- Где же полковник? Почему ко мне не приходит Преображенский?
      Комиссару отвечали:
      - Полковник выполняет специальное задание.
      Но Оганезова обмануть не так-то легко. Чувствовалось, что тревожится он все сильнее. Вероятно, этому способствовали и воспоминания. Когда-то Оганезов тяжело болел, и полковник Преображенский, чтобы спасти комиссара, улетел из полка, срочно привез необходимые лекарства. По существу, он спас жизнь Оганезову.
      - хорошо знаю, - говорил комиссар, - наши летчики не возвращаются домой, не выполнив задания. Преображенский до конца будет верен долгу. Только где он? Не вернулся еще? Скажите же, где Преображенский?
      Но кто мог ему ответить?
      Минуло десять минут полета. Стрелок-радист Логинов передал радиограмму: "Иду курсом двести пятьдесят, на запад". И сразу же самолет попал в воздушную болтанку. Одновременно Преображенский почувствовал, что левый мотор перегревается, большой нагрузки явно не выдержит. Что делать? Возвращаться? Сбросить бомбы в болото?
      Нет. Преображенский решил прибавить нагрузку на правый мотор и тем самым создать для левого двигателя такой режим, который обеспечит выполнение задания. Летчик был уверен, что правый мотор не подведет.
      Самолет шел на высоте три тысячи метров. Видимость два километра.
      Связь неожиданно оборвалась. Стрелок-радист Логинов пытался восстановить, но все было тщетно. Виктор Алексеев находился на своем месте внизу, возле хвостового пулемета,
      Погода на маршруте резко менялась: то свинцовая гряда туманов преграждала путь самолету, то опять ползли густые облака. Преображенский пробил облачность, забрался чуть повыше. Но чем выше поднимался самолет, тем гуще и плотнее прижимались к крыльям облака. Холодный пот заливал лицо и глаза Преображенского.
      Самолет глухо вибрировал, вздрагивал. В густых облаках экипаж чувствовал себя словно в наглухо задраенной железной кабине.
      Потом небо очистилось. Блеснули звезды. Стало светлее. Штурман внимательно вглядывался в карту.
      Сорок минут Преображенский шел уже точно установленным курсом. По времени скоро должны выйти на цель. Внезапно в правом моторе что-то хрустнуло, давление масла катастрофически упало.
      - Товарищ командир, - - сказал, волнуясь, Хохлов, - мы находимся в шести минутах от цели. Что делать?
      - Пойдем на цель. Дотянем, хотя и левый недодает обороты. Другого выхода у нас нет.
      Преображенский убрал обороты. Самолет шел со снижением. Цель рядом, она уже хорошо видна, ее надо во что бы то ни стало уничтожить!
      - Выходим на боевой курс! - передал штурман.
      Полковник зашел на цель. Сделал плавный разворот, и даже новичок Алексеев, прислушиваясь, заметил, что правый мотор останавливается, а левый звенит, посвистывает. Виктор понял, что и штурман Хохлов, и полковник Преображенский стремятся сейчас не просто освободиться от груза, а поточнее ударить в цель. Иначе стоило ли рисковать?
      Бомбы стремительно пошли в темноту.
      Огонь и взрывы взметнулись внизу и рассыпались веером. Потом штурман сбросил бомбы на железнодорожный вокзал, туда, где, по донесению нашей разведки, сосредоточились войска противника. Пламя вырвалось из крыши здания и ярко осветило небо. Железнодорожные строения рушились.
      Все сделано.
      Ил-4 отвернул в сторону. Густой дым повис над железнодорожным полотном.
      Самолет вполз в туманную полосу и взял курс на свой аэродром. Дотянет ли?
      - Сколько мы сможем держаться в воздухе? - спрашивает штурман.
      - Не знаю, - отвечает полковник, - Едва ли до линии фронта дотянем.
      А мотор сдает. Высота резко падает, давление масла снижается. Скорость теряется с каждой минутой. Самолет неумолимо тянет к земле. Застыли стрелки приборов винтомоторной группы.
      За стеклами кабины ползет сплошной туман. Полковник ведет машину вслепую, он не видит даже клочка земли.
      - Где мы находимся?
      - Не знаю. Пытаюсь установить, - отвечает Хохлов.
      - Где линия фронта? Могу держаться в воздухе всего пять минут.
      - Линию фронта мы еще, как будто, не прошли, - неуверенно отвечает штурман.
      Сейчас судьба всего экипажа в руках полковника. И Алексеев, и Хохлов, и Логинов должны жить! Но как спасти их? О себе в эту минуту Евгений Николаевич не думает.
      "Предложить экипажу прыгать на парашютах - значит разбросать людей на большом пространстве. А если мы еще над территорией врага? Идти на посадку? Но разве можно поручиться за благополучное приземление в этой непроницаемой мгле? Посадка сейчас невозможна".
      Трагические минуты короче обыкновенных.
      И он наконец решает:
      "Иду на посадку. Пусть так".
      Высота 150 метров. Туман. Мотор медленно глохнет. Надо садиться.
      Самолет опускается все ниже и ниже. Только бы дотянуть, только бы довести. Крылья чиркают по макушкам деревьев.
      Летчик выбирает штурвал, выравнивая самолет. Машина уже рубит кустарник; Легкий рывок, подскок, толчок, треск. Самолет скользит брюхом по рыхлому и глубокому снегу. Стоп!
      И сразу наступает тишина.
      - Эй вы, друзья! - кричит полковник, вылезая из кабины. - Выходите! Приехали!
      Алексеев лезет к выходу, но люк не открывается: он плотно прижат к снегу. Полковник приказывает стрелкам лезть через верхний турельный отсек. Как вылезти? Легко сказать! Надо разрезать круглый колпак. Кое-как его разрезают, стрелки выпрыгивают и сразу же проваливаются по пояс в снег.
      Полковник бледен и озабочен. Алексеев увидел погнутые винты. Лопасти свернулись, словно листья большого тропического растения. Плоскости самолета помяты, мотогондолы погнуты.
      - Ну, что ты молчишь? - спросил полковник Алексеева. - Или испугался?
      Нет, это, конечно, не испуг. В глазах юноши - жалость, ему жаль самолет.
      - Не горюй, - с грустью сказал полковник, - в авиации каких только чудес не бывает. На нашей машине летать еще можно. Самолет починим быстро. А спички у нас есть? - неожиданно справился он.
      В боковом кармане Алексеев нащупал коробок, в котором оставалось несколько спичек. Виктор пересчитал - четырнадцать штук.
      Полковник взял спички и, повернувшись к штурману, спросил:
      - Хохлов, ты еще не определил место нашей вынужденной посадки? - Пока неясно.
      - Ладно, потом определим.
      И тут же командир приказал снять пулеметы, добавив:
      - Подсчитайте патроны, папиросы. Осмотрите самолет: на нем должен быть неприкосновенный запас.
      Продуктов не оказалось. Неприкосновенный запас летчики, как правило, отдавали ленинградцам. Вспомнили: последний "НЗ" отдали в Ленинграде матери Алексеева. Отдали ей и спички.
      Патронов в самолете осталось 47. Пистолетов 3. Папирос 18 штук.
      - Да, неважны наши дела, - без особого сожаления сказал полковник. Надо беречь спички и патроны. Патроны расходовать по моему приказанию! Если повстречаемся с немцами - стрелять только наверняка, драться насмерть.
      Наступила короткая пауза. О чем еще можно было говорить? Тридцатипятиградусный мороз жег лица, коченели руки, даже в теплых унтах мерзли ноги. Оставаться возле самолета рискованно. Вдруг к месту посадки нагрянут немцы!
      Логинов и Алексеев поспешно снимали пулеметы. Штурман взял с собой документы, карты. Пробираясь по мелким кустарникам и болотам, экипаж тронулся на восток.
      Нигде не было слышно не только человеческого голоса, но даже птичьего вскрика. Кругом стояла тишина. Как будто попали они в непробудную глушь, такую глушь, какая бывает только на севере, в далекой и глухой тайге.
      - Идти только на восток, - приказал командир. - Не спать! Замерзнем.
      Но снег глубок, по сугробам далеко не уйдешь.
      Первым пошел командир. За ним - Алексеев, за Виктором - Логинов. Последним, замыкая цепочку, двигался Хохлов.
      Сорок минут брели по рыхлому снегу. Сколько прошли за первые сорок минут? Всего несколько сотен метров.
      Проваливаясь в снегу, вспотевшие, мокрые, они с трудом пробивали дорогу, скорее ползли, чем шли. Мороз не ослабевал, с каждой минутой становился злее.
      Ранний рассвет не принес облегчения. Летчик и штурман не знали еще точно, где они находятся: то ли у своих, то ли в фашистском тылу.
      - Говорить шепотом. Не курить, - предупредил командир.
      Словно немые тени, брели они молча. Теперь только обнаружилось, что они не захватили с собой ракетницы: досадный промах! Надо возвращаться. Кто пойдет к самолету? С каким трудом они преодолели этот путь! Сколько энергии затрачено. И надо снова вернуться?
      Алексеев молча пошел назад.
      Виктора поджидали, стоя по пояс в глубоком снегу. Когда он возвратился, наступил полный рассвет.
      - Давайте попытаемся определиться, - предложил Хохлов.
      Полковник, повернувшись к Логинову, сказал:
      - Поднимитесь на высокую березу, посмотрите, нет ли где поблизости какой-нибудь деревушки.
      Логинов выбрал стройную березу, показавшуюся ему достаточно высокой. Он поднялся, но увидел лишь уходящую вдаль снежную равнину.
      - Товарищ командир, всюду болото и снег! Полковник не поверил и сам полез на березу. Пустынно и мертво вокруг. Евгений Николаевич молча спустился с дерева.
      - Вперед, на восток! - сказал он минуту спустя.
      - Не закопать ли нам в снег пулеметы? - изнемогая от усталости, спросил командира Логинов.
      - Нельзя.
      И они пошли дальше.
      За пять часов изнурительного пути сделали около шести километров. Дальше идти было невозможно. Они стояли в сплошном тумане.
      - Ломайте ветки, - сказал полковник, - разожжем костер.
      И хотя пламя могло привлечь непрошеных гостей, полковник решил рискнуть - иначе замерзнут люди.
      Когда костер, набирая силу, полыхнул ярким пламенем, возникла новая опасность: штурмана и воздушных стрелков неудержимо повело в сон.
      - Не спать! - сказал полковник. - Уснем - погибнем!
      Алексеев и штурман проснулись, но через минуту задремали. Спустя немного вскочили: на них загорелись унты и комбинезоны.
      Перекатываясь в снегу, как медвежата, они еле потушили одежду.
      Наступившая ночь казалась бесконечной. Над головой потрескивали сосны, шумел неугомонный ветер.
      А утром пошли дальше. Кругом только однообразная глушь, снежная равнина.
      Кажется, Логинов первым сказал, что он видит село.
      - Вот там колокольня! И скотный двор!
      - Где? Покажи!
      Стали вглядываться. Действительно, вдали виднелись, какие-то постройки. Шли по направлению к ним долго, несколько часов. Когда падал от усталости один, ему подавал руку другой. А вокруг по-прежнему тянулись заснеженные болота и кустарники.
      - Где же твое село, Петро? Что же это такое? Мираж?
      Да, это был мираж.
      Они все-таки закопали пулеметы в снег, выбросили планшетки, извлекли все лишнее из карманов. Каждая мелкая вещь стала тяжелой.
      Логинов опять взобрался на дерево.
      - Впереди только болото.
      И снова брели они целый день. Ноги были как свинцовые. Одежда вся заледенела. Выбившись из сил, с трудом разожгли спасительный костер. Плотно прижавшись друг к другу, согрелись. Отдохнув, открыли крышки аптечек и в плоскодонных сосудиках сварили чай из снега.
      Пили жадно, медленно, наслаждаясь каждым глотком. Потом разгребали снег, искали ягоды, но их под настом не было. Попадались только зеленые листья брусники.
      Вдобавок ко всему поднялся сильный ветер. Морозные вихри кружились, завывали. Мучительно хотелось спать.
      Откуда-то с запада послышалась стрельба.
      - Если я не ошибаюсь, - предположил полковник, прислушиваясь к отдаленным очередям пулеметов, - то можно считать, что мы перешли фронт и находимся на своей земле.
      Взяли направление на юг. Стрельба доносилась все отчётливее.
      Полковник выпустил из пистолета несколько пуль.
      Но кто мог услышать пистолетные выстрелы?
      Снег становился все глубже, и они барахтались в нем, как неумелые пловцы в воде,
      - Переходим на древнюю походку человечества - передвижение ползком! пошутил Преображенский.
      И они поползли по снегу.
      Ползли восемь часов. А вокруг все то же самое: болота, кустарники, глубокий снег.
      Вдруг где-то над головой загудел мотор. По звуку командир определил самолет такой же, какими вооружен их полк. ДБ-3 пролетел на запад.
      - Нас ищут, - сказал полковник, - держитесь крепче, товарищи!
      И снова двинулись вперед. Ведущий сменялся, падая в сторону на снег, следующий становился ведущим. Если и он валился на бок, товарищ за ним прорубал телом снежную траншею.
      Они шли курсом 320 градусов. Справа показалась деревня. Но и это был мираж.
      Взяли направление 240 градусов.
      Глотая снег, Логинов опять крикнул:
      - Я вижу колокольню!
      Но кто мог теперь ему поверить?
      - Мы научены уже горьким опытом. Это мираж. Он преследует нас на каждом шагу, - устало сказал полковник.
      - Но на этот раз я действительно вижу церковь! - поддержал Логинова штурман.
      Поднимая опухшие ноги, они все-таки пошли к церкви. И чем быстрее хотелось добраться до нее, тем дальше отодвигалась колокольня. Временами она совсем исчезала. Они шли к далекому высокому церковному шпилю с утра до вечера. И стало ясно: на этот раз перед ними не мираж, а настоящая деревенская церковь. До колокольни оставалась какая-то сотня шагов, но никто уже не мог двигаться...
      Штурман поник в сугробе. Логинов и Алексеев приподнялись на локтях. Один полковник стоял впереди, по грудь в снегу.
      - Нам бы заночевать здесь, - сказал Логинов.
      - Нет, нужно идти! Поднимайтесь, - приказал командир.
      Когда уже совсем стемнело, они подползли к церкви. Логинов, спустившись с откоса вниз, увидел укатанную и поблескивавшую зимнюю дорогу.
      - Дорога! - закричал он охрипшим голосом. - Дорога, товарищи! Идите сюда.
      - Вот теперь мы выбрались, - сказал полковник. - Надо только узнать, куда ведет эта дорога?
      Рядом темнел сарай, они забрались в него, чтобы хоть немного согреться. Внезапно в щель сарая ударили лучи света. По дороге мчался автомобиль. Они притаились. Невдалеке послышались голоса. Виктор осторожно пополз к дороге.
      Полковник и штурман стали у двери, вынув пистолеты. На дороге стоял грузовик - обыкновенная полуторка выпуска Московского автозавода. Виктор понял: попал к своим и сразу же спросил:
      - Кто тут старший, товарищи?
      - А что вам нужно?
      - Мне нужен старший!
      - Вот он, наш старший, - указал шофер на командира.
      Через минуту летчики оказались в окружении наших солдат и офицеров. Воентехник 1 ранга Геннадий Филиппович Подкидышев из отдельного мотоинженерного батальона, старший лейтенант Евгений Александрович Скорин и их подчиненные оказали летчикам первую помощь и привезли в ближайшую деревню.
      А утром Подкидышев доставил их в город, к зданию штаба армии.
      - Вам надо хорошенько отдохнуть, - сказали там. - Набирайтесь сил, а мы сообщим куда нужно.
      Комиссару Оганезову позвонил начальник штаба:
      - Товарищ комиссар, с полковником Преображенским все в порядке! Экипаж нашелся. Все здоровы.
      - Вы точно знаете? - все еще не веря, спросил Оганезов.
      - Радиограмма получена. Все точно. Сейчас посылаю летчика Сергея Ивановича Кузнецова, чтобы доставил экипаж. Прибудут, наверное, к вечеру.
      Но погода стояла нелетная: над землей стелился туман, деревьев совсем не было видно. Кузнецов, однако, настаивал на немедленном вылете. И разрешение было получено. Машина Кузнецова скрылась в туманной дымке.
      Прошел день, наступил вечер, а Кузнецова все не было.
      - В такую мглу никто не выпустит наш самолет, - сказал начальник штаба.
      И действительно, начальник аэродрома, откуда должен был вылететь Преображенский со своим экипажем, сказал:
      - Не разрешаю. Нет никакой видимости.
      - Но ведь мы полетим с Кузнецовым. Уж поверьте: я-то знаю своих летчиков!
      И только после просьбы полковника Кузнецов получил разрешение на вылет.
      Знакомый гул моторов балтийцы услышали раньше, чем увидели кузнецовский самолет.
      - Летят! - разнеслось по стоянкам.
      Самолет выскочил из снежной пелены, сделал крутую горку и пошел на посадку.
      Летчики сразу же попали в объятия друзей.
      Кто-то спросил у Виктора Алексеева:
      - Пожалуй, после таких испытаний не захочешь летать?
      - Да что вы! Теперь только во вкус вошел. Готов летать с полковником куда угодно и когда угодно.
      Обгорелый, с обмороженным лицом, в сожженных унтах, он был бодр и весел.
      - Унты вот только жалко - сгорели!
      Слушай, гвардия!
      Когда-то давным-давно могучим голосом выводил усатый запевала-преображенец:
      Было дело под Полтавой,
      Дело славное, друзья...
      Гордые, статные запевалы старой гвардии - Преображенского, Семеновского полков, получившие боевое крещение под Нарвой, под Азовом, увенчавшие себя бессмертной славой в Полтавском бою, под Шлиссельбургом, несли эту песню по российским дорогам. Знамена и штандарты прославленной гвардии развевались на ветру. Следы немецких, французских, турецких пуль были на древках, на полотнищах.
      На многих полях сражений в Западной Европе видели русские кивера и каски. Много гренадерских шапок, простреленных вражескими пулями, упали на полях сражений, но ни одну из них не бросали гвардейцы. Они гордились ими и хранили, как священные реликвии. Приходя в полк, гвардеец получал в знак награды и уважения простреленную гренадерскую шапку. Молодой гвардеец клялся, держа ее в руках, целовал и больше никогда не расставался с нею.
      Простреленная шапка с выгравированной фамилией была великим символом борьбы и мужества: она напоминала, как должно сражаться, напоминала солдату о горячих славных днях, смелых атаках, смертельных битвах.
      Шли годы. 1760 год. Суворов. Ключи Берлина у русских. Боевое знамя лейб-гвардии гренадерского полка. Это знамя полк торжественно принял "За взятие Берлина 1760 года 28 сентября".
      Русскую гвардию хорошо помнят Берлин, Лейпциг, бульвары далекого Парижа, снежные перевалы Балканских гор, суровые Карпаты.
      Грянул Великий Октябрь. И на осеннем ветру в темные октябрьские ночи люди увидели греющихся у костров красногвардейцев - первых провозвестников Советской гвардии, тех, кто с оружием в руках вышел защищать революцию.
      Нет, не померкли боевые традиции русской гвардии!
      Все лучшее, что было накоплено веками в русской армии, взяли на вооружение советские гвардейцы. Не только взяли, но многократно приумножили.
      Румянится небо, колышутся старые ели. Звенит подо льдом просторная река. Стынет сухой морозный воздух и звонко хрустит под ногами твердый, укатанный снег.
      "В многочисленных воздушных боях за нашу Советскую Родину против немецких захватчиков, - торжественно прозвучало по Московскому радио, особо отличился и проявил при этом беспримерную храбрость Первый минно-торпедный авиационный полк военно-воздушных сил Краснознаменного Балтийского флота..."
      К этому времени полк мог рапортовать о следующем: личный состав полка сбросил на крупные фашистские центры Германии 13 тысяч фугасных и зажигательных бомб, вывел из строя 25 железнодорожных станций, уничтожил 24 военных и транспортных корабля, 200 танков, 99 автомашин, 95 самолетов, немалое количество фашистских солдат и офицеров.
      Берлин, Данциг, Кенигсберг, Штеттин, Турку и Бьерк - таковы дальние боевые маршруты полка.
      И 1-й Балтийский минно-торпедный полк преобразован в 1-й гвардейский.
      Да, здесь были героями все: летчики, штурманы, стрелки-радисты, техники, прибористы, синоптики, оружейники, мотористы... Все.
      И кажется, что ради такого дня солнце проснулось раньше, обласкало своей лучистой нежностью людей.
      Подхожу к окну. Стекло заволокло толстым слоем морозных узоров. Почти ничего не видно. Преображенский спит, он ночью отправлял своих питомцев на боевые задания. В комнате тихо, тепло.
      Раздался резкий телефонный звонок. Полковник сразу же вскочил, взял трубку.
      - Преображенский слушает... Что?
      И тут в глазах полковника я увидел радость. Эта радость сменилась гордостью. Гордость - счастьем. Ему было чему радоваться, чем гордиться, от чего стать счастливым.
      - Сегодня полку будет вручено Гвардейское знамя!
      - Что ты сказал, Евгении?
      - Сегодня нам вручат Гвардейское знамя!
      В 11 часов 40 минут на взлетно-посадочной полосе выстроились гвардейцы.
      Необычайно ярко светит солнце. Белоснежная пелена аэродрома как бы слилась на горизонте со светло-голубым бескрайним небом.
      Полковник Преображенский вышел вперед, окинул взглядом стройные ряды гвардейцев.
      Летчик Михаил Плоткин стоял на левом фланге. Заметив полковника, Плоткин выше поднял голову. Крепкую фигуру его плотно облегал коричневый комбинезон. Кожаный шлем туго стягивал шею. И глаза, удивительно спокойные и чистые глаза, сегодня кажутся еще спокойнее, чем обычно.
      Рядом с Плоткиным штурман Василий Рысенко. Высокий, стройный, подтянутый. Быстрый взгляд и выработанное годами спокойствие.
      Позади Рысенко плотный, как глыба, широкогрудый начальник связи эскадрильи Виктор Петров, Необычайно подтянутыми, как никогда, показались мне подполковник Тужилкин, штурман Надха, радист Кудряшов. Летчик Ребриков смотрел поверх плеча взволнованного Дроздова.
      Многие летчики минувшей ночью побывали в дальнем тылу противника.
      Ермолаев, Кузнецов, Борзов совершили бомбовые удары по важнейшим опорным пунктам врага, по железнодорожным станциям и пакгаузам. Им опять пришлось пройти сквозь сплошную завесу зенитного огня. И они стояли здесь, спокойные, гордые, смелые.
      Тишину нарушил гул моторов.
      Вглядываясь в небесную синь, Преображенский сразу же узнал знакомую машину командующего Краснознаменным Балтийским флотом. Когда самолеты приземлились, из кабины флагманского воздушного корабля вышли вице-адмирал В. Ф. Трибуц, член Военного совета КБФ дивизионный комиссар Н. К. Смирнов, командующий военно-воздушными силами КБФ генерал-майор авиации М. И. Самохин, представители ленинградских организаций.
      Полковник Преображенский отдал рапорт командующему флотом.
      - Здравствуйте, товарищи гвардейцы! - обходя фронт, громко произнес командующий.
      В ответ послышалось мощное, многоголосое "Здравствуйте!".
      - Военный совет уверен, - сказал адмирал, - что вы, гвардейцы Балтики, будете еще крепче бить врага. Вручаю завоеванное вами в бою, овеянное вашими славными подвигами, омытое кровью Гвардейское знамя!
      Командующий высоко поднял знамя и передал его полковнику Преображенскому. Полковник поцеловал награду Родины. Снег зарумянился от шелковистых нитей знамени. Евгений Николаевич снял шлем, опустился на колени. Все молча последовали его примеру.
      - Отныне здесь, на этом снежном поле, - гордо сказал полковник, - мы клянемся с вами, гвардейцы-летчики, что будем приумножать славу Краснознаменного Балтийского флота! Произнесем же, друзья, стоя на коленях, гвардейскую клятву: Родина, слушай нас!
      - Родина, слушай нас, - повторили гвардейцы. - Сегодня мы приносим тебе святую клятву на верность...
      - Святую клятву на верность... - повторило морозное эхо...
      - - Сегодня мы клянемся тебе еще беспощаднее и яростнее бить врага, прославлять грозную силу советского оружия...
      - ...Родина, пока наши руки держат штурвал самолета, пока глаза видят землю, стонущую под фашистским сапогом, пока в груди бьется сердце и в наших жилах течет кровь, мы будем драться, громить, истреблять фашистских зверей, не зная страха, не ведая жалости, презирая смерть, во имя полной и окончательной победы над фашизмом...
      По случаю вручения полку Гвардейского знамени Преображенский распорядился дать праздничный обед.
      Белоснежными скатертями покрыты длинные, составленные рядами столы. Слева разместились летчики перовой эскадрильи, справа - второй, в центре третья Краснознаменная эскадрилья. На столах - скромные кушанья, но зато в центре - румяный, зажаренный поросенок.
      Ленинградцы, несмотря на то, что в городе голодно, раздобыли даже несколько бутылок шампанского.
      Расселись по своим местам хозяева и гости. Настроение торжественное, хотя каждый знал, что в любую минуту может завыть сирена воздушной тревоги. Тогда комната мгновенно опустеет, а летчики окажутся далеко за поселком, где-то в стороне Пушкина, Гатчины, над Псковом, а может, и еще дальше, над Великим Новгородом. Иные уйдут на свободный поиск вражеских кораблей в Балтийское море. Некоторые из них вернутся со славой, а кое-кто может и не возвратиться.
      Но пока все чувствуют себя непринужденно, весело.
      Вот сидит бывалый, черноволосый, с широкими бровями гвардии старший лейтенант Иван Иванович Борзов. Высокий, быстрый, черноглазый. Ордена Красного Знамени украшают его грудь. Слывет он мастером торпедных ударов на море, и слава о нем идет далеко. Он молод, дерзок в бою, горяч в схватках. Летал Борзов и на Черноморском флоте, и на Дальнем Востоке.
      Ивану Борзову от роду 26 лет, но уже многое повидал летчик, пройдя обычный путь молодого человека 30-х годов: школа, аэроклуб, авиационное училище.
      К декабрю 1941 года на синем кителе морского летчика лейтенанта Ивана Борзова красовались два ордена Красного Знамени. В представлении к очередному ордену Евгений Николаевич Преображенский писал о своем питомце: "Бесстрашный, смелый, волевой, в совершенстве владеющий боевой машиной командир-летчик".
      Рядом с Борзовым сидит Михаил Плоткин. Не он ли с Токаревым заставил маннергеймовское правительство бежать из Хельсинки в Ваазу? Не он ли, Михаил Плоткин, отличился с Василием Рысенко, с тем же Иваном Борзовым над полыхающим Двинском?
      Около Плоткина - бронзовоголовый Афанасий Иванович Фокин. Он сосредоточен, только изредка улыбаются его широко открытые карие глаза. Фокин от всего отмахивается; зато сам усиленно угощает других, поет пески про Ермака, про Степана Разина, "Калинушку".
      - Рядом с ним - Андрей Ефремов. Он и корабли топил, и на Берлин ходил, и тяжелые гитлеровские батареи под Ленинградом бомбил. Те самые батареи, которые обстреливали. Ленинград с Вороньей горы.
      - Я его, фрица, прижал, а он бежать. Едва догнал за Лугой. Не ушел гад, успокоился. Воевал Ефремов хорошо - первостатейный летчик. На его груди орден Ленина, Золотая Звезда, орден Красного Знамени.
      За ним сидит Никита Дмитриевич Котов - один из лучших штурманов полка. Если просто смотреть - обыкновенный штурман. Вдумайся, вглядись, поинтересуйся его биографией - поймешь, кто такой Никита Котов. Необыкновенный человек! Крестьянский сын. Биография его начинается с села Бабанки. Как-то в том селе появился сутулый босой мальчишка с длинными ступнями. Днем парнишка толкался на базарной площади, а ночью спал под крышами торговых лавок. Сиреневая рубашка, волосы светлые, торчком. Долго толкался бы мальчишка по базарной площади, если б не один добрый крестьянин - фамилии его Никита не помнит. Дал он ему, голодраному мальчугану, краюху теплого хлеба. Хлеб тот Никите до сих пор помнится. Никита ел жадно, торопливо, а крестьянин присматривался, как ест Никита. Прикидывал: годится ли в работники? Хорошо ест, стало быть, и работать будет хорошо. Плохо ест, стало быть, и работать будет плохо. Стал спрашивать, заглядывать в глаза, приглаживать копну густых волос.
      - Ешь, - говорит, - ешь. За еду денег платить не будешь. Ты чей же парень? Что-то в твоем лице узнаю знакомое. Откуда ты?
      - Не знаю, - боязно озираясь, ответил Никита. 
      Хлеб больно вкусный, дяденька, пышный, мягкий. Давно такого не ел. Хлеб-то у вас свой аль купленный?
      - Хлеб у нас свой. Без хлеба нам никак нельзя. Так чей же ты будешь парень?
      - Не знаю, - неохотно отвечал Никита. - Батька помер, а матку еще раньше на погост снесли. Две сеструшки остались, и те по миру пошли. Где-то в детдоме. Только где, сам не знаю.
      - Не знаю, не знаю! Затвердил ты одно! - сказал крестьянин и почесал затылок. - Нескладно у тебя получается. Ведь этак ты от света и до света скитаться будешь. Мир-то, гляди, большой. Работать надо. Какое же тебе дело найти? Не подумал ли ты, Никита?
      - Да мне, дяденька, хотя бы какую-нибудь, самую что ни на есть обыкновенную работу, которая потяжелее. Хлеб даром изводить не стану. Я если поем, сильный: руки у меня вон какие! Не руки, а прямо топоры!
      - Вижу, что руки у тебя топоры, - сказал мужик и рассмеялся. - Топоры! Чудной ты, нравишься мне. Пойдем, топор, работать ко мне, погляжу я там на твои настоящие топоры в деле.
      И стал с тех пор Никита Котов жить у крестьянина. Крестьянин с утра до ночи учил его уму-разуму.
      Потом в Золотоноше Никита семилетку окончил, автомехаником стал, а оттуда пошел учиться в авиационное училище в город Ейск, что на Азовском море. Уехал не задумываясь.
      Учился упорно. Из уст старших усвоил: чтобы стать метким бомбардиром, нужна отменная смекалка, острый глаз и острый ум.
      - Наше дело - не шуточное, - говорили Никите.
      Никите очень хотелось стать отличным бомбардиром. И он стал им.
      Никита Котов сидел в обнимку с не менее именитым бомбардиром из другого экипажа - молодым, необыкновенно смелым Михаилом Александровичем Советским. Тот был вовсе безродный. Ни отца, ни матери. Подкинули его на ступеньки детдома. И стал мальчишка детдомовским. Фамилию дали ему Советский. А имя?
      - Как зовут у нас Шолохова? - спросила руководительница детдома у заведующего хозяйственной частью.
      - Михаил Александрович! - степенно ответил завхоз.
      - Ну, стало быть, и его, Советского, назовем Михаилом Александровичем. Глядишь, такой же из него хороший человек получится.
      И назвали Советского Михаилом Александровичем.
      Всегда улыбается. Хорошо дело идет - обязательно улыбается. Плохо дело идет - Михаил Советский смущается. Никита Котов и Михаил Советский давно дружат и негласно соревнуются между собой. Один никак не отстает от другого. Один получил за боевые дела орден Ленина, другой - тоже! Михаил получил орден Красного Знамени, Никита - тоже! А вчера Советский обогнал Котова получил второй боевой орден Красного Знамени. Вручил ему награду командующий Краснознаменной Балтикой.
      В центре стола сидел огромный детина, бывший ленинградский боксер, штурман Владимир Соколов.