Именно потому, что люди смеются, эти работники мрака идут своей дорогой и не боятся. Дух нового времени воплощен в регенте, благодушном скептике. Он пробивается наружу в персидских письмах, во всемогущем журналисте, в славе своего века, в Вольтере. Когда льется человеческая кровь, то каждая фибра в нем протестует. Все остальное вызывает в нем смех. Постепенно правилом светской публики становятся слова: «Ничего не карать, надо всем смеяться».

Терпимость позволяет кардиналу Тенсену быть публично мужем собственной сестры. Та же терпимость гарантирует исповедникам спокойное обладание монахинями: они преспокойно признают беременность, признают законность родившихся детей. Эта терпимость извиняет отца Аполлинария, накрытого во время непристойного заклинания бесов, а галантный иезуит Ковриньи, кумир всех провинциальных монастырей, искупляет свои любовные приключения тем, что его отзывают в Париж, то есть повышением.

Не иное наказание постигло и знаменитого иезуита Жирара. Он заслужил виселицу, а был осыпан почестями, умер в славе святого. Это самое любопытное дело XVIII в. Оно позволяет нащупать самые сокровенные методы времени, уяснить себе грубое сочетание самых противоположных махинаций.

Опасные нежности «Песни песней» служили, как всегда, прелюдией. Продолжением явилась Мария Алакок, свадьба кровавых сердец, приправленная болезненной сладостью Молиноса. Жирар присоединил сюда дьявольщину и ужасы колдовства. Он был заодно и дьяволом и заклинателем дьявола.

Несчастная, которую он погубил самым варварским образом, не только не добилась справедливого суда, а была затравлена насмерть. Она исчезла, вероятно, заточенная на основании lettre de cachet, была заживо похоронена.

Иезуитам не везло.

Так хорошо устроившись в Версале, господа при дворе, они не пользовались у Бога никаким кредитом. Ни одного чуда! Янсенисты – те, по крайней мере, были богаты трогательными легендами. Бесчисленное множество больных, слабых, хромых, паралитиков находили на могиле диакона Пари временное исцеление. Несчастный народ, разбитый ужасными бичами (первым из которых был великий король, потом регентство и система, сделавшие стольких нищими), приходил умолять о спасении к добродетельному глупцу, к человеку святому, несмотря на его смешные стороны. Да и можно ли смеяться! Жизнь его была скорее трогательна, чем смешна. Нет ничего удивительного, если добрые люди, взволнованные на могиле благодетеля, вдруг забывали о своих болезнях. Если исцеление было лишь временным, что за беда! Зато осуществилось чудо – чудо, сотворенное благочестием, добрым сердцем, признательностью. Впоследствии к этим странным народным сценам присосутся плуты – тогда (1728) от них еще веяло чистотой.

Иезуиты отдали бы все, чтобы иметь хоть одно из этих маленьких чудес, которые они отрицали. Вот уже пятьдесят лет, как они работали над тем, чтобы разукрасить баснями и сказочками свою легенду о Сакре-Кер, историю Марии Алакок. Вот уже двадцать пять или тридцать лет они пытались уверить публику, что их собрат Жозеф II (в качестве французского короля), не довольствовавшийся лечением золотушных, после своей смерти заставлял немых говорить, хромых ходить, косых глядеть прямо.

Исцеленные косили еще больше, а та, которая играла роль немой, оказалась к несчастью, явной мошенницей, уличенной в краже. Она скиталась по провинции, исцелялась во всех часовнях, известных своими святыми, везде собирала милостыню и потом сызнова начинала ту же историю в другом месте. На юге было легче заручиться чудом. Там женщины более нервны, легче приходят в экзальтацию, способны стать сомнамбулами, стигматизированными и т. д.

В Марселе иезуиты имели своего епископа Бельзенса, человека мужественного, прославившегося во время великой чумы, но легковерного и ограниченного, под защитой которого можно было отважиться на многое. Рядом с ним они поставили иезуита из Франшконте, человека неглупого. Отличаясь суровой внешностью, он недурно умел проповедовать в цветистом, немного светском духе, который так любят дамы. То был настоящий иезуит, который мог выдвинуться двумя путями – при помощи женских интриг или же при помощи santissimo. За Жирара – так гласило его имя – не говорили ни возраст, ни внешность. То был 47-летний человек, высокий, худой, производивший впечатление расслабленного. Он был немного глуховат, грязен и постоянно плевался. Долгое время, до 37 лет, он был преподавателем, и у него сохранились некоторые замашки и вкусы семинарии. Последние десять лет, после великой чумы, он был исповедником монахинь и имел на них большое влияние, посвящая их в столь противоположную темпераменту провансалок доктрину и дисциплину мистической смерти, абсолютной пассивности, совершеннейшего самозабвения. Страшное событие (чума) понизило мужество, обессилило сердца, повергло людей в болезненную томность. Марсельские кармелитки, руководимые Жираром, шли очень далеко в этом мистицизме. Во главе их стояла некая сестра Ремюза, слывшая святой.

Несмотря на такой успех или, быть может, ввиду такого успеха, иезуиты удалили Жирара из Марселя. Они хотели воспользоваться им, чтобы поднять свой монастырь в Тулоне, весьма в этом нуждавшийся. Великолепное учреждение Кольбера – семинария флотских священников – было передано в руки иезуитов, чтобы очистить молодых священников от лазаристского направления, под влиянием которого они почти везде находились. Оба назначенных туда иезуита оказались малоспособными. Один был глуп, другой (отец Сабатье), несмотря на свой возраст,– человеком, чрезмерно увлекающимся. В нем жил дерзкий дух нашего старого флота, и он ни в чем не соблюдал меры. В Тулоне его обвиняли не в том, что у него есть любовница, да еще замужняя женщина, а в том, что он так дерзко и оскорбительно выставляет свою связь напоказ, что приводил в отчаяние мужа. Он вел себя так, чтобы муж понял свой позор, чтобы он чувствовал все его уколы. Дело зашло так далеко, что несчастный муж умер с горя.

Впрочем, соперники иезуитов вели себя еще скандальнее. Обсерванты, руководившие клариссами (или клернетками) Олиуля, публично содержали любовниц и – точно этого было еще мало – не щадили и юных пансионерок. Отец-привратник, некий Обани, изнасиловал тринадцатилетнюю пансионерку и спасся от преследовании ее родственников в Марселе.

Жирар, назначенный директором семинарии, скоро вернул благодаря своей внешней строгости и несомненной ловкости иезуитам их престиж над скомпрометированным монашеским орденом, а также над приходскими священниками, малообразованными и чрезвычайно вульгарными.

Здесь, в стране, где мужчины грубы и резки, женщины умеют ценить степенность северян и благодарны им за то, что они говорят на языке аристократичном и официальном, по-французски.

Жирар, прибыв в Тулон, уже заранее хорошо знал почву, на которую ступает. Здесь он уже имел союзницу в лице некоей Гиоль, иногда наезжавшей в Марсель, где одна из ее дочерей была кармелиткой. Гиоль, жена мелкого столяра, всецело отдала себя в его распоряжение, больше даже, чем он сам желал. Она была уже немолода (ей было 47 лет), обладала крайне пылким темпераментом, была извращена и способна на все, готова оказать ему какие угодно услуги, что бы он ни делал, кем бы он ни был, преступником или святым.

Кроме дочери, бывшей в Марселе кармелиткой, Гиоль имела еще дочь, которая была послушницей в монастыре Урсулинок в Тулоне. Урсулинки, занимавшиеся воспитанием, являлись повсюду как бы центром: их приемная, посещаемая матерями воспитанниц, была посредником между монастырем и светом. У них и благодаря им Жирар познакомился с городскими дамами, между прочим, с сорокалетней незамужней женщиной – мадемуазель Гравье, дочерью прежнего королевского подрядчика. Двоюродная сестра этой дамы, Ребуль, дочь владельца барки, ее единственная наследница, ходила за ней повсюду, как тень, и хотя ей было почти столько же лет (35), она все же надеялась наследовать ей.

Около этих двух дам собрался постепенно маленький кружок поклонниц Жирара, которые и выбрали его своим духовником. Иногда в кружке появлялись и молодые девушки как, например, мадемуазель Кадьер, дочь купца, белошвейка Ложье, дочь перевозчика Батарелль. Здесь читались благочестивые книги, иногда устраивались маленькие полдники. Ничто, однако, так не интересовало этих дам, как некоторые письма, в которых говорилось о чудесах и экстазах сестры Ремюза, тогда еще живой (умерла в феврале 1730). Какая слава для Жирара, вознесшего ее так высоко! Женщины читали, плакали, захлебывались от восторга. И чтобы понравиться своей родственнице, Ребуль иногда уже тогда впадала в странное состояние, прибегая к известному приему затыкать нос, чтобы слегка задохнуться.

Из всех этих женщин и девушек наименее легкомысленной была, несомненно, Екатерина Кадьер, хрупкое и болезненное 17-летнее существо, всецело занятое благочестивыми упражнениями и делами, с лицом исхудалым и бледным, указывавшим на то, что, несмотря на юный возраст, она сильнее остальных испытала на себе великие невзгоды времени, истерзавшие Прованс и Тулон.

Оно и понятно.

Она родилась в ужасный, голодный 1709 год, а когда стала девушкой, пережила страшную чуму. Казалось, оба эти события наложили на нее свой отпечаток. Она стояла немного в стороне от жизни, даже по ту сторону жизни.

То был настоящий печальный цветок, распустившийся в тогдашнем печальном Тулоне. Чтобы понять ее, необходимо вспомнить, что тогда представлял этот город.

Тулон не более как проход, место загрузки, вход в огромный порт и гигантский арсенал. Путешественник обращает внимание только на них и не видит самого города. И однако, это город, и притом древний. В нем жили пришлые чиновники и истинные тулонцы, недолюбливавшие тех, завидовавшие им и часто возмущавшиеся их высокомерием. И все это теснилось в темных улицах города, почти задыхавшегося тогда в узком поясе укреплений. Оригинальность маленького темного города состоит как раз в том, что он находится между двумя океанами света, между чудесным зеркалом рейда и величественным амфитеатром серых, лысых гор, в полдень ослепляющих глаза. Тем темнее кажутся улицы. Те, которые не ведут прямо к порту и не получают от него немного света, погружены в любое время дня во мрак. Грязные проходы и маленькие плохо обставленные лавки, невидимые для того, кто приходит сюда со света, – таков общий вид города. Он состоит из лабиринта маленьких улиц, где много церквей, много старых монастырей, превращенных в казармы. По улицам текут бурными потоками ручьи, загрязненные всякими нечистотами. Почти незаметно движение воздуха, и, несмотря на сухой климат, здесь очень сыро.

Напротив нового театра улочка – улочка Госпиталя – ведет от королевской улицы, довольно узкой, к еще более узкой улице артиллеристов (Святого Себастьяна). Она производит впечатление закоулка. В полдень солнце порой бросает сюда свой взгляд, но находит место столь печальным, что в следующее же мгновение уже уходит и улица снова погружается в мрак.

Среди этих мрачных домов самым маленьким был дом господина Кадьера, лавочника или барышника. Вход в него вел через лавку. На каждом этаже было только по одной комнате. Кадьеры были люди почтенные, благочестивые, а мадам Кадьер – воплощением всех совершенств. Они не были бедняками. Не только маленький дом был их собственностью, они имели еще, как большинство тулонских мещан, свою мызу или дачу. Обыкновенно это не более, как лачуга, небольшое каменистое загороженное место, дающее немного вина.

Во время расцвета флота, при Кольбере и его сыне, город извлек пользу из этого прибыльного движения. Сюда стекались деньги изо всей Франции. Проезжавшие сеньоры возили за собой свой дом, многочисленную челядь – народ расточительный, немало оставлявший в городе. Это счастливое время вдруг кончилось. Искусственно вызванное движение остановилось. Не было даже денег, чтобы оплатить рабочих арсенала. Попортившиеся корабли не исправлялись. Кончилось тем, что стали продавать их деревянные части.

Последствия сильно отразились на Тулоне. Во время осады 1707 года город казался мертвым.

Не трудно себе представить, что произошло с ним в страшный 1709 год – этот 93 год Людовика XIV, когда все бичи – жестокий мороз, голод, эпидемия,– одновременно обрушившиеся на Францию, казалось, хотели ее стереть с лица земли! Не пощадили и деревьев Прованса.

Сообщение прекратилось. Дороги кишели нищими, голодными. Окруженные со всех сторон разбойниками, захватившими все дороги, тулонцы дрожали.

В довершение всего в этот жестокий год госпожа Кадьер была беременна. У нее уже было три мальчика. Старший помогал в лавке отцу. Второй готовился в монахи-доминиканцы (якобинцы, как тогда говорили), третий – в священники в иезуитской семинарии. Супруги мечтали о дочери. Госпожа Кадьер просила у Бога святую. Период беременности она провела в молитве и посте, ела только ржаной хлеб. Родилась дочь Екатерина. Ребенок хрупкий и, как ее братья, не совсем здоровый. В этом были виноваты как сырой дом, в котором было мало воздуха, так и скудное питание экономной и более чем воздержанной матери. Уже братья страдали гландами, и та же болезнь обнаруживалась в первые годы жизни у девочки. Не будучи больной, она отличалась страдальческой грацией болезненных детей, она росла, но не крепла. В годы, когда другие дети чувствуют в себе силы и радость восходящей жизни, она уже говорила: «Я проживу недолго.

Она болела ветряной оспой, следы которой у нее остались навсегда.

Неизвестно, была ли она красива. Верно лишь то, что она была мила, обладала очаровательными контрастами, свойственными юным провансалкам с их двойственной натурой. Живая и мечтательная, веселая и меланхоличная, она была благочестива и вместе с тем не чуждалась невинных шалостей. Когда в перерыве между продолжительными службами ее приводили на дачу с другими девочками-сверстницами, она охотно следовала их примеру, пела и плясала, надевала на шею тамбурин.

Такие дни были, однако, редки. Чаще она находила удовольствие в том, чтобы подняться на верхний этаж дома, очутиться поближе к небу, увидеть немного света, быть может, клочочек моря или острую вершину обширной гряды гор. Уже тогда они были суровы, но менее зловещи, менее голы, еще одеты в пеструю и яркую одежду толокнянки и лиственницы.

В период чумы этот мертвый город насчитывал 26 000 жителей. То была огромная масса, сосредоточенная на небольшом пространстве. Отнимите еще от этого пространства пояс прислонившихся к ограде больших монастырей: францисканцев, ораториев, иезуитов, капуцинов, францисканок, урсулинок, визитантинок, бернардинцев и т. д., а в центре – огромный монастырь доминиканцев, а также приходские церкви, дома священников, епископа и т. д. Все принадлежало духовенству, народу – почти ничего.

Не трудно угадать, какие опустошения должна была произвести чума на таком небольшом пространстве. Помогло ей и доброе сердце жителей, великодушно принявших у себя беглецов из Марселя. Возможно, что они и принесли с собой чуму, в такой же мере, как тюки шерсти, которые по обычному мнению завезли бич заразы. Испуганные богачи решили бежать, рассеяться по деревням. Первый консул, д'Антрешо, натура героическая, удержал их, строго заявив: «Господа! Что станется с народом в городе, лишенном всяких средств, если богачи унесут с собой свои деньги?»

Он удержал их, заставил всех остаться. Марсельские ужасы объяснили передачей заразы благодаря сношениям жителей друг с другом. Д'Антрешо пытался применить противоположную систему. Он изолировал тулонцев, запер каждого в своем доме.

На рейде и в горах были выстроены два огромных госпиталя.

Все остальные жители были обязаны под страхом смертной казни оставаться у себя дома. В продолжение семи месяцев д'Антрешо крепко стоял на своем, держа население в домах и питая его – 26 000 душ,– чему никто не поверил бы.

За все это время Тулон походил на могилу. Никакой жизни, если не считать: сначала распределение утром хлеба по домам, потом погребение покойников. Погибло большинство врачей, погибли чиновники, за исключением д'Антрешо, погибли могильщики. Место их заняли осужденные дезертиры, действовавшие с какой-то бешеной и жестокой поспешностью. Трупы выбрасывались из четвертого этажа головой вниз на дроги. Какая-то мать лишилась своей дочери. Она не могла примириться с мыслью, что бедное тело будет таким образом выброшено, и добилась подкупом, чтобы его снесли вниз. Во время переноса девочка пришла в себя, ожила. Ее понесли наверх. Она выздоровела. То была прабабушка ученого Брена, автора превосходной истории порта.

Маленькой бедной Кадьер было столько же лет, сколько этой выздоровевшей девочке, а именно двенадцать. Она вступила в возраст, столь опасный для ее пола. Закрытие всех церквей, упразднение рождественских праздников (таких веселых в Тулоне) – все это внушало девочке мысль, что наступили последние дни. По-видимому, от этого впечатления она никогда не могла освободиться. Тулон также не мог оправиться. Он продолжал походить на пустыню. Все были разорены, все ходили в трауре, масса вдов, сирот, отчаявшихся. А посреди этого опустошения, подобно огромной тени, стоял д’Антрешо, на глазах которого умерли его сыновья, коллеги, также разорившийся благодаря своему великодушию, вынужденный прибегать к помощи соседей: бедняки оспаривали друг у друга честь кормить его.

Маленькая Екатерина заявила матери, что не будет больше носить свои хорошие платья, что их следует продать. Она хотела только одного: ухаживать за больными. Каждый день тащила она мать с собой в госпиталь, находившийся в конце их улицы. Четырнадцатилетняя соседка Екатерины, Ложье, потеряла отца и жила с матерью в большой нужде. Екатерина то и дело навещала их, присылала им пищу, свои платья и белье, все, что могла. Она просила родителей заплатить за учение Ложье у белошвейки, и так велико было ее влияние, что те решились на такой большой расход. Ее сострадание, ее обаятельное маленькое сердечко делали ее всемогущей. Ее милосердие было проникнуто страстностью. Она не только давала, но и любила. Ей хотелось бы, чтобы Ложье стала совершенством. Она охотно держала ее при себе, клала ее часто спать с собой. Обе девочки были приняты в орден дочерей святой Терезы, организованный кармелитками. Мадемуазель Кадьер была образцовой его представительницей и в тринадцать лет уже казалась безупречной кармелиткой. Одна визитантинка одолжила ей мистические книги, которые она поглощала.

Ложье, которой было пятнадцать лет, представляла полную противоположность Екатерине. Она только ела и прихорашивалась. За красоту ее сделали ризничьей часовни святой Терезы. Превосходный случай вступить со священниками в интимные отношения.

Когда выяснилось, что ее поведение заслуживало бы ее изгнания из конгрегации, вмешался генеральный викарий, который настолько увлекся, что заявил, если ее исключат, то закроют и часовню.

Обе девочки имели темперамент родной страны, отличались крайней нервной возбудимостью и страдали тем, что называли тогда парами матери (матки). Болезнь, однако, по-разному выражалась у обеих девочек: в виде повышенной чувственности у сластолюбивой, ленивой и пылкой Ложье и совершенно духовно у чистой и нежной Екатерины, которая, благодаря своим болезням или живому, все в ней поглощавшему воображению, не имела никакого представления о поле. В двадцать лет она была невинна, как семилетний ребенок. Она думала только о молитвах и милостынях, не хотела выходить замуж. При слове «брак» она плакала, точно ей предлагали покинуть Бога.

Ей одолжили житие ее святой – святой Екатерины, а она сама купила «Замок Души» святой Терезы. Немногие исповедники могли следовать за мистическим полетом ее вдохновения.

Те, которые говорили об этих предметах неумело, делали ей больно. Ни исповедник матери, соборный священник, ни кармелит, ни старый иезуит Сабатье не удовлетворяли ее. В шестнадцать лет она остановилась на священнике из Сен-Луи, отличавшемся возвышенным спиритуализмом. Целые дни проводила она в церкви, так что мать, овдовевшая и нуждавшаяся в ней, несмотря на собственное благочестие, наказывала ее при возвращении. Она была не виновата. Она забывала обо всем в порыве экстаза. Ее сверстницы настолько считали ее святой, что порой во время мессы им казалось, что гостия, притянутая исходившей от нее любовью, летела к ней и сама опускалась на ее уста.

Оба ее молодых брата разно относились к Жирару. Старший питал к нему врожденную доминиканцам антипатию к иезуитам. Второй, готовившийся в священники, считал Жирара, напротив, святым, великим человеком, сделал его своим героем. Екатерина любила младшего брата, такого же болезненного, как и она сама. Его постоянные рассказы о Жираре должны были произвести на нее впечатление.

Однажды она встретила его на улице. Он был такой серьезный, но добрый и кроткий, что внутренний голос шепнул ей: «Вот человек, который поведет тебя». В субботу она пошла к нему на исповедь. Он сказал ей: «Я вас ждал. Она была удивлена и взволнована. Она не подумала о том, что ее брат мог предупредить его, а была убеждена, что так как и она слышала таинственный голос, то они оба одинаково удостаиваются предупреждений свыше.

Прошли все летние месяцы, а Жирар, исповедовавший ее по субботам, не сделал ни одного шага навстречу ей. Скандальное поведение старого Сабатье служило ему красноречивым предостережением, и если бы он был благоразумен, он поддерживал бы свою более темную связь с Гиоль, правда, немолодой, но страстной, с настоящим дьяволом во плоти.

Сама Кадьер сделала в своей невинности первый шаг. Ее брат, безрассудный доминиканец, вздумал одолжить одной даме и распространить по городу сатиру под заглавием «Мораль иезуитов». Иезуиты скоро узнали об этом. Сабатье клянется, что добьется lettre de cachet и посадит доминиканца в тюрьму. Сестра волнуется, пугается и идет со слезами на глазах умолять Жирара вмешаться. Когда некоторое время спустя она снова приходит к нему, он говорит ей: «Успокойтесь. Вашему брату не грозит никакая опасность. Я все устроил». Она была растрогана. Жирар понял преимущество своего положения. Человек, столь могущественный, друг короля, друг Бога, обнаруживший к ней такую доброту,– какая опасность для юного сердца! Он отважился и заметил ей (на своем двусмысленном языке): «Доверьтесь мне. Отдайтесь мне всецело». Она не покраснела, а ответила в своей ангельской чистоте: «Хорошо», желая сказать, что будет в нем видеть своего единственного духовного отца.

А он, какие мысли лелеял он? Хотел ли он сделать ее своей любовницей или орудием шарлатанства? Жирар, несомненно, колебался, но склонялся, думается мне, больше ко второй идее. Он мог выбирать, мог добиться наслаждений без опасных последствий. Однако мадемуазель Кадьер имела благочестивую мать и жила с семьей, с женатым братом и обоими другими братьями, готовившимися к духовной карьере, в тесном доме, куда вел один только вход: лавка старшего брата. Девушка выходила почти только в церковь. При всей своей простоте она инстинктивно чуяла нечистые замыслы, опасные дома. Исповедницы иезуитов охотно собирались на верхнем этаже одного дома, устраивали пирушки, безумствовали, кричали по-провансальски: «Да здравствуют иезуиты». Пришла соседка, которую беспокоил шум, и увидела, что они лежат на животе, распевая песни и поедая оладьи (пирушка устраивалась, как говорили, на деньги, полученные в виде милостыни). Екатерину также пригласили, но она почувствовала отвращение и не приходила больше.

Только душу ее можно было увлечь. Жирар, по-видимому, и задался этой целью. Вероятно, его единственной задачей было заставить ее повиноваться, принять доктрину пассивности, которую он проповедовал в Марселе. Ему казалось, что пример окажет больше влияния, чем поучение. И вот он поручил Гиоль, своей тени, повести юную святую в Марсель, где жила ее подруга детства, кармелитка, дочь Гиоль. Желая внушить ей доверие, хитрая женщина рассказала Екатерине, что и у нее бывают моменты экстаза. Она вообще кормила ее смешными баснями. Так она сообщила ей, что когда однажды в погребе испортилось вино в бочке, она стала молиться и вино тотчас же снова стало хорошим. В другой раз она будто почувствовала, как в нее вонзается терновый венец, но ангелы, чтобы утешить ее, подали вкусный обед, который она и съела с отцом Жираром.

Мать разрешила Екатерине отправиться в Марсель с доброй Гиоль и взяла на себя все расходы по путешествию. Стоял самый жаркий месяц в этой жаркой стране, август (1729), когда вся иссохшая местность представляет глазам лишь огненное зеркало скал и камней. Слабый, притупившийся мозг юной больной, истомленной путешествием, тем лучше воспринимал зловещие образы затворниц, похороненных в монастыре. Самым выдающимся типом в этом роде была сестра Ремюза, живой труп (она вскоре в самом деле умерла). Екатерина восхищалась таким высоким совершенством. А ее коварная спутница искушала ее честолюбивой мыслью сделать то же, стать ее преемницей.

Во время этого коротенького путешествия Жирар, оставшийся в горячем пекле Тулона, опустился весьма заметно. Он часто навещал маленькую Ложье, воображавшую, что и у нее бывают моменты экстаза, и утешал ее (по-видимому, основательно, так как она сейчас же забеременела). Когда Екатерина вернулась, окрыленная, экзальтированная, он, погрязший в чувственности, весь преданный наслажденью, зажег в ней искру любви! Она воспламенилась, но по-своему, оставаясь чистой, святой, великодушной, желая помешать ему пасть, отдаваясь ему до готовности за него умереть (сентябрь 1729).

Одним из даров ее святости была способность заглядывать в чужие сердца. Порой случалось, что она узнавала тайны жизни, сокровенные нравы своих исповедников, указывала им на их недостатки. Многие, удивляясь, пугаясь, смиренно соглашались с ее упреками. Однажды летним днем она увидела входившую Гиоль и вдруг сказала ей: «Что вы сделали, злая!» «Она была права,– признавалась впоследствии сама Гиоль.– Я только что совершила дурной поступок».

Какой? Вероятно, она отдала в руки иезуита белошвейку Ложье. Такое предположение само навязывается, так как в следующем году она хотела также поступить с Батарелль.

Возможно, что Ложье, часто ночевавшая у Екатерины, посвятила ее в свое счастье, в любовь святого, рассказала о его отеческих ласках. Для Екатерины то было тяжелым испытанием, взволновавшим всю ее душу. С одной стороны, она прекрасно знала правило Жирара: «Поступки святого – святы», с другой – ее прирожденная порядочность, полученное ею воспитание – все внушало ей мысль, что чрезмерная нежность к человеку является всегда смертным грехом. Эти скорбные колебания между двумя учениями доконали бедную девушку, вызвали в ее душе страшную бурю, и она сочла себя одержимой.

Даже здесь обнаружилось ее доброе сердце. Не унижая Жирара, она сообщила ему, что имела видение – видела душу, терзаемую нечистыми мыслями и смертным грехом,– что она чувствует потребность спасти эту душу, предложить дьяволу жертву взамен жертвы, что она готова подчиниться одержимости и стать на место той. Он разрешил ей быть одержимой, но только на год (ноябрь 1729).

Екатерина знала, как и все в городе, о скандальных связях отца Сабатье, дерзкого, несдержанного, неосторожного, являвшегося полной противоположностью в этом отношении Жирару. Она прекрасно понимала, что иезуиты (которых она считала опорой церкви) могут стать предметом всеобщего презрения.

Однажды она сказала Жирару:

«Я видела видение: мрачное море, ладья, наполненная душами, которую яростно хлестала буря нечистых мыслей, на ней два иезуита. Я сказала Спасителю, которого узрела в небесах: «Господи! Спаси их. Утопи меня. Я возьму на себя все кораблекрушение. И добрый Бог принял мою просьбу».

Впоследствии, когда начался процесс, когда Жирар стал ее жесточайшим врагом, когда он преследовал ее насмерть, она никогда не возвращалась к этому эпизоду. Никогда она не объяснила прозрачного смысла этих слов. Она была настолько благородна, что предпочитала молчать. Она обрекла себя. На что? На адские муки, без сомнения. Скажут: из гордости, считая себя бесстрастной и умершей для жизни, она не боялась грязных мыслей, внушаемых дьяволом божьему избраннику. Однако более чем достоверно, что она ничего не понимала в чувственности, что в этой тайне она усматривала лишь страдание и пытки, придуманные дьяволом... Жирар оставался холоден и оказался недостоин ее заботливости. Вместо того, чтобы растрогаться, он воспользовался ее легковерием для гнусного обмана. Он бросил незаметно в ее шкатулку записку, в которой Бог объявлял ей, что ради нее он спасет ладью с грешниками. Жирар, конечно, был настолько осторожен, что не оставил записку там: если бы она часто читала и перечитывала ее, она могла бы заметить, что она сфабрикована. Ангел, принесший ей записку, в один прекрасный день унес ее.

Видя ее возбужденной, не способной молиться, Жирар также неделикатно и также легкомысленно позволил ей приобщаться Святых Тайн, когда ей будет угодно, хоть каждый день, во всех церквах. Ей становилось лишь хуже. Уже вся во власти дьявола, она давала место в сердце и ему, и Богу. Обладая одинаковой силой, они боролись в ее душе так, что ей казалось, она разорвется на части и умрет. Она падала в обморок, теряла сознание, оставалась целыми часами в бесчувственном состоянии. В декабре она почти уже не выходила, почти не покидала постели.

У Жирара имелся достаточно веский предлог видеться с ней. Человек осторожный, он просил младшего брата провожать его, по крайней мере, до дверей. Комната больной была на верхнем этаже. Мать, не желая мешать, оставалась в лавке. Он мог оставаться наедине с ней, мог по желанию запереть комнату. Она была тогда очень больна. Он обращался с ней, как с ребенком, садился у изголовья постели, держал ее голову, отечески целовал.