XXIII

Возвратясь в Черн, осмотрелся Волот и заметил: не в зимней охоте мужи Власт и Стодорка видели усладу, старались быть достойными княжеского доверия и надежды и, судя по всему, достойно заменили его на престоле. А это – приятное известие. Немало народу набрали в дружину, пользуясь голодом, позаботились и о броне для них, и о яствах.

– Хвалю, братья, – расчувствовался князь. – Хвалю и радуюсь. Если бы вы знали, как это вовремя! Если бы знали! На народ тиверский сейчас надежды мало. Слишком он обессилел после голодной зимы. А нам надо спешно строить новую линию крепостей.

– На кручах днестровских?

– Главное – там, где подходят к реке горные дороги и где больше всего возможна переправа обров, если пойдут к Дунаю.

– Князь станет им на пути?

– Там видно будет. Может, позволим пройти через нашу землю и забудем, что шли. А может, и нет. Все будет зависеть от того, какие у них намерения. Чтобы не жалеть потом и не казаться слишком уступчивыми, нужно сейчас готовиться к встрече с этим неведомым нам народом. Бери, Власт, воинов, бери все, что им нужно, и к делу. Возводи вежу-твердь и знай: если что, тебе доведется и оборонять ее.

Власт не очень-то обрадовался этому повелению, однако и возражать не решался.

– А ты, Стодорка, – не давал долго раздумывать воеводе Волот, – разыщи в Веселом Долу или в Придунавье Вепра и передай ему, чтобы был готов к этому же в Холмогороде. Обры и на него нацелятся, непременно. Я же позабочусь тем временем об обороне Тиры-Белгорода, дам знать о ромейских силах князю Добриту. Успеем ли сделать все, что должны, не ведаю, но строить нужно, и немедленно.

Поселяне ни тогда, ни позже не ведали, что беспокоит князя и его рать. У них свои заботы, у них свое на уме. Да и зачем настраивать себя на худшее? Весна день ото дня становится краше и приветливей, по всему видно, обещает благодать. А что еще нужно поселянину? Ласково светит утихомиренный жертвами Хорс, над Тиверью небо чистое и голубое. Если и затягивается тучами, то ненадолго. Погремит, погрохочет, напоит землю щедрым дождем – и снова проясняется, снова звенит в высоте многоголосое птичье пение. И ложилась на сердце такая радость от этого пения, от воздуха, который после дождя наполняется запахом поля и леса, земли и солнца, идешь – не хочется идти, едешь – не хочется ехать. Хочется бесконечно вдыхать медовые запахи земли и раствориться в них.

– Хвала милостивым богам! – становится лицом к солнцу и молится своему огненному господину земледелец.

– Хвала милостивым богам! – подставляет тот же земледелец свое лицо под струи дождя и радуется-уповает на щедроты бога грома и молнии. – Слава и хвала! Слава и хвала!

Больше всего забот сейчас на огородах. Только пробились к солнцу первые всходы, их уже нужно оберегать от сорняков, дать росткам свободу в земле, а значит, лелеять ее, чтобы хорошо плодоносила. Вот и копается народ, обихаживает добро свое и воздает хвалу богам. Все, казалось, идет к урожаю, значит – к добру. Кто же мог подумать, что надеяться на божью благодать и верить в нее преждевременно?

А случилось.

На рассвете вышли поселяне в поле, уверенные: сегодня, как и вчера, ожидается погожий день. С ночи выпала обильная роса, а когда выпадают щедрые росы, улыбается утреннее солнце – быть ведреному дню. Он и не обещал ничего плохого, по крайней мере до полудня. Зато к вечеру небо вдали потемнело, и эта темнота угрожающе приближалась.

– Буря, что ли? – предположил кто-то из молодых.

– В такую пору и в такой день?

Не долго гадали, что это может быть. Туча грозно надвигалась и не замедлила принести с собой разгадку. Сначала сели на злаки и забегали по ним не каждым замеченные отдельные пруги, за ними – вторые, за вторыми – третьи. Саранча! Она жадно набросилась на зелень, все громче слышался треск, с которым она уничтожала побеги. Теперь уже ни у кого не оставалось сомнений: страшная беда свалилась на головы тиверцев. Кто-то хватал метлу и призывал, надрываясь, своих родичей, чтобы не теряли времени, а гнали чем попало эту напасть. Другие переживали не так за огород, как за поле, и во весь дух мчались туда.

– Боги, – молили, – спасите! Боги, заступитесь!

А боги молчали. Они и сами, наверное, были озадачены тем, что происходило на земле: саранча летела тучей, застилала собой небо.

Никто не желает себе худого, вот и те, кто бежал в поле, все еще надеялись; а может, саранча пролетит стороной и не зацепит их поля? Смотришь, не сядет здесь, а полетит дальше?

Но нет, это было всего лишь надеждой, вечной надеждой на лучшее. Саранча покрыла не только поля, но и луга, она не брезговала ни княжескими, ни поселянскими посевами. Наваливалась тучей и трощила спешно и прожорливо все, что попадалось на пути.

– Боженьки! – всплескивали руками поселяне, прибегавшие первыми, и цепенели от страха. Потому что понимали: сделать ничего нельзя. Там, где хозяйничала саранча, оставались лишь одни стебельки у корня, а то и вовсе голая земля.

– Это погибель наша! Слышите, люди добрые, это наша погибель! Мы не справимся с пругами. Сгубят они наши поля, сгубят и нас!

Потемневшими от горя глазами смотрели на этот разор мужи, голосили, присев у края нивы, жены, за женами – дети, а саранча делала свое: падала на поля тучей и поднималась только тогда, когда сжирала все без остатка, оставляя после себя убогую, обезображенную ниву.

Что делать? Где и у кого искать спасения? У князя, у богов? А что даст князь, что дадут боги, если люди теряют последнее – надежду?

Сидели, горюя, земледельцы, опускались руки у строителей, которые должны были возводить тверди по Днестру. Не знал, что теперь делать, ремесленный люд. Заполонила разум и сердце печаль, не изведанная до сих пор, потому что погасла звездочка-надежда, потому что были уверены: это конец. А если так, то стоит ли куда-то стремиться? Саранча, говорят, прошла по всей земле, опустошила ее всю.

И именно тогда, когда отчаяние переполнило душу и затемнило разум, где-то, у кого-то зародилась мысль и пошла гулять эхом по Тиверской земле: сами виноваты. Зачем сказали тогда на вече: «Все пусть тянут жребий, кроме семьи князя? А если именно князь и его родня виноваты перед богами?»

– Ой! Кто это выдумал? Кому такое пришло в голову? Да князь вон как повел себя с народом, сколько добра для людей сделал!

– Сделал, да и пошел тешиться с молодой женой. Всю зиму проутешался. А если в этом и есть его вина перед богами?

– Заткни рот! Нашел, скажи на милость, вину. Разве боги запрещают кому-нибудь жениться и быть счастливым?

– Ну это уже недостойно – обвинять князя за брак. Разве молодая княгиня не по своей воле шла за него? Или, может, несчастлива в браке?

Говорили всякое, но как бы там ни было, а камень брошен, волны родились от него и пошли кругами. Кто способен остановить их? Катались, катались, будоража народ, пока не достигли берега и не разбились о него.

– На вече! На вече! Пусть скажет вся Тиверь, как быть с князем! Пусть скажут старейшины, как жить в своей земле после такого опустошения!

XXIV

Возвращаясь со строительства крепостей в Приднестровье, князь Волот собственными глазами видел, чем завершился налет задунайской саранчи. Он не гнал коня, ехал шагом и думал, покачиваясь в седле. Долго и упорно думал, но не мог остановиться ни на одной мысли. Не знал князь, как будет жить Тиверь после всего, что случилось. Когда подъезжал к Черну, мысли враз оборвались и уступили место удивлению: за стенами стольного города бурлила человеческая толпа.

«Началось уже… – Волот догадался, кто толпится и почему. – Однако быстро. Как все-таки быстро все произошло! Не скажут ли: веди нас, княже, с этой земли, она проклята? Могут и сказать. Знают ведь: склавины поднялись и пошли в ромеи, осели там, поговаривают, на плодоносных ромейских землях. Разве тиверцы хуже их? Или то, что случилось, не подсказывает именно этот путь? Земля та родная, которая кормит, и небо то милее, под которым узнаешь вкус земной благодати».

Не собирался идти к толпе, спрашивать, кто собрал, зачем. Повернул коня к южным воротам и въехал в Черн. Нужно будет, позовут и скажут, почему собрались.

Передавая челяди коня, заметил: на него смотрят с сочувствием, даже с жалостью. Волот остановился, оглядел мимолетно двор и прошел в терем, но не стал ни о чем расспрашивать. А переступил через порог, встретился с Малкой – и прочитал ту же жалость в ее взгляде.

– Волот, ты слышал? – Она шагнула к нему и коснулась руки. – Они обвиняют нас.

Не интересовался, кто – они, и так ясно. Однако поверить, что обвиняют в бедах, учиненных саранчой, не мог.

– А при чем же здесь мы? Да и кого это – «нас»?

– Тебя, меня, всю княжескую семью.

Долго смотрел на нее встревоженно, потом спросил:

– Откуда знаешь?

– Там, – Малка показала рукой, – идет настоящая сеча. Одни отстаивают нас, другие обвиняют, говорят, что мы провинились перед богами, потому боги и карают Тиверь опустошениями.

– Кто может нас обвинять, да еще так?

– Если скажу – не поверишь: мужи-властелины да их челядь.

Вот оно что! Поверить и правда трудно… Те, на кого полагался как на себя, которых укреплял, верил: это опора князя да твердь, на которой возвеличится в глазах своего народа. А выходит, отступились, больше того, пошли против него. Кто надоумил их на это? Кто разжег ненависть? Вепр? Возможно. Однако до сих пор и Вепру это не удавалось. Он знает, он чувствует. Что же случилось с властелинами тиверскими? С чего они переменились так вдруг?.. Или верят, что во всех бедах виноват князь и его семья? Почему же тогда поселяне не становятся на защиту своего князя?

– Если уж дошло до такого, – Волот посмотрел на Малку, – я должен быть там.

И, повернувшись к челяднику, приказал:

– Коня мне. Коня и броню!

Шум толпы проникал и через стены дома, но, когда князь выехал из ворот и очутился лицом к лицу с человеческой толпой, гул ударил князю в грудь и оглушил. Вече было и не таким уж многолюдным, но походило на раздраженный пчелиный рой. Оно шумело, бурлило, голоса то накатывались, нарастая, то откатывались волной назад. Похоже, шла уже настоящая сеча. Иначе трудно объяснить, почему то там, то здесь над толпой поднимается целый лес обнаженных мечей, слышались упреки и угрозы.

– Князь! Князь! Смотрите, на вече прибыл князь Волот!

Шум стал понемногу затихать, волной откатываясь куда-то к городским окраинам.

Волот не выслал вперед себя бирючей, как водится, не оповестил о своем прибытии и всенародное собрание. Сам подъехал поближе к старейшинам и низко поклонился:

– Целую самых мудрых в родах тиверских. Кланяюсь мужам моим и всему народу вечевому.

– Челом и тебе, княже.

Волот успел заметить, что мужи были на конях, при броне и стояли отдельной чередой, придерживаемые слишком уж многочисленной челядью; старейшины со своими родами – отдельно.

– Позволят ли старейшины быть на вече?

– Если князь желает – милости просим. Просим и говорим: становись на наш конец.

Окинул взглядом одних, других и уже тогда спросил:

– Успели посеять раздор?

– А что делать? Мужи-властелины хотят, чтобы им отдали на суд божий твою семью, достойный.

– Считают, что она чем-то провинилась? Перед кем же?

– Мы не судьи князю, чтобы утверждать это. – Из конных рядов выехал и стал впереди всех Вепр. – Однако сам подумай…

«Вот кто заводила! – понял Волот, и ему не захотелось покориться отступнику. – Вот чем обернулись для меня дела мои, что стоял я на страже интересов земли и народа тиверского».

– Однако сам подумай, – говорил тем временем Вепр. – Тиверь очистила себя перед богами. Народ тиверский пожертвовал сородичами и тоже очистился. А боги продолжают карать нас жесточайшими карами. Остается одно: очиститься княжеской семье.

«Он хочет именно моей смерти, – Волот старался разгадать ход мыслей Вепра, – или будет с него достаточно, если увидит меня таким, каким был сам, когда казнили Боривоя? И все же что сказать этому супостату?.. Что все им придумано ради мести? Что он воспользовался недовольством мужей, возмущенных моим повелением делиться с голодным народом своими охотничьими угодьями? Что он преступно настроил их против меня? А кто поверит, если скажу такое? Ведь правду сказал мятежник Вепр: все очистили себя перед богами, должна очиститься и княжеская семья».

– Это и есть то, чем озабочено вече?

– Да, княже.

– Тогда принимайте решение без меня. В этом деле я не советчик.

Его останавливали, говорили, что так думают только властелины, а народ тиверский не согласен с этим и будет стоять на своем, но князь не внял уговорам и покинул вече. Опечален ли был так услышанным, унижен ли безвинно, только не смог побороть заговорившее в нем достоинство и гордость и уехал. Правда, потом опомнился, не знал, куда деть себя от досады. Что он наделал?.. Почему не стал на сторону старейшин и не высказал вечу все, что думал? Если бы это было всего лишь обычаем, а не местью, разве возражал бы? Перед богами все равны и все одинаково в ответе. Но он знает, уверен: не боги хотят его жертвы – Вепр. Да еще мужи, эти обжоры, которым свое добро дороже интересов земли, дороже интересов богов.

Княгиня Малка страдала от этой смуты, поднявшейся вокруг ее семьи, не меньше мужа. Увидев, как скоро возвратился князь Волот и каким возвратился, побледнела так, что и кровинки не было видно на лице. Но расспрашивать не спешила. Молча встретила своего повелителя, пошла с ним в терем. Лишь потом, когда остались наедине, не удержалась, спросила:

– Почему так быстро, Волот?

– Вынужден был, Малка, – поднял на нее глаза, полные боли. – Там идет речь только о нас. Пусть без нас и решают.

– Сказали, что мы виноваты перед богами?

– Нет, сказали, все очистили себя жертвами; пришло время очиститься семье князя.

– И ты согласился? Не сказал слова против? Не опротестовал?

– Мог ли опротестовать такое? Пристойно ли это князю? Как скажут, так и будет.

Не поверила тому, что услышала, не хотела и не могла верить. Стояла, смотрела на могущественного мужа своего и чувствовала: земля уходит из-под ног.

Но князю уже было не до нее. Ходил взад и вперед по терему и думал. Если вече уступит домогательствам Вепра, а старейшины придут и скажут: «Ничего не поделаешь, княже, придется идти к капищу и стать перед божьим судом», – пойдет на тот суд не только он, пойдет Малка, Богданко, Злата и даже меньшая – Милана. Разве только Миловиду обойдет эта участь. Она не одна, в ней зреет дитя, их долгожданный княжич. А законы рода-племени тиверского не дозволяют судить беременную женщину. Так было от века, так будет и сейчас.

«А если не будет? – подстерегла неожиданная мысль и зазвенела в нем тревогой. – Вдруг не будет?.. Мужей подбивает Вепр, а он на все способен. Может, потому так и бесится, что увидел, как я счастлив с Миловидой, что она вот-вот наградит Тиверь княжичем, а там и другим, и третьим. Укрепление рода Волотов ему, безумному от гнева, как соль на горячую рану. Такие, как Вепр, на все способны. Что же делать? Послать к Миловиде надежных людей и сказать ей: „Скачи в дебри лесные, в чужие земли – куда хочешь, только спасай себя и дитя наше от беды“. А боги? А народ? Что скажут, что сделают, если узнают, что Миловидка убежала по моему наущению?»

Вот как оборачивается дело: был князь Волот, а может не быть князя Волота, гонителя ромеев. Кто это так сказал о нем? Князь Добрит или народ тиверский? Наверно, народ все-таки, во всяком случае, сначала народ, потому что слышал это еще там, на руинах ромейских крепостей. Громко славили его, громко и везде. Теперь забыли. Но больше всего мучает то, что отвернулись соратники, те мужи-предводители, которые были опорой князя в походах, кто стоял во главе сотен, тысяч, кто водил эти тысячи на ромейские стены, кто костьми ложился, выполняя его волю.

Видимо, далеко унесли князя мысли, потому что, когда распахнулись двери и на пороге стал челядник, встрепенулся от неожиданности.

– Княже, – смущенно произнес отрок. – Старейшины велят тебе выйти к ним.

«Все!» – произнес мысленно он и сразу же увидел: словно привидение, перед ним появилась Малка.

– Волот! – Она не просит, а повелевает уже! – Будь мужчиной, соберись с мыслями и защити нас.

Волот нахмурился и, не сказав ни слова, пошел к дверям.

Старейшины были удивительно спокойны и уравновешенны. Волот сразу и не понял, какие вести принесли они своему князю. Но вот они заговорили, и князь похолодел: невеселые.

– Княже! – обратились к нему. – Вече желает знать, кем тебе доводится выпальская Миловида: женой или наложницей?

Вот оно что! Выходит, вече уже не способно спасти своего князя. Единственно, чем может помочь – не испытывать судьбу той, кто носит его дитя под сердцем, будущую ветку рода Волотов. Что ж, и на том спасибо. Все-таки есть надежда, что род этот оставит в Тивери свои корни… Вот только плата за услугу слишком велика: должен назвать Миловиду не женой – наложницей. Возможно ли это? Ведают ли старейшины, что опозорит себя этим? А ее? Боги всемогущие, а ее-то за что?

– Было б лучше, – ответил Волот сдержанно, но хмуро, – если бы старейшины поинтересовались прежде, что значит для меня честь.

– Мы это знаем, княже, и все же хотим услышать: жена она тебе или наложница?

– А это имеет какое-то значение? Миловида беременна, она носит под сердцем дитя. Такая жена не может быть отдана на суд.

– На людской – да. А на божий суд и беременная женщина идет. Это последняя наша жертва, мы вынуждены жертвовать всем, что у нас есть.

Свет ясный! Страшен божий суд, но человеческий еще страшнее! На какие муки обрекают его, отца и мужа… Может ли он ответить им: Миловида – наложница моя, она желанная из желанных? Он же клялся, что берет ее в жены, что соединяется с нею на веки вечные. Какой позор для него, для нее! А дитя? Дитя тоже должно прийти в мир и жить с клеймом, какие выжигают на теле коней? «Глядите, – будут показывать на него, – вот незаконный сын князя, прижитый с Миловидой-наложницей».

– Если это так важно, то знайте, – решился наконец Волот и, казалось, даже выпрямился: – Миловида – жена моя перед богами и людьми. Я избрал ее сердцем, поклялся ей в верности. И не отрекусь от нее даже перед лицом самого страшного суда. Скажу еще больше: по моей княжьей воле ей и тому, кого родит от меня, завещаю навеки вотчину князей Волотов – Соколиную Вежу. Буду я жить или нет, пусть знают старейшины и весь народ тиверский: она за Миловидой и наследником, которого она родит.

Старейшины, похоже, одобряли князя, гордились им, но отмалчивались. Малка же, стоявшая в стороне, бросала умоляющие взгляды то на Волота, то на старейшин – посланцев от веча; она готова была кричать, молить о спасении, но к кому податься со своей мольбой?

– Будь по-твоему, княже. Жертвоприношение завтра, готовь к нему себя и всех из рода своего, – ответили наконец старейшины.

Они поклонились, собираясь уйти, но их задержала Малка.

– Разве воля княгини и матери уже ничего не значит?

– Почему не значит? Говори, что имеешь.

– Надеюсь, никто не сомневается в том, что я жена князю Волоту и мать его детей?

– Это всем и давно ведомо.

– А что в Тивери есть такой обычай: если в беду попадает род, особенно дети, та, которая дала им жизнь, может пожертвовать собой ради всех остальных, это тоже известно?

– Известно. Добровольная жертва – милее всего богам. И все ж… Разве княгиня отважится на такое? Мы думаем, будет лучше, если жертву выберет жребий.

– Нет, лучше будет, если жертву выберу я. Перед божьим судом должны встать трое моих детей, малых детей, старейшины! Но чтобы они не узнали того, что придется изведать на жертвеннике, я решаюсь и говорю: во имя детей своих, ради мужа и князя, опоры земли Тиверской, на огонь пойду я.

Князь давно понял, куда клонит жена его, и все же не мог поверить в то, что услышал.

«Она не в себе, – подумал Волот, порываясь ее остановить. – Добровольная жертва милее всего богам. Это правда. Но есть мужи. Неужели Малка не понимает: они хотят принести в жертву богам прежде всего меня, поэтому не примут ее жертвы. Я должен что-то сделать!» Если нельзя спастись всем, он спасет хотя бы детей!

– Княгиня говорит правду, – произнес князь с трудом. – Дети малы, не успели прогневить богов, как и молодая жена моя, Миловида. Если кто и виноват перед ними, то это мы двое, как старшие в роду. Поэтому и перед жертвенником должны стать мы – я и княгиня Малка. Жертва эта добровольная, отменить ее никто не волен. На кого из нас укажут боги, тот и пойдет на огонь.

XXV

Как тихо в тереме и как грустно в этой тревожной тишине. Ночь ли тому виной или события, которые грядут за нею? Спят крепко все – и те, кто в Черне, и те, что за его стенами. От этой мысли еще больнее и грустнее. Но больше всего печалит и тревожит приближение рокового мига, и может случиться так, что, кроме этой короткой весенней ночи, ничего уже не будет. А жаль. Ведь Волот верил и надеялся: коль уж ему предначертано судьбой быть князем в этой топтаной и перетоптанной чужеземцами земле, не пощадит жизни, а отобьет у соседей желание ходить в Тиверскую землю, не отдаст ее татям на поругание. Обещал поставить вежи по Дунаю и стать надежной опорой Трояновой земли на юге, заложить морское пристанище в старой Тире и укрепить узы между родами антскими: уличами и тиверцами, полянами, дулебами и опять же тиверцами. Думал: вот то, ради чего стоит жить, вот что даст утешение. Думал, заслужит деяниями рук своих и ума славу среди людей земли Антской, а удостоился быть принесенным в жертву богам. Почему? Мало сделал для своей земли? Но разве же это мало? Не кем-нибудь – гонителем ромеев нарекли, говорили, такого не было и не будет. Первым Вепр нанес ему такой разящий удар. Воспользовался тем, что мужи недовольны князем, и восстановил их против него. Но как случилось, что они пошли за ним, а не за князем? Неужели он так насолил им, когда поступился их добром ради пользы голодного народа? И разве добро это их? Разве не он, Волот, и не отец его отрывали от народа тиверского и подносили им как дар земли за заслуги в деле ратном? Разве можно усидеть на дареном и говорить: «Не дам!» Разве обреченные на голод поселяне не были с теми же мужами в сечах или они не так же, как мужи, защищали грудью землю Тиверскую? Куда подевалось их значительное и величественное: мы – люди одного рода и одной судьбы; если хотим жить в своей земле и свободно пользоваться ее дарами, должны держаться вместе?

Сказал бы кто раньше: будет так-то и так, на стену полез бы, возражая, еще одну жизнь захотел бы прожить, чтобы доказать: это неправда! А теперь на все бы пошел, чтобы изменить эту неправду. Но… напрасно. Минет ночь, настанет день – и кто-то из них двоих, он или Малка, должен стать по воле жребия на жертвенник и очистить своей смертью вину княжеского рода.

Малка тоже не спит, вышла из горницы и пошла к детям. Может, позвал кто-то из них, а может, просто посмотреть в последний раз. До сна ли ей сейчас, матери?

Жаль стало ее Волоту, подумал, что и ему нужно побыть с детьми, встал и пошел за женой.

Малка сидела возле меньшой, печальная, склонившись над кроваткой, и одного взгляда было достаточно, чтобы понять: еле сдерживает себя, чтобы не крикнуть вселенским криком: «Боги! Как я оставлю ее, как я уйду от нее?!»

Волот понимал: надо как-то успокоить жену, но не находил слов утешения. Единственное, что он мог в сонном царстве детской комнаты, – подошел и положил на Малкины плечи руки. Когда же ощутил, как покорно и доверчиво прижалась к нему, какой лаской отозвалось на его прикосновение ее еще молодое, в расцвете женской силы тело, застыл на мгновение, мысленно сказав себе: «Если из княжеского рода кто-то и виноват перед богами, то это я. Не должен был забывать: Малка назначена мне богами, мать детей моих.