XVIII

Давно погас огонь на капище Хорса, стала пеплом та, которую принесли в жертву богам, а князь все сидит и сидит в своем чернском тереме, не хочет или не смеет показаться на глаза ни челяди, ни окружающим людям. Такая тоска давит сердце с того дня, словно и его коснулся тот мощный, всеиспепеляющий огонь. Да что там – коснулся… Он испепелил в нем все, оставив холод и тлен, грустное равнодушие, а если по чести – неверие и испуг. Да, и испуг. Потому не уверен уже, что он князь на Тивери. Не хотел же, в мыслях и сердцем был против того, чтобы посылать в дар богам людей, но не вышел и не нарушил этого стародавнего обычая. Почему – спросить бы? Обрадовался, что вече освободило его от необходимости тянуть жребий, что сладко подольстило князю: такого не было и не будет? А сначала почему промолчал и не положил конец безумству Жадана? Он ведь не кто-нибудь – князь, его мнение – не то что мнение какого-то волхва.

Что кричала та девочка, когда выскользнула на миг из-под жертвенного ножа из шатра? Умоляла сжалиться, не губить? Нет же, крикнула: «Княже, ты один все можешь, защити!» А он промолчал. Опустил глаза и промолчал. Потому что не мог уже защитить, должен был раньше думать, как поступить, чтобы не шли люди под жертвенный нож. Да, раньше!

«Так почему же не подумал? Совет волхва стал неожиданностью или испугался тех, что стояли за спиной волхва, что одному придется встать против них? Постыдись, Волот. Ведь кто-то когда-то должен восстать против всех, если обычай не воспринимается умом, если тому обычаю не может покориться сердце».

– Княже! – На пороге стоял стольник. Он прервал раздумья князя. – В Черн прибывают послы из Волына. Кому прикажешь принять их?

– Какие послы? Для чего?

– Они еще только прибывают, зачем не ведаю.

– Пусть отдохнут с дороги. Примем за обеденным столом.

Пришлось собирать малый совет. А уж как собрали, позвали и послов из Волына.

– Чем встревожена земля Дулебская? Зачем шлет к нам мужей своих?

– Особых тревог нет. – Дулебы старались быть степенными и почтительными. – Однако то, с чем приехали, не терпит отлагательств. На днях гостили в Больше послы от славян, что живут в горах и за горами. Приезжали звать нас, дулебов, тиверцев, полян, уличей, даже тех, кто живет на север от нас, чтобы присоединились и шли в земли ромеев. Мы, анты, как водится, в земли Мезии и Фракии, они – в Илирик. Цель похода – пройти с оружием и занять те плодоносные земли. Князь Добрит с этим и послал нас в Черн: присоединяется ли Тиверь к общеславянскому движению?

– А как дулебы, поляне, уличи?

– Дулебы сначала хотят послушать, что скажете вы – тиверцы, поляне, уличи.

Волот, не раздумывая долго, резко ответил:

– Не ведаю, как посмотрят на этот поход другие, а Тиверь сразу скажет: нет. Своя земля горит под ногами. Голод и мор грядет. Не сегодня завтра псы завоют по дворам, а сычи в пущах.

Дулебы неуверенно переглянулись.

– Так, может, именно поход и спасет люд тиверский от голода и мора?

– Как это?

– Те, что отправятся в поход, добудут еду для себя и своих кровных.

– А что будет, если ромеи осилят нас и сами пойдут в нашу землю? Сможет ли голодная Тиверь собраться и выйти на рать? Между нами и ромеями заключен договор. К лицу ли нам нарушать его?.. Вспомните, какой крови стоил этот мир. Дулебам, может, и все равно, чем завершится поход. Они далеко, им не придется расплачиваться хребтом, а нам выпадет такая доля. Поэтому стоим на своем: нет и нет.

– Говорю же, – оправдывался старший среди волынских мужей, – князь Добрит не имеет намерения повелевать. Он только хочет знать мнение всех антов, а потом только скажет склавинам, согласны мы с ними идти в поход или нет.

Сказано вроде бы и искренне, без привычного в таких делах тумана, но Волот никак не мог подавить в себе недовольство, его так и подмывало возражать. Поэтому набрался смелости и заговорил стольник:

– Не считают ли послы из Волына, что их слова нужно обсудить на вече?

– Это ваше дело. Для нас важно передать князю Добриту то, что думает вся Тиверь.

– На том и остановимся: князь Тивери знает, что скажет нынче народ тиверский, его слова считайте ответом всего народа. – Стольник немного подумал и добавил: – А сейчас я прошу посланников с земли Дулебской к княжьему столу и княжьим яствам. После долгого пути нужно отдохнуть.

Сидели за столом в Черне, сидели после и в Волыне, угощались, потчевали друг друга, а червь сомнения, зародившийся в сердце князя Волота после принесения в жертву молодой и красивой девушки, продолжал точить, лишь переставал на время. Другие шутят, захмелев, рассказывают были-небылицы, а он только слушает и хмурится.

Чувствует: ворочается в нем тот червь, сосет из сердца кровь и не дает покоя мыслям.

– Земли Фракии – богатые земли, – хвастался перед застольем князь уличей Зборко. – Я приметил их еще в ту пору, когда ходили в ромеи при Юстине. Долы – глазом не окинешь, в них земля – словно масло. Плодоносная земля, братья. Сухую палку воткни – будет расти. А еще там есть горы зеленые, солнцем залитые, а в тех горах – пастбища для скота, тенистые долины для не знающих жары нив. Реки несут в долы живительную влагу, там не дуют ветры-суховеи, как дуют ныне и присно будут дуть у нас.

– Князь Зборко только это видел во Фракии? – хмуро посмотрел в его сторону Волот.

– А что там еще можно было увидеть?

– Хотя бы сколько твердей-крепостей построили там ромеи и сколько воинов в них. А еще должен был бы припомнить, как нам ломали при Германе и Юстине ребра, скольких голов тогда недосчитались.

– И это говорит тот, кто водил нас не так давно в ту же Фракию, кто говорил: «Анхиал – богатый город, а еще богаче пристанище. Возьмете его – на сутки отдаю его вам»?

– Я водил вас, княже, не на татьбу, я водил для того, чтобы проучить ромеев за их разбой на нашей земле, чтобы заставить их считаться с нашей силой и добыть желанный мир. А к чему призываешь ты? Чем хочешь прельстить в ромеях? Или тебе мало того, что получил там при Германе и Юстине? Мало, что ли, досталось тиверцам от Хильбудия? Неужели не знаешь, побывав со мной в той же Фракии, скольких усилий стоило нам убедить ромеев и самим убедиться: лучше бедно, зато правильно жить в своей земле, чем полечь за достаток в чужой? Нам и здесь, где сидим со времен дедов-прадедов, не тесно.

– Однако не очень и сытно, – поспешил возразить Добрит. – Я потому не сказал склавинам своего твердого «нет», что жизнь наших людей не дает мне права твердо и уверенно решать этот вопрос. Почему молчишь, князь Тивери? Почему не скажешь здесь, что засеянные твоими людьми поля второе лето не дают хлеба, а скоту – обыкновенной травы на лугу или в лесу? Как и чем будет жить такой народ, если останется сидеть на выжженной солнцем земле и утешаться тем, что живет в мире?

– Это наша забота, княже.

– И все?

– Засуха не может продолжаться вечно. Мы ничем не прогневали богов, чтобы так немилосердно карать нас. Я верю в это, и народ мой верит, поэтому и надеется: еще будет плодоносить Тиверская земля, а значит, и на нашем дворе будет праздник.

– Верить мало, князь. Вера – удел отроков, а ты муж, и не только ратный, но и думающий, ты – князь.

Добриту, видно, было не по душе, что князь тиверский слишком колюч сегодня. Сверлил его гневными очами и молчал. Но гнев не остудил, а лишь подстегнул Волота.

– А теперь я спрошу тебя, княже, – ощетинился Волот, – что будем делать, если случится так: мы поднимем народ и пойдем всем ополчением в ромеи, а обры тем временем нагрянут к нам?

Приумолк предводитель дулебов. Задумался ли или не знал, что ответить. И молчание это не пошло ему на пользу. Засомневался в целесообразности похода князь уличей («А что, – подумал, почесывая затылок, – может и такое статься»), сразу же и решительно перешел на сторону Волота князь поднепровских полян.

– Я тоже так думаю, – сказал он Добриту. – Не время поднимать ополчение и идти в ромеи, время заботиться о силе наших земель. Обры, став соседями, не случайно вторгаются в наши веси на границах и пробуют нашу силу. Они что-то замышляют против нас и ждут подходящего момента. Таким временем, думаю, и будет наш поход в ромейские земли.

– Было бы лучше, – не так уже решительно, но все же сопротивлялся старший среди князей земли Трояновой, – если бы мы не гадали, а точно знали, что замышляют обры. На тебя, князь полян, возложена обязанность стоять на страже нашей земли со стороны степи, ты должен бы и позаботиться об этом.

– Забочусь, княже, хотя похвалиться большой осведомленностью не могу. Сторонятся нас обры, и к себе не пускают, и не говорят: «Хотим жить как соседи с соседями». Вместо этого вторгаются, пробуют силу. А это заставляет думать: недоброе замышляют они против нас.

– И я говорю, – поддержал Волот, – обры – меч, занесенный над нашей шеей. Тиверь больше чем уверена: если нарушим договор с Византией и пойдем в земли Фракии, император не поскупится, подкинет обрам мехи с золотом, и те ударят нам в спину.

– Откуда такая уверенность?

– Разве князь не знает: на Тиверь издавна возложена обязанность оборонять землю Троянову со стороны ромеев, у нее было время и повод проверить соседей.

Все видели – не хотелось Добриту уступать, и все же беседа повернулась на примирение. Настроение у Волота сразу же изменилось. Как бы там ни было, вышло, как он хотел. Такая победа – услада сердцу. Улегся и успокоился наконец-то раздражающе-неспокойный червь, появилось желание расправить плечи и сбросить с них порожденную недовольством тяжесть. А вместе с чувством успокоенности захотелось присоединиться к застолью, угоститься за столом, который князь Добрит заставил яствами и питьем.

Заметив, что все уже под хмелем, гудят, словно пчелы, князь Волот подсел к Острозору.

– Хочу поговорить с князем полян с глазу на глаз.

– И я хочу того же, – приветливо улыбнулся Острозор. – Ждал только случая.

– Думаю, сейчас самое время. Прежде всего поблагодарю князя за то, что был трезвее других и помог удержать Добрита от губительного искушения – идти в смутную пору на ромеев.

– Что моя помощь? Князя Тивери следует благодарить, что нашел в сердце мужество встать против воли всех. Народ тиверский может гордиться таким предводителем.

Волот не возразил, но и не обрадовался похвале.

– На беду, этот предводитель не привел народ к ожидаемой благодати. Тяжкое время переживает Тиверь, и кто знает, как переживет его.

– Мои люди поведали мне, какая беда постигла люд тиверский. Поэтому ехал сюда и думал: не пришло ли время, сделав один шаг, сделать и другой?

– Какой?

– Лодьи мастери, пристанище есть. Пора посылать торговый люд в другие земли, пусть везет туда наш, оттуда чужой товар. Князь, надеюсь, понимает, какая выгода и народу, и земле?

– Если везти товар, то только к ромеям, – оживился Волот.

– Больше морем Эвксинским некуда податься. Византия – мировое торжище, там собирается чуть ли не весь торговый люд, как с запада, так и с востока. И это, говорю искренне, была одна из причин, которая заставила меня отстаивать мысли Волота, а не Добрита. Пришло время не с мечом идти к ромеям, а с товаром, не мечом обороняться от них, а рынками и своим товаром.

– Это правда. Это великая правда, княже! Разве я не вижу, не знаю: ромеям не так просто звать обров. Позвать – значит посадить их на своей земле, оставить в тех землях. А нужно ли им это? Разве мало у них забот и без обров, от тех, кого посадили раньше, а теперь не знают, как выпутаться.

– Время тревожное, и не только для нас. И все же я думаю, что нужно перезимовать, дождаться тепла, а с теплом – божьей благодати, и идти в ромеи: на встречу с императором, на заключение договора с ромеями. Смотришь, именно эта встреча, как и заинтересованность в торгах, заставит обров вести себя по-другому на границах Трояновой земли.

Волот просветлел лицом, казалось, даже протрезвел, обрадованный тем, что услышал.

– Слушай, княже, – он уселся поудобнее. – Это же какая мысль! Ты говорил об этом с Добритом?

– Нет, сначала хотел получить твое согласие.

– Так пойдем поговорим. Пусть не жалеет о том, что земли Фракии уплывают из его рук, пусть оттачивает ум свой на другое дело.

Еще с ночи подул и гудит над лесом сильный восточный ветер, тот, что приносит на своих крыльях запахи степей, а еще воспоминание о просторе, о жажде свободы. В поле, ясное дело, беда от такого ветра: слепит людям и коням глаза, сжигает недогоревшие нивы, а здесь, в лесу, кроме наслаждения от шума, что идет верхушками деревьев и будит стремительные мысли и молодецкие желания, нет ничего. Вот князь Волот и поддается искушению. Словно из головы вылетело, что по земле идет посеянная суховеем беда. Знай сторожит, сдерживает коня, похоже, любуется его удалой силой, не знает, куда деть свою. Конь играет под ним, играют от этого мысли князя, играет сердце.

– Что, отрок, – спрашивает ближайшего из дружинников и прямо светится от удовольствия, – так сильно набил задницу, что боком держишься в седле?

Дружинники хохочут, а тот, у кого спрашивал Волот, усмехается через силу и спешит сесть как положено.

– Да нет, княже…

Шутка для утомленных людей – развлечение, а когда шутит князь – и подавно. Подхватили брошенную для потехи мысль, играют ею, словно малые дети забавляются.

– Он, княже, не так набил, как подпортил дулебскими бобами. Знаю точно, видел, как в Волыне налегал на них. Не знал, бедный, что бобы для всадника – погибель в пути.

И снова смех, очередные шутки. Почему бы и не посмеяться, если есть над кем, если смех – единственная отрада в трудном, изнуряющем походе.

Князь немного утихомирился, набив оскомину на шутках. Не порывался вдаль, не гнал коня. Но выражение удовольствия не сходило с его лица очень долго.

Старший дружинник Власт заметил это и подъехал к Волоту.

– Пока есть время и случай, хочу посоветоваться с князем, – сказал, поравнявшись с Волотом. – Что буду делать после возвращения в Черн в дружине тиверской?

Они ехали чуть в отдалении от дружины, а кроме того, сильный ветер если и подхватил бы слова, то не к дружине, а куда-то в сторону, в дебри лесные. Поэтому не боялись быть услышанными, говорили свободно обо всем. Власт, правда, не относился к тем, которые заявляли о себе, как мужи думающие. С тех пор как Стодорка занял в Черне место Вепра, стал и воеводой, и первым советником у князя, муж Власт по воле обстоятельств, а может, и личных заслуг оказался на месте Стодорки – возглавил дружину. Это и поставило Власта в число приближенных к князю мужей, и все же мужей только ратных: если же разговор шел о делах общины, Власт или вовсе не приходил, или отсиживался молча. А сейчас вон как заговорил.

– В поход не собираемся, Власт. – Волот старался быть приветливым и непринужденным. – Слышал же, переубедили князя Добрита: не то время, чтобы собирать ополчение и идти на ромеев. Однако ухо нужно держать торчком, а сулицу острой. Вот и будешь делать то, что делал раньше: заботиться о ратной способности дружины, а еще – о ее численности. Зима предстоит не из легких, и желающих избежать голодной смерти будет много. Должен разумно воспользоваться этим и брать в дружинники только тех, кто пойдет на ратную службу не на время, а навсегда. Слышишь, что говорю?

– Слышу, княже, как не слышать. Именно о таких и хотел поговорить с тобой. Я тоже так думаю: голодный люд будет идти и идти к нам. А что делать, если валом пойдет? Ни пищи, ни брони, ни коней на всех не хватит.

– Подумай хорошенько, может, и найдешь.

– Где, княже?

– С конями проще. Говори каждому, кто будет приходить: приведи с собой коня – пойдешь в конную дружину, не приведешь – будешь в пешей. Ну, а броню… Это хорошо, что ты напомнил, друже, о пище и броне. Придется тебе сколотить несколько ватаг из новобранцев, и одних послать к кузнецам тиверским, пусть куют броню, других – ловить рыбу в Днестре, пока она пойдет в сети. Как встанет река, пошлешь этих ловцов в лес – на вепрей, косуль, оленей. Вот и будет доброе подспорье дружине.

Власт не сводил со своего князя влюбленных глаз.

– Спаси тебя бог за мудрый совет, – отозвался наконец. – Не думал и не гадал, княже, что ты сразу все рассудишь. Если поступим так, как говоришь, сделаем большое дело: и людей спасем от мора, хотя бы цвет их – мужей, и дружину соберем такую, какая в другое время и не снилась бы.

Его искренняя радость, вызванная княжеской мудростью, не могла не порадовать и самого князя.

– Ну как, есть у тебя теперь дело на осень и на зиму?

– Да, теперь есть.

– Уверен, что справишься?

– В нитку вытянусь, а сделаю, как говоришь.

– Сразу же после возвращения в Черн приступай. Другого решения от меня не жди, да и меня не будет в Черне. То же самое и воеводе Стодорке передашь.

– А разве князь…

– Я в Черн не поеду. Недалеко от Черна сверну к Соколиной Веже. Княгиня Доброгнева умерла, обязан быть там и обо всем позаботиться. – Помолчав, добавил: – Если понадобится мой совет или неотложное дело подвернется, сразу же посылайте в Соколиную Вежу нарочного.

– Будет сделано, княже. Так и передам Стодорке.

– И еще вот что, – вспомнил Волот. – Пойди, как приедешь, к княгине Малке и скажи ей: князь хочет знать, что с сыном, как он. Ответ сразу же пришли мне в Соколиную Вежу.

Волот пристальнее и внимательнее посмотрел на Власта и доверительно сказал:

– Я, между прочим, возлагаю на тебя, Власт, и эту заботу: смотри за сыном. Он в твоей дружине, под твоей рукой ходит, сделай так, чтобы не оступился где-нибудь.

XIX

Как только до Веселого Дола донеслась весть, что в жертву Хорсу приносят красную девицу, Людомила Вепрова настояла на своем и не пустила Зоринку на это зрелище. «Мало интересного, дитя. Не нужно тебе быть там и видеть все, что будет происходить». Не хотела Зоринка слушаться мать – весь народ идет к капищу Хорса, а если идет народ, значит, недаром. И все же вынуждена была покориться. Как поедет в Черн без челяди, без защиты в пути? Когда же поселяне, которые шли через Веселый Дол, рассказали ей, что в жертву богу принесут Ласкавицу из Колоброда, и мать не смогла удержать. Улучила минуту, вывела за ворота коня – и только ее и видели. Пригнулась к луке и, словно буря, понеслась опушкой, а там лесом. «Неужели это правда? – спрашивала себя. И не хотела верить. – О боги! Возможно ли такое, чтобы жребий пал на Ласкавицу?»

То ли боялась Зоринка, то ли не могла поверить слухам. Ой, горе какое, жалость безмерная! Такой веселой красавицы ненаглядной не станет. Как же так? Почему? Боги всесильные! Всего лишили вы Зоринку: не в радость ей стала жизнь в Веселом Долу, не может соединиться с Богданкой и не надеется, что когда-нибудь ее отдадут за него, теперь забирают и Ласкавицу. Разве справедливо? Девушка эта стала для Зоринки единственным утешением, опорой и надеждой в жестоком мире. Ласкавицей прикрывалась она в Колоброде от отрока-нелюба. Родители радовались, что дружба Зоринки с Ласкавицей станет тем мосточком, через который Зоринка подаст руку ее брату. А она думала и надеялась на другое: Ласкавица убережет ее, Ласкавица не только отрада для истосковавшегося по доброму слову сердцу, она – спасение.

И вот на тебе: боги забирают Ласкавицу.

Чувствовала себя, как на угольях, добравшись к капищу и очутившись среди толпы. Силы почти покинули ее, пока ждала. А дождалась, холод заполонил сердце: в сопровождении старух и княжьих мужей шла все-таки Ласкавица.

Лучше бы не видеть всего, что произошло. Девушка не хотела идти в шатер. А там закричала таким страшным, нечеловеческим криком, раненой птицей выпорхнула из шатра. А у Зоринки волосы поднялись дыбом. И хотела что-то сделать, и не могла. Страх сковал ей руки, ноги, лишил дара речи. А пока приходила в себя, Ласкавица снова предстала перед тиверским народом, только теперь уже не плакала и не молила о спасении, лежала на носилках бледная, тихая и спокойная. Зоринка уже не могла смотреть, что будет дальше. Вернулась к привязанному коню – и в Веселый Дол.

Дома застала только челядь. Никому не пришлось объяснять, где была, почему пошла против воли родителей. Челядницы проводили ее наверх и уложили, посочувствовав, что на их горлице лица нет, не иначе, чем-то напугана. Зато когда появилась на подворье мать Людомила, пришлось выслушать нарекания и попреки. И недостойна она рода своего, и неблагодарная. Мать вон как о ней заботится, хочет уберечь от беды, а дочь только то и делает, что сует свою неразумную голову куда не следует, того и гляди, сама на себя беды накличет.

Выговаривала дочери и плакала. Поэтому Зоринка больше отмалчивалась. Когда же мать заговорила о хлопотах, не сдержалась, поднялась с ложа и сказала:

– А не кажется ли матушке, что эти хлопоты и заставляют быть такой? Неужели вы не видите: я не живу в тереме отца своего, а отбываю наказание! Мне не вольно поехать, куда хочу, не вольно и сердцем избрать, кого хочу.

– Что сделаешь, если так получилось? Думаешь, меня это радует?

– А теперь пусть матушка знает, стало еще хуже: в жертву Хорсу принесена моя подруга из Колоброда – Ласкавица. Поэтому прошу ни этим летом, ни следующим не тревожить меня и не хлопотать обо мне. Объявлю траур по Ласкавице, и ни за Богданку, ни за того отрока из Колоброда замуж не пойду. Слышали, от лета и до лета никого не желаю видеть!

XX

Прошла одна, вторая, пошла уже и третья седмица, как предали огню хозяйку этого не такого уж и безлюдного жилища, а Миловида никак не привыкнет к тишине, поселившейся в покоях княгини, никак не свыкнется с положением, которым наградила ее покойная.