XXVI

Когда скачешь на коне во всю прыть, то даже в жару обдает прохладой. Сейчас же, перед рассветом, воздух кажется студеным. Заметно холодит подставленное ветру лицо, сильным потоком бьет в грудь, но пригасить тревогу-пламя, что вырывается из груди, не может. Это не тревога – это страх, это крик вопиющего о спасении. Не от добра пробирался волхв от капища Перуна к сторожевой веже на Днестре, разыскивая княжича Богданку, пробирался тайно, сторонясь любопытного взгляда. Это была не прихоть, ради нее не преодолел бы такое расстояние, да еще ночью, рискуя жизнью. Так и сказал, когда княжич не поверил речам его: «Есть более высокие, чем месть, помыслы, отрок. Они и заставили меня пойти к тебе и сказать то, что слышал: Жадан заодно с Вепром. Властелин Вепр пообещал жрецу капища Веселый Дол, если выполнит его волю и сведет со света князя. Скачи и осведоми его. Пусть знает и побьет супостатов перед тем, как идти к богу, а может, и себя спасет, если будет знать: не с богом – с Вепром была у Жадана беседа».

Высшие помыслы… Высшие помыслы! На что же променял их жрец Жадан? На Веселый Дол? А властелин Вепр? Мало ему того, что стал горой между княжичем и его ладой, запер свое дитя в тереме, словно в темнице, на побратима своего замахнулся, хочет избавиться от князя земли Тиверской, лишь бы отомстить! Да, только бы отомстить!

Конь был уже в мыле, но Богданко не обращал на это внимания, пришпоривал и пришпоривал его, гнал и гнал. Подхлестывала поднятая волхвом тревога, не ждало время. Приближался рассвет, а на рассвете все может случиться. Сказал же волхв: князь и княгиня берут жребий, кто-то из них двоих будет принесен в жертву богам.

Не удивился тишине, которая дремала под стенами Черна, – на дворе лишь забрезжило, не удивился и немой печали, с какой встретила его княжеская стража у южных ворот. Но поразился, да еще как, когда переступил порог отчего дома и увидел, что не печаль взяла в плен домочадцев – всех, кто был под крышей, полонил крепкий на рассвете сон.

– Мне нужен князь, и немедленно! – твердо сказал челяднику.

– Не велено будить, княжич. Отец твой только что заснул.

– Все равно буди. Говорю же, очень нужно.

Видел, его повеление заставляет челядника мучиться, и все же настоял на своем. Когда же отец вышел на зов сына, Богданко поспешил поклониться князю.

– Неужели это правда, отец? Неужели вы с матушкой стоите перед выбором: кому из вас быть принесенным в жертву богам?

– Такова воля людей, сын мой, а значит, и богов.

– Неправда это!

– Как это – неправда? Было вече, есть его повеление.

– Может, и так, однако перед этим был заговор против вас, отец, и был подлый торг божьим повелением.

Князь удивился и не скрыл этого перед сыном:

– Чей заговор, откуда знаешь об этом?

Богданко объяснил князю, кто в заговоре и откуда сам знает о нем. Слишком много думал об этом в пути, слишком ясно представлял, откуда вытекает и куда течет яд злобы. Поэтому говорил быстро, но складно.

– И где тот волхв? – поинтересовался князь.

– Ушел.

– Сказал и ушел?

– Да.

– И ты думаешь, нам поверят без него? Напрасны старания, сын.

– Как это напрасны?

– Да так. Есть решение веча. Землю нашу преследует беда за бедой, кто-то очень провинился перед богом. Уже искупили вину твари – напрасно, искупили люди – не помогло. Пришло время искупить семье князя. Народ возлагает на это все надежды, и никто не может ни отменить, ни переиначить его волю.

– Так ведь народ обманут! Его подбили на это.

– Если это и случилось, то только по воле богов. Известно же: чего хотят боги, того хочет и народ.

Богданко явно не понимал князя, поспешно возразил:

– А если свершится суд и Вепр передаст все-таки Веселый Дол в вечное владение Жадану, что тогда скажете?

– Тогда уже говорить с ним будешь ты. Слышишь, сын? Если такое случится и ты будешь в Тивери князем, отыщи того волхва и с его помощью допытайся у мстительного Вепра, с какой это стати он передал Веселый Дол во владение жрецу Жадану. На вече, перед всем народом тиверским, допроси. Я же доказать это не смогу.

– Тогда… тогда я выйду и скажу все, что слышал от волхва.

– Ты мой сын, тебе тоже не поверят. Сказал же, есть решение веча, его никто не имеет права изменить. И есть мужи. Они из кожи полезут вон, а переиначить не дадут, потому, чтобы ты знал, стоят на стороне Вепра.

– Все мужи или только те, у кого свои удельные волости?

– Не все, большинство тех, у кого земля удельная. Будешь княжить, верни эти земли себе. Без этого не будет на земле покоя, и кто знает, сумеешь ли удержать власть над Тиверью.

Богданко задумался.

– Я, отец, согласен поступиться властью ради вас с матерью.

– Глупости говоришь! – возмутился Волот. – Хочешь, чтобы в Тивери прибрали власть к рукам такие, как Вепр?

– У Вепра руки в грязи, а будут еще и в крови, его нетрудно будет убрать. Труднее, отец мой, переубедить мужей, и особенно властелинов.

XXVII

Тревога рода если и выйдет за ворота, то не дальше веси, тревога земли проникает в каждую щель и становится достоянием всех. Докатилась тревога и до Соколиной Вежи. Да и как могло быть по-другому, если саранча опустошила нивы, если народ, который отправился на вече, шел через Соколиную Вежу.

Миловидке не все, правда, рассказывали. Беду, что нависла над княжеским родом, а значит, и над ней, до какого-то времени скрывали. Но лишь до времени.

– Слышали? – прибежала к челяди с тревожной вестью одна сердобольная женщина. – Вече стало на том, чтобы на суд разгневанного бога шли князь с княгиней.

– Ой, неужели это правда?

– А то. Они сами согласились искупить вину всего рода как старшие в роду. Поселяне возвращаются уже с веча и говорят…

Миловидка всполошилась, услышав это, и кинулась к челядницкой, но покачнулась на бегу и вынуждена была на что-то опереться, чтобы не упасть. Ее подхватили, вернули в горницу, велели успокоиться. Но где там. До покоя ли, когда такие вести пришли в терем? Умоляет, чтобы позвали ту, которая рассказывала о решении веча. Челядь и так и сяк около нее: «Ты на сносях, тебе не следует этого знать». Но что поделать, если госпожа стоит на своем, да к тому же любимая жена князя?

Миловида побледнела, услышав страшную весть, силы покинули ее. Теперь она точно знала: жребий тянут сегодня, может быть, даже сейчас. Солнце только-только показалось из-за горизонта и было румяным и чистым, умытым после ночной купели в океан-море. В такую пору народ тиверский и уповает на божью ласку, поэтому захочет, чтобы жребий брали именно ранним утром.

Миловида представила себе, как все происходит на самом деле, и вскрикнула от нестерпимой боли, которая пронзила ее, казалось разрывая надвое. Вьюном крутилась от этой боли на ложе и звала на помощь. Кого звала, зачем кричала, сама не ведала, но кричала громко и тревожно. Челядь, испугавшись за свою хозяйку, побежала за бабкой-повитухой.

– Зачем было говорить ей сейчас, что творится в Черне! – попрекнула старая тех, кто позвал ее. – Роды начались раньше времени.

Повитуха ходила около молодой княгини, давала советы, как себя вести, чтобы облегчить страдания. Но боль не стихала, ломала и крутила роженицу, принося ей нестерпимые мучения. Когда уже никаких сил не стало, хоть на стену полезай, ей вдруг отчетливо подумалось: о себе ли, о своих ли телесных болях должна думать, когда там, у капища Хорса, стоит услада ее сердца, ладо ее ненаглядный и, может, протягивает уже руку, чтобы выбрать одно из двух: жизнь или смерть? Мысль эта заставила Миловиду на мгновение застыть, усилием воли она подавила в себе боль телесную, невыносимую и тут же, на ложе, встала на колени и протянула руки в сторону восходящего солнца.

– Боже! – взмолилась она, – Всемилостивый Боже, Иисус Христос! Принимаю тебя всем сердцем, всеми помыслами своими и слезно прошу: заступись за моего законного мужа и князя. Век буду верна и благодарна тебе, буду почитать тебя как всевышнего повелителя своего, только заступись, спаси князя Волота. Ты же всемогущ, отведи от него кару, спаси для меня, для дитяти моего, для всей многострадальной земли Тиверской!

Телом и душой стремилась к только что избранному Богу, не скрывая слез, молила о заступничестве всесильного христианского Бога, уповала только на него. А челядь, повитуха, глядя на нее, оцепенели от страха и не знали, как быть: просить ли молодую княгиню, чтобы легла, не навредила ребенку, который просится в этот мир, или бежать от нее прочь. Ведь не своего – чужого Бога призывала на помощь, клялась в вечной верности чужому Богу, отрекаясь от своих. Как быть с такой, что сказать?

Но времени для сомнений не оставалось. Дитя Миловидки снова напомнило о себе, на этот раз так сильно, что роженице ничего не оставалось, как искать спасения у тех, кто был рядом.

Не ошиблось сердце матери и жены в своих предчувствиях. В тот самый момент, когда в просторной ложнице Соколиной Вежи громко заявил о себе новорожденный княжич, там, у капища Хорса, вышел перед очи старейшин, вершителей божьей воли в таинстве жертвоприношения, его отец.

– Князь Волот и княгиня Малка, – обратились к ним волхвы. – По своей ли воле берете вы на себя ответственность за род свой перед верховным богом народа нашего, ясноликим Хорсом? С добрым ли сердцем идете на этот достойный поступок?

– Да.

– Не гневаетесь ли на народ свой за то, что присудил роду вашему очистить себя от злодеяний, злоумышленных и неумышленных скверн?

– На народ – нет, на отдельных людей гневаемся.

– Назовите их богу, пусть покарает виновных. За народ свой согласны ли стать перед ясноликим Хорсом и упросить его, чтобы был милостив, не посылал кару?

– Согласны.

– Хотите ли что сказать перед тем, как брать жребий?

– Я желаю сказать слово, – выступил вперед Волот.

Князь оглядел человеческую толпу и, понимая, что не все смогут услышать его, повысил голос:

– По воле богов и народа тиверского принял я в сече с ромеями нелегкую ношу – обязанность князя в отчей земле. Хотел этого или не хотел, но так случилось: погиб в сече отец, погиб старший брат. Знал: обязанность эта не обещает услады. Земля наша издавна была самым коротким и удобным путем от теплых морей до ассийского раздолья, от ассийского раздолья до крайних границ земли на западе. Шли в южные края готы – не минули Тиверь, порывались ассийцы на запад – тоже топтали Тиверь, сели на Дунае римляне – не удовольствовались тем, что имели за Дунаем. Шли и шли в Троянову землю, жаждая получить там себе угодья, а за все это костьми и кровью расплачивалась Тиверь. Нынче не легче. Сами бывали в сечах и знаете, какие у нас соседи: как зарились, так и зарятся на дармовое, все легким хлебом хотят жить. Сила наша немного образумила их, сбила спесь, но, видимо, не совсем. Есть верные вести: ромеи снова собираются нарушить заключенный с нами договор, послать нарочных мужей своих к обрам и позвать их в Подунавье, стать щитом мидийским против славян. А обры известны чрезмерной гордыней и еще большей жестокостью. Если сольется воедино эта жестокость с ромейской подлостью, будет беда, и беда великая… Выбор у меня сами знаете какой, может случиться, что с сего дня не буду княжить в Тивери. Поэтому и взял слово. Решил спросить вас, сородичи мои: как будете жить с этими соседями и как будете стоять против них, если останетесь такими, как есть? Спрашиваю в первую очередь у вас, старейшины: заметили вы хотя бы на последнем вече, что нет среди вас единства? Понимаете ли, какая это погибель для земли, для народа тиверского? Видит бог, хуже и быть не может.

Завещаю вам: призовите на помощь разум свой, мудрость свою и образумьте спесивых. Или отрекитесь от них. Слышите, образумьте или отрекитесь, если не хотите погибели себе, земле своей!

Много передумал я за эту длинную-предлинную ночь и остановился вот на какой мысли: если из рода Волотов кто-то виноват перед богами, так это в первую очередь я. Обязанности князя – нелегкая ноша. Где-то поспешил, где-то недодумал из-за множества хлопот, где-то был в гневе и не сумел преодолеть его. Поэтому и обращаюсь к вам, старейшины, вот с какой просьбой: не обращайте внимания на волю жены моей Малки – брать вместе со мной жребий. Я уже выбрал его и один из всего княжеского рода Волотов желаю быть принесенным в жертву богам. Глядишь, умилостивлю их, может, именно этим и послужу народу своему, земле Тиверской, если не сумел послужить в делах общинных или ратных.

Утихомиренное на какое-то время людское море заволновалось, а потом и вовсе забурлило. Кто-то переговаривался с соседями, кто-то вопрошал, что же будет, если не станет князя Волота и кто сможет заменить его. Старейшины же тем временем совещались.

– Княже, – сказали наконец. – На то, чтобы вы оба брали жребий, есть решение веча. Мы не имеем права переиначивать его, хватит, раз уже переиначили.

Это было резонное объяснение отказа. Но Волот думал сейчас не об этом. Другое огорчило: его уже не почитают как князя. Удивительно, не пришла, как бывало раньше, ярость, не почувствовал в сердце гнева. Опустошенной была его душа, да что-то похожее на жалость к себе почувствовал он.

«О, боги! Как же я, столько времени приказывая, ни разу не подумал, что могу обидеть кого-то своими повелениями? Для меня существовала только навязанная стоящим ниже моя воля. Всякое бывало».

Ослаб, видно, духом. Малка, заметив эту слабость, коснулась его руки:

– Не печалься, муж мой, не теряй присутствия духа. Вдвоем нам надежнее будет идти в последний путь. А уж боги знают, кого выбрать из нас двоих. Надеюсь, что избранницей буду я.

– Надеешься?

– Да, надеюсь. Лишняя я между вами, – пояснила чуть погодя. – Боги еще тогда обрекли меня, когда лишили возможности быть матерью.

Волот хотел возразить: «Неправда, не лишняя ты, Малка!» Но протестам его не суждено было слететь с уст: подошел старейшина и спросил, кто из них будет тянуть жребий первым.

– Я, – выскочил Волот и даже неучтивым жестом отстранил жену.

Видно, привыкла она признавать за мужем право быть везде первым, поэтому не возражала, молча согласилась и ждала. Князь тем временем шел уже в сопровождении старейшин. Он был сосредоточенным и решительным. Только бледность выдавала его волнение.

Когда он встал перед жертвенником и выбрал свое, богами назначенное, не поверил, наверное. Переглянулся, удивленный, со старейшинами, потом снова растопырил пальцы и посмотрел.

– Такова воля богов, – сказали ему старейшины. – Не тебе – княгине Малке суждено быть принесенной им в жертву.

Подняли над головой выбранный князем жребий и оповестили людей, что он означает. А князь стоял поникший, растерянный и не знал, как посмотрит Малке в глаза. Зачем поспешил и сказал: «Я первый»? Пусть бы она, Малка, шла и брала свое, брала и не думала, что это он уготовил ей такую стезю.

Когда же набрался мужества и оглянулся, жена стояла уже в окружении воинов, и путь у нее был только один – к шатру. Она была бледная, словно на смертном ложе. Лишь глаза беспокойно искали кого-то в толпе.

– Жена моя, – шагнув в ее сторону, с болью в голосе окликнул Малку Волот.

– Найди Богданку, – попросила вдруг Малка. – Девочек не надо, а его найди и приведи. Он уже взрослый, хочу проститься с ним и сказать последнее напутствие.

Волот бросился на поиски сына, но вдруг вспомнил: он не подсуден уже, он князь, и тут же повелел другим разыскать сына.

Все, что было потом, происходило словно во сне: всплывали и исчезали лица, слышались чьи-то голоса, но ему уже не было до всего этого никакого дела. Он видел только Малку, прислушивался только к тому, что говорила Малка. Чувствовал себя виноватым перед ней и только в эти минуты понял, насколько она ему дорога: жалость и боль рвали его сердце на части. Когда же она оглянулась перед самым шатром и крикнула: «Береги детей, Волот! Не давай их в беду!» – он совсем потерял присутствие духа. Обнимал сына, просил его быть мужественным, сам же не мог отыскать в себе ни капли этого чувства. Казалось, всю твердость духа и силы забрала с собой Малка и понесла на жертвенник богу Хорсу.

XXVIII

Поля долго не оживали после нашествия саранчи. Лежали среди зеленеющих рощ и урочищ рыжие, будто вытоптанные ратью новоявленных готов. И поселяне не работали на них. То ли ожидали дождя и лелеяли в себе надежду: если выпадет он вскорости, засеют поля просом и этим спасут себя от голода; то ли потеряли всякую надежду на урожай за все эти страшные годы и отвернулись от него. Трудно поверить в это, потому что пустыми стояли не только клети, а и кадули, берковицы, меры и полмеры, в загонах поубавилось скотины.

Волот осунулся после того, что произошло у капища Хорса, на люди не показывался и у себя никого не хотел видеть. Что он делал в своем чернском тереме, никто не знал. Давая волю домыслам, люди сходились кучками и шептались:

– Князь недоволен решением веча – принести в жертву богам кого-то из его семьи.

– Да, он в гневе на всех, поэтому не хочет никого видеть.

– Вы так считаете?

– А вы нет?

– Мы – нет. Князь виноват перед Малкой, поэтому и опечален.

– И то правда. Даже к той, что замутила своей красотой его разум, не едет. Все ходит по следам Малки, казнится своей виной да утешает-успокаивает детей Малкиных.

– Ох, дети, дети… Что с ними будет, как они теперь?

– И я говорю: что будет? Хорошо, если князь станет заботиться о них, а если забудет, пригретый той, что в Соколиной Веже?

Тревога брала верх над печалью, печаль – над тревогой. Пришла и крепко засела в Тиверской земле беда, настала самая смутная пора. Старейшины родов век доживают уже, а не припоминают такого. Подумать только, третье лето подряд засевают такую плодородную, щедрую землю зерном, а она ничего не родит. Боги светлые и боги ясные, сколько же можно брать со скотины и на нее только и надеяться? А тут и обры, поговаривают, возле Днепра уже, стали и думают, как перейти его, такой широкий и быстрый. Что будет, если перейдут и двинутся морским побережьем к Днестру, а там и через Днестр? Хватит ли у людей силы, выносливости преградить им путь, стать по Днестру и сказать: «Хотите идти к ромеям, идите по Дунаю и переправляйтесь через Дунай, а в нашу землю – ни шагу!»? Троянова земля велика, в ней всегда находилась сила, которая любому могла перекрыть путь. Но это было когда-то. А ныне она на треть поражена лихолетьем, и неизвестно, оправится ли после нашествия саранчи.

Из мужей, близких к князю, казалось, только двое еще не пали духом – Стодорка и Власт. Один, как воевода, правил за князя в Черне, другой заменял его за пределами Черна: смотрел, чтобы воины тиверские и народ не прекращали сооружение твердей по Днестру, чтобы им было что пить и есть.

Знал ли князь, чем озабочена без него земля Тиверская, или ему не было до этого никакого дела, только однажды позвал он челядь и велел запрягать в возы коней, сложить в них чуть ли не все, что было в тереме, посадить отдельно детей и отправиться в Соколиную Вежу.

– Я догоню вас, – пообещал дочкам, когда усаживал их и наказывал Богданко приглядывать за ними в пути. – Дам распоряжения челяди, мужам и догоню.

Это вызвало немало пересудов: князь все-таки едет к той, соколиновежской княгине, берет дочек, сына, поклажу. Не хочет ли сказать этим: «Оставайтесь, если такие, без князя, отрекаюсь от вас»?

Пытались расспрашивать челядь о намерениях князя – те только пожимали плечами и отмалчивались, намекали мужам ратным и думающим, а они косили хищным оком и тоже отмалчивались. Тогда люди пошли к старейшинам, чтобы всем вместе разгадать, что думает делать князь после отъезда из Черна. Тризна тризной, горе горем, а князь не такой, каким был до смерти жены. Похоже, не зря говорят горожане: отныне князю Волоту безразлично, чем живет и чем озабочена земля Тиверская и ее народ, как он будет жить, когда настанет зима. Ни самого не видят среди мужей, ни его бирючей. Если он и думает о ком, то только о детях и хозяйстве Соколиной Вежи, если и ищет утешения, то только в беседах с детьми и женой Миловидой.

– Надо идти к князю и напомнить ему, – сходятся на одном мужи и старейшины, – что у него, кроме семьи, есть земля, народ тиверский, есть долг перед землей и народом.

– Прежде чем идти к князю, надо подумать, что скажем ему.

– А то и скажем: есть долг. Он заключил с нами договор, вот и должен княжить в своей земле, быть князем, а не только отцом и мужем в семье.

– Князь уже давал совет, и не его вина, что мы не успели сделать его мудрое слово законом: когда земля в беде, все ее угодья должны принадлежать тиверскому народу. Теперь следует подумать, с каким решением придем к князю.

Думали и спорили день, а разошлись ни с чем, думали-гадали второй – снова ничего не решили: советовать должны что-то существенное, а что посоветуешь, если землю постигло горе, если она третье лето не плодоносит? Теперь и на свободные земли властелинов не кивнешь, потому что и там голодному поживиться нечем. Саранча побывала везде, она не разбиралась, где поля господина, а где поселянина, как в прошлом и позапрошлом году не разбиралась засуха.

– И все же не следует сидеть и молча ждать погибели, – сказали наиболее решительные. – Нужно выбрать самых уважаемых людей, пусть идут к князю и вместе с ним ищут спасение для народа.

– Да, так и нужно сделать: под лежачий камень вода не течет. Обязан думать, если князь, а нет – заключим договор с другим.

За выборными дело не стало, а они без промедления отправились к князю, встали перед ним. Труднее оказалось найти с ним общий язык. Волот сразу почувствовал в словах посланцев укор и не оказал им знаков гостеприимства.

– Я свое сказал уже, – хмуро ответил князь, выслушав их. – Или, считаете, мой совет не подходил для спасения народа?

– Подходил, князь. Твой совет был мудрым и, может, единственно возможным. Беда только, что мужи тогда не позволили нам воспользоваться им, ныне же и подавно не позволят.

– Почему же?

– Чувствуют за собой еще большую силу, чем тогда.

Волот вскочил словно ужаленный, эхом отозвались в просторном тереме его гневные слова:

– А кто дал им эту силу? Кто, спрашиваю? Почему позволили вы мужам, хозяевам займищ, взять верх на вече и управлять вечем?

Старейшины оставались удивительно спокойными, но это спокойствие было обманчивым.

– Князь, не наши это – твои мужи, тебе лучше знать, почему они так стремятся взять верх, – ответили они.

Волот хотел было что-то возразить, но сдержался. Старейшины правы. Мужи эти – приближенные князя. Как же случилось, что между князем и народом тиверским больше единства в делах и помыслах, чем между князем и его мужами? Когда и почему это случилось? Ошибся ли он, подбирая себе соратников, или не так повел себя с ними, как надо было? Видят боги: вся беда в том, что нет общих целей, помыслов, а значит, и единства быть не может.

– Старейшины пришли ко мне от родов своих? – спросил Волот. – Или как послы от всего народа?

– Как послы от всего народа.

– Тогда слушайте, что скажу.

Князь был решителен, видимо, надумал сказать что-то очень важное и весомое, но не успел промолвить и слова, как у ворот поднялся такой шум, что Волот вынужден был прервать свою речь. Он открыл дверь и спросил:

– Что случилось?

– Прибежал от капища волхв, говорит, жреца Жадана убили.

– Когда и кто убил?

– Татьба, рассказывает, произошла ночью, никто ничего не знает. Жреца нашли в его доме с перерезанным горлом.

Вот оно что!

– Велите этому волхву зайти ко мне.

Волот решил: необходимо, чтобы тот, кто принес страшную весть, рассказал все при старейшинах. Слушал внимательно и наблюдал – волхв только поражен увиденным или причастен к татьбе? Вроде не причастен, а все же почему так испуган? Ползает на коленях перед князем и даже перед старейшинами.

– Кто был перед этим у Жадана?

– Не ведаю, княже.

– А возле жилища Перуна?

– К обители и требищу идут все.

– Ночью был кто-нибудь?

Волхв задумался: на самом ли деле вспоминал или только делал вид, что вспоминает?

Князь подождал, а потом снова обратился к свидетелю неслыханной в их земле татьбе.

– Волхв давно знал Жадана?

– Давно. С тех пор, как Жадан стал жрецом при капище Перуна.

– И все время был при капище?

– Да.

– Так кто же бывал у Жадана если не сейчас, то раньше? Кто вел с ним тайные беседы?

Князь не просто спрашивал – допрашивал, склонившись перед коленопреклоненным вестником, и этот допрос заметно встревожил волхва: сначала на его лице отразилось удивление, потом он сник и опустил глаза.

– Богданку сюда! – повелел князь.

Когда же пришел сын и всем своим видом дал понять, что перед ним тот самый человек, который оповещал о тайном сговоре Жадана с воеводой Вепром, Волот решил при старейшинах не принуждать волхва рассказывать все, что говорил он Богданке. Приказал сыну запереть его в подвал и стеречь как зеницу ока. Убедившись, что сын исполнил все как нужно, повернулся к старейшинам и сказал:

– Хотят ли послы народа тиверского знать, что нужно делать, чтобы победить лихолетье?

– Хотят, княже.

– Тогда слушайте, что скажу вам: прежде всего мы должны самоочиститься.

Он мог бы призвать в свидетели самих богов: перед ним старые и мудрые люди, а не понимают его. Смотрят и молчат.

– Разве мы не очищались?

– Перед богами – да. А сами перед собой? Это правда: земная благодать – награда неба. Но правда и то, что и небо может исчерпать свои щедроты, если они попадают к нечестивым в мыслях и деяниях своих, становятся достоянием алчущих и жаждущих. Поэтому и говорю: уповать на богов надо, однако и самим надо очищаться, хотя бы время от времени.

– Князь советует…

– Советую начать самоочищение с суда над татями, которые лишили жизни жреца Жадана. Согласны ли с этим старейшины?

– Да. Дело справедливое, пусть будет так.

– Тогда надо сзывать вече и начинать суд.

Это было такое вече, на которое сходится весь окольный люд, и очень быстро. Потому что резво бежали кони поселянских гонцов, но еще стремительнее распространялся слух: мало Тивери божьей кары, началась и человеческая, в Соколиной Веже убит Жадан. Единственный из волхвов, который удостоился быть жрецом при капище Перуна, стал наравне с князем посредником между богом и народом. Кому-то, вишь, не понравилось, что у Тивери теперь два посредника, кто-то поднял руку на хранителя божьей обители, и это злодеяние, поговаривают, разгневало князя. Нашел в себе силы, подорванные смертью жены, взбодрился духом и стал на сторону обездоленного народа – ищет ему спасение от мора и голода. А чтобы никто не мешал этим добрым намерениям, начинает с суда над татями.

Кого оставит безучастным такое событие? Поэтому и спешит народ в стольный город. Едут конные, идут пешие, большей частью – целыми селениями. Многолюдно на дорогах. И шумно. Идут не только мужи, чей голос будет иметь вес и силу на вече, идут и отроки. Одни – чтобы присмотреть в дороге за стариками, другие – за конями, третьи – и в помощь, и в науку к старшим. Ведь сами станут когда-то мужами, а если дойдет до раздора между одной и другой сторонами веча, их сила и задор ох как понадобятся.

Не сидел и князь в Соколиной Веже. Сразу же после разговора со старейшинами возвратился в Черн, собрал под свою руку дружинников, которые были в городе и за его пределами, и, убедившись в надежности своей силы, позвал волхва, который известил о смерти Жадана.

– Как зовут тебя, достойный муж?

– Малые достоинства у того, княже, кто оказывается по твоей милости в темнице.

– Не говори так. Не всякий отважится постоять за правду и заступиться за праведных. Надеюсь, не будешь отрицать, что не кто иной, а ты пришел в свое время к княжичу Богданке и велел ему, сославшись на высшие помыслы, идти ко мне и предостеречь перед тем, как брать жребий: не с богом – с Вепром был у Жадана разговор о том, что нужно послать род княжий на огонь.

– Да, это был я.

– Зачем же унижаешь себя теперь и не признаешь достойным?

– Потому что не довел своего достойного намерения до конца.

Князя как раз это и интересовало.

– А и в самом деле, почему пошел к сыну и ему поведал о сговоре, а не мне?

– Потому что у князя меня увидел бы кто-нибудь и выдал. Сын же, думал я, и без меня сделает все, что следует сделать.

– А о том, что Богданке, как моему сыну, никто не поверит, и не подумал?

– Об этом не подумал.

– Так, может, хотя бы теперь выйдешь и скажешь на вече: был сговор, властелин Вепр обещал Жадану Веселый Дол, если принесет в жертву богу самого князя?

– Разве мне поверят? Веселый Дол не достался Жадану.

– Потому что не я, а княгиня пошла на огонь по воле Богов. Вепру стало жаль Веселого Дола, и он пошел на убийство Жадана, который вымогал или мог вымогать у Вепра его отчую усадьбу и угодья.