Таким образом, чувство серьезной тревоги за завтрашний день у всех наших пока остается. Но успокаивают два момента. Потому что теперь никого врасплох не застать, теперь дураков нет - дегустировать!
      А во-вторых, есть шанс, что нашим вообще повезет и этого проклятого Коростылева в уссурийской тайге сожрет тигр.
      Вполне вероятная вещь. Места там дикие.
      Шел по улице троллейбус
      Троллейбусов было много. С легким воем тормозили они у остановки, где топтался Марципанов, раскрывались створки дверей, торопливые граждане входили и выходили, и троллейбусы, держась за звенящие провода, катили вперед.
      Сперва Марципанов удобно уселся на место для инвалидов и пассажиров с детьми. Потом неспешно лег, высунув в проход между сиденьями грязные башмаки. Общественность молчала. Тогда затворил Марципанов. Вернее, он запел. Исполнив песню, в которой не было хорошей мелодии, зато были плохие слова, Марципанов сказал:
      - На кого Бог пошлет! - и плюнул через спинку сиденья.
      Бог послал на худого гражданина в очках.
      - А вот плеваться нехорошо, - дружелюбно упрекнул Марципанова гражданин, вытирая рукав пальто. - Не надо плеваться.
      Такие слова Марципанову не понравились.
      - Т-ты, гад! - сказал он и уже прицельно плюнул в худого.
      - Видать, выпил человек, - сказала про Марципанова какая-то наблюдательная старушка.
      Марципанов начал стаскивать с ноги ботинок.
      - Безобразие! - сказала дама, сидевшая позади Марципанова. - Столько народу, и никто его не одернет!..
      - В самом деле! - поддержал ее оплеванный Марципановым гражданин.
      Ботинок Марципанова сбил с него шляпу.
      - Вот ведь бедняга! - огорчилась старушка. - Эдак нога у него застынет. Нынче холодно.
      Марципанов назвал старушку старой воблой, потянулся и сейчас же заснул.
      Пассажиры троллейбуса повеселели. Однако через минуту они погрустнели, потому что Марципанов ожил.
      Он сполз со своего места, отыскал в проходе ботинок и сказал неожиданно трезвым голосом:
      - Граждане! Прошу внимания! Только что я провел эксперимент, сколько вы будете терпеть безобразия пьяного хулигана? И что же вышло? Вышло, что вы все стерпели! Где же, товарищи, - возвысил голос Марципанов, ваше сознание?
      Досказать ему не дали.
      - Возмутительная наглость! - выкрикнул худой гражданин в очках.
      - Вот, - кивнул Марципанов. - Так и надо было сказать!
      - Но ведь это же издевательство! - воскликнула дама, сидевшая сзади. - Бандитская выходка!
      - Правильно! - сказал Марципанов. - Только чего же вы раньше молчали?
      - Жулик! - уверенно сказала старушка. - Воблой называет, а сам и не выпивши!
      Широколицый мужчина взял Марципанова за локоть.
      - Хватит! - громко сказал он. - Я тебе покажу, как над людьми измываться. Граждане, кто в милиции свидетелем будет?
      - Вы что? - сказал Марципанов, пытаясь выдернуть руку. - Я же сказал: не пил я. Это эксперимент был, понятно?
      - Вот раз не пили - в милиции объяснитесь! - дернул шеей худой гражданин. - Раз трезвый плевали!
      Троллейбус подъехал к остановке, и широколицый начал тянуть Марципанова к выходу. Марципанов уперся. Пока они пихались, троллейбус поехал дальше.
      - Ты у меня выйдешь! - сказал Марципанову широколицый, вытирая пот со лба. - Поможете мне на следующей остановке? - обратился он к худому гражданину.
      Худой гордо кивнул.
      Марципанов опечалился. Он повертел головой - вокруг были нелюбезные, недружественные лица. В милицию не хотелось, и выход был только один.
      Марципанов бросил голову на грудь, подогнул колени и стал валиться на широколицего мужчину.
      - Ну-ну! - закричал тот, отпихивая Марципаном. - Не прикидывайся!
      Марципанов качнулся в другую сторону и попытался облобызать старушку.
      - Все ж таки он пьяный! - решила старушка, заслоняясь сумкой.
      Марципанов опустился на пол и горько зарыдал.
      - Ну! - с торжеством сказала старушка. - Как есть нажрался. Нешто трезвый так валяться-то будет?
      - А зачем он про эксперименты излагал? - спросил с сомнением широколицый.
      - Господи! Да по пьянке-то чего не скажешь! - разъяснила умная старушка. - Сосед мой, как напьется, так все тоже - про политику говорит да про экономию. Пока к жене целоваться не полезет, и не видно, что в стельку!
      - Понюхать надо! - предложила дама, сидевшая сзади. - Пахнет от нет алкоголем?
      - Одеколоном пахнет, - сказал широколицый, посопев возле Марципанова. - Одеколон, наверное, и пил.
      - Опытный, - сказал кто-то. - Все знает.
      При этих словах широколицый зарделся, взял Марципанова под мышки и уложил на сиденье.
      - Может, все-таки вызвать милицию? - неуверенно предложил худой гражданин в очках.
      Марципанов вздохнул и плюнул в его сторону.
      - Это другое дело, - облегченно сказал худой.
      Старушка с сумкой наклонилась над Марципановым и потрясла его за плечо:
      - Тебе выходить-то где, слышь, парень? Едешь-то ты куда?
      - Любовь - кольцо! - промычал, зажмурившись, Марципанов.
      - Ну вот, - сказала старушка. - Кто до кольца едет, помогите выйти ему. А то, не ровен час, под колесо попадет, пьяный же.
      И старушка заспешила к дверям. Ей пора было выходить.
      Все замолчали. Марципанов осторожно приоткрыл один глаз. Вокруг стояли люди. Добрые, внимательные, сердечные. Но трезветь не стоило. Во всяком случае до кольца.
      Под музыку Вивальди
      Я его столько раз предупреждал: "Коль, ты своего организма не уважаешь. Ты против организма пойдешь - он против тебя пойдет. Вот ты в завязке был, так? Потом помаленьку развязал, так? Ну так вот: обратно завязать захочешь - тоже помаленьку давай. А резко затормозишь - организм сбесится от неожиданности".
      Как в воду глядел.
      В прошлую субботу это было. Нет, в воскресенье даже. Потому что в ту субботу мы как раз у Коли на квартире гуляли. Провожали его брата назад в деревню. Мы брата Колиного на вокзал свезли, а потом вернулись - отметить, что свезли его на вокзал. Сперва у нас там еще было, потом Юра сходил, принес, а потом Коля сам уже сбегал, принес, а ту бутылку мою это уже мы с Юрой вдвоем, когда от него ушли, потому что он уже не мог. Ну да, в субботу. Ну и в воскресенье, конечно, нормально все. Только, конечно, голова. Ну, освежиться пошел к ларьку. А Юра уже там был. Видимо, с ночи. Мы сперва с ним по большой взяли, потом уж еще по большой.
      Юра говорит:
      - Сейчас бы рыбки, да?
      Я говорю:
      - Рыбки - то бы да.
      А Юра говорит:
      - Нету рыбки.
      Стоим так, разговариваем. И тут как раз из-за угла Коля выгребает.
      Юра говорит:
      - Пришел, да, Коль? Давай полечись. С утра-то после вечера.
      А Коля стоит, не отвечает ничего и так задумчиво на нас с Юрой смотрит. Мне его вид сразу не понравился - больно задумчивый был.
      Ну, пьем помаленьку с Юрой, и Юра говорит:
      - Ну, чего делать будем?
      Я говорю:
      - А чего ты будешь делать? У меня вон двадцать семь копеек.
      Вот тут Коля и начал.
      - А давай, - говорит, - мужики, сходим куда.
      Я говорю:
      - Куда сходим-то, Коль? Я ж говорю: у меня двадцать семь копеек. А у Юры вообще ничего.
      А Коля и говорит голосом таким нездоровым:
      - Нет, - говорит, - я не про это. Давайте, - говорит, - для интереса куда сходим.
      Юра говорит:
      - Куда, Коль? В общежитие, что ли? Так как ты пойдешь? У него же вон двадцать семь копеек, а я вообще пустой, а если у тебя есть, так чего ты выламываешься? Доставай, сейчас возьмем и к этим сходим, ну в общежитие.
      А Коля глаза в небо уставил и говорит:
      - Вы, - говорит, - мужики, меня не поняли. Я не это предлагаю, а я предлагаю вам сходить в какое место.
      Я говорю:
      - Ты чего, Коль, тупой? В какое место? Когда у нас двадцать семь копеек? Вон, гляди, двугривенный, пятак и по одной - вот одна, вот две. Куда ты хочешь сходить-то?
      А он так это сплюнул и говорит:
      - Хотя бы, - говорит, - в музей.
      Юра как стоял, так кружку и выронил.
      Я говорю:
      - Повтори, Коль, чего сказал?
      А Коля так чуток отодвинулся и говорит:
      - Да нет, в музей - это я для примера. Лучше, -говорит, - в филармонию.
      Тут уже я кружку разбил.
      А Коля стоит как памятник "Гибель ,,Варяга"" и говорит:
      - Я, - говорит, - сегодня, мужики, рано проснулся и телевизор включил. И там, - говорит, - как раз один выступал профессор. И он сказал, мужики, что если только пить и ничего больше, так и будешь все только пить и ничего больше вообще. А надо, он сказал, так жить, чтоб в библиотеку ходить, чтоб сокровища культуры, и также регулярно в филармонию.
      Юра мне говорит:
      - Ты чего ему вчера наливал? - И говорит: - Коль, ты чего, первый раз профессора по телевизору видал? Мало ли какой дурак по телевизору чего скажет? Так всех и слушать, а Коль?
      И мне говорит:
      - Я понял. Я понял, Мишань, чего он по телевизору смотрел. Там такая передача есть, когда от этого дела гипнозом лечат. Там точно, профессор выходит и говорит: "Водка - гадость! Я с водкой рву! Все рвем! Рвать!" И они там все рвут и отучаются. Слышь, Коль, ты эту смотрел передачу, да?
      А Коля говорит:
      - Я на мелкие подначки не отвечаю. Я, - говорит, - без балды вас приглашаю. Я в кассу сходил и на дневной концерт три билета взял. Как раз, - говорит, - у меня последняя была пятерка.
      - Видал, Юр, - говорю. - Я ж помню, у него еще должна быть пятерка. Вон он, гад, на что ее пустил, А Коля говорит:
      - Идете или нет?
      И стоит, подбородок задрал - ну точно как в кино разведчик, которого в тыл врага засылают. Только вместо парашюта у него фонарь под глазом. Ему этот фонарь его родной брат поставил, который из деревни к нему приезжал погостить. Потому что они с Колей поспорили, кто за меньше глотков бутылку портвейна выпьет. И Коля выпил за один. И думал, что выиграл. А брат его вообще без глотков - влил всю бутылку в себя, и все. А Коля сказал: "Без глотков не считается". А брат его сказал: "Нет, гад, считается" - и навесил ему под глаз фонарь. А Коля ему нос подправил. А потом они помирились, и мы это дело отметили, что помирились они.
      Юра говорит:
      - Видал? Во, гады, гипноз дают, а?
      Я говорю:
      - Его одного сегодня бросать нельзя - видишь, он поврежденный.
      Ну, пошли, он впереди, мы сзади с Юрой.
      Юра говорит:
      - Хочешь, Коль, мы тебе мороженого купим? На все двадцать семь копеек. Хочешь крем-брюле, а, Бетховен?
      А Коля на нас только поглядел, будто он, правда, Бетховен, а мы с Юрой два ведра мусорных...
      Ну ладно, подходим, значит, к этой филармонии. У входа толпища, как в торговом центре перед праздником. Ну, показались мы там, и я так скажу, что по глазам ихним было видно: нас они вовсе не ожидали.
      Коля так это небрежно свой фонарь ладонью прикрыл - вроде бы у него там чешется. И Юра, гляжу, как-то загрустил, как-то пропало настроение у него. Говорит:
      - Лучше бы в общагу сходили, там тоже музыка!
      - Не бэ, - говорю. - Прорвемся!
      Он говорит:
      - Глянь-ка, у меня везде застегнуто?
      Я говорю:
      - Вроде везде. А у меня?
      Он говорит:
      - У тебя на рукаве пятно жирное.
      Я говорю:
      - Это у меня с пирожка капнуло. Вчера на вокзале. Я ж не знал, что у меня сегодня филармония.
      И ладонью пятно закрыл, чтоб не видно было.
      Тут Коля, значит, и говорит гадким голосом:
      - Идемте, товарищи, а то можем опоздать.
      Ну, на "товарищей" мы ничего ему не сказали, встали плечом к плечу, как на картине "Три богатыря", только без лошадей, и пошли. Ну, Коля одной рукой глаз защищает, второй билеты сует. Старушка долго на нас глядела - тоже, видать, не ждала. Но пропустила: билеты верные оказались.
      А внутри - свет сверкает, колонны везде, паркет фигурный. Культурное место, что ты! Ну а мы так и стоим плечо к плечу возле стеночки. А эти мимо нас парами гуляют, один, с бородой, на меня поглядел, чего-то своей бабе сказал, та тоже поглядела, и засмеялись оба. Я думаю: "Ты бы у нас во дворе на меня засмеялся! Ты бы у меня посмеялся!.."
      Тут к нам еще одна старушка подъюливает.
      - Не желаете, - говорит, - молодые люди, программку?
      Ну, Коля глаз рукой еще плотнее прикрыл и отвернулся - вроде бы ему ни к чему никакая программка, мол, он тут и так все знает. Бетховен, ну.
      А Юра мне на ухо говорит:
      - Это чего за программка? Навроде меню, что ли? Мишань, спроси ее, чего у них тут на горячее?
      Он когда на нерве, из него всегда юмор прет.
      Ну, купил эту программку за десять копеек, но поглядеть не успел звонок дали. Коля от стенки отлепился.
      - Пора, - говорит, - в зал, товарищи.
      Ладно, пошли в зал. Бетховен впереди, мы с Юрой за ним. Так и сели, потому что билеты у нас оказались: два вместе - мы с Юрой сели, а Коля прямо передо мной. Юра у меня программку взял, зачитывает:
      - "Музыка Возрождения. Антонио Вивальди. Концерт для двух скрипок, альта и виолончели". Слышь, Мишань, "Возрождение" - это как?
      - Я что, доктор? - говорю. - На рождество ее играли, наверное. На Новый год.
      - Понятно, - Юра говорит. - С Новым годом, значит. Квартет, понял. Значит, четверо их будет. Как бременские музыканты. Видел по телику? Осел там классно наяривал.
      А вокруг, между прочим, народ рассаживается. И ко мне с левого бока молодая такая садится, вся в бусах, в очках, и спина голая. И духами от нее пахнет - такой запах! А у меня пятно как раз с ее стороны на рубашке, ну, я сижу и рукой зажимаю его, как Колька свой фингал. И дышать стараюсь в сторону Юры.
      И тут она вдруг ко мне:
      - Простите, - говорит, - вы слышали? Говорят, Лифшиц в Париже взял первую премию?
      Ну, я ей, конечно, не сразу ответил. С мыслями собирался. Потом говорю:
      - Ну.
      Она говорит:
      - А ведь его сначала даже посылать не хотели. Представляете?
      Я говорю:
      - Ну.
      Она говорит:
      - А вы не в курсе, что он играл на третьем туре?
      Я думаю: "Ну, Коля!" - и ей говорю:
      - На третьем именно как-то я не уследил, замотался...
      Так, думаю. Если меня еще спросит чего - Кольке сразу по башке врежу.
      Но тут на сцену вышел этот самый квартет бременский. Два мужика один тощий, другой лысый. В черных таких фраках. И женщины две - одна молоденькая, темненькая, вторая седая вся. И тоже в черном.
      Юра мне говорит тихонько:
      - Слышь, а чего у того у лысого такая скрипка здоровая? Он у них бригадир, что ли?
      Я ему хотел сказать, что я ему не доктор, как вдруг Коля к нам оборачивается и говорит:
      - Это, - говорит, - товарищи, не скрипка, а виолончель.
      - Отверни, - говорю, - светильник, товарищ. Без тебя знаем, где тут чего.
      Тут на сцену еще одна вышла, в длинном платье, но без скрипки. И стала говорить про этого Вивальди, что он был в Италии великий композитор и что его музыка пережила столетия, и вот нам сегодня тоже предстоит жуткое наслаждение. Долго говорила, я полегоньку вроде расслабляться стал. Решил посчитать, сколько народу в зале умещается. Сперва стулья в одном ряду посчитал, потом ряды стал считать, чтоб перемножить. Но только перед собой, впереди, успел сосчитать, а позади уже не успел, потому что эта, в платье длинном, говорить закончила и со сцены ушла. А эти уселись на стулья, скрипки свои щечками к плечикам прижали, а лысый ту свою виолончель в пол уткнул. Смычки изготовили, замерли. Раз - и заиграли. И главное, быстрое такое сразу: ти-ти-ти-ти-ти - так и замелькали смычки. Минуту так играют, две, и ничего, не устают. Я на эту поглядел, которая от меня слева, она вся вперед наклонилась, шею вытянула, духами пахнет. "Ладно, - думаю, - прорвемся".
      И Юре говорю шепотом:
      - Юр, - говорю, - гляди, какие светильники. Я б себе на кухню от такого не отказался. А ты б отказался?
      А Юра глаза закрыл, на спинку откинулся.
      - Мишань, - говорит, - отдыхай со светильниками. Дай я кайф словлю.
      И кемарит. Он, когда на нерве, из него или юмор прет, или он кемарит.
      А эти знай смычками выпиливают. Ти-ти-ти-ти-ти! Как заводные! Я колонны посчитал. Красивые колонны, мраморные. Я Юру в бок толкаю, говорю:
      - Юр, погляди, колонны какие!
      А он уже все - спи, моя радость, усни. А тут еще сзади шикнули, что, мол, тихо, товарищ.
      "Товарищ". Тамбовский волк, думаю, тебе товарищ. Тихо ему. Да на, сиди, слушай своих музыкантов бременских, не расстраивайся. Только не надо на меня шикать. Не надо себя надо мной ставить, понятно? У меня не хуже, чем у тебя, билет, понял? А сижу даже ближе!.. Ти-ти-ти да ти-ти-ти. Они тут умные все. Вон, вроде Коли... Корешок тоже. Уж лучше бы совсем зашился бы... И эта тоже сидит со своим Лифшицем... Знаем... Сама-то смотреть не на что... Позвонки одни с очками... А эти все себе наяривают. Ти-ти-ти... Быстро так и, главное, все вместе. Ти-ти-ти, ти-ти-ти... А потом вдруг раз - стоп машина!
      Я думал, все. Но гляжу - не хлопает никто. Оказалось, нет, не все. Оказалось, это у них перекурчик такой. И тут же обратно смычки подняли и поехали. Только уже не быстрое, а, наоборот, тягучее-тягучее и жалостное... Такая грустная музыка, честно, у меня даже в животе засосало... Чего, думаю, это он такое жалостное сочинял, Вивальди этот... Жизнь, наверное, хреновая была... А может, за деньги... Эти вон тоже небось не за красивые глаза, тоже небось имеют со своих скрипочек... А которые в зале - они-то чего?.. За свои же деньги, в выходной. И чтоб такое грустное... Дома больно весело, что ли?.. А эти, музыканты бременские, все играют, аж глаза позакрывали... Конечно, чего же не постараться... Колонны, светильники, духами пахнут... Конечно... А вот поставить их с восьми до пяти... И вентилятор не работает. Или когда в ночь... А так-то каждый бы мог... Думаешь, я б не мог?.. Да я, может, еще в пионерлагере в хор хотел, да неохота было... А то сейчас бы, может, сидел бы, как вон лысый со скрипкой здоровой, и дуриков расстраивал... Вон, вроде Коли. Сидит, гад, спиной. Дать бы ему по спине... И чувствую, чего-то у меня внутри такое поднимается, прямо не знаю чего... Играют сидят, глаза закрыли... Да на, я тоже закрыть могу... Охота мне на вас на всех смотреть... Насмотрелся... Возьму, думаю, и уйду со своей шараги. Заявление на стол - и в гробу видал... Чувствую, такое внутри расстройство... Как тогда, в общаге... Пришел к Надьке, сидим... Все путем... Она взяла и цыган поставила... Всегда ставила - ничего, а тут расстроилась... Я говорю: "Надь, чего ты? Ну чего ты, Надь?" Сидит плачет. Я говорю: "Да ты чего?" Она говорит: "Жалко". Я говорю: "Кого жалко, Надь?" - "А всех", - говорит. Ревет, и все... Потом ничего, отошла... Повеселела... И вот вспомнил тоже так обидно стало... Жизнь, да?.. Вот так ходишь, гуляешь, пиво пьешь... Потом закопают тебя - и гуд бай, Вася... Чего жили-то? Умрем все. И Колька умрет. И Юрка. И эти музыканты бременские. И со спиной голой... Тогда уж духами не попахнешь... Вот тебе твоя филармония... И дотого грустно стало! До того жалко! Прямо взял бы всех да поубивал!.. Прямо чувствую: еще немного - и не знаю, чего сделаю, но только с резьбы соскочу!..
      И эти бременские как почуяли. Остановились на момент, потом как рванут - быстрей, быстрей, прямо взвились штопором, смычков не видать! И вдруг раз - и амба!
      И со всех сторон сразу: "Браво! Бис!" И хлопают все. И Юра от грохота проснулся, подскочил.
      - Старшина! - кричит. - Отпусти руки!..
      И - в слезы! Видать, страшное приснилось ему. Еще хорошо, в шуме не разобрал никто. Я его в бок: очухайся, Юра! А он со сна не соображает ничего, только слезы по лицу размазывает. Как я его на антракт из зала выволок - не помню. Спустились с ним вниз, где курилка.
      Я к стенке его приставил, а он все всхлипывает.
      - Ай, елки! - говорит. - Ну елки, а?!
      Я его отвлечь пытаюсь.
      - На, - говорю, - Юр, покури!
      И папиросу ему в зубы сунул.
      И тут вдруг эта подходит, ну, которая со мной сидела. На Юру поглядела и говорит:
      - Да-да, - говорит. - Понимаю вас. Я тоже не могла сдержать слез. Особенно вторая часть. Закроешь глаза - и как волшебный фонарик в ночи, правда?
      А этот стоит, весь в слезах, из носу дым валит.
      И тут, вижу, появляется Коля. И робко так вдоль стеночки к нам направляется. Ну та увидала Колин фонарь - про свой забыла, пошла в другое место курить.
      А Бетховен шага за два встал, на нас глядеть боится.
      Я Юре говорю:
      - Успокойся, Юр, не расстраивайся. Ты же не виноват, правда? Мы ж сюда другу нашему ходили помочь. Нашему товарищу Коле.
      А Коля потоптался, потоптался, потом все же подходит и так это неуверенно говорит:
      - Тут, это... На второе отделение вроде необязательно... Я узнавал...
      И уже голос у него и глаз нормальные, уже видно, что осознал он себя.
      Я Юре говорю:
      - Видишь, Юр. У товарища Коли организм с одного отделения в себя пришел. Это ж главное, Юра. А нам с тобой чего - у нас еще семнадцать копеек.
      Тут звонки дали, народ в зал устремился, на второе отделение. Ну и мы с Юрой устремились - на улицу. Идем с ним, и Колька тоже идет, но чуток на расстоянии. Он опасался - чего мы ему сделаем.
      Возле дома Юра вдруг встал, ногой топнул и говорит:
      - Ну елки, а? Вот елки, скажи?!
      Я говорю:
      - Ничего, Юр, не бери в голову. Прорвемся!
      А Коле говорю:
      - Я тебе вот что, Коля, скажу: я тебя предупреждать больше не буду. Но только если у тебя еще хоть раз организм сбесится - ты лучше с этого дома съезжай. Я сказал.
      Ну, Коля, конечно, обрадовался, что мы его простили, и говорит:
      - Так как насчет общаги, мужики? Может, давай займем у кого и сходим?
      Юра только поглядел на него. А я говорю:
      - Чего в общагу-то, Коль? Ну чего там, в общаге? Домой пойду. Спать буду.
      И пошел домой. И Юрка вроде тоже пошел. И Колька - куда он один-то?
      Сгорел выходной.
      Не может быть
      (Фантастика)
      К Семену Стекольникову пришел в гости крестный. Кока пришел. Вернее, Семен сам позвал его в гости, потому что не мог больше молчать, а сказать никому, кроме крестного, он тоже не мог.
      Ну, посидели, значит. И так размягчились душевно, и такое расположение ощутили друг к другу!..
      - Слышь, кока, - сказал Семен. - Я тебе что сказать хочу.
      - Говори! - сказал с большим чувством крестный. - Я, Сема, твой крестный, понял? Ты мне, если что, только скажи.
      - Тут такое дело! - сказал Семен. - Нет, давай сперва еще по одной!
      - Ну! - закричал кока. - А я про что?
      Выпили, вздохнули, зажевали.
      - Вот, кока, - сказал Семен. - Жучка щенка принесла!
      - Жучка! - обрадовался кока. - Ах ты ж золотая собачка! Давай за Жучку, Семушка!
      - Стой, кока, - сказал сурово Семен. - Погоди. У этого гада... У него крылья режутся.
      - Ну и хорошо! - сказал крестный, берясь за стакан. - Будем здо... А? Что ты сказал? Сема? Ты что мне сейчас сказал?
      - Пошли! - решительно сказал Семен. - Пошли, кока! В сарае он. Пошли!
      - Мать, мать, - только и сказал кока, когда они вышли из сарая.
      - Ну? - спросил Семен, запирая дверь. - Видал?
      - Мать, мать, - повторил глуповато крестный. - Как же это, а?
      - Я, кока, этого гусака давно подозревал, - сказал Семен. - Идем еще по одной.
      - Идем, идем, - послушно сказал кока. - А который гусак, Семушка?
      - Да тот, зараза, белый, который щипучий. Туг, помню, мне не с кем было. Ну я ему и плеснул. Вдвоем-то веселей, правильно?
      - А как же! - значительно сказал кока. - Вдвоем не в одиночку.
      - Ну! - сказал Семен. - А он, гад, пристрастился. Он ведь и Жучку-то напоил сперва. Он, кока, давно к ней присматривался. Знал, что, трезвая, она б его загрызла!
      - Сварить его надо было, - решительно сказал кока.
      - Сварил, да поздно, - с досадой сказал Семен. - Прихожу тогда домой, говорю: "Жучка! Чего ты лаешь, стерва?" Молчит! Ну, думаю, сейчас я тебе дам - не лаять! Подхожу к будке, а он оттуда выскакивает! Ну, я за ним! Поймал, а он на меня как дыхнет! И она тоже...
      - А где ж он взял? - спросил кока с сомнением.
      - У станции, где ж еще! - сказал Семен. - Клавка небось продала.
      - А деньги? - спросил кока.
      - Спер! - уверенно сказал Семен. - У меня как раз тогда пятерка пропала.
      - Тогда, значит, Клавка, - решил кока. - За деньги ей все одно кому продавать.
      - И чего ж с ним теперь делать? - сказал кока. - Утопить его.
      - Вот кока, - сказал Семен, понизив голос. - Сперва и я хотел утопить. А теперь я другое придумал. Я теперь, кока, в город поехать думаю. Так, мол, и так. Вывел новую породу собаки. Понял?
      - Да что ты?! - ахнул кока.
      - В газету пойду, - сказал Семен. - Или там в журнал. Скажу, порода, мол, для пограничников, понял? Большие деньги могут быть. Премия.
      - Ах ты ж золотой мой! - восхитился кока. - Премия! А его ты, это... с собой возьмешь?
      - Нет, - сказал Семен, снисходительно поглядев на коку. - Я сперва сам... Мало ли что. Ты только давай корми здесь его, слышь, кока?
      - Это уж, Семушка, ты не бойся, - уверил кока. - Уж мы покормим. А что он ест-то? А?
      - Все жрет, - небрежно сказал Семен. - Неприхотливый...
      В редакции научно-популярного журнала к Семену отнеслись дружелюбно.
      - Вы, товарищ Стекольников, сколько классов закончили? - поинтересовался очень вежливо молодой сотрудник с черной бородкой.
      - Это, допустим, неважно, - сказал Семен с достоинством. - Ломоносов, между прочим, тоже был самоучка, - добавил он, сбивая спесь с бородатого.
      - Слыхали, - вздохнул сотрудник. - Впрочем, это неважно... Только вот что, уважаемый товарищ, журнал у нас научно-популярный, понимаете?
      - Допустим, - с легким презрением сказал Семен.
      - И я подчеркиваю слово "научно". Понимаете?
      - Понимаю, - озлобляясь, сказал Семен. - По-моему, не дурак!
      - Отлично, - сказал бородатый. - Тогда вам следует знать: то, что вы тут мне рассказываете, - это даже не мистификация. Это, как бы помягче... Если б вы нормально учились в школе, вы бы знали, что подобную ахинею стыдно не только произносить, но и выслушивать... Вы, между прочим, вечный двигатель строить не пробовали?
      Семен почувствовал, что это уже оскорбление.
      - Вон, значит, как вы с трудящимися говорите, - произнес он угрожающе. - Ясно! Сидите тут по кабинетикам!..
      - Если хотите на меня жаловаться, - спокойно сказала борода, - ради бога. Редактор или его заместитель - по коридору налево. Но учтите, люди они пожилые, могут не выдержать и умереть.
      - От чего это? - яростно спросил Семен.
      - От смеха, - улыбнулась борода.
      Семен вышел в коридор, поглядел на большую дверь с табличкой "Главный редактор" и "Зам. главного редактора", выругался про себя и пошел прочь.
      Вахтерша сельскохозяйственного института не хотела пускать Семена. Прием документов окончен, ишь, опомнился! А когда Семен сказал, что он не поступать приехал, вахтерша и вовсе рассердилась.
      - Ни стыда ни совести, - привычно начала она. - Вчера, вон двое вечером в аудитории закрылись. Еще, главное, врут - лабораторная у них! Знаем мы ихние лабораторные... Ни стыда у девок, ни совести... Нет, парень, давай иди отсюдова... Куда?! - закричала она вдруг мужчине с портфелем, который быстро прошел мимо, и кинулась за ним. Семен воспользовался моментом и проскочил внутрь.
      Его долго гоняли от одного к другому, пока наконец какой-то человек с изможденным лицом не выслушал его в коридоре.
      - Слушай, парень, - сказал он. - Пойми. У меня на носу две конференции. Одна - по неполегающим пшеницам, другая - профсоюзная. А тут - ты.
      - Вы поймите, - сказал Семен. - Тут, может быть, всемирное открытие. Для пограничников...
      - Вот именно, - задумчиво сказал человек. - С одной стороны - всемирное открытие. С другой - у половины института взносы не уплачены. Пора переизбираться к чертовой матери... Да и потом, что ты там говоришь? Собака с крыльями...
      - Во-во! - сказал Семен. - Я, это, с помощью особого корма... На спирту...
      - Собака на спирту, - повторил человек. - Не смешно, ей-богу. В общем, так. Я тебе дам телефон одного человека. Очень крупный ученый. Можно сказать, крупнейший. Ты позвони, он тебе скажет, как и что. И, представив себе реакцию Бори Генкина, когда этот псих ему позвонит, человек с изможденным лицом впервые улыбнулся.
      "Ну подожди, чокнутый! Я тебе это запомню!" - бормотал пунцовый от ярости Семен, спускаясь по лестнице дома, где жил Боря Генкин. "Скажи ему, как он размножается! Видали? Все они!.."
      Семен остановился, нацарапал на стене гадкое слово и вышел на улицу.
      "Летний сезон в зоопарке", - прочитал он надпись на афишной тумбе.
      Директор зоопарка глядел мрачно.
      - Ну что? - неприветливо спросил он. - Опять крокодил?
      - Какой крокодил? - опешил Семен.
      - А такой! - еще мрачнее сказал директор и неожиданно закричал: - Вот я б их вешал!
      - Это точно, - деликатно сказал Семен. - А кого вешать-то?
      - А вот моряков этих! Которые себе домой крокодилов привозят! Он для смеха привезет маленького, а тот раз - и вырос! И чуть жену не сожрал! Он - ко мне: возьмите, избавьте. А куда я его возьму! Куда? У меня что, фонды из своего кармана?
      - У меня не крокодил, - твердо сказал Семен. - У меня новое животное. Гибрид гуся и собаки. Я их, это, скрестил... Под этим делом...
      Директор зоопарка, багровея, стал подниматься из-за стола.
      - Что-о? - зловеще прошептал он. - Помесь гуся?!.
      - Папаша! - Семен вскочил со стула. - Вы это, сядьте...
      - Я тебе сейчас покажу "папаша"! - задышал директор. - Кто пустил?! заорал он в дверь. - Кто его впустил?!
      - Папаша! - повторил Семен. - Я прошу, папаша...
      Неожиданно в кабинет влетела какая-то тетка в белом халате.
      - Алексей Иванович! - закричала она с порога. Началось!
      Директор схватился за сердце и, забыв про Семена, ринулся из кабинета.