V

Мама всегда будила ласково. Но сегодня она была еще ласковей. И грусть, и жалость слышались в ее голосе.

– Вставай, дитя!

– Уже пора?

– Да, пора. Девоньки вот-вот зайдут за тобой.

Миловида не сразу открыла глаза и очнулась. Только когда плеснула водой на себя, ойкнула от неожиданности и совсем проснулась. Какая же она холодная, эта водица, и какая животворная. Все жилочки разбудила.

– Я попросила твоего брата двоюродного, Мстивоя, чтоб зашел за тобой и оберегал там, на празднике Ярилы, – говорила матушка, заливаясь слезами. – Так смотри слушайся его и ни на шаг от гурьбы, слышала?

– Слышала, мама. Отчего не слышать?

Миловида со всем сегодня готова соглашаться и со всеми. А с мамой и подавно. Потому что она только предостерегает строго, а сама вон какая мудрая да ласковая. Не испугалась отца, когда прикрикнул в ответ на их щебетанье: «До Купалы – не сметь!»

И день, и два, и неделю молчала, пока не пришло подходящее время. Тогда и заговорила. Не настаивала и не ссорилась, как бывает у других, тихо и спокойно сказала:

– Зачем упорствуешь, Ярослав? Миловидка не нанизала себе еще столько лет, сколько имеет пальцев на руках и ногах, однако сам видишь, встретила и полюбила молодца, а он – ее. Запали один другому в сердце, так зачем же им страдать врозь, не быть уверенными, рождены для любви или нет, будут жить, словно голубей пара, или разлетятся?

– Рано, Купава, – сопротивлялся отец. – Говорю тебе: слишком рано, пусть и думать об этом не смеет.

– Разве я настаиваю, чтобы брала с ним слюб? Говорю же, пусть только пойдет и наречется ладой. Молодец вон какой хороший да пригожий, разве он похож на обманщика?

– Ходила уже к нему, сам посылал.

– Посылал, чтобы спровадила. Она и спровадила его, а теперь воском тает от раскаяния, а еще оттого, что присохла сердцем. Где там еще лето? Или тебе не жаль своего дитяти?

Говорила и говорила себе, ловко защищала дочку, батюшка как ни крутил, а согласился:

– Пусть будет, как хотите со своей дочкой. Но смотрите мне: если дойдет до преждевременного слюба, с обоих шкуру спущу.

Ой, такое скажет!.. Может ли Миловидка позволить себе не слушаться маму и отца, заставить страдать из-за себя?

Посматривала на сшитые новые сапожки, на пеструю плахту, тканную мамиными руками. Видела, какая она стройная и гибкая в тунике белой, подпоясанной шелковым пояском, и крутилась-вертелась перед мамой.

– Пригожая я, матуся, красивая?

– Как пчелка золотая, солнцем освещенная.

По голосу слышала, по лицу маминому видела: правду говорит. Да и сама понимала, что такой красивой и пригожей еще не была. Если Божейко там, в Черне, углядел ее, то тут, на празднике Ярилы, увидев, потеряет голову. Все точно будет, как говорит, ой будет!

И все же это – потом, вечером или ближе к вечеру, когда соберутся на лугу встречать Ярилу. А сейчас Миловидка пойдет с подругами в поле, на опушку леса искать ряст. Голубой ряст – признак начала весны. Когда он пробивается к свету, тогда в Выпале празднуют приход Ярилы. Так было издавна, говорила мама, так и должно быть.

Добромира не одна зашла за Миловидой, с нею была целая гурьба девушек. А пока вышли за городище, собрался целый цветник. Да и цвели, как мак в огороде: алым и белым, синим и белым, розовым или только белым. Переговариваются громко, а смеются еще громче. Любуются своими нарядами, насмешничают над кем-то, и так звонко и весело, что сердце от радости замирает. Не была бы Миловидка самой младшей среди них, тоже смеялась бы и звенела колокольчиком. Но самой младшей не годится так себя вести. Поэтому улыбается только глазами, теплыми, наполненными светом, словно море солнцем, да отвечает, когда спрашивают, устами медовыми.

Когда вышли за городище, остановились у леса, старшая разделила девушек на ватаги, определила главных и стала советовать, куда кому идти, какой знак подать, если найдут ряст. Девушки отправились на поиски, сразу же и запели:

Люди добрые! Какие вы милые и славные нынче! Как рада вам Миловида! Была бы рана – к ране бы приложила, была бы радость – все до капли разделила бы с вами. Таких нельзя чуждаться, с такими веки вечные хочется жить. А должна будет уйти когда-нибудь… Чувствует сердцем: заберет ее Божейко. Придет вот так, скажет: «Пойдем», – и пойдет, не посмотрит и не испугается, что там чужие люди и чужая семья. Ой боженьки! Да что ж это за сила такая, которая бушует и бушует в ней, ни на минуту не дает забыться?

Погрустнела, задумавшись, и не сразу услышала, когда и почему смолкла песня. Лишь тогда оставила поиски и оглянулась, когда кто-то из подруг крикнула:

– Смотрите: вроде нашли уже ряст!

Никто не принуждал их. Сами радостной волной помчались через поле. Бежали быстро и долго, еле отдышались. Но когда увидели ряст, мамочка родная, какой визг подняли, какую радость выпустили гулять по свету! Было ведь от чего. Это ж мать Лада подала самый верный знак: настала весна, время щедростей и благодати великой – для земли, для людей и скотины. С сегодняшнего дня зазеленеет в лугах трава, пробудится засеянная озимыми нива, овечки, коровки найдут себе пропитание, дадут приплод, хорошее молоко. А люди… Для людей Лада расщедрится еще больше: позаботится о том, чтобы уродились на полях высокие хлеба, в сердцах поселит радость и стремление к любви, к миру-согласию в семьях, между родами и землями.

Звенели и звенели звонкие девичьи голоса. Наконец все взялись за руки и стали водить вокруг ряста хоровод:

– Все видели этот голубой цветок? – спрашивает старшая.

– Все!

– И знаете, что это ряст?

– Да.

– Подтвердите это?

– Подтвердим!

– А теперь топчем ряст!

Девушки бросились на то место, где был цветок, стараясь стать на него ногой, и стали приговаривать:

– Топчу, топчу ряст. Дай, боже, потоптать и следующего лета дождаться!

Приближалась ночь, и в душе Миловидки все неотступнее рождалось сомнение и опасение: будет ли на празднике Ярилы Божейко? Хоть бы пришел. А то что ж за праздник, если он возьмет и не объявится? Она же, Миловидка, затоскует, а еще будет думать: не пришел на Ярилу – никогда уже не придет. Зачем убежала тогда, когда говорил: «Выкраду тебя на Ярилу».

Ой боже… Отчего же такой леденящий душу холод? Или предчувствие чего-то страшного? Может, не нужно сидеть и ждать? Есть, говорят, там, за лесом, старый-престарый дубище. А под ним корень стародуба. А из-под того корня бьет громовая-громовая вода. Если проговорить заклинание, боги приведут сюда молодца и заставят напиться громовой воды, сок корня, который попадет в эту воду, взбудоражит молодую кровь, зажжет желание слюба, а оно приведет парня к той, что совершала заклинание. Но дуб так далеко, до него страшно пробираться лесом. Да и нужных заклинаний не выучила еще Миловида. Разве пойти на опушку, постоять перед первым попавшимся деревом, вымолить у богов защиты? Каждое дерево – обитель божья, а дуплистое – и подавно. Если попросить искренно, боги смилуются и помогут, сделают так, как она хочет.

Надумала и пошла потихоньку. А очутилась в лесу, набралась смелости да и направилась дальше – искать похожее на божью обитель дерево.

В лесу маняще пахло уже корой, а больше всего – разбуженными ранней весной почками. Позапрошлой ночью гремело в небе, а если гремит, да еще в эту пору, не иначе, бог-громовержец гоняется в океан-море за дожденосной дивой – нимфой. Молоко полногрудой нимфы окропляет тогда весь мир и пробуждает к жизни все, что есть живого на земле, – деревья, травы, людей. Потому так и весело в лесу, оттого и аромат такой, что дух захватывает. И грудь наполняется истомой, радостью-утешением, которая гонит из сердца печаль, порождает стремление к счастью, уверенность, что не все утрачено. Вот и Божейко. Разве он за горами и долами? Или он так глух и нечуток, чтобы не услышать клич всеблагой Лады, клич могучий и величественный, который и умирающему даст силу жизни?!

Миловида подошла к дереву, которое показалось ей похожим на божью обитель, и застыла перед ним, умоляюще протянув к нему руки:

– Матушка-природа, Лада всесильная и всеблагая! Прогоните из Божейкина сердца все злые намерения, если они есть. Зародите в нем горение, кипучее желание, силу, которые дают сердцу буйность молодецкую, а мыслям – желания-крылья. Пусть они вознесут его в ту высокую высокость, с которой открывается даль необъятная, где зарождаются прекрасные стремления быть ныне там, где и Миловида, любоваться тем, чем будет любоваться она. Уповаю на тебя, богиня Лада: пусть будет так, как я хочу!

Постояла, пристально вглядываясь в дупло-жилище, и повернулась, собираясь уходить. Но вдруг вспомнила про громовую воду, которая бьет из-под корня стародуба, и снова остановилась, посмотрела в сторону взгорья.

– И тебя прошу, водица быстрая, водица чистая, водица громовая. Ты бежишь-спешишь туда, где дом лада моего. Не обойди той тропинки, на которую ступит его ноженька, на которую он бросит взгляд. Понеси к нему, божья водица, мою тоску-муку, которая ни на минуту не покидает меня, гнетет и печалит. Неси, водица, мою любовь к молодцу Божейке, омой его тело, донеси мои желания до его сердца. Как ты, водица, кипишь-закипаешь на камне белом, так и душа Божейки пусть кипит-томится, пламенем горит. Жду его, поджидаю, сердцем желаю. Пусть придет и успокоит.

– Я здесь, Миловидка!

Не поверила, наверное, что это человеческий голос, быстро оглянулась, даже попятилась. А увидев среди деревьев Божейку, словно окаменела, стояла и молчала.

– Ты?!

– Я, лада моя. Прибыл, как и обещал.

– Боги!.. Боги!.. – простонала девушка и, обессилев, стала опускаться на землю.

На пригорке, у леса, собралась вся молодежь городища. Были тут мужья с женами, которые сами еще совсем недавно ходили в молодцах и девках, но все же больше пришло парней и девчат, весь выпальский цвет, ведь это прежде всего их праздник. Нынче сошла к ним с поднебесья покровительница влюбленных – богиня Лада, а завтра выйдет из-за океан-моря Ярило и зальет землю ослепительным, животворным светом. От этого света-тепла, от пролитого плодоносного дождя пробудится мать-природа, буйно разрастутся цветы и травы, а в сердце человеческом забушует надежда-ожидание. Поэтому так весело на пригорке в лесу, не стихают там визг и смех. Парни вынесли и поставили на видном месте Мару – соломенное чучело зимы, бабу, одетую в пеструю плахту и старый байберек, на голове – платок, завязанный спереди и нацеленный кверху острыми рожками. Наверное, над этими рожками и смеялись в кругу.

– Посмотрите, на бабу Кобыщиху похожа!

– На ту ведьму?

– Ну!

– А и правда похожа!

Снега уже не было, поэтому в руки хватали комья земли и бросали в Мару.

– Прочь от нас, злющая! Прочь!

Когда комья летят мимо, парни огорчаются, когда попадают, особенно по соломенной башке Мары, – взлетает смех к небу. А смех такой громкий и такой раскатистый, который может произвести только молодая и сильная грудь.

Но вот утихомирились понемногу, по крайней мере старшие. Тогда Мстивой, которому выпало править на празднике, выхватил из костра головню и поджег Мару. Дым и гарь поплыли долом. Но люди не обращают на это внимания. С шумом и веселым гиканьем парни подбрасывают ветки в огонь и горланят еще веселей, когда столбом взлетают к небу искры.

Девушки становятся в круг, ведут хоровод и припевают:

Одна песня сменяет другую.

Еще там, в городище, парни выбрали среди девушек лучшую: ту, что и лицом красна, станом гибка, словно березка. Женщины нарядили ее в белые праздничные одежды, надели на вымытые любистоком и распущенные по плечам косы венок из купав, посадили на белого коня, дали в руки сито с выпеченными, золоченными медом жаворонками и сказали:

– Нынче ты Добромира, невеста Ярилова, Весна. Поезжай в поле и одари всех своими дарами.

Пока девушки, которые сопровождают разукрашенную Весну, поют: «Дай нам ржи и пшеницы…», Весна раздает подарки, приглашает поселян к яствам, выставленным на белом полотне. Там и хлеб, и печенье, пироги, мед пчелиный и корчаги с хмельным. А еще – вепрятина, лосятина, зажаренные тетерева. Хватит всем и на всю ночь. Первыми, как и положено, усаживаются мужья с молодицами. Им негоже начинать праздник с танца – будут танцевать, когда захмелеют. Потому и не отказываются от яств и кубков и потчуют друг друга, а здравицы провозглашают в честь матери-весны, всеблагой Лады, богини слюба и перелюба. Да, да, и перелюба. Ведь среди мужей Выпала немало и таких, которые пришли праздновать с одной, а угощаются с другой, с той, которую хотела бы воля, да не сулила доля. Так где же угомонить ее, змею-присуху, как не на празднике Ярилы?!

А костры горят – не угасают, взвиваются ввысь, плывут долиной. И песня не утихает, и шум-гам идет и идет полями-перелогами, полями-выпалами. От веси к веси, от края и до края, на весь славянский мир.

слышится из круга песняров, а где-то в другом конце веселья взлетает еще громче и оживленнее:

– В «гори-дуба»! Идемте играть в «гори-дуба»!

Парни, откликаясь на этот призыв, выхватывают из круга своих избранниц и увлекают их, веселых, разгоряченных хмелем или только играми, туда, где собирается цепочка желающих играть. Становятся парами, ждут не дождутся, когда урядник выломает палку и позовет мериться: кому в паре стоять, кому пару искать. Миловидка и Божейко, как самые молодые, не рвались вперед, так как ни он, ни она еще не играли в «гори-дуба» и толком не знали, что и как. Когда начнется игра, присмотрятся, а тогда уж вступят в игру.

– Божейко! А ты чего мнешься? – позвал Мстивой-распорядитель. – Иди и меряйся, если не хочешь остаться последним.

Палку он вырезал длинную, и тем, которые меряются, приходится дотягиваться до верха. А это уже повод для насмешек и шуток. Ну а где повод, там и хохот.

– Не все то большое, что очень высокое.

– Разве?

– Да. Один говорил: высокий до неба, да не очень нужен.

– Не один, а одна. Ты это хотел сказать?

– Может, и это. Почему бы и нет.

Но вот среди тех, кто мерялся, остался один, кому выпало гореть. Парни с девчатами опять стали парами, ждут, затаив дыхание. Но парубок-неудачник и виду не подает, что недоволен: ходит перед всеми гоголем, хорохорится, наконец становится на указанное ему место и, подбоченившись, кричит что есть мочи:

– Горю, горю, дуб!

– Из каких яруг?

– Из выпальских!

– Чего ж ты горишь?

– Красну девицу хочу.

– Какую?

– Тебя, молодую!

Парень и девушка, которые стояли первыми, срываются с места и бегут, каждый своей стороной, туда, где выстроились пары. Тот, кто горел, норовит догнать девушку-беглянку и схватить ее до того, как она возьмется со своим избранником за руки. Да не на ту напал. Девушка бежала быстрее и успела-таки встать на безопасное место.

Игра повторяется. И один раз так, и другой, до тех пор, пока какая-то из девушек не замешкалась и не попала в объятия того, кто горит желанием любви.

Визг сменяется смехом, таким дружным, таким заразительным, что все возле яств замирают на мгновение, прислушиваясь к тому, что происходит у играющих. Но только на мгновение. За столом свои разговоры, смех. И игры свои. Один ластится к соседке, другой спаивает соседа или сам упился и улегся здесь же, третий подозревает что-то за женой, хмурится или хватает ее, словно татя на татьбе, за руку и приказывает:

– Не лезь к тому болвану, не то заработаешь кнута.

Но все же среди пирующих больше таких, которые веселятся на празднике, любуются-милуются друг с другом, радуются, что они соединены Ладой, потому, люди добрые, им есть за что благодарить ее. Они не замечают других, просто им хорошо вместе.

А ночь плывет и плывет над землей Тиверской, над бурным и быстрым Днестром. Благоухают запахами ранней весны лес и поле, томится разбуженная к жизни земля. И никто не заметил, что, пока их светлые и ясные боги отдыхают где-то за морями-океанами, на земле Тиверской хозяйничает другая сила – Чернобог. Откуда-то издалека, из чужих краев, наслал он в эту землю татей в броне, а те, зная обычаи соседей, что сердца их сегодня смягчены радостью и добром, подкрались к Выпалу и окружили городище и гуляющую на празднике молодежь у леса.

Первыми заметили татей те, кто отошел подальше от костров, чтобы уединиться, но не сразу понял, кто это. Когда же увидели и всполошились, поздно было предупреждать людей. Да и кто бы их услышал, если в поле за Выпалом взлетал над лесом веселый шум. Ни на миг не прекращался задорный смех, рвалась в поднебесье и отдавалась эхом ничем не омраченная человеческая радость. Тогда лишь опамятовались выпальцы, притихли, пораженные, когда обступили их конные тати-чужеземцы, приказали покориться воле победителей, а руки подставить для пут и вериг.

– Не поддавайтесь! – первым опомнился Мстивой. – Молодцы, мужи! Хватайте дрючья и защищайтесь!

Поднялся крик, громкий и отчаянный, что, наверное, не только Выпал, весь мир должен был услышать его и пробудиться. Кто-то схватился за колья, кто-то приказывал девушкам и молодицам прятаться и не мешать. Но что палица против стрелы и меча, что отчаяние против ратной силы? Кто-то и правда яростно защищал себя, свою ладу, кому-то посчастливилось, воспользовавшись суматохой, пробиться сквозь ряды нападающих и скрыться в лесу. Но таких было немного, и не всех спасла темнота. Один затихал, схваченный за горло петлей, другой умирал от удара мечом или стрелы.

VI

Гонцы прибывали и прибывали в Черн, и все с понизовья.

– Беда, княже! – кричали. – Ромеи вторглись в Тиверскую землю!

– Налетают коршунами, грабят и сжигают селения, людей берут в полон, угоняют скот.

Верить не хотелось, но и нельзя было не доверять вестникам. Это же не один и не два гонца прискакали и нагнали страху. Вон их сколько, вестников печали. Однако почему прибывают только из ближних весей, городищ те поселяне, которым удалось вырваться из лап захватчиков? Где же вести и гонцы с границ земли Тиверской, от тех, кто должен сообщить о нападении ромеев и сколько их? Только ли падкие до поживы тати это или палатийское войско императора?

Распускать, не разобравшись, тревожные вести не следовало, однако и молчать было нельзя. Волот давно подал выжу по округе дымом, послал гонцов. Тем весям, которые прилегали к городку Бикуши, велел собраться в тысячи и идти в Понизовье. Тем, которые стояли ближе к Пруту, приказал двигаться вдоль реки. Тысяцкие знают, почему так надо действовать: во-первых, чтобы не разминуться с врагом и не дать ему проникнуть дальше на север незамеченным, а во-вторых, чтобы и самим не очутиться в ловушке. А уже в Подунавье они сойдутся, если будет такая необходимость, и начнут действовать заодно. А до тех пор должны быть осмотрительными.

В одном сомневался князь, не зная, как поступить: посылать ли гонца к князю Добриту, как к старшему в земле Трояновой, уведомлять его об этом или воздержаться. А соседи, хотя бы и уличи? Уверен, они должны знать, что произошло. Они рядом, это горе не только тиверское, но и их поселения может зацепить беда своим черным крылом.

Да, уличей необходимо оповестить, и немедленно, тем более что это сделать просто – пошлет гонца за Днестр, и все, а уж дальше они сами понесут весть от веси к веси. Князя же Добрита пока беспокоить не будет. В Волын, к дулебам, обратится лишь тогда, когда будет точно знать: это не разбой, это война.

Кони давно оседланы и воины в броне. Вон сколько собралось их, хотя здесь мужи только от острога и соседних селений. С ближних земель люди еще не прибыли, оттуда их будет очень много.

Пока воины собирались под стенами, на торжище, пока разбивались на сотни, а сотни объединялись в тысячи, князь Волот призвал воеводу, достойных воинов и советников на совет.

– Мое место в походе, – начал он приглушенно, но довольно твердо. – Черн наш стольный оставляю на воеводу Вепра. Стерегите зорко. Ромеи – коварные супостаты, могут затаиться в дебрях или оврагах и объявиться под стенами, когда рать пойдет в Подунавье. Поэтому заставы не ослабляю. Заприте ворота, наносите на стены камней, приготовьте смоловарни и будьте каждое мгновение готовы к обороне.

– За Черн не печалься, князь, – поспешил заверить Вепр. – Застава выполнит твою волю и, коли нужно будет, выстоит, чего бы это ни стоило.

Оснований для сомнений у князя, признаться, не было. Он хорошо знал: Вепр слов на ветер не бросает. Да и воевода он не просто хороший – замечательный. И на ум остер, и на руку тверд, и в сечу, не колеблясь, пойдет первым. Поэтому князь оставил совет и скоро забыл о нем. Другое его беспокоило: что ждет их в Подунавье? Путь туда проторен и хорошо знаком, не так давно ходили походом ратным – и на Дунай, и за Дунай. Но тогда шли без оглядки: вокруг свои люди и своя земля. Теперь не то. Ромеи, разграбив веси и городища, могли не уйти за Дунай, могли переправить только добычу и пленных, а сами затаились в непроходимых дебрях и ждут, пока пойдет вниз тиверское ополчение и откроет им дорогу для грабежа в тиверских волостях.

Маловероятно это, но все же князь очень осторожен. Шел и оглядывался, посылал разведчиков во все стороны. Это замедляло движение его войска, зато он точно знал, что сделали ромеи около дороги, по которой идет он сам, что творят на пути, ведущем от Дикуши к Пруту.

– В поприще от нас, – доложили разведчики, – сожжено городище. Те, кто остался в нем, говорят, что сожгли минувшей ночью.

– Там кто-то остался?

– Да, больше старики, дети да еще те, кому посчастливилось проскочить в лес и спрятаться.

– Ведите туда. Хочу поговорить с теми, кто видел татей.

– Городище было не такое уж и большое, а осталось от него и того меньше – всего несколько хат, которые стояли на отшибе и поэтому не стали добычей огня.

– Как прозывалось городище? – спросил князь, подъехав.

– Выпал, достойный.

Воистину выпал – одни головешки остались да порубанные тела тех, кто защищал своих детей, свой кров. Видно, не раз уже горело это городище, если его назвали Выпал. А разве нет? Кого только не было здесь, в Подунавье, чьи пути-дороги не пролегали через землю Тиверскую. И всем хотелось погреть руки на пожарищах. Римляне приходили – грели, готы шли – тоже грели. А что же тогда говорить о ромеях?

Поселяне, похоже, не думали о домах. Бродили по пожарищу, искали убитых, сносили их в одно место. Другие собирали по подворьям недогоревшие бревна – все, что осталось от построек, и тоже складывали их в кучу, так, чтоб хорошо горели. На эти недопалки положат тела убитых и предадут их огню.

– Кто видел татей? Можете ли сказать точно: кто они?

– Все видели. Это ромеи.

– И это правда?

– Правдивей и быть не может. Если не веришь, можешь поехать и посмотреть: лежат вон там, на пригорке, где гуляли с вечера парни с девчатами.

Их было пятеро. По оружию, по лицам видно: да, ромеи, и ромеи-воины. Как же это понимать? Между ромеями и антами заключен мир, император при перемирии давал роту: никогда не переступать Дунай, жить, как подобает хорошим соседям. Вся беда в том, что того императора уже нет на ромейском столе, другой правит империей.

Нападавших настигли уже тогда, когда на этой стороне осталась только их меньшая часть. Одно утешение: ромеям, которые прикрывали переправу, не удалось перебраться самим: полегли в сече или были взяты в полон. Хорошего перцу задали ромейскому императору Юстиниану. Теперь можно сказать: «Видишь, кто ходил в Тиверь, опустошал землю, чинил разбой и издевательства? Не какие-то там тати, которых великое множество по обе стороны Дуная, а воины из когорты наместника твоего – Хильбудия».

Идти за Дунай князь Тивери не решился. Он принадлежал к людям осмотрительным и потому поступил расчетливо: послал гонцов в Волын, а сам с ополчением и младшей дружиной стал по Дунаю. Мыслил так себе: ромеи свое взяли и второй раз не сунутся. Пока гонцы будут гнать коней в Волын, пока князь Добрит надумает и решится на что-то, он, Волот, воспользуется присутствием ополчения и отремонтирует, а где заново отстроит людям веси и городища. В гневе на ромеев принял решение: нельзя оставлять южные границы земли Тиверской без защиты, пришло время сооружать по Дунаю сторожевые вежи, а может, и не вежи, а также, как у ромеев, крепости. Заслонить ими всю землю не заслонишь, а задержать продвижение супостатов они все-таки смогут и вовремя подадут сигнал земле Тиверской. А это уже половина дела.

Разорение учинено великое, однако не все стало добычей огня и ромеев. У тех, кто находился поближе к Дунаю, нашлись топоры, хватило в Придунавье и лесу. А народу, коней – хоть отбавляй. Вот и закипела работа в руках привыкших к ней поселян, а где закипает работа, там возрождается жизнь, встают над землей творения рук человеческих, утихает боль и приходит хоть какое-то успокоение.

Посланные к князю Добриту гонцы вернулись под конец второй седмицы. А вслед за ними прибыли и дулебские тысячи, возглавляемые воеводой Старком, тем самым Старком, который в прошлом спас неожиданной ратной хитростью всех антов и стал с тех пор первым мужем при князе Добрите.

То была радость и утешение. А еще добрый знак: князь Добрит не отмахнулся от беды, что обрушилась на Тиверь, он принес им надежную и достойную помощь. Но больше всего обрадовали князя Волота (если говорить правду, и удивили) присланные Добритом вместе со Старком и его тысячами послы. Сам он почему-то не додумался, выпустил из виду, что с ромеями и с Юстинианом, который ими правит, можно бороться и таким способом. А Добрит как раз на это и рассчитывает, потому что велел возглавить посольство самому Идаричу, известному в земле Трояновой, да и за ее пределами не только внешней величавостью, но и умением действовать на людей красным словом, оставаться спокойным в самой невыносимой круговерти человеческих страстей.

– Князь, – сказали послы, рассевшись в шатре Волота. – Совет старейшин и князь земли Дулебской просили тебя сдержать свой гнев, вызванный разбоем, и не дать гордыне воина взять верх над здравым смыслом. Настанет время – поквитаешься с ромеями за все зло. А пока заглуши собственную боль и заставь ее молчать. Воинов, которые пришли со Старком, и воинов, которые находятся под твоей рукой, велено держать при Дунае и время от времени показывать на глаза ромеям, чтобы не так беспечно спали. Командовать ими будет Старк. Ты же, как пострадавший, идешь с нами, антскими послами, к ромеям, чтобы высказать самому императору гнев за разбой, за нарушение данной на кресте роты. От того, что скажет император, будет зависеть, как мы поступим.

Волот не раздумывал долго, сразу же и довольно уверенно сказал:

– Пусть будет так. – Но позже, когда заговорили о пути, которым хотели идти, насторожился и решился возразить: – А если вторжение – дело рук кого-то из предводителей ромейских когорт, которые квартируют в Скифии, Нижней Мезии или Фракии? Они же все сделают, только бы наше посольство не попало к императору…

– Нас охраняет княжеский знак.

– Что знак для татей? – возмутился Волот. – Кто начал с разбоя, тот разбоем и закончит. Советую идти до Константинополя не сухопутьем – морем.

Идарич колебался.

– У князя тиверцев есть на чем отправиться этим морем?

– Каким – этим?

– Ну… и широким, и глубоким, и бурным.

– Море есть море, по пояс нигде не будет. А отправиться найдем на чем.

Послы переглянулись между собой, обменялись словом-другим, да на том и порешили. Плыть не обязательно сегодня. Пока доберутся в Черн, пока соберутся в дорогу – теплынь и вовсе будет хозяйничать на земле Тиверской, вскроются реки и пойдет к морю лед. А им лишь бы льда не было до Днестра, в море его и подавно не будет.

Все приготовления к походу Волот возложил на кормчего и стольника. Один спешно готовил лодью, второй – подарки для императора и императрицы, для тех, через кого нужно будет добиваться свидания с императором. Сам же Волот тем временем был озабочен мыслями о поселянах, которые остались без крова: слал гонцов к старейшинам общин со своими повелениями, старался доказать мужам, что беда Понизовья – общая для всех, поэтому пусть не тянут и не отпираются, дескать, им, северянам, хватает и своих забот: на поле пришло весеннее тепло, а с теплом и пахотные заботы. Повинность эта касается каждого.

Знал: тиверский народ щедр сердцем и на призыв его откликнется дружно. А все же тревожился, хлопотал, не давая себе передышки ни днем, ни ночью.

– Ты идешь к ромеям? – встретив его, спросила, не скрывая тревоги, Малка. – Слышала, да не от тебя.