяло снизу бело-рыжее. На голой земле остается грибница-паутина, по ней во все стороны разбегаются букашки...
      Гриб... Еще гриб... Есть беленькие и маленькие, как желуди. Вот это работа: тут же и вознаграждение выдается!
      Не прошло и часа, как заполнили телегу, да еще и сверху натоптали большую копну.
      - Ну - все... Привяжи покрепче кобылу, поищем грибов, - вытер я пот со лба.
      Пока Гриша возится с лошадью, я бегу к выворотню.
      Есть!.. За стволом, почерневшим, с опавшей корой, почти друг возле друга чуть выглядывают, раздвинув мох, вишневые, загорелые шапочки. Эх, ножик бы мне! А ножика нет, он - у Гриши...
      Какие длинные, белые и хрупкие ножки грибов!
      Провожу глазами линию между местами, где сидели сорванные грибы. Ага, грибная тропка ведет вниз... А в другую сторону? Наверное, туда, на горку, огибает поваленное дерево. Начну снизу, выхвачу у Гришки из-под носа...
      - Ленька, давай сюда! - зовет вдруг Гриша, а сам сидит на корточках и все режет, режет ножом.
      Ну и пусть... Я оглядываюсь на свои следы и вижу на месте, где недавно топтался, раздавленный гриб. Ай-я-яй... Разиня... Спокойнее надо, спокойнее!..
      Осторожно спускаюсь на дно ложбины. Около захиревших сосенок - целая семья. Бросил собранные в кучу, начал хватать...
      - Что ты делаешь, варвар! - приседает возле меня и Гриша, подрезает грибы ножом.
      - А ты иди в другое место, я здесь и сам справлюсь!
      - Все здоровые... - вроде не слышит Чаратун. - В рубашку будем складывать, я сейчас сниму...
      - У меня своя рубаха есть.
      - Что ты еще скажешь? - в голосе Гриши презрение. - Мне грибы не нужны, разве что на поджарку. А сушить или мариновать я не собираюсь.
      Ф-фу... Душно что-то стало... Может, снова к дождю?
      Бормочу что-то, отворачиваю лицо.
      Я искал грибы и помечал их хворостинками: вот здесь срежь... Вот здесь... И здесь... Пусть Гриша режет, пусть кладет в свою рубаху.
      Назад наша кобылка бежала всю дорогу, откуда и прыть взялась. А мы были пьяные от лесного воздуха и неслыханной удачи, орали песни.
      Мох сгрузили и растрясли около забора деда Стахея. Пусть подсыхает...
      Когда возвращались с конюшни, встретили на выгоне Горохова. В гордом одиночестве он возвращался с Мелянки.
      - Салют, мушкетеры! - Петя поднял белую, ну совсем не загоревшую руку. Не берет его загар. - Я на воскресенье сбор отряда запланировал. Сделаете отчет, как проводите лето. Как на химкомбинат ездили, на остров... Здорово, правда? Это будет наше лучшее мероприятие! - говорит Петя с восторгом.
      И у кого он, интересно, подхватил эту мысль? Неужели Вадим Никанорович подсказал?
      - Воспоминаниями будем зимой заниматься. А если хочется позаседать обходитесь без нас, - ответил Гриша.
      Лицо Пети болезненно сморщилось.
      - Я пожалуюсь классному... Вы срываете работу отряда!
      - Заседало ты, а не пионер! - подсыпал я ему на прощание.
      Горохов еще что-то кричал вслед нам, но мы не слушали.
      ...Всю ночь я видел во сне, что собираю грибы. Сон был цветной!
      ПОДВИГ ВОЛОДИ-ВЫСОТНИКА
      Хмурец из города возвратился поздно, и вечером мы не виделись. А утром принес мне тетрадки и сказал такое, что надо было сразу бежать к Чаратуну.
      Плотники уже кончили сруб. Просто удивительно, как у них все быстро получается.
      Прошмыгнули мимо них во двор деда Стахея. Замок на двери!
      - Гриша поехал камни для фундамента собирать! - крикнул нам один дядька сверху. - На Лысой горе ищите!
      Мы побежали к школе, потом повернули влево, на заросшую травой полевую дорогу. Она как раз вела к той горе.
      У дороги на краю поля лежали большущие валуны, как будто стадо бегемотов. Эти камни сволокли сюда тракторами.
      А вон и Гриша. В телегу запряжена вчерашняя кобылка. Вожжи натянуты туго и завязаны за переднее колесо. Хитро придумано! Никакого столба или дерева не надо...
      Вместо фартука у Чаратуна подвязан мешок. Он собирает в подол небольшие, как взять в руку, камни.
      Встретил нас недружелюбно:
      - Опять следом ходите? Что вам - делать нечего?
      - Володю пришибло током!.. В больнице лежит!.. - выпалил Хмурец.
      - Ага! Кран гусеничный зацепил провода стрелой, оборвал... Машиниста, наверное, совсем убило. А Поликаров полез отцеплять и...
      Говорили мы, перебивая друг друга, а лицо Чаратуна белело и белело. Рванул с себя мешок, лопнула завязка.
      - Где он... сейчас?
      Вот этого мы и не знали.
      Ни Хмурец, ни отец его Володи не видели. Когда подъехали к толпе, им и рассказали, что случилось. Увидели только, как помчалась оттуда, завывая, "скорая помощь"...
      Машиниста пришибло током, он и потерял сознание. Кран завертелся на одной гусенице, сбил столб, начал клониться в котлован. От упавших проводов какая-то будка из досок загорелась. Кто был поблизости, бросились тушить пожар, а Володя прыгнул на гусеницу, рванул от рычагов машиниста - и сам потерял сознание. Кран, правда, не завалился в котлован.
      - В какой больнице, спрашиваю, Володя? - смотрел на нас невидящим взглядом Чаратун.
      - Наверное, в областной. Я упросил папу съездить туда. Но нас не пустили... Нельзя, говорят...
      - Меня пустят... Меня пустят... - как одержимый бормотал Гриша. - Вы это... Соберите воз, отвезете...
      Мы долго смотрели, как сигал по кукурузе, по картошке - напрямик Чаратун. Наконец опомнились, начали собирать камни...
      Нагрузили телегу, сами, как обычно, забрались наверх. Но кобылка не прошла и сотни шагов - стала. Дышала тяжело, бока ходили ходуном.
      Пришлось слезть: камни - не мох.
      Я привязал вожжи к оглобле, и мы пошли сзади телеги. Кобылка отлично знала дорогу сама.
      - А почему ты о музее ничего не говоришь, о летчике? - напомнил я. Был?
      - Был. Нечего говорить - все по-старому.
      - Боюсь, что ничего они в тех архивах не найдут. Столько времени прошло! Ты помнишь номер мотора?
      - Две восьмерки и три тройки - 88333.
      - Нет, в письме, кажется, мы писали - три восьмерки и две тройки.
      - Ну - вот! И еще дожидаемся ответа! - загорячился Витя. - Так сто лет можно ждать и не дождаться.
      - Откуда ты взял, что две восьмерки и три тройки? В газете было сказано: "схожий с цифрами 88833". Понял? Схожий, но не такой. А может, четыре восьмерки и одна тройка или все пять троек? А может, ни одной тройки, а все восьмерки? Цифры очень схожие, а там столько ржавчины наросло...
      Витя растерялся.
      - А может, только одна восьмерка посредине, а с боков по две тройки? А может, по краям по тройке, а в середине три восьмерки? - начал и он предлагать варианты. - Или впереди тройка, остальные восьмерки... Или...
      Мы забыли про лошадь. На утоптанной, твердой тропинке начали царапать столбики цифр:
      88888 88883 33388 33383 88388
      83333 33333 33338 33833 88838
      88333 38888 38883 83338 38333
      88833 33888 33883 38383 83888
      - Еще не писали 83388, - придумал Витя.
      Проверили. Нет!
      - А 88383? А 38838? - предложил я два варианта.
      Опять проверили - нет!!!
      - А 88338?
      - Был!
      - Не было!
      Мне стало жутко: что за колдовские цифры!
      А Витя издевался:
      - Нет 83383! Нет 38838! Нет 33838!
      Какие писали, а какие еще нет? Сколько вообще можно придумать комбинаций из этих цифр?
      И кто сможет проверить все эти варианты, если б даже и придумал их все до одного?
      Мы надеялись, что по номеру двигателя легко можно будет установить фамилию летчика. Но, оказывается, что и сам номер еще не номер, а загадка!
      - А где кобыла? - спохватился Хмурец.
      Лошади с телегой не было. Вот это номер!
      Мы побежали в деревню, присматриваясь к следам колес. Но когда следы свернули на травинку, ведущую из города, тут уже все было исполосовано следами - ни разобрать, ни сосчитать.
      - Да куда она пойдет? Конечно, в конюшню, к жеребенку! - сказал я.
      - А может, к деду во двор? Она столько раз там была, дорогу знает...
      Я бросился к конюшне, Витя - к хате деда Стахея.
      Эх, лучше бы бежал к конюшне Хмурец!..
      Кобыла стояла, уткнувшись мордой в дверь, и глухо ржала. Из конюшни отзывался, повизгивал жеребенок.
      Прислонившись спиной к телеге, стоял мой отец. Стоял и сосредоточенно курил. На телеге, на камнях уже громоздился его велосипед.
      - А-а, ты это... А Гриша где? - В голосе отца чувствовалась тревога.
      - В город ушел. Мы его отпустили... - залепетал я. - Мы за него будем возить.
      - Навозили уже, ничего не скажешь! - отец швырнул под ноги папиросу, раздавил ее каблуком. - Вам бы еще в прятки играть, а не с лошадьми дело иметь. Сопляки!.. Я в ваши годы за хозяина в доме был. А тут - кобылу не смогли устеречь!
      Он снял с телеги велосипед, стукнул колесами о землю - хватает ли в шинах воздуха?
      - Мы... - начал было я.
      - Забирай лошадь, поворачивай назад! Рано еще на обед...
      Я молча отвязал от оглобли вожжи. Грязные, выпачканные в дегте. Наверное, не только по земле волочились, но и в колесах запутались. Завязан узел уже иначе...
      Отец отъехал немного и притормозил ногой о землю.
      - А чего это вдруг понесло его в город?
      Я рассказал, что случилось. Спешил, захлебывался - хоть бы чуть-чуть оправдаться перед отцом!
      - Ну - ладно... Работайте вместо него.
      Оттолкнулся ногой, поехал.
      Я взобрался на телегу и дернул за вожжи.
      Кобыла застригла ушами, взмахнула хвостом.
      Я хлестнул вожжами. Скотина... Из-за нее все наши неприятности...
      На крупе вспухли неровные рубцы. Кобыла переступила с ноги на ногу, покосила на меня глазом и недовольно заржала. Опять из конюшни тоненько, по-поросячьи, отозвался жеребенок.
      Я задергал вожжами сильнее - уздечка заехала на уши. Слез, подошел, чтобы поправить и взнуздать. Кобыла задрала морду к самому небу, зло оскалила крупные, как долото, желтые зубы.
      - Косенька, кося... - сменил я гнев на милость.
      Кобыла мне не верила, прижимала уши, подергивала губами, когда я протягивал руку к уздечке.
      Я стал на оглоблю, потом уселся на кобыле верхом впереди чересседельника: "Не достану снизу, то доберусь сверху..." Наклонился вперед - дотянуться до уздечки мешала дуга. А под дугу не подлезешь прищемит, как жабу.
      - Ленька, ты чего? Ха-ха-ха! Ой, умру! - Выйдя из-за конюшни, Витька корчился от смеха, приседал, хватался за живот. - Ой, спасите, люди добрые, тронулся Лаврушка!
      Я спрыгнул на землю. Кобыла облегченно встряхнулась, зазвенела сбруей.
      - Хотел зануздать, а она как щелкнет зубами... Чуть руку не отхватила, - сказал я. - И голову задирает, не дается...
      - Да это же просто делается...
      Витя достал из кармана корку хлеба. Кобыла тут же зашлепала по ладони губами, и Внтя спокойно взнуздал ее. Поняв, что ее обхитрили, кобыла еще раз жалобно заржала, и сразу же ей отозвался плаксивым голоском жеребенок.
      - Мы бы тебя пустили покормить малыша, но скоро обед, понимаешь? И вот - видишь? Закрыто! - Витя дернул замок. Послышался щелчок, и тяжеловесное пузо замка отвалилось книзу.
      Хмурец растерялся от такой неожиданности, защелкнул замок и дернул кобылу за узду.
      - Слушай, это же нечестно! Кобыла видела, что дверь не замкнута. Что она подумает о нас?
      - Пошел ты! - разозлился Хмурец. - Там уже хату дедову начали разбирать, а ты... "Что кобыла подумает!" У меня живот болит от смеха... Пусть думает, на то у нее большая голова.
      Мы вели лошадь под уздцы и спорили - способны ли мыслить лошади и вообще животные? Недавно по телевизору показывали научно-популярный фильм. Выходит, что даже растения чувствуют, реагируют на всяческие внешние раздражители. Показано было, как дергается стрелочка самописца, чертит острые углы, когда к листу растения подносили зажженную спичку... Чудеса да и только! Можно себе представить, сколько неслышимых голосов вокруг, когда вгрызаются в стволы деревьев пилы...
      - А дельфины? О дельфинах читал? У них мозг больше, чем у человека! говорил Хмурец.
      - С ними скоро будут переговариваться! Ух, и нарасскажут всякой всячины! - говорил я.
      О дельфинах нам хватило разговора до самой хаты деда Стахея.
      Здорово! Как быстро подвигается дело у строителей. Только что "придирали", чтобы поплотнее лег последний венец сруба, а тут уже забрались на старую дедову хату. Пыль и прах летят столбом, весь двор запорошен старой коричнево-серой соломой. Ребрами торчат стропила...
      Решили на двор не заезжать, набросили вожжи на столбик у ворот, пошли во двор...
      Под сараем рядом с дровами лежат снопики старой почерневшей соломы с крыши. Строители - люди бережливые, считают, что она еще может пригодиться в хозяйстве. Вторая дверь сарая, поменьше, ведет на сеновал. Эта, левая дверь, раскрыта настежь, и видно, как все загромождено там нехитрым дедовым скарбом - стоят самодельные деревянная кровать и стол, всевозможные ушаты, скамейки, сундуки, кухонный шкафчик.
      Зашли в сенцы - посмотреть. Непривычно светло, над головой решетка из стропил и поперечных жердей. Под ногами на глиняном полу солома и источенные жуками, рассыпающиеся от малейшего прикосновения обломки.
      - Берегись, не разевай рот! - крикнули нам сверху, и мы прошли в хату.
      На месте только печь. Тяжеленная лава стоит наискосок посреди комнаты видимо, ее хотели выносить и бросили.
      Около подпечка стоял на коленях дед Стахей и скреб в нем кочергой.
      - Вот хорошо, что зашли. Никак не подцеплю, чтоб им пусто было... Лапти там... Оборы ременные... Может, на кнут или еще на что сгодятся. Который из вас потоньше?
      Я тоже стал на коленки и сунул голову в подпечек.
      Бр-р, как там темно... Будто в пещере какой.
      Глаза немного пообвыкли, и я увидел под стенкой бугорок высохшей земли и какую-то порку. Валялась разбитая бутылка, стоптанные ботинки, пустые консервные банки - припасал, наверное, дед для рыбалки... Лапти лежали возле стенки у самого лаза. Я выбросил их и подался назад, как рак.
      Дед выдернул ремни и швырнул лапти назад под печь.
      - А вот куда я спрятал письма Миколкины, документы всякие, значки хоть убейте, не помню. Раз тюкнуло в голову: "В завалинке, под кострицей!" Раскидал все подчистую - ничего не нашел... А там и карточка Миколкина была, в летчицкой форме. С женой... Забыл я уже Колино лицо... Все силюсь припомнить, голова трещит - и никак... Какое-то лицо молодое перед глазами и все...
      Дед потер кулаками веки, как ребенок.
      - Вот разве дотла хату разберут, тогда что-нибудь найдется...
      Нам захотелось тут же начать поиски. Но ждала нас телега с камнями, и надо было ехать еще...
      Вышли во двор.
      Высоко в небе кругами плавали, распластав крылья, аисты. Оттуда доносился их ликующий клекот. Радовались птицы хорошей погоде и ясному небу, миру на зеленой земле...
      Как аисты, торчали на хате, постукивали топорами мужчины-строители. Шесть наверху, двое внизу - оттаскивали старую солому и остатки жердей.
      Отец Гриши сидел над самой дверью в сени и курил, подставив под цигарку ладонь. Он плевал вниз черной от пыли слюной, недовольно морщил запыленное лицо...
      НАХОДКА
      Вечер. На дворе деда Стахея разруха - не пройти.
      Мы с Витей сидим на бревне под забором, уставшие вконец. Камни дают себя знать, это не мох. Собрали и привезли после обеда еще два раза...
      Дед возится на сеновале, чем-то стучит, шебуршит - готовит постели себе и Грише. Потом собирает обломки жердей и несет в огород, подальше от соломы - будет готовить ужин.
      Давно уже прошел улицей скот. В сараях отзвенели ведра - коров подоили.
      Пришла моя мать, принесла деду кувшин молока.
      - Если б человек так быстро строил, как разрушает... - говорит она, ни к кому не обращаясь, и останавливается около нас.
      Из огорода потянуло дымком. Подошел к нам и дед.
      - В войну еще быстрее было... Как корова языком целые деревни слизывала... - сказал он и пригорюнился.
      Мать горестно покачала головой:
      - Не дай бог опять войну пережить! Не дай бог... У меня еще от той руки дрожат...
      Оставила деду молоко и напустилась на меня - почему не иду домой? Может, и я надумал от дома отбиться? Чтоб сию же минуту был в своей хате, не то запрет дверь...
      Но мы с Витей не торопились. Нам хотелось дождаться Гриши.
      Явился он, когда у нас лопнуло терпение. Руки - как у дегтярника.
      - Назад с Витькиным отцом ехал. Мотоцикл испортился: и чинили, и в руках вели.
      - Как Володя?
      - Не видел, можно сказать. Не пустили. И три дня, сказали, не приходить, не будут пускать.
      Больше от него ничего не добились. Вот чертовский характер! Знали бы не ждали...
      ...Когда утром я снова пришел во двор деда, там уже хлопотали Гриша и Витя, относили к сараю и укладывали под крышу коротенькие бревна из межоконного простенка. Оба успели запылиться, как мельники, только и разница, что не белая пыль, а желтая - труха.
      - Сегодня не поедем за камнями?
      - Грузовик послали. Пятерых взрослых твой отец выделил, надоело ему смотреть на нашу забаву... - объяснил Витя. - Сказал, если есть желание, помогайте около хаты.
      Помогать так помогать. Мы таскаем эти бревнышки почти бегом, плотники не успевают их отдирать топорами от простенков. За длинные бревна хватаемся втроем и уже не бежим, а еле ползем.
      Разломала завалинку. Кострица не рассыпалась, от нее можно отламывать куски, как будто она побывала под прессом. Гриша принес из сарая мешок и сказал:
      - Вот... Носите кострицу в хлев, на подстилку.
      Витя держал мешок зубами и руками, растопырив его верх треугольником. Бросил я охапку в этот треугольник, а Витя не удержался - чих! Край мешка выпал изо рта. Еще бросок - апчхи!
      - Это ты, трубочист, изобрел такой способ? Смотри, как добрые люди делают...
      Гриша взмахнул мешком у самой земли, и тот вздулся, как аэростат. Чаратун скоренько переступил через него, как будто хотел сесть верхом, и нацепил края на пальцы ног. Левой рукой он оттянул край кверху - получился тот же треугольник - и начал загребать в мешок кострицу правой рукой.
      - Один управляешься - это раз, в десять раз быстрее - два! И чихать не будешь - три! - говорил он, загребая кострицу, и вдруг расчихался: чих-чих-чих! Часто, как из пулемета.
      Были в кострице мышиные и крысиные ходы, старые, оставленные осиные гнезда и одно действующее - шмелиное. Переселять шмелей было некуда, пришлось разорить. Шмели не кусались, а только метались над разоренным гнездом, угрожающе летали возле наших носов. Правда, меду досталось - кот наплакал: по две-три сотники на брата.
      Не находилось только никаких свертков, никаких бумаг...
      В конце завалинки, у самых сеней кострица перемешалась с землей и древесной гнилью. Под пол, между двумя прогнившими штандарами - дубовыми чурками, которые служили вместо фундамента, вел широкий лаз.
      Я преодолел страх, сунул туда руку. Нащупал какую-то сырую, холодную ветошь. Вытащил...
      Это была истлевшая и вконец изгрызенная клеенка. Попробовали развернуть - расползлась в руках, посыпалась бурая труха и сор.
      - Осторожно! Это, наверное, дедовы бумага! - закричал Гриша.
      Вытрясли, что только можно было, на мешок. Витя достал из норы еще пригоршни две земли, выбрал из нее несколько крохотных кусочков - коричневых и грязных.
      Мы пересмотрели каждый огрызок. Нигде ни одной буквочки, на некоторых проступают бледно-фиолетовые пятна. Есть кусочки потолще, наверное, остатки фотоснимков.
      И все...
      Мы долго сидели у разостланного мешка.
      Досадно и обидно...
      А у меня была тайная надежда: найдем снимок, а на том снимке - человек, очень похожий на Володю Поликарова. Значит, Микола - его отец, а Володя внук деда...
      Обидно и горько!..
      - Давайте деду ничего не скажем... - Хмурец тяжело вздохнул.
      - А что это даст? - Гриша сгреб истлевшие кусочки, ссыпал себе в карман. Мешок вытряхнул и начал набивать его кострицей.
      Еще одна завалинка - в заросшем бурьяном и старыми кустами сирени палисаднике. Третья - вдоль тыльной стены. Таскать не перетаскать...
      В самую жару появился дед Стахей - загнал телят на отдых в телятник. Поздоровался с рабочими, подошел к нам.
      - Слушайте, молодцы, что я вспомнил... - дед присел на бревно. - Мой Микола перед войной собирался ко мне жену с дитем привезти показать. Да так и не собрался - война началась... Хлопчика Валеркой звали, как Чкалова. Такой ладный, писал, удался, весу тяжелого! И приметинка у малыша была - два крайние пальчика на правой ножке срослись... Вот я и считаю: коли б невестка живая была, то разыскала б меня, прислала весточку. Ведь не чужой я ей... Видно, разбомбили их там в казарме... Я видел, когда аэродром разыскал, ту казарму: шкилет, закопченные окна, что глазницы пустые...
      Мы молчали, слушали. Не могли же мы перебить его: говорил ты нам, деду, про внука. И про невестку говорил... Одно только новое - примета на ноге. На правой...
      Беспощадный Гриша вынул из кармана горсть трухи, показал Стахею Ивановичу.
      - Вот все, что осталось от документов... Столько лет прошло! Сырость, мыши...
      Дед сперва непонимающе уставился на ладонь Гриши. Потом дотронулся до бурой трухи дрожащими пальцами. Красные, набрякшие веки заморгали, по бороздкам морщин потекли слезы.
      - Не может быть... Чтоб от человека да ничего на земле не осталось? Это ж не комар...
      Мы сидели молча, и какая-то непомерная тяжесть давила на нас...
      Плотники собирались расходиться на обед. Останавливались около деда, закуривали, утешали. Утешали своеобразно - подсчитывали, сколько односельчан погибло за время войны. И получалось, что ни одну хату война не обминула, а из некоторых забрала по нескольку человек.
      Другие пробовали сложить из тех мельчайших обрывков хоть что-то напоминающее лист бумаги. И вздыхали, подымались с корточек, отходили и опять закуривали.
      Отец Гриши плюнул себе на ладонь, ткнул туда окурок, вытер руку о замусоленные штаны - и вдруг схватил Гришу за локоть. Тот ойкнул, согнулся. Меня и Витю смело с бревна, как ветром.
      - Марш домой! Старику самому негде жить!
      - Не пойду! - рванулся Чаратун.
      Дядька Иван даже с места не стронулся. И тогда Гриша хвать зубами за отцовскую руку!
      - О! - Чаратун-старший огрел Гришу по щеке, подмял под себя и начал месить кулаками, все больше приходя в ярость. - Я тебе... выбью... эти ядовитые!..
      Мужчины вырвали у него хлопца, а дядька Иван снова бросился на него и на них, размахивая кулаками. И тогда его повалили наземь, связали ремнем руки.
      Стали вокруг, тяжело дыша, посасывая погасшие в суматохе цигарки. Осматривались по сторонам - не подожгли чего-нибудь?
      Отец Гриши катался по соломе и мусору, скрежетал зубами:
      - У-у, гады! Как вы мне надоели! Пропадите вы пропадом с этой хатой, со всем на свете!..
      Строители стояли около Ивана, молча прикуривали друг у друга, и руки их дрожали.
      Охал, не находя себе места, дед:
      - Людцы! Что творится на моем дворе! Что творится!..
      Я не участвовал в потасовке, но у меня тоже дрожали руки. Витя кусал губы и сжимал кулаки. Гриши не было - спрятался на сеновале.
      - Развяжите... Убью выродка!
      - Ничего, ничего... Тебе полезно полежать, остыть...
      И тогда дядька Иван заплакал - тоненько, обиженно, как ребенок.
      Наконец Чаратун-старший умолк.
      - Что с ним делать, мужики? - сказал, обращаясь к плотникам, усатый дядька Николай, бригадир строителей.
      - Отведем к участковому! Пусть отсчитает пятнадцать суток!
      - Посидит - как шелковый станет...
      Застонал дядька Иван.
      - Пустите... Уйду я из села... Слово даю - никого и пальцем не трону...
      - Ну что, мужики, - поверим? - снова спрашивает дядька Николай.
      Заговорили все сразу:
      - Пусть идет...
      - Если что - на себя будет обижаться.
      Дядьку Ивана развязали.
      - Иди, работничек... Не нужны такие в колхозе.
      - И семье спокойнее будет...
      Отец Гриши посидел немного, растирая затекшие руки, потом встал и ни на кого не глядя, побрел домой.
      Собрался он на удивление быстро. Через полчаса его уже видели с ободранным чемоданчиком в руках. В сторону дедовой усадьбы даже не посмотрел.
      Направился к той дороге, что ведет в город.
      Глава пятая
      ЗДРАВСТВУЙ, ГЕРОЙ!
      Областная больница расположена в бывших монастырских постройках. Они отгорожены от улицы высокой кирпичной стеной - старой, истрескавшейся, с пучками травы в расщелинах штукатурки. Были в этой стене и высокие ворота, окованные железом, а в одном месте - зеленая дверь. Узкая, как в хате, обшитая шалевкой - ромб в верхней половине и ромб в нижней. Посредине верхнего ромба - небольшое, заложенное изнутри фанеркой оконце.
      Гриша постучал в дверь. Никто не отозвался.
      - Может, не сюда? - забеспокоился Хмурец, а я посмотрел по сторонам. Может, через большие ворота?
      - Я лучше знаю, где проходил, - отрезал Гриша. Поднял камешек и постучал им по фанерке.
      Где-то звякнула щеколда, вторая... Послышался сварливый женский голос:
      - Что там за шумашедший барабанит? Всех больных переполошил... Кнопка под носом, жвонок - так нет, не ндравится по-культурному...
      Фанерка в оконце отскочила в сторону. Высунулось маленькое остренькое личико старухи в белой косынке, завязанной набекрень. Строго посмотрела на нас.
      - А где же ваш хворый? А-а, так вы фулиганить?! Ка-а-ак схвачу онучу, ка-ак начну хлестать по зенкам вашим бештыжим!.. Жнать надо - через эту дверь только по "скорой помощи" принимают! Тут русскими буквами написано! сухонькая ручка просунулась в оконце, постучала по ромбу. - Видите?
      Там, где она стучала, ничего не было написано. Виден только светлый прямоугольник, где, видимо, висела табличка с надписью.
      - Нам больного надо увидеть! - быстренько и как можно ласковее сказал Гриша. - Он в хирургическом лежит, восьмая палата!