Сам Рэ, тогда еще паж, потом знаменитый похититель детей, черпал здесь первые уроки своих будущих чудовищных подвигов. Все эти знатные дамы-феодалки, разнузданные иезавели, превосходившие мужчин бесстыдством, не находили нужным притворяться, а открыто развратничали. Их сексуальное бешенство, их безумное чванливое распутство, их оскорбительные вызовы были для короля, для всех – для чувств, для жизни, для тела и души – бездонной пропастью и бездной.

Последствием всего этого было поражение при Азвикуре. То было жалкое поколение истощенных сеньоров, и еще теперь, глядя на их изображения на миниатюрах, на эти жалкие, худые члены, предательски затянутые платьем, невольно содрогаешься.

Мне очень жаль ведьму, которая после возвращения знатной дамы с королевского праздника станет ее поверенной и слугой, от которой та потребует невозможного.

В замке она одна-единственная или почти единственная женщина среди холостяков. Если верить романам, дама охотно окружала себя красивыми девушками. История и здравый смысл говорят как раз противоположное. Элеонора не так глупа, чтобы противопоставить себе Розамунду. Эти королевы и знатные дамы не только развратны, но и страшно ревнивы (пример: та, о которой рассказывает Анри Мартен, которая натравила солдат на девушку, нравившуюся ее мужу). Могущество дамы над сердцами зависит, повторяем, от того, что она одна. Какова бы ни была ее внешность и ее возраст, о ней мечтают все. Ведьме ничего не стоит заставить ее злоупотреблять своим положением богини, заставить ее издеваться над стадом оглупевших и порабощенных самцов. Она заставляет ее отваживаться на все, обращаться с ними, как с животными. И вот они превращены. Они становятся на четвереньки, становятся льстивыми обезьянами, смешными медведями, похотливыми псами, жадными свиньями, гоняющимися за унижающей их Цирцеей.

Все это вызывает в ней отвращение и скуку. Ногой она отталкивает этих пресмыкающихся. Все это грязно. Против своей болезни она находит нелепое средство. Если те ничто, то она берет себе еще большее ничтожество, берет себе совсем юного любовника. Зажечь раньше времени искру в младенце, спящем сном невинности, – вот совет, достойный ведьмы. Такова история маленького Жегана де Сэнтре и других жалких кукол эпохи упадка.

Под обильными узорами педантизма и сентиментальной морали явственно выступает лежащая в их основе жестокость. В цветке убивают плод. Это одно из обвинений в адрес ведьмы: «Она ест детей». Во всяком случае высасывается жизнь из отрока. Под маской нежной матери, ласкающей ребенка, красавица-дама похожа на вампира, высасывающего кровь из слабого тела! Каковы же последствия? Мы находим их в романе. Сэнтре, говорится в нем, стал совершенным рыцарем, но настолько хрупким и слабым, что над ним безнаказанно издеваются дуралей, аббат, а дама, обезумев, находит в нем того, кто больше ей подходит.

Подобные пустые капризы лишь усиливают у дамы чувство скуки, тяжелое чувство пустоты. Окруженная животными, скучающая, выведенная из терпения, Цирцея сама хотела бы стать животным. Она становится дикаркой, запирается в башне, с высоты которой бросает зловещие взгляды на мрачный лес. Она воображает себя пленницей, и в ней зарождается бешенство, как в волчице, которую посадили на цепь.

«Пусть сейчас же явится старуха... Я требую ее! Скорей!

Две минуты спустя она уже спрашивает:

«Как? Она еще не пришла?»

Старуха наконец приходит.

«Слушай хорошенько! У меня желание (ты знаешь, оно непреодолимо), желание задушить тебя, утопить или отдать в руки епископа, который уже давно требует твоей выдачи. У тебя одно только средство спастись: исполни другое мое желание – я хочу стать волчицей. Я слишком скучаю. Достаточно я сидела на одном месте. Я хочу, по крайней мере ночью, свободно рыскать по лесу. Не хочу больше видеть глупых поклонников, псов, которые меня оглушают, несносных лошадей, задевающих, забегающих в чащу».

«Но, сударыня, если вас поймают»...

«Дерзкая! Тогда ты погибнешь!»

«Надеюсь, вы слышали историю дамы, у которой отсекли лапу[6]... Мне было бы жаль вас».

«Это мое дело. Не хочу тебя больше слушать. Мне не терпится. Я уже выла. Какое счастье охотиться одной, при свете луны, кусать оленью самку, кусать нежного ребенка, в особенности женщину. О! Вонзить зубы в ее тело... Я ненавижу их всех... Тебя же больше всех. Не бойся! Не укушу. Ты слишком безобразна, да и нет в тебе крови... Крови! Крови! Дай мне крови!»

Она не смеет отказать.

«Нет ничего проще, сударыня! Сегодня вечером, часов в девять, вы будете пить ее. Запритесь. Превращенная, вы будете рыскать по лесу, тогда как все будут думать, что вы дома».

Все происходит, как сказано. Утром дама чувствует себя разбитой, усталой. Вероятно, ночью она сделала тридцать миль. Она охотилась, она убивала. Она вся в крови. Может быть, кровь от царапин, нанесенных ей терниями.

Для той, которая совершила это чудо,– сколько гордости и опасности! Дама, потребовавшая от нее эту услугу, принимает ее мрачно.

«О ведьма, какая у тебя страшная сила! Я и не подозревала! Теперь мне страшно. Как хорошо я понимаю, что тебя ненавидят. Что за чудный день, когда тебя сожгут. Я погублю тебя, когда захочу. Сегодня вечером мои мужики задали бы тебе своими серпами, если бы я сказала им словечко о прошлой ночи... Убирайся, гнусная, черная старуха!»

Знатные покровители толкают ее на путь странных приключений. Так как только замок спасает ее от попов, от костра, то в чем может она отказать своим страшным покровителям? Если барон, вернувшийся из крестовых походов, например из Никополя, последователь турецких обычаев, пригласит ее к себе и поручит ей похитить для него детей, как ей поступить? Подобные набеги, принимавшие огромные размеры на востоке, где порой две тысячи пажей сразу вступали в сераль, были весьма в ходу и у христиан (в XII в. у английских баронов, позднее у мальтийских рыцарей). Знаменитый Жиль де Рэ, единственный барон, которого за это судили, был наказан не за то, что похищал детей крепостных (явление не редкое), а за то, что принес их в жертву Сатане.

Та, которая похищала их, которая, несомненно, не имела представления об ожидавшей их судьбе, находилась между двух огней – с одной стороны, вилы и серпы крестьян, с другой – пытки в башне, если бы она отказалась исполнить волю феодала. Ужасный итальянец, прислужник Жиля де Рэ, легко мог истолочь ее в ступе. Со всех сторон опасность и – прибыль. Трудно вообразить более страшное и более соблазнительное положение. Сами ведьмы не отрицали те нелепые способности, которые им приписывал народ. Они признавались, что при помощи куклы, прокалываемой иглами, они могут околдовать, заставить худеть, умереть кого угодно. Они признавались, что при помощи мандрагоры, вырванной из земли у подножия виселицы (зубами собаки, околевавшей, как они говорили, после этого), они могут извратить рассудок, превратить человека в животное, сделать женщину помешанной. Еще хуже было безумное бешенство, вызываемое дурманом, заставлявшим до упаду плясать, подвергаться всяким постыдным действиям, о которых человек не имел сознания и не сохранял воспоминаний.

Отсюда беспредельная ненависть и крайний ужас. Автор «Молота ведьм» Яков Шпренгер рассказывает с содроганием, что видел однажды, в снежный день, жалкую толпу, растерявшуюся от страха, пораженную всевозможными болезнями, которая заполняла все подходы к небольшому немецкому городку. Никогда, замечает он, такая большая толпа не паломничала к святым местам. Весь этот народ шел, хромая, еле передвигая ноги, падая, к ведьме просить заступничества Сатаны.

Как должна была гордиться и радоваться старуха, видя у ног своих такую толпу.

Ведьмы мало заботились о том, чтобы играть втемную. Они, напротив, открыто хвастали своими подвигами, и из их уст собрал Яков Шпренгер значительную часть рассказов, украшающих его руководство. Эта картина педантическая, смешно построенная по шаблону делений и подразделений в духе последователей Фомы Аквинского, но вместе с тем наивная, написанная человеком убежденным, охваченным искренним страхом, человеком, не видящим из страшной борьбы Бога и Сатаны, борьбы, в которой Бог обычно предоставляет дьяволу победу, иного выхода, как преследовать последнего с факелом в руке, сжигая как можно скорее тела, в которых он поселился.

Вся заслуга Шпренгера состояла лишь в том, что он написал более обстоятельную книгу, венчающую целую систему, целую литературу. За древними пенитенциариями, руководствами для исповедников, расследующих грехи, последовали directoria, составленные для расследования ереси, величайшего из грехов, для суда над колдовством, величайшей из всех ересей, были созданы специальные руководства, как, например, «Молот ведьм». Эти руководства, постоянно обогащаемые новыми подробностями ревностными доминиканцами, достигли своего совершенства в «Malleus» Шпренгера – книге, которая служила ему самому путеводителем в его важной миссии в Германии и которая на целое столетие осталась уложением и светочем для инквизиционных трибуналов.

Как пришел Шпренгер к тому, чтобы приняться за исследование этого вопроса?

Он рассказывает, как однажды в бытность свою в Риме, в рефектории, где монахи устроили гостиницу для паломников, он видел двух чехов: молодого священника и его отца. Отец вздыхал и молился за успех паломничества. Растроганный Шпренгер спросил его, чем он так опечален. Оказалось: сын одержим. Не убоявшись трудов и расходов, старик привел его в Рим, ко гробу святых. «Где же ваш сын?»– спросил монах. «Рядом с вами». «Услышав такой ответ, я почувствовал страх и невольно подался назад. Взглянув на молодого священника, я был удивлен, видя, как он ест со скромным видом и отвечает с кротостью. Он рассказал мне, что крупно поговорил с одной старухой и та его околдовала.

Шпренгер, все из чувства сострадания, стал водить одержимого из церкви в церковь, от мощей к мощам. На каждой остановке – заклинания, припадки, крики, судороги, бормотание на всех языках и странные прыжки. И все это происходило на глазах у народа, который шел за ним, удивляясь, содрогаясь. Дьяволы, столь обычные в Германии, в Италии были сравнительной редкостью. Несколько дней спустя в Риме ни о чем другом не говорили. Эта нашумевшая история привлекла, без сомнения, внимание и доминиканца. Он занялся этим вопросом, скомпилировал все «Молоты» и другие рукописные руководства и стал первым авторитетом в вопросах одержимости. Его «Malleus» возник, очевидно, в те двадцать лет, которые отделяют это происшествие от великой миссии, полученной им в 1484 г. от папы Иннокентия VIII.

Для этой миссии в Германии необходимо было остановить выбор на человеке ловком, умелом, деловом, сумевшем бы победить отвращение немецкого прямодушия к мрачной системе, которую предполагалось ввести. В Нидерландах Рим потерпел сильное поражение, вызвавшее негодование против инквизиции и закрывшее ей поэтому и Францию (за исключением Тулузы, старой альбигойской страны, где она была введена).

Около 1460 г. римский проповедник, став старейшиной Арраса, решил нанести удар камерам риторики (литературным кружкам), в которых стали обсуждать религиозные вопросы. Он сжег как колдуна одного из этих риторов, а с ним вместе и богатых буржуа, и даже рыцарей. Затронутое дворянство возмутилось. Общественное мнение громко протестовало. Инквизиция была оплевана, осыпана проклятиями, в особенности во Франции. Парижский парламент решительно закрыл перед ней свои двери, и Рим лишился благодаря этому неловкому шагу возможности ввести на всем севере господство террора.

В 1484 г. положение вещей казалось более благоприятным.

Инквизиция, принявшая в Испании такие страшные размеры, подчинившая себе королевскую власть, стала, казалось, учреждением воинствующим, призванным самопроизвольно развиваться, проникнуть всюду и все взять в свои руки. Правда, в Германии она встречала препятствие в виде ревнивой оппозиции духовных князей, имевших свои собственные трибуналы, свою частную инквизицию, и не желавших признавать римскую. Однако положение, в котором находились эти князья, беспокойство, в которое их ввергали крестьянские движения, делали их более сговорчивыми. Весь Рейн и Швабия, даже восточные области вплоть до Зальцбурга казались минированными. То и дело вспыхивали крестьянские бунты. Страна точно представляла огромный подземный вулкан, незримое огненное море, которое местами обнаруживалось извержениями. Иностранная инквизиция, более страшная, чем немецкая, являлась как нельзя более кстати, чтобы сломить бунтовщиков, сегодня сжигая как колдунов тех, которые завтра, быть может, стали бы в ряды повстанцев. Превосходное народное оружие, способное сковать народ же, удивительно придуманный громоотвод! На этот раз бурю хотели направить на головы колдунов, как в 1349 г.

Недоставало только исполнителя этого плана. Инквизитор, который впервые воздвигнет свой трибунал лицом к лицу с ревниво оберегавшими свои привилегии майнцским и кельнским дворами, лицом к лицу с насмешливым населением Франкфурта и Страсбурга, должен был быть человеком умным. Его личная умелость должна была уравновешивать, заставить забыть до известной степени неприятный характер его миссии. Рим, впрочем, всегда гордился своим умением подбирать нужных людей. Мало придавая значения самим вопросам, дорожа больше личностями, Рим думал – и не без основания, – что успех дела зависит от характера посылаемых в каждую страну агентов.

Подходил ли Шпренгер для такой миссии? Прежде всего он был немец, доминиканец, следовательно, заранее мог рассчитывать на поддержку этого страшного ордена, всех его монастырей и школ. Необходимо было послать сына школы, хорошего схоластика, человека, начитанного в «Summa», знавшего святого Фому, как свои пять пальцев, способного каждую минуту сыпать текстами и цитатами.

Все эти качества имелись у Шпренгера и сверх них еще одно. Он был дурак.

«Говорят и часто пишут, что diabolus происходит от слов dia (два) и bolus (пилюля), потому что, проглатывая заодно и душу и тело, Сатана делает из двух вещей единую пилюлю, единый кусок. Но (продолжает он с серьезностью Сганареля) по греческой этимологии diabolus значит clausus ergastulo, или иначе defluens (Teufel), то есть падающий, ибо он упал с неба».

Откуда происходит слово «колдовство»?

«От maleficiendo, что значит male de fide sentiendo»! Странная этимология, но чреватая огромными последствиями. Раз колдун приравнивается к человеку, неправильно мыслящему, то всякий колдун является еретиком и всякий сомневающийся есть колдун. Можно сжечь как колдунов всех, неправильно мыслящих.

Это именно и было сделано в Аррасе, и это хотели теперь сделать повсюду.

Вот в чем неоспоримая и прочная заслуга Шпренгера. Он глуп, но бесстрашен. Смело выставляет он самые неприемлемые тезисы. Другой постарался бы избежать, ослабить возражения. Он – нисколько. С первой страницы он излагает по очереди все причины естественные, очевидные, в силу которых не следует верить в дьявольские чудеса. Потом он холодно прибавляет: «Все это еретические заблуждения». И не думая об опровержении, он тут же списывает самые противоречивые цитаты из Библии, святого Фомы, легенд, канонистов и глоссаторов. Сначала он выдвигает здравый смысл, а потом его же развенчивает авторитетом.

Удовлетворенный, он успокаивается. Чело его проясняется. Он чувствует себя победителем. Он точно говорит: «Ну что скажете? Или вы еще отважитесь апеллировать к вашему разуму? Вы еще будете сомневаться, что дьявол, например, ради забавы ложится между супругами, когда церковь и каноны ежедневно допускают это как мотив развода!»

Что тут возразишь! И не придумаешь ничего. Раз Шпренгер во главу угла своего руководства ставит мысль, что малейшее сомнение равносильно ереси, то судья связан по рукам и ногам. Он знает, что если, к несчастью, почувствует позыв к сомнению или к человечности, он должен будет начать с того, чтобы осудить и сжечь на костре самого себя.

Везде один и тот же метод. Сначала здравый смысл, а потом рядом с ним и без всяких оговорок – отрицание здравого смысла. Можно, например, легко впасть в искушение и заявить, что ввиду того, что любовь зарождается в душе, то нет надобности предполагать, что здесь сказывается таинственное действие дьявола. Это так правдоподобно. «Нет,– отвечает Шпренгер,– distinguo. Тот, кто колет дрова, не является причиною их горения. Он только косвенная причина. Дровосек – это любовь (смотри Дионисий Ареопагит, Ориген, Иоанн Дамаскин). Следовательно, любовь – только косвенная причина любви».

Вот что значит ученость! Не плоха та школа, которая создала таких людей. Только Кельн, Лувен и Париж имели машины, способные так обработать человеческий мозг. Парижская школа была сильная школа: по части кухонной латыни, что можно противопоставить пресловутому Janotus Гаргантюа! Сильнее Парижа был, однако, Кельн, славный царь мрака, давший Гуттену тип Obscuri viri, обскурантов и игнорантов, расы столь преуспевающей и плодовитой.

Этот солидный схоластик, преисполненный слов и чуждый смысла, заклятый враг природы и разума, царит на своем кресле со слепой верой в свои книги, в свою мантию, в свою грязь и пыль. На его судейском столе рядом с «Summa» лежит «Directorium». Он не выходит за пределы этих двух книг. Все остальное вызывает в нем улыбку. Такого человека, как он, не проведешь; астрология и алхимия не для него, ибо такие глупости могли все же привести к наблюдению, к опыту. Мало того! Шпренгер – вольнодумец: он не верит в старые бредни. Хотя Альберт Великий и уверяет, что достаточно бросить шалфей в источник, чтобы произвести огромную бурю, – он качает головой. Шалфей?! Рассказывайте другим! Самый неопытный человек узнает здесь хитрость Князя воздуха – того, кто старается сбить человека с пути и надуть. Но ему не посчастливится, он имеет дело с человеком похитрее самого Злого Духа.

Мне хотелось бы посмотреть на этот удивительный тип судьи и на людей, которых к нему приводили. Существа, которые Бог взял бы с двух разных планет, не были бы так противоположны и чужды, не говорили бы на более непонятных языках. Старуха, этот скелет в лохмотьях, со сверкающим от злобы взором, трижды сваренная в адском огне; зловещий отшельник, пастух Черного Леса или альпийских пустынь – вот кого приводят под тусклый взор педанта-книжника, на суд схоласта.

Впрочем, они не заставят его долго потеть на его судейском кресле. Без пытки они скажут все. Пытка появится потом как дополнение, как венец процесса. Они объясняют и излагают по порядку все, что сделали. Дьявол – интимный друг пастуха и любовник ведьмы. Она улыбается, торжествует, явно наслаждается страхом собрания.

Вот сумасшедшая старуха, да и пастух не лучше ее! Глупцы они? Нисколько. Ни он, ни она. Напротив, они обладают тонким и проницательным умом, слышат, как произрастает трава и видят сквозь стены. Еще лучше видят они огромные ослиные уши, осеняющие докторский колпак. И его страх. Пусть он разыгрывает храбреца, он дрожит от страха. Он сам признается, что если священник не будет на стороже, заклиная беса, то он порой может побудить его переменить место жительства и перейти в тело самого священника, так как для дьявола более лестно устроить свою квартиру в теле, посвященном Богу. Кто знает, быть может, простоватые черти пастуха и ведьмы так честолюбивы, что не прочь пожить в теле инквизитора? И он вовсе не так уж спокоен, когда зычным голосом спрашивает старуху: «Если твой господин так всемогущ, почему я не подвергаюсь его нападениям?»

А в своей книге бедняк признается: «Я слишком даже подвергался им. Когда я находился в Регенсбурге, сколько раз стучался он ко мне в окно! Сколько раз он втыкал булавки в мой колпак. А потом эти видения псов, обезьян и т. д.».

Для дьявола, этого великого логика, нет большего удовольствия, как устами лживой ведьмы предъявлять доктору смущающие аргументы, ехидные вопросы, от которых он спасается только подобно известной рыбе, которая, уплывая, мутит воду и делает ее черной, как чернила. Например: «Дьявол действует лишь постольку, поскольку это допускает Бог. Почему же орудие дьявола подвергается наказанию?» Или: «Мы несвободны. Бог позволяет дьяволу, как в истории с Иовом, искушать и толкать нас, насиловать ударами: можно ли наказывать того, кто несвободен!» Шпренгер выходит из этого затруднительного положения, говоря: «Вы свободные существа». (Следуют тексты). «Вы рабы только вашего договора со злым духом». На это было бы легко ответить: «Если Бог разрешает Сатане соблазнять нас к договору с ним, то он делает этот договор возможным и т. д.».

«Я слишком добр, что выслушиваю этих людей! – восклицает Шпренгер – Дурак, кто спорит с дьяволом». И весь народ рассуждает, как он. Все рукоплещут процессу. Все взволнованы, все трепещут, жадно ждут исполнения приговора. Казнь через повешение слишком обычное явление. Колдун же и колдунья будут трещать в огне, как две вязанки хвороста, – вот будет зрелище!

Народ на стороне судьи. К его услугам сколько угодно свидетелей. По «Directorium», достаточно трех. Разве трудно найти трех свидетелей, особенно лжесвидетелей. В каждом городе, где сосед ненавидит соседа, где царят зависть и злословие, в свидетелях нет недостатка. Впрочем, «Directorium» – книга отсталая, на столетие запоздавшая. В XV в. – веке просвещения – все усовершенствовано. Если нет свидетелей, достаточно общественного мнения, крика народного.

То искренний крик, крик страха, жалостный крик жертв, околдованных бедняков. Шпренгер не может равнодушно его слышать. Не думайте, что этот схоластик – человек бесчувственный, ушедший в сухие отвлеченности.

У него есть сердце. Именно поэтому он так легко убивает. Он доступен жалости, состраданию. Он жалеет заплаканную женщину, недавно разрешившуюся от бремени, ребенка, которого ведьма убила одним взглядом. Он жалеет бедняка, поле которого она побила градом. Жаль ему мужа, который, не будучи колдуном, знает, что его жена ведьма, и который тащит ее за накинутую на шею веревку к Шпренгеру, приказавшему ее сжечь.

Если бы судья был человеком жестоким, то как-нибудь можно было вывернуться. А с таким человеком, как Шпренгер, ничего не поделаешь. Его человеколюбие слишком велико. Обвиняемый попадает на костер или должен обладать большой ловкостью, большим присутствием духа. Однажды к нему поступает жалоба трех почтенных страсбургских дам, которые в тот же день, в тот же час испытали на себе невидимые удары. Каким образом? Они могут только обвинить человека с подозрительным лицом, который их, вероятно, околдовал. Приведенный на суд инквизитора, тот протестует, клянется всеми святыми, что не знает этих дам, никогда их не видал. Судья не верит. Слезы, клятвы – ничего не помогает. Его огромная жалость к дамам делает его неумолимым; отрицание вины выводит его из себя. И он уже поднимается со своего кресла.

Несчастный будет подвергнут пыткам и признается, как признавались все невинные. Он получает слово и заявляет: «Я вспомнил. Вчера, в самом деле, в этот час я побил».– «Кого?» – «Не крещеных людей, а трех кошек, которые в бешенстве стали кусать мои ноги...

Судья, как человек проницательный, сразу соображает, в чем дело. Бедняк – в том нет сомнения – невиновен. Дамы, очевидно, были в тот день превращены в кошек, и злой дух забавлялся тем, что натравлял их на ноги христианина с целью погубить их и его и выдать их за колдунов.

Судья менее проницательный не понял бы этого. Однако не всегда имеется такой судья. Вот почему желательно, чтобы на столе инквизитора всегда имелось хорошее руководство, которое объясняло бы более простоватому и менее опытному судье хитрости Врага Человеческого и содержало бы средства распутать их, словом, излагало бы ловкую и глубокомысленную тактику, столь удачно использованную великим Шпренгером в его рейнской кампании. С этой целью «Malleus» печатался обыкновенно в редком тогда формате, в 18-ю долю, чтобы его удобно было носить в кармане. Было бы неприлично, если бы судья в момент растерянности открыл лежащий на столе фолиант.

А так он мог вполне естественно под столом перелистать свое глупое руководство, заглядывая в него одним глазом.

Как все книги подобного рода, «Malleus» содержит одно своеобразное признание, а именно, что дьявол расширяет свои владения, что суживается, другими словами, царство Бога, что искупленное Спасителем человечество становится добычей Сатаны. От легенды к легенде последний явно повышается в чине. Какой путь совершил он со времен Евангелия, когда считал себя на высоте счастья, когда мог вселиться в свиней, до Данте, когда он стал богословом и юристом, вступал в споры со святыми и после победоносного силлогизма уносил душу – предмет спора – с торжествующим смехом: «Ты не знал, что я логик». В эпоху раннего средневековья он ждет еще агонии, чтобы завладеть и унести душу. Святая Гильдегарда убеждена, «что он не может войти в тело еще живого человека, иначе члены его распались бы: только тень и пары дьявола входят в тело человека». Этот последний просвет здравого смысла исчезает в XII в. В XIII в. один приор до того боялся стать живой добычей Сатаны, что приказал двум вооруженным людям охранять его днем и ночью.

Потом начинается эпоха всевозраставшего страха, когда человек все менее и менее доверял покровительству божьему. Дьявол перестает быть духом потаенным, ночным вором, крадущимся в сумерках. Он становится бесстрашным противником Бога, его смелою обезьяной, которая при свете дня подделывает его творенье. Кто это говорит? Легенда? Нет, славнейшие доктора богословия. Дьявол преобразовывает все существа, говорит Альберт Великий, а Святой Фома идет еще дальше: «Дьявол может подражать всем изменениям, которые бывают вызваны естественным процессом роста».

В устах столь суровых подобное удивительное утверждение, в сущности, противопоставляет одному творцу другого творца.

«Напротив, все, что происходит не в силу естественного роста,– прибавляет он,– дьявол не может сделать, например превратить человека в зверя или воскресить мертвеца».

Древних манихейцев, потом альбигойцев обвиняли в том, что они верят в могущество Зла, боровшегося против Добра, что они приравняли дьявола к Богу. Теперь Сатана более чем равный. Если Бог даже в гостии бессилен, то дьявол, по-видимому, сильнее его.

Что удивительного в странном зрелище, которое тогда представляет мир?

Испания с мрачной яростью, Германия со страхом и педантизмом, о которых живо свидетельствует книга Шпренгера, преследуют дерзкого победителя в лице несчастных, в которых он вселился. Сжигаются и разрушаются живые жилища, где он устроился. Считая его власть над душой слишком прочной, пытаются изгнать его из тела. Какая польза! Сожгите одну старуху, он устроится у соседки. Порой он завладевает и священником, который его изгоняет, торжествуя даже над своим судьей.

Потеряв голову, доминиканцы советовали прибегать к вмешательству Девы, к постоянному повторению «Ave Maria». Тем не менее Шпренгер признается, что средство это эфемерное... Дьявол может завладеть человеком между двумя Ave. Отсюда изобретение Розария, четок Ave, позволяющих без конца бормотать молитвы безо всякого внимания, тогда как ум занят другими делами. Целые массы населения воспринимают этот первый опыт искусства, при помощи которого Лойола попытается потом повести за собой мир: его Exercitia – остроумное изложение азбуки этого искусства.

Все это, на первый взгляд, противоречит сказанному нами в предыдущей главе об упадке колдовства.

Дьявол отныне популярен и вездесущ.

Он, по-видимому, победил.

Но воспользовался ли он своей победой? Пошла ли она ему впрок? Да, если иметь в виду совершенно новую форму научной революции, которую принес с собой светозарный Ренессанс, и нет, если иметь в виду старый образ мрачного духа ведовства.

В XVI в. легенды о нем многочисленны и распространены, как никогда раньше, и, однако, они часто смахивают на комедии.

Люди дрожат и все-таки смеются.

Как видно, область Бога невелика. В его компетенции, в сущности, только чудо – явление редкое и необычайное. Ежедневное же чудо – жизнь – не в руках его одного: дьявол, его подражатель, разделяет с ним власть над природой.

В глазах слабого человека, не делающего различия между природой, сотворенной Богом, и природой, сотворенной дьяволом, мир таким образом распадается на два царства. Страшная неуверенность окутывает отныне явления. Невинность природы исчезла. Созданы ли чистый источник, белый цветок, маленькая птичка Богом или же они – коварные подражания, ловушки, расставленные человеком? Осторожно! Все вызывает подозрение. Оба творения, как доброе, так и то, другое, вызывающее подозрение, одинаково омрачены и заражены. Тень дьявола скрывает свет солнца, простирается над всей жизнью.

Если верить видимости, страху людей, то он не разделяет мир с Богом, а завладел им целиком.

В эпоху Шпренгера дело обстояло именно так.

Книга его изобилует самыми печальными признаниями бессилия Бога. Он позволяет, чтобы это было так! – заявляет Шпренгер. Допустить подобную полную иллюзию, позволить верить, что дьявол все, а Бог – ничто – это больше, чем допустить, это значит: осудить мир несчастных душ, которых ничто уже не защищает против такого заблуждения. Ни молитвы, ни покаяние, ни паломничество не помогают; не помогает даже (Шпренгер признается в этом) таинство алтаря.

Монахини, искренне исповедовавшиеся, с гостией во рту признаются, что чувствуют даже в этот момент адского любовника, который без стыда и страха смущает их и не отстает.

И, теснимые вопросами, они признаются со слезами на глазах, что он завладел телом, ибо завладел их душой.

Церковь предоставляла судье и обвинителю право конфискации имущества колдунов и ведьм. Всюду, где каноническое право остается в силе, увеличивается число процессов против них, обогащая клир. Напротив, везде там, где эти процессы переходят в руки светского суда, они становятся все более редкими и исчезают, по крайней мере у нас в столетний период между 1450 и 1550 гг.