VI

Сестра Евпраксия правду говорила: матушка-игуменья потому и игуменья в женской обители, что у нее не женский ум и на удивление женское сердце. Возмущалась и ругала богопротивные поступки вельмож – и таких, как наместник Фракии Хильбудий, и таких, как навикулярий Феофил. Наконец подошла к склоненной перед ней Миловиде и положила на плечо свою белую, словно из мрамора, руку.

– Утешься, дитя человеческое, – промолвила тихо и сочувственно. – Слезы невинных рано или поздно становятся камнями, которые лягут на грудь виновных.

Миловиде было не до разговоров в непривычной для глаза христианской обители, тем более среди таких непонятных своей благосклонностью людей. И все-таки решилась поднять на игуменью глаза и сказала:

– Ныне камень лежит на моей груди, матушка.

– Знаю и верю. Но знай и ты: люди приносят людям большое горе, но они же приносят и утешения. Святая обитель не чурается тебя, девушки другой земли и другой веры, она подает тебе руку помощи и знает: если уверуешь в Бога нашего Иисуса Христа, ты обретешь покой и утешение душе своей. Господь дает утомленному силы, а изнемогающему – твердость духа.

– За помощь и утешение спасибо, – промолвила с облегчением Миловида. – Но уверую ли в Иисуса Христа, не знаю. Испепелилась я, узнав, как надругались над моим ладой, какую он смерть принял.

– Христос даровал много благ своих, но наибольшее из них – вера. Именно она и поможет тебе одолеть сердечную боль и страдания, а воскреснешь, снимешь камень с души своей.

– Уповаю на это, матушка.

– Вот и хорошо. Господь с тобой, – осенила девушку крестом игуменья и велела сестре Евпраксии показать послушнице, названной в миру Миловидой, келью, в которой та будет жить и готовить себя к принятию веры Христовой.

Теперь, когда прошло уже несколько лет, Миловидка и не припомнит, понимала ли она, куда ведет ее Евпраксия, сознавала ли, что девушке из Тивери негоже оставаться в чужой христианской обители, тем более готовиться к принятию христианской веры. Но если вдуматься, наверное, понимала: от моря пошла за Евпраксией потому, что идти было некуда, в монастыре согласилась быть послушницей, потому что устами игуменьи говорила сама доброта и справедливость. А если бы не такими оказались эти люди, смотришь, не ушла бы от моря, сказала: «Будьте вы прокляты!» – да и бросилась бы, как Божейко, в волны. В своих странствиях немало наслышалась о христианах: святая обитель – не такое уж и утешение для глубоко верующих в Бога и жаждущих остаться непорочными перед ним. Обитель – приют для обездоленных, для тех, с кем жестоко обошелся мир, у кого остался один выбор: или наложить на себя руки и уйти из жизни, или уйти из жизни, заточив себя в монастырских стенах. Могла ли она задуматься над тем, когда лежала, изнуренная и опустошенная вконец, на морском берегу, что она дочь другого народа и другой веры? Знала и понимала только одно: с нею жестоко расправился мир, так жестоко, что даже не подумала, что скажут боги, если отречется от них и примет в сердце другого Бога. Только значительно позже, когда все в ней переболело, а обитель и ее люди напомнили, почему она очутилась на чужом возу, опомнилась, забеспокоилась: ведь она должна отречься от богов, которым молились родители, бабушка и дедушка, более того, она должна принять в сердце Бога ромеев, которые сожгли ее родное выпальское селение, убили всех кровных, выкрали и разлучили на веки вечные с Божейкой. И все из-за того только, что боги антов не заступились за нее, не сошли с небес и не покарали виновников ее горя?

Миловидка сжалась при мысли о прошлом и будущем. Сжалась, ушла в себя и затаилась… Этого не могли не заметить другие, в первую очередь Евпраксия. Она не допытывалась, что с Миловидой, почему она такая печальная и отрешенная, больше времени проводит с монастырским стадом, а не с людьми. Но опека и доброта Евпраксии отныне стали похожи на преследование. Ходит Миловида около монастырских пчел (еще от деда знала, как управляться с ними) – Евпраксия рядом; пасет осенью или весной коров – снова она рядом; все рассказывает или читает книги Святого Писания о том, каким добрым и благосклонным к обиженным и гонимым был Иисус Христос, какие муки принял он, утверждая веру ради спасения грешного человечества, как терпеливо прощает грехи тем, кто совершает их неосознанно, кто всего лишь заблудился, и как карает тех, кто творит зло умышленно, кто имеет власть над людьми и пользуется ею во зло людям, а еще карает чревоугодников, которые ради сытости и утехи творят богопротивные дела, насилуют и убивают или вынуждают людей накладывать на себя руки. Иисус Христос – Бог милостивый, но до поры до времени. Людям не дано знать когда, но все же настанет тот день, день Страшного суда. Воскреснут мертвые, праведники и грешники предстанут перед грозным Судией. Вот тогда и спросит он Хильбудия: «Ты ходил с разбоем в земли тиверцев?» – «Я, Господин». – «Ты топтал, сжигал мирные хаты, сгонял люд, брал в плен ради чревоугодия своего?» – «Я, Господин». – «Вечный ад тебе и кара вечная!» – присулит Бог. Так же он поступит и с навикулярием Феофилом.

– А если у того Феофила будут, матушка, кроме грешных и добрые дела? – вспомнила Миловида его заступничество в море. – Как тогда будет?

– Бог все взвесит. Вот один вельможа был скуп, все себе загребал. Но один раз все-таки расщедрился. Вез он по грязной улице выпеченный хлеб. Воз пошатнулся на выбоине, и из него упала в грязь подгоревшая корка. Голодный старец бросился к ней, чтобы взять себе. Богач замахнулся было кнутом, но в последний момент передумал и разрешил старцу: «Бери, она твоя». Когда дело дошло до суда Божьего, Господь взвесил его грехи и добрые дела. Грехи заметно перевесили чашу весов. Но в этот момент появился ангел и положил к добрым делам подаренную нищему горелую корку. Чаша весов с грехами вздрогнула и подскочила вверх – добрые дела и поступки перевесили все зло.

– Значит, Страшный суд уже был?

– Нет. Бог судит не только на Страшном суде. Он или апостолы его судят каждого человека после смерти.

Миловидка задумалась и опечалилась.

– А что мне будет, матушка? Что будет, спрашиваю, если от богов своих отрекусь?

– А ты уверена, что они – боги?

– Отцы и деды молились им, и я молилась и верила.

– Ну и что? Разве они помогли тебе, заступились, когда молила возвратить Божейку, а потом покарать за него? Неистовые они, дитя, твои боги, поганские. Единственный и едино всемогущий Бог – Христос.

То ли удивлялась ее речам Миловида, то ли не верила им – сидела и смотрела себе под ноги и молчала. Хотела сказать Евпраксии: «А ваш, матушка, Бог ведь тоже не заступился за вас», – да сдержалась, не знала толком, кем и как была обижена эта женщина, когда жила среди мирян, почему она оказалась в монастыре.

– Если бы знать, что не покарают…

– Целые народы отрекаются от поганской веры, и ничего. Слышала же, знаешь: в Колхидском царстве, в армянской земле все ныне стали христианами. Да и галлы уверовали в Христа. И ты живешь среди христиан, больше того – в обители христианской. А как же ты станешь жить, если не примешь веры нашей?

– Я еще приму… потом.

– Когда – потом? Или у тебя времени не было подумать? Ровесницы твои давно стали сестрами в обители, а ты все послушница и послушница. Такая уважительная, умная девушка, а все на хозяйском дворе пропадаешь, возле пчел да коров отсиживаешься.

И упрекала, и уговаривала Миловидку, но чаще читала по памяти истины из Святого Писания.

– «Не бойся и не стыдись меня, – говорила устами своего Бога и поднимала к небу указательный палец, – я Бог твой, я помогу тебе уверовать в себя, поддержу тебя десницей правды моей».

– Есть еще и другая правда, матушка Евпраксия.

– Какая еще другая? – вытаращила глаза монашка, боясь, что сейчас услышит такое, от чего сердце разорвется.

– А та, которой меня учили под отцовским кровом – и мама, и бабуся, и дедушка. А еще мама Божейки – в Солнцепеке. Что скажу всем, как буду жить на той земле, если вернусь?

Евпраксия, однако, не возмутилась, даже не прикрикнула на послушницу из антов. Только тяжело вздохнула и перекрестилась:

– Господи, прости нам грехи наши!

VII

Князь Волот не сразу решился собрать общинных старейшин и мужей ратных, чтобы поведать о том, что привез он из стольного города земли Дулебской. Но приближение весны придало ему решительности.

– Я созвал вас, – сказал, когда все уселись и притихли в гриднице, – не для душевной беседы. Имею, содруги мои, плохие вести от князя Добрита. Между нашими соседями на юго-западе – лангобардами и гепидами – началась вражда и разразилась сеча. Дело, как видно, идет к настоящей войне, потому что лангобарды призывают себе в помощь ассирийское племя аваров, которых анты прозывают обрами. Если обры откликнутся на зов лангобардов и пойдут помогать им, путь их проляжет через наши земли. Вот я и хочу спросить вас: что будем делать тогда?

Некоторые из старейшин переглянулись, другие не сводили задумчивого взгляда с князя.

– А что же ромеи? Ведь лангобарды сидят на земле, им подвластной?

– О чем думают ромеи, о том не ведаю. Но если они и станут против обров, то лишь тогда, когда те пройдут через наши земли.

Старейшины зашумели, переговариваясь между собой.

– Ты наш князь, – поднялся один из них. – Говори, что сам об этом думаешь. Обры, как саранча, надвигаются тучей. Нам одним с ними не справиться.

– Не одни мы будем в этой сече. Вместе с нами поднимется вся Троянова земля. Князь Добрит призывает в Волын и нас, тиверцев, и полян, и уличей. Велел быть готовыми к битве. Но обры их всех могут миновать, идя вдоль моря, а нас – нет.

– Так, может, договориться с ними, да и дело с концом: пусть идут через наши земли в ромейские.

– Как так пусть идут? – поднялся во весь свой могучий рост всем известный Вепр. – Вы хотите, чтобы они разграбили, разрушили веси и городища в низовьях Днестра, на Дунае? Хотите, чтобы сожгли пристанище, захватили лодьи в Тире, Холмогороде?

– Лодьи можно поднять вверх по Днестру и разместить в Черне, – ответили ему старейшины. – А веси и городища низовья поплатятся живностью, и только. Но стоит ли ради живности рисковать судьбой всей земли? Да и сколько там их, весей и городищ, в низовье?

– Хорошая мысль, – поддержал старейшину Волот. – Вот только захотят ли обры ограничиться низовьем? А что, если пойдут по всей земле, забирая скот, разрушая веси и села, издеваясь над людьми? Лучшего совета, чем хочу дать вам, наверное, быть не может: вторжение возможно, нужно готовиться к обороне.

Вепр на этот раз не поднялся и не выкрикнул: «Правду говоришь, княже!» Однако чувствовалось, что доволен тем, что услышал от князя.

– Но все же, – старался не упустить удобный момент князь Волот, – если будем твердо знать, что обры идут на нашу землю, вышлем своевременно послов и спросим: чего хотят? Скажут: всего лишь свободного пути через Тиверскую землю, откроем его и потребуем: должны идти лишь там, где разрешим. Не согласятся или нарушат договоренность, поднимемся против обров ратью и погоним прочь. Мы не такие слабосильные, чтобы разрешить кому бы то ни было топтать нашу землю и уничтожать наших людей.

– Правильно! Пусть знают, что у нас есть сила! – крикнул кто-то из мужей.

Его поддержали и все остальные.

– Слава князю Волоту, слава!

Воинственный дух охватил не только ратных мужей, но и общинных старейшин. Вознося славу князю, они тем самым одобряли его намерения и говорили:

– Мы с тобой, княже! Пойдем все, и пойдем туда, куда поведешь нас. Пусть будет единство между князем, его дружиной и воинами ополчения! Пусть сгинут супостаты!

– Мы рады, – поднял десницу старейшина из Выпальской верви, – рады, говорю, что воля князя и общины едина. Но достаточно ли этого, братья? Поскольку обры хотят идти на помощь лангобардам, а лангобарды находятся на землях Византии, хотелось бы узнать, как отнесется к вторжению обров Византия? Что, если недавний враг согласится быть нашим союзником?

– О том позаботится князь Добрит, а от него узнаем и мы, – поспешил успокоить всех князь Волот. – На совете князей в Волыне решили, что киевский князь, как наиболее известный среди ромеев, поедет туда с посольством от всех антов и будет беседовать с самим императором. Это он берет на себя. Наше дело – позаботиться обо всем остальном. Так как вторжение падет прежде всего на наши головы, и, может, в недалеком времени, думаю, необходимо сделать вот что: во-первых, общины должны созвать и послать князю малое ополчение – по две сотни с каждой верви. Знаю, – заметил Волот движение среди старейшин, – ныне не то время, чтобы отрывать земледельца от нивы, а черных людей от ремесла. Да и я зачастил с повинностями. Но что делать – так нужно. Княжеская дружина и воины ополчения будут стоять на страже там, где всего скорее можно ждать вторжения. Это второе, что я должен был вам сказать на совете нашем. Третье относится к укреплению Тиры, названной недавно Белгородом, и Холмогорода, который построил воевода Вепр. Именно на эти пристанища направят обры свои силы, когда пойдут в ромейские земли. Здесь, думаю, и нужно поставить самые надежные наши сотни, а тех, кто их возглавляет, обязать сделать все, чтобы обры не прошли.

И снова загремела гридница одобрительно, а Волот, воспользовавшись оживлением, присматривался к Вепру: как он воспринял эту последнюю речь князя? Рад был, удивлен или возмущен тем, что услышал?

VIII

Долго, очень долго скачут всадники вдоль Днепра. Не замечают, как припекает солнце, не чувствуют весенней прохлады, которая в эту пору более желанна, чем жара. Дальняя, изнурительная дорога утомила их. Дядька и раньше был неумолим, с утра до вечера мучил отроков, обучая стрелять из лука, умению соскакивать на бегу с коня, на бегу садиться (с седлом и без седла), а еще держаться у оседланного и испуганного коня под животом, если он мчит полем во всю прыть. А теперь, когда поползли слухи об обрах, и совсем стал непоколебим. Ничем ему не угодить. Сказал, что не пустит к отцу-матери ни одного отрока – и не пускает, сказал: пойдем в понизовье, поживете в шалашах, как настоящие воины, – и пошли, идут и идут берегом, а куда, далеко ли, никто не знает.

– Вон там, наверное, и станем табором, – остановился наконец дядька и показал на поляну у берега.

– В такой пустыне? – засомневался кто-то из отроков.

– Это еще не пустыня. Видишь, – снова показал рукой вдаль, – лодьи стоят у берега. А если есть лодьи, значит, поблизости и жилье.

Разбили у рощи три шатра: один – для дядьки, два – для себя, развели, как водится, костер. Собрались было идти к Днестру по воду, чтобы сварить на открытом огне суп, да обнаружили, что забыли соль.

– Хорошие же из вас будут мужи ратные, – не удержался от упрека дядька. – Теперь пусть кто-то варит, другие же разыщут ближайшее жилье, добудут соли у поселян.

На поиски человеческого жилья вызвался идти Богданко, с ним еще двое.

– В лесу одному негоже плутать, – сказали ему.

Посовещавшись, сначала пошли к лодьям: там наверняка должна быть тропа к жилью. Тропа действительно начиналась у лодей, но вела в лес, и, сколько по ней ни шли, к жилью не вышли.

– Неужели мы сбились с дороги? – засомневался Богданко. – Может, не заметили, как стежка повернула в сторону?

Потоптались нерешительно, но все-таки повернули назад, к лагерю. Стоило ли из-за какой-то соли рисковать и плутать бог знает где? Дядька выслушал своих разведчиков, и не так был возмущен их неудачей, сколько удивлен.

– Так долго, так далеко, говорите, ходили и не нашли жилья?

– Ей-богу, далеко.

– Гм. Ну, хорошо. Придется есть несоленую пищу. В походах, чтоб знали, и такое бывает.

Поев, легли отдыхать. Но спали не долго. Дядька разбудил их в тот самый момент, когда тело блаженствовало в сладком сне и не хотело подчиняться никаким повелениям.

– Хватит, ребята, хватит спать! Забыли, зачем приехали? Седлайте коней, да скорей, скорей!

Что тут поделаешь? Стараясь прогнать сон, заспешили к коням, с конями – к реке.

– Здесь, – показал дядька на плес, – будете учиться, как одолеть реку в паре с конем.

– Такую широкую?

– Зато тихую. Потому что только начинаете осваивать эту науку. Потом и бурные реки будут.

Первым вызвался плыть Жалейко – сын воеводы Стодорки; за ним – еще один отрок, а уж потом Богданко с Бортником. Знал, Серый и речную ширь одолеет, и его, всадника, вынесет. Да и воды он сроду не боялся, а после того, как вода вернула ему зрение, и совсем был уверен: в реке не утонет.

– Кто не потеряет в Днестре сапог, – шутил дядька, подбадривая мальчиков, – тот может считать себя настоящим воином.

Дядька тоже взял с собой двух отроков и, повелев остальным оставаться на берегу и ждать своей очереди, поплыл с ними через речной плес, подсказывая и показывая, где должен быть дружинник, если хочет управлять конем как нужно, не мешать ему, а, наоборот, всякий раз подбадривать, давая понять, что он не один в бурной воде, рядом с ним его хозяин.

Богданко одолел Днестр, однако не все вышло удачно. Он так задергал Серого, что тот не мог понять, чего хочет всадник, и с середины реки повернул назад. Немало усилий пришлось приложить отроку, чтобы успокоить и себя, и коня, но все-таки развернул Серого и заставил плыть следом за теми, что вошли в воду первыми. Над ним не смеялись, никто и словом не обмолвился о неловкости княжича, но Богданко видел, какие торжествующие взгляды бросают на него товарищи. Поэтому даже не присел со всеми, а медленно побрел к берегу.

Не заметил, как приблизился дядька.

– Чем недоволен, княжич?

– Всем.

– Так уж и всем? А если бы не сегодняшняя неудача, если бы сейчас был не здесь, а где-то по дороге в Черн или Соколиную Вежу, так же переживал и терзался, как терзаешься сейчас?

Молчит княжич. Соглашаться не хочет, но и возражать негоже. Вот и молчит, смотрит на быстрину речную, как бы стараясь что-то отыскать в ней.

Перед тем как укладываться спать, дядька снова подозвал княжича к себе. Рядом стоял и Жалейко.

– Даю каждому из вас по шесть отроков и назначаю старшими над стражей. Ты, Жалейко, будешь охранять наше стойбище и коней, ты, княжич, смотри за лодьями у берега и за теми, кто подойдет.

Жалейко воспринял приказ как должное. Всегда так было: встали на ночь – нужна охрана. Богданко же удивился: почему он должен заниматься этим ночью. Не удержался и спросил:

– А зачем нам эти лодьи? Чего их караулить?

– Лодьи нам ни к чему, это правда. Нужны те, кто оставил их тут. Очень может быть, это тати и возвратятся они с тем, за чем отправились ночью. Будь внимателен, княжич, татьба всякая бывает и тати тоже разные. Потому поручаю тебе это дело, что знаю: кроме тебя, сейчас некому его поручить.

– Должен задержать их, если появятся?

– Если сможешь, задержи. А будут сопротивляться, действуй, как надлежит воину: ловко, беспощадно.

– Хорошо.

Богданко был встревожен и обрадован порученным ему делом. Не меньше волновались и отроки, которые пошли с ним. Тщательно выбирали место для засады, а когда выбрали, стали гадать, что за тати, куда пошли, с чем возвратятся.

– Узнаем, когда подойдут к лодьям, если не провороним, конечно, – вставил слово Богданко. – А чтобы не упустить и взять их, если придется, одной засадой не обойдешься.

– Думаешь, их много будет?

– Наверняка. Лодей две, в каждой по четыре весла. Вот и соображай: татей будет не меньше восьми, если не больше.

– Как же мы справимся с ними, если их и правда больше?

– Как-то должны справиться.

– Сказал бы дядька раньше, забрали бы весла, и все тут. Ведь они их где-то припрятали. Может, поищем все-таки?

– Ночью? Ну нет. Их и днем не так просто найти. Сделаем лучше вот что, братья. Пойдем сейчас и перегоним лодьи в другое место. Тати знают, где оставляли их, выйдут сюда, к поникшей над водой вербе.

– А что это даст? Пойдут на поиски и найдут.

– Вот и хорошо. Если начнут искать, разобьются на две, а то и на три группы. Нам только это и нужно. Насядем, приберем к рукам тех, кто останется с ношей, а потом и остальных.

– Правда твоя! – обрадовались отроки, соглашаясь со своим княжичем-предводителем. – Вот так мы их одолеем!

Проще всего было бы, конечно, оттолкнуть лодьи от берега и пусть себе плывут. Но нет. Может случиться, что их снова прибьет к берегу, и совсем недалеко. К тому же тати пойдут искать прежде всего пропажу вниз по течению. А это не годится. Так они быстро повернут к вербе и помешают планам поставленных на стражу отроков.

– Вяжите лини ближе к уключинам, – тихо велел Богданко. – Погоним лодьи против быстрины.

– Так и думаем поступить. Не первый раз перегоняем.

Было уже за полночь, когда они перепрятали лодьи и вернулись к месту засады. О сне никто не думал, все были встревожены предчувствием назревающих событий. Но постепенно беседа начала затихать. Богданко видел, что некоторым уже не под силу бороться со сном.

– Спите, – разрешил княжич, – а мы с Бортником понаблюдаем. Если тати придут сегодня, то придут не раньше чем на рассвете.

И наблюдали. Откуда им, молодым и доверчивым, было знать, что те, кого они ожидали, – выдумка наставника. Услышал, как говорили, что жилья поблизости нет, усмехнулся: «Плохо же искали, ребятки. А раз так, подкину-ка вам на ночь забот. Учитесь быть дозорными и смекалистыми дружинниками. А выспитесь днем, ведь „наука не идет без бука“.

Он знал, ничего не случится там, возле лодей, потому и спал сном праведника. А Богданко и Бортник все наблюдали. Уже и Воз наклонил вниз дышло свое, уже над Днестром потянуло прохладой, отозвался лес, потревоженный ветром, а княжич все смотрел перед собой, тихонько переговариваясь с товарищем.

– Может, другие пусть покараулят, – напомнил Бортник, зевая, – а мы вздремнем.

– Хочешь спать?

– Хочу. Смотри, скоро светать начнет.

– А если те, кого разбудим, проворонят спросонья?

– Ну почему же?

– Ладно, – уступил княжич, – буди кого-нибудь, пусть станет на твое место. Я посижу до утра.

Только сказал это и сразу же замолчал: впереди послышался подозрительный шорох, а вслед за ним чьи-то шаги.

– Тати! Буди всех скорей!

Их тоже было шестеро. Двое шли впереди, оглядываясь и всматриваясь в заросли, четверо остальных несли что-то на носилках. В темноте трудно было разобрать, что именно, да и не это интересовало отроков: ждали, что будут делать тати, как поведут себя, не найдя лодей на том месте, где оставили.

Богданко подал отрокам знак: ни звука. Видел, тати удивлены. Остановились, замерли. Потом начали переговариваться, наконец заспорили.