Послышались лишь крики.

В своих мемуарах Ришелье говорит об этом деле мало и с явным стыдом. Он дает понять, что подчинялся полученным приказаниям, общественному мнению. Оплачивая заклинателей, давая волю капуцинам, позволяя им торжествовать во всей Франции, он, однако, сам ободрял, искушал мошенников. Гоффриди, возродившийся в лице Грандье, еще раз воскрес в еще более грязном лувьенском процессе.

Как раз в 1634 г. дьяволы, изгнанные из Пуатье, перебрались в Нормандию, копируя и вновь копируя глупости, совершенные в Сен-Боме, безо всякой изобретательности, безо всякого таланта, безо всякого воображения. Ярый провансальский Левиафан, подделанный в Лудене, теряет свое южное острословие и выходит из затруднения только тем, что заставляет монахинь бегло выражаться языком Содома.

В Лувье – увы! – он теряет даже свою смелость, становится тяжеловесным северянином, становится жалким и убогим.

Если бы Ришелье не отказался от расследования, которое потребовал отец Жозеф против исповедников-иллюминатов, мы имели бы своеобразные сведения о внутренней жизни монастырей, о жизни монахинь. Их может заменить лувьенское дело, более поучительное, чем процессы в Эксе и в Лудене. Оно показывает, что духовные отцы, имевшие в иллюминизме новое средство совращения, тем не менее пользовались и старыми обманами: колдовством, дьявольскими видениями, призраками ангелов и т. д.

Из трех последовательно сменивших друг друга в продолжение 30 лет духовников монастыря в Лувье первый, Давид, является иллюминатом, сторонником Молиноса (еще до Молиноса), второй, Пикар, действует при помощи дьявола как колдун; третий – принимает облик ангела, вот главная книга, посвященная этому делу: «История Мадлены Баван, монахини монастыря в Лувье, с присоединением протокола ее допроса и т. д. 1652 г., in 4, Руан».

Время, когда появилась эта книга, объясняет нам ту удивительную откровенность, с которой она написана. В эпоху Фронды один смелый священник из ордена ораториев открыл в руанской темнице эту монахиню и осмелился написать под ее диктовку историю ее жизни.

Мадлена родилась в Руане в 1607 г. и осталась девяти лет сиротой. Двенадцати лет ее отдали учиться к белошвейке. Исповедник, францисканец, полновластно хозяйничал в доме. Белошвейка шила белье для монахинь и всецело зависела от церкви. Монах внушал ученицам (опьяненным, без сомнения, белладонной и другими колдовскими напитками), будто водил их на шабаш и венчал их с дьяволом Драконом. Так поступал он с тремя девушками. Мадлена в четырнадцать лет стала четвертой. Она была очень религиозна и почитала в особенности святого Франциска. Только что в Лувье был основан монастырь одной руанской дамой, вдовой прокурора Эннекена, повешенного за мошенничество. Даме хотелось, чтобы это учреждение содействовало спасению души покойного мужа. Она посоветовалась со святым человеком, со старым священником Давидом, который и взял на себя управление новым монастырем. Расположенный за оградой города, окруженный лесом, бедный и мрачный монастырь, имевший такое трагическое происхождение, казался местом суровой жизни. Давид был известен как автор странной и страстной книги, направленной против темных сторон монастырской жизни: «Кнут для хищников». Этот строгий человек имел, однако, очень странные представления о чистоте. Он был адамитом, то есть проповедовал превосходство наготы, которую Адам не скрывал в состоянии невинности.

Послушные его доктрине монахини лувьенского монастыря заставляли (летом, без сомнения) послушниц, которых нужно было усмирять и укрощать, возвращаться в состояние праматери. Такому наказанию их подвергали как в особых садах, так и в самой часовне. Мадлена, шестнадцати лет принятая в монастырь послушницей, была слишком горда (тогда, быть может, и слишком чиста), чтобы согласиться на такой странный режим. Она возбудила неудовольствие, и ей был сделан выговор за то, что во время причастия она пыталась покрыть грудь напрестольной пеленой.

Так же неохотно разоблачала она и свою душу. Она не любила исповедоваться игуменье – явление обычное в монастырях, встречавшее обыкновенно одобрение аббатис. Мадлена предпочитала довериться старому Давиду, который отделил ее от других послушниц. Он не скрыл от нее доктрину монастыря, иллюминизм. «Тело не может загрязнить души. Грехом, делающим смиренным и исцеляющим от гордости, необходимо убивать грех» и т. д.

Восприняв подобное учение, монахини без шума применяли его на практике и ужаснули Мадлену своей извращенностью.

Она удалилась от них, осталась в стороне, добилась, чтобы ее назначили привратницей.

Мадлене было восемнадцать лет, когда умер Давид. Его почтенный возраст не позволил ему зайти с ней очень далеко. Его преемник, Пикар, зато преследовал ее с яростью. На исповеди он говорил с нею только о любви. Он назначил ее ризничьей, чтобы быть с ней вдвоем в часовне. Он не нравился ей. Однако монахини запретили ей обращаться к другому исповеднику из боязни, что она разоблачит их маленькие тайны. Это запрещение отдавало ее в руки Пикара. Он приставал к ней, когда она была больна, почти при смерти, действовал на нее страхом, пугая ее тем, что Давид передал ему разные дьявольские формулы. Наконец, он попытался вызвать в ней жалость, прикидываясь больным, умоляя прийти к нему. С тех пор она подпала под его власть. По-видимому, он расстроил ее ум колдовскими напитками. Ей казалось, что она была с ним на шабаше, что она была заодно и алтарем и жертвой. Это было – увы! – слишком верно.

Пикар не довольствовался бесплодными наслаждениями шабаша. Не убоявшись скандала, он сделал ее беременной.

Монахини, нравы которых он прекрасно знал, боялись его... Они зависели к тому же от него и в материальном отношении. Его кредит, его активность, милостыни и подарки, получаемые им со всех сторон, обогатили монастырь. Он выстроил им большую церковь. По луденскому делу можно судить о честолюбивом соперничестве, царившем между отдельными монастырями, о их ревнивом желании превзойти друг друга. Доверие богатых людей вознесло Пикара на высоту благодетеля и второго основателя монастыря. «Дорогая,– говорил он Мадлене,– я выстроил эту великолепную церковь. После моей смерти ты увидишь чудеса...»

Этот господин вообще не стеснялся. Он сделал за нее вклад и превратил ее из белицы в монахиню, чтобы она могла отказаться от должности привратницы, жить в монастыре и удобно рожать или делать аборт. Имея некоторые медицинские сведения, располагая разными снадобьями, монастыри могли в таких случаях и не обращаться к помощи врача.

Мадлена признается, что рожала несколько раз, умалчивая о том, что сталось с новорожденными.

Пикар, человек уже не молодой, боялся, что Мадлена вследствие непостоянства может в одно прекрасное утро обратиться к другому исповеднику и посвятить его в свои угрызения совести. Чтобы безвозвратно связать ее с собой, он прибег к гнусному средству. Он потребовал от нее, чтобы она составила завещание, в котором обещала бы умереть, когда он умрет, и быть там, где будет он. Какой ужас для бедной девушки! Хотел ли он ее увлечь за собой в могилу, в ад? Она считала себя навеки погибшей. Она стала его собственностью, его тенью, а он пользовался и злоупотреблял ею для разнообразнейших целей.

Он проституировал ее на шабаше, в котором участвовали его викарий Булле и еще одна женщина. Он воспользовался ею, чтобы расположить к себе других монахинь волшебными чарами. Омоченная в крови Мадлены гостия, зарытая в саду, должна была произвести в их сознании переворот.

Это случилось как раз в тот самый год, когда Урбен Грандье был сожжен. Во всей Франции только и говорили, что о луденских чертях. Исповедник из Эвре, бывший одним из действующих лиц в этой драме, принес в Нормандию рассказы об этих страшных событиях. Мадлена почувствовала себя одержимой, вообразила, что ее бьют дьяволы, что кот с горящими глазами преследует ее своей любовью. Мало-помалу другие монахини, заразившись, стали испытывать странное сверхъестественное возбуждение. Мадлена обратилась за помощью к капуцину, потом к епископу Эвре. Игуменья, знавшая, без сомнения, об этом, ничего не имела против, помня, сколько славы и богатства принесла подобная история монастырю в Лудене. Однако целых шесть лет епископ молчал, боясь, очевидно, Ришелье, замышлявшего тогда реформу монастырей.

Он хотел положить предел подобным скандалам. Только после его смерти и смерти Людовика XIII, при королеве и Мазарини, священники вновь принялись за сверхъестественные дела, вновь объявили воину дьяволу. Пикар умер, и дело уже не казалось столь опасным, так как исчез человек, который мог многих обвинить. Для борьбы с видениями Мадлены искали и нашли визионерку. В монастырь приняли некую сестру Анну, женщину сангвиническую, истеричку, а по надобности – полусумасшедшую, верившую в ту ложь, которую произносила. Поединок был организован точно между двумя псами. Обе женщины шпиговали друг друга клеветой. Анна клялась, что видела дьявола голым рядом с Мадленой, а Мадлена – что видела Анну на шабаше, с игуменьей, с матерью-викарием и матерью послушниц. Ничего нового, впрочем, не было придумано. Просто взяли да подогрели крупные процессы в Эксе и Лудене. Все шло по писаному. Ни остроумия, ни изобретательности – ничего!

Обвинительница Анна и ее дьявол Левиафан имели союзника в лице духовника из Эвре, одного из главных актеров луденской драмы. По его совету епископ Эвре приказывает разрыть могилу Пикара: если его труп будет унесен из монастыря, то исчезнут дьяволы. Мадлена должна быть осуждена без допроса, лишена своей должности и осмотрена, нет ли на ее теле дьявольской печати. С нее насильно снимают вуаль и платье. Вот она стоит нагая, несчастная, игрушка гнусного любопытства, готового копаться в ее теле, чтобы иметь возможность ее сжечь. Монахини сами взяли на себя это жестокое испытание, которое само по себе уже было равносильно пытке. Став вдруг матронами, эти девушки принялись исследовать, не беременна ли она, повсюду ощупывали ее, и, вонзая свои острые иголки в ее трепещущее тело, искали нечувствительное место, где должны были быть знаки дьявола. Однако Мадлене везде было больно.

Если монахиням не удалось доказать, что она колдунья, то они, по крайней мере, могли насладиться ее слезами и криками.

Анна не довольствовалась этим. На основании заявления ее дьявола епископ осудил оправданную испытанием Мадлену к вечному заточению in pace. Ее отъезд, утверждали, успокоит монастырь. Вышло иначе. Дьявол свирепствовал еще больше. Двадцать монахинь кричали, прорицали, бились в припадках.

Зрелище привлекало внимание любопытной толпы в Руане, даже в Париже. Молодой парижский хирург Ивелен, уже видевший луденский фарс, приехал посмотреть и на фарс, разыгрываемый в Лувье. Он привез с собой проницательного судью, советника палаты налогов в Руане. Они поселились в Лувье, следили неусыпно за делом, изучали его в продолжение семнадцати дней.

С первого дня они поняли, в чем дело. Дьявол сестры Анны повторил им (как откровение) разговор, который они при въезде в город имели со священником из Эвре. Каждый раз они являлись в монастырский сад с большой толпой людей. Постановка комедии была захватывающая. Ночной мрак, факелы, распространявшие колеблющийся благодаря дыму свет, – все это производило эффекты, неизвестные в луденском деле. Метод был, впрочем, более чем простой.

Одна из одержимых заявляла: «Там-то в саду найдут колдовские чары». Принимались копать в этом месте и – находили. К несчастью, друг Ивелена, чиновник – скептик, не покидал своего места рядом с главной актрисой, с сестрой Анной. На краю ямы, которую только что выкопали, он жмет ее руку, раскрывает ее и находит маленькую черную нитку, которую она собиралась бросить в яму.

Заклинатели, исповедники, священники, капуцины были смущены. Бесстрашный Ивелен начал по своему почину следствие и скоро докопался до самой сути. Из 52-х монахинь 6 были, по его словам, одержимые, которые заслуживали наказания. Семнадцать околдованных были жертвами монастырской болезни, которую он точно формулирует: они порядочны, но истерички, страдающие бешенством матки, слабоумные лунатички. Их погубила нервная зараза. Первое, что необходимо сделать, это – отделить их.

С истинно вольтеровским остроумием подвергает он затем анализу все признаки, по которым священники узнавали сверхъестественный характер одержимости. Они предсказывают – пусть так, но то, что никогда не случается. Они переводят – пусть так, но то, чего не понимают (например, ex parte Virginis, по их мнению, значит: отъезд Девы). Они знают греческий язык, когда находятся лицом к лицу с простонародием Лувье, и забывают его, когда перед ними парижские доктора. Они совершают прыжки, фокусы – самые обыкновенные: например, становятся на толстый пень, на который взобрался бы и трехлетний ребенок. Словом, единственное страшное и противоестественное, что они делают, это говорят такие сальности, которые не произнес бы ни один мужчина.

Срывая с них маску, хирург оказал человечеству большую услугу. Ибо уже придумывали новые гнусности, намечали новые жертвы. Кроме колдовских предметов стали находить записки, приписываемые Давиду или Пикару, в которых то или другое лицо было названо ведьмой, намечено для костра. Каждый трепетал, боясь услышать свое имя. Церковный террор распространялся все дальше и дальше.

Наступило гнилое время Мазарини, начало царствования слабой Анны Австрийской. Не было больше порядка, не было больше правительства. Существовала одна только фраза на французском языке: «Королева так добра». Эта доброта позволяла духовенству господствовать. После того как светская власть была вместе с Ришелье похоронена, воцарились епископы, священники и монахи. Нечестивая смелость судьи и Ивелена наносила их положению удар. До слуха королевы дошли жалостливые голоса, не жертв, а мошенников, накрытых на месте преступления. Они отправились ко двору жаловаться на оскорбление религии.

Ивелен не ожидал такого удара. Он считал свое положение при дворе, где в продолжение 17 лет носил титул хирурга королевы, прочным. Прежде чем он вернулся в Париж, от слабой Анны Австрийской добились назначения других экспертов, экспертов желательных – глупого старика, впавшего в детство, настоящего руанского Диафойруса, и его племянника, двух ставленников духовенства. Они не преминули дать свое заключение, что дело, разыгрывающееся в Лувье, сверхъестественно, превыше человеческого искусства.

Всякий другой человек пал бы духом, но не Ивелен. Руанские медики третировали сверху вниз этого хирурга, этого брадобрея, этого цирюльника. Двор не поддержал его. Тогда он написал брошюру, которая переживет его. Он взял на себя великую борьбу науки против духовенства, заявил (как Вейер в XVI в.), что в таких вопросах истинным судьей является не священник, а ученый. С трудом нашел он типографщика, который напечатал его книгу, но никого, кто хотел бы ее купить. Тогда героический молодой человек сам при свете дня стал распространять свою брошюру. Он встал у Нового моста, наиболее людного места Парижа, у подножия памятника Генриху IV, и раздавал прохожим свою брошюру. В конце был помещен протокол постыдного обманного дела: магистрат находит в руках женщин-дьяволиц улику, констатирующую их преступление.

Вернемся к несчастной Мадлене.

Исповедник из Эвре, ее враг, подвергший ее уколам (указывая место для них) унес ее, как свою добычу, в глубину епископского in pace в городе. Под подземной галереей находился погреб, а под ним – подземная тюрьма, сырая и темная, куда бросили несчастную. Рассчитывая, что она там умрет, ее ужасные товарки не дали ей даже хотя бы из сострадания немного белья перевязать свои раны. Она страдала и от боли и от нечистот, лежа на своих испражнениях. Вечная ночь нарушалась только беспокоящей беготней прожорливых страшных крыс, готовых отгрызть нос и уши!

Весь этот ужас был, однако, ничем в сравнении с тем, которым ее наполнял ее тиран-исповедник. Каждый день приходил он в погреб над тюрьмой и говорил в отверстие, проделанное в in pace, угрожал, приказывал, исповедовал ее против воли, заставлял наговаривать на тех или других лиц. Она отказывалась от пищи. Боясь, что она умрет, он на время перевел ее из in pace в верхний погреб. Взбешенный брошюрой Ивелена, он отвел ее назад в ее прежнюю сточную яму.

Увидев на мгновение свет, проникшись на мгновение надеждой, она, лишившись их, впала в глубокое отчаяние. Язва зажила, и силы ее окрепли. Ее охватило страстное желание умереть. Она глотала паутину, ее рвало, но она не умерла. Она глотала толченое стекло. Все напрасно.

Найдя режущее железо, она пыталась перерезать себе горло, но не смогла, потом выбрала мягкое место, живот, и вонзила железо в свои внутренности. В продолжение четырех часов она возилась с железом, обливаясь кровью.

Ничего не выходило. И эта рана скоро зажила. Жизнь, которую она так ненавидела, вспыхивала в ней с новою силой. Смерть сердца не повлекла за собой смерти тела.

Она вновь становилась женщиной – и увы! – все еще соблазнительной, искушением для ее тюремщиков, зверских слуг епископа. Несмотря на ужас места, на вонь, на жалкое состояние несчастной, они приходили к ней, приходили издеваться, считая себя вправе делать что угодно с ведьмой. Ангел помог ей, утверждала она. Но если она защищалась от людей и крыс, то защититься от себя она не смогла.

Тюрьма принижает дух. Она грезила о дьяволе, приглашала его прийти, умоляла вновь дать ей те острые и постыдные наслаждения, которыми он раздирал ее сердце в Лувье. А он не приходил. Сила сновидений иссякла в ней, чувства ее извратились и – потухли. Тем горячее возвращалась она к мысли о самоубийстве. Один из тюремщиков дал ей снадобье против крыс. Она хотела съесть его – ангел (а может быть, дьявол) удержал ее, чтобы сохранить ее для преступления.

И впав в жалкое состояние, в бездну низости и раболепства, она подписывалась под бесконечным списком не совершенных ею преступлений. Стоило ли ее сжечь? Многие уже отказывались от этой мысли. Один только ее неумолимый исповедник продолжал лелеять эту мечту. Он предложил деньги одному колдуну из Эвре, сидевшему в тюрьме, если тот даст такие показания, которые осудят Мадлену к костру.

Отныне ею можно было воспользоваться для другой цели, сделать из нее лжесвидетельницу, орудие клеветы. Каждый раз, когда хотели погубить человека, ее волокли в Лувье, в Эвре. Мадлена стала проклятой тенью, мертвой, жившей только для того, чтобы убивать других. Так, к ней привели бедного человека по имени Дюваль, чтобы убить его ее языком. Исповедник подсказывал ей, она послушно повторяла. Он сказал ей, по каким признакам она может узнать Дюваля, которого никогда не видала. И она в самом деле узнала его и заявила, что видела его на шабаше. Этих ее слов было достаточно, и его сожгли.

Она признается в этом страшном преступлении и содрогается при мысли, что ответит за него перед Богом. Теперь она вызывала такое презрение, что ее даже не находили нужным охранять. Двери тюрьмы оставались настежь раскрытыми. Иногда ключи от них были у нее.

Куда бы она пошла, став предметом ужаса? Мир не принял бы ее, изверг бы из себя. Единственным ее миром была тюремная яма.

Среди анархии, воцарившейся при Мазарини и его доброй даме, парламенты оставались единственными носителями авторитета. Руанский парламент, до той поры наиболее расположенный к духовенству, и тот возмутился дерзостью, с которой оно действовало, царило, сжигало. Простым решением епископа труп Пикара был вырыт и брошен на живодерню. Теперь обратились к викарию Булле и привлекли его к ответственности. Выслушав жалобу родственников Пикара, парламент присудил епископу Эвре снова похоронить его на свой счет в могиле в Лудене. Потом парламент вызвал Булле, начал процесс против него и по этому случаю извлек наконец несчастную Мадлену из ее тюрьмы и взял и ее с собой в Руан.

Боялись, что парламент призовет также хирурга Ивелена и судью, изобличившего обман монахинь. Поспешили в Париж. Плут Мазарини оказал покровительство плутам. Дело было передано королевскому совету, судилищу снисходительному, у которого не было ни глаз, ни ушей, обязанность которого заключалась в том, чтобы хоронить, тушить, предавать забвению все дела.

В то же самое время приторно добрые священники утешали в руанской тюрьме Мадлену, исповедали ее, наложив на нее в виде епитимьи обязанность просить прощения у ее преследовательниц, у монахинь Лувье. Что бы ни случилось впредь, связанную таким образом Мадлену уже нельзя было заставить свидетельствовать против них. Духовенство торжествовало. Капуцин Эспри де Бороже, один из плутов-заклинателей, воспел это торжество в книге «Piete affligee», смехотворном памятнике глупости, где он обвиняет, сам того не замечая, тех, кого хочет защитить.

Как я уже заметил, Фронда была революцией чувства порядочности. Глупцы видели только ее внешнюю форму, только ее смешные черты: в ее основе, очень серьезной, лежала реакция нравственного чувства. При первом дуновении свободы, в 1647 г., парламент пошел дальше и рассек узел. Он постановил: 1) уничтожить лувьенский содом и вернуть монахинь их родителям и 2) чтобы отныне провинциальные епископы посылали четыре раза в год особых исповедников в женские монастыри с целью выяснить, не повторяются ли подобные грязные дела. Необходимо было дать удовлетворение и духовенству. Ему вручили для сожжения кости Пикара и живое тело Булле, который после публичного покаяния в соборе был отправлен на дрогах на Рыбий рынок, где был предан огню (21 августа 1647 г.).

Мадлена, или, вернее, живой ее труп, осталась в руанской темнице.

Фронда – это своего рода Вольтер.

Вольтерианский дух, столь же древний, как и сама Франция, долго придавленный, победоносно прорывается, наконец, в политике, а затем и в религии. Тщетно великий король пытается упрочить торжественную серьезность. Сквозь нее то и дело прорывается смех.

Только ли смех?

Нет. То век восшествия Разума. В трудах Кеплера, Галилея, Декарта, Ньютона торжественно воцаряется доказуемый разумом догмат, вера в неизменность законов природы. Чудо уже не осмеливается обнаруживаться, а когда оно осмеливается, его встречают свистом.

Или лучше: исчезают фантастические чудеса, в которых проявляется каприз, чтобы уступить место великому универсальному чуду, тем более божественному, чем более оно закономерно.

То решительная победа великого Бунта, проявлявшегося уже раньше в таких смелых формах, как ирония Галилея, как абсолютное сомнение, от которого исходит Декарт, чтобы начать свою постройку. Средние века сказали бы: «То голос Злого Духа.

Победа эта была не только отрицательной, но весьма положительной и прочной. Дух природы, наука о природе, эти опальные древних времен, гордо подымают свою голову. Сама Реальность, сама Субстанция разгоняют пустые призраки.

Безумцы говорили: «Умер великий Пан».

Потом, увидя, что он жив, из него сделали духа Зла. Среди наступившего хаоса так легко было ошибиться.

И вот он живет жизнью гармоничной, живет в возвышенной неизменности законов, управляющих течением звезд, управляющих и сокровенной тайной жизни.

Об этой эпохе можно высказать два суждения, вовсе не противоречащие друг другу: дух Сатаны победил, но дни колдовства были сочтены.

Всякое чудотворство, дьявольское или священное, тогда поражено болезнью. Колдуны, богословы одинаково бессильны. Они подобны шарлатанам, тщетно вымаливающим у сверхъестественного случая или у каприза Провидения чуда, которого наука ждет только от Природы, от Разума.

Несмотря на свое усердие, янсенисты за весь XVII в. добиваются лишь маленького смешного чуда. Иезуитам, еще менее удачливым, несмотря на свое могущество и богатство, никак не удается заручиться даже и им, и они удовлетворяются видениями истерички, сестры Марии Алакок, страшно сангвинической, всюду видевшей только кровь. Лицом к лицу с таким бессилием магия, колдовство могли бы не горевать.

В этом упадке веры в сверхъестественное одно было тесно связано с другим. Оба потусторонних царства были тесно соединены в пронизанном страхом воображении средних веков. Они продолжают быть связанными и тогда, когда послышался смех и восторжествовало презрение. Когда Мольер издевался над дьяволом и «кипящими котлами», духовенство заволновалось: оно поняло, что ослабевает и вера в рай.

Такое чисто светское правительство, как правительство великого Кольбера (долго бывшего истинным королем), не скрывает своего презрения к этим старомодным вопросам. Оно выпускает из темницы колдунов, задержанных руанским парламентом, запрещает судьям принимать обвинения против ведьм и колдунов (1672). Руанский парламент протестует, доказывая, что отрицание ведовства повлечет за собой отрицание и многих других вещей. Приглашая сомневаться в тайнах бездны, люди ослабляют во многих душах также и веру в тайны неба.

Шабаш исчезает... Почему? Потому что он повсюду. Он проникает в нравы. Его методы входят в будничную жизнь.

О шабаше говорили: «Никогда женщина не забеременеет». Дьявола, ведьму упрекали в том, что они – враги деторождения, что они ненавидят жизнь, любят смерть, ничто и т. д. И оказывается, как раз в XVII в., в благочестивом XVII столетии, когда ведьма умирает, преклонение перед бесплодием, страх продолжить на земле жизнь становятся общей болезнью.

Если Сатана когда-нибудь читал, то он немало посмеялся, читая казуистов, своих преемников. Но, может быть, тут есть и некоторое отличие? Конечно, есть. В века ужаса Сатана заботился о голодном, жалел бедняка. Казуисты чувствуют сострадание, напротив, к богачу. Богач с его пороками, роскошью, придворными замашками – убогий, несчастный нищий. Он приходит на исповедь, смиренно угрожая, чтобы вырвать у богослова позволение сознательно грешить. Когда-нибудь кто-нибудь напишет (если найдет в себе мужество) поразительную историю низости казуиста, который хочет сохранить себе своего покаянника, историю тех постыдных средств, до которых он доходил. От Наварро до Эскобара за счет жены устраиваются странные сделки. Кое-кто еще возражает. Еще несколько лет, и казуист побежден, готов на все. От Цокколи и до Лигури (1670 – 1770) он уже не защищает более природы.

Как известно, на шабаше дьявол имел два лица, одно – угрожающее, другое – смехотворное. Теперь, когда ему нечего делать с последним, он отдает его великодушно казуисту.

С удовольствием видит Сатана, что находит своих приверженцев среди почтенных лиц, в почтенных семьях, руководимых церковью[8]. Светская дама, поддерживающая свой дом модным источником существования, прибыльным адюльтером, смеется над благоразумием и смело следует природе. Благочестивая семья, напротив, подчиняется только иезуиту. Желая сохранить, сосредоточить в одних руках состояние, желая единственному сыну оставить богатое наследство, она вступает на кривой путь нового спиритуалистического учения. Под сенью налоя, в атмосфере тайны самая гордая женщина забывается, следует учению Молиноса: «Мы призваны здесь, на земле, страдать! Благочестивая безучастность в конце концов услаждает и усыпляет... Погружаешься в ничто. В смерть? Нет, не совсем. Не вмешиваясь, не отвечая за происходящее, воспринимаешь только смутное и слабое эхо. То словно чудесный дар Благодати, особенно сладкий в момент пониженности, когда исчезает воля!»

Какая удивительная глубина мысли! Бедный Сатана! Тебя превзошли. Смирись, благоговей и признай своих сыновей.

Врачи, которые в еще большей степени его законные сыновья, которые родились от простонародного эмпиризма, именуемого колдовством, они, его любимцы, которым он оставил свое лучшее наследство, вспоминают об этом неохотно. Они неблагодарны по отношению к ведьме, которая подготовила им путь.

Даже больше. Ему, отцу и творцу, развенчанному царю, они наносят еще несколько страшных ударов. «И ты мой сын». Они дают против него в руки остряков и насмешников жестокое оружие. Уже в XVI в. смеялись над духом, который во все века, от сивиллы до ведьмы, возбуждал и наполнял собою женщину, доказывали, что он не дьявол, не Бог, а, как выражались в средние века,– «князь воздуха». Сатана – только болезнь!

Одержимость, в свою очередь, не что иное, как результат затворнической, сидячей, скучной, неестественной монастырской жизни. Медики называли физическими бурями тех 6500 чертей, которые вселились в Мадлену (в деле Гоффриди), те легионы, которые сражались в теле раздраженных монахинь Лудена и Лувье. «Если Эол потрясает всю землю,– говорил Ивелен,– почему не может он потрясти тело девушки?» А хирург, исследовавший Кадьер (читатель сейчас с ней познакомится), холодно заявляет: Просто бешенство матки».

«Странное падение! Перед простыми средствами, перед заклинаниями а 1а Мольер ужели испарится и исчезнет побежденный, сбитый с толку ужас средневековья?

Это значило бы сузить вопрос. Сатана все же нечто большее Врачи не замечают ни его возвышенности, ни его низменности, ни его великолепного бунта в науке, ни странных компромиссов между благочестивой интригой и нравственной нечистоплотностью, которые он себе позволяет в начале XVIII в., соединяя в одном лице Приапа и Тартюфа.

Мы все говорим, что знаем XVIII столетие, и, однако, никто не может указать существенную черту, которая его характеризовала бы.

Чем более цивилизованным и просвещенным было это столетие, его поверхность, чем более залиты светом были его верхние этажи, тем герметичнее внизу замыкалась обширная область церковного мира, мира монастырей, легковерных женщин, болезненных и всему готовых поверить. В ожидании Калиостро, Месмера и магнетизеров, которые появятся в конце века, немало священников продолжают эксплуатировать умершее колдовство. Они то и дело говорят о случаях околдования, распространяя кругом страх, берутся изгонять беса непристойными заклинаниями. Многие из них разыгрывают колдунов, прекрасно зная, что ничем не рискуют, что их уже не сожгут. Они чувствуют себя в безопасности в мягкой атмосфере терпимости, которую проповедуют философы, и легкомыслия великих остряков и насмешников, убежденных, что все кончилось, раз люди смеются.