ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ

Бегадыр Гирей целыми днями ходил по дворцовой комнате, драл в ярости свою рыжую крашеную бороду, вспоминая, что произошло с ним под Азовом.

Не скинет ли его султан с крымского ханства?

Не помириться ли ему лучше навечно и накрепко с русским царем?

Но умный князь Зерум-ага говорил не раз: «А если турский султан повелит тебе войной на Русь идти, что делать станешь? Тебе и ослушаться нельзя, и идти не можно. Сведает, что ты с государем московским учинил мир, тотчас на твое место пришлет он иного хана».

И так плохо, и эдак нехорошо.

Бегадыр Гирей вспомнил, что в Бахчисарае на посольском стане давно уже находятся русские послы Извольский и Зверев, и повелел своему ближнему человеку Маметше-аге привести послов.

Посланники по посольскому своему чину надели са­мые дорогие платья, сели на лошадей и поехали к его ханскому величеству. Впереди послы Извольский и Зве­рев, за ними два переводчика, за ними доверенные посольства с царскими грамотами, потом подьячие с любительными подарками и остальные по два в ряд.

Маметша-ага ехал на белом коне впереди посольства. Не доезжая до ворот ханского дворца, он велел всем сойти с коней и идти пешими, при этом грозно закричал, щелкнув плетью по голенищу:

– Будете у хана, кланяйтесь низко, до полу, иначе стану рубить вам головы!

Зверев ответил:

– Знаем, поклонимся по чину. Не станете же вы и нас бесчестить, как бесчестили других послов, хватая силой за шеи и нагибая до земли.

Послы медленно вошли в хоромы хана в шапках, тем же порядком, по два в ряд, и остановились посреди палаты. Увидав хана Бегадыр Гирея, шапки сняли, поклони­лись до земли.

Хан сидел в правой стороне палаты, в углу, на бархатном червчатом ковре, величаво и гордо опершись на золотые подушки. Лицо его казалось добрым и спокойным. Лет ему было пятьдесят, волосы черные и с сединой. Крашеная борода аккуратно расчесана.

Позади хана на стене висел саадак – сабля кривая дамасская, бархатные ножны. Ближние люди: калга Ислам Гирей – справа, нурадын Сафат Гирей – слева. Другие стояли у стен в один ряд: Кутлуша-ага, Маметша-ага, Сулешав-ага…

Первым заговорил Извольский:

– Великий государь, царь и великий князь Михаил Федорович, всея Великия и Малыя и Белыя Руси самодержец и многих государств и земель восточных и западных и северных отчич и дедич и наследник и государь и обладатель Великия Орды – вам, Бегадыр Гирееву ханову величеству, велел поклониться и здоровье ваше видеть в золотопрестольном месте Бахчисарае…

Маметша-ага, недостойно и не к месту, дерзко на ухо шепнул Извольскому:

– Тебе бы, недостойный, следовало бы титул хана вымолвить полностью. Зачем ты прервал речь свою? Ска­зывай: аллаха милостью Великая Орды, Великого Юрта Крымского престола, Кипчакския степи, многих татаров и бессчетных ногаев, правой и левой стороны несчетных татаров и тевкесов и междугорских черкесов государь, высокоименитый хан Бегадыр Гирей, благодатный, славнейший, сильнейший и дерзновеннейший… Вот так…

Извольский помолчал, но повторять ханского титула не стал.

Хан выслушал речь посла сидя, в шапке, и, в свою очередь, спросил о здоровье царя Михаила Федоровича, спросил, как ехали, не задирал ли кто в дороге, ни чинил ли какой обиды, хорошо ли послы устроились на посольском стане.

Извольский ответил:

– Ехали без всякой опаски (а в самом деле было не так), на посольском стане… устроились пока складно.

Извольский не сказал хану, что перекопский бей для лошадей дал всего вязку соломы, на всех людей – одного освежеванного барана да тридцать лепешек. Тем кормом можно было, за свои же деньги, накормить людей один раз, а коням соломы досталось на один зуб. Он не сказал, что они оставляли в стороне проезжую дорогу, переходили вброд гнилые воды, топи, болота, ночевали под открытым небом в дубравах, обходили разбойничьи пристанища, хоронились в камышах и кустарниках, что их всюду подстерегали татары, желая пограбить добро и погубить послов.

Извольский не сказал хану о посольском стане, находившемся в десяти верстах от Бахчисарая у реки Альмы. А сказать было что. «Четыре пунишки-домика, – записали послы в своем постатейном списке, – сложены из дикого, нетесаного камня, смазаны скаредным навозом, без потолков, без пола, без лавок, без окон для света. Воистину объявляем, псам и свиньям в Московском государстве далеко спокойнее и теплее живется, нежели здесь нам, посланникам царского величества».

Извольский и Зверев не сказали хану, что Маметша-ага бесчестил их и требовал, чтобы ему прежде, а не хану они отдали царские грамоты. Едва силой не вырвали грамоты из рук.

Русские послы раскусили наглого и алчного Маметшу-агу. Это он настоял на том, чтобы впредь всех послов Московского государства посылали в Царьград не через Дон, как было, а через Крым, дабы не ускользали от татар царские поминки.

Маметше-аге хотелось узнать раньше хана, что писалось в царских грамотах. Бесчестные слова его не подействовали на послов, не устрашили. Они ответили Маметше-аге: «Где головы наши будут, там и грамоты царского величества, а когда уже увидишь нас мертвыми, тогда и царскую грамоту возьмешь!»

Бегадыр Гирей, видно, во всем потакал Маметше-ага и слушал его.

Любительную грамоту в голубой тафте Извольский подал хану, а тот, приняв ее, будто нарочно тут же пере­дал Маметше-аге, который, оскалив зубы, довольно ухмыльнулся…

Савва Зверев сказал:

– Наш государь прислал вам, хану крымскому Бегадыр Гирею, любительные поминки: сорок соболей, черную лисицу, да еще две пары самых дорогих соболей.

Хан заулыбался. Поминки принял ближний человек хана.

Бегадыр Гирей слушал послов внимательно.

В палате была полная тишина. По повелению хана принесли золотые кафтаны и надели их с усмешкой на Извольского и Зверева, после чего их сразу отпустили до особого ханского указа на посольский двор.

Скоро к послам пришел пристав и сказал, чтобы они сейчас же повидались для государских дел с Маметшей-агой. Извольский без всякого спора пошел в дом к ближнему человеку хана. Встретив Извольского, Маметша-ага сказал со злобой:

– По какой такой причине нет мне письма от вашего думного дьяка? Я писал ему, братался с ним, а он поставил меня ни во что! – Маметша-ага бросил на пол соболью шапку и закричал: – Грамоты царские мне не дают, письма мне не написали, поминки мне привезти позабыли!

Извольский ответил:

– Поминки даны тебе, чего же ты еще хочешь?

Маметша-ага не ответил ему и повелел вдруг своим людям вертеть послу ноги, в уши колоть спицами, набивать ноздри сухой травой и конским волосом.

Люди Маметши-аги все так и сделали.

Маметша-ага оборвал крест на Извольском, содрал с него дорогую одежду, привязал к пушке против палат хана и держал так целый день. Потом Извольского посадили на деревянную кобылку, завязали руки назад, а к ногам подвесили камни.

Дошла очередь и до Саввы Зверева. С него потребовали поминок по новой росписи.

– Не будет поминок – будут разные муки до смер­ти, – сказал Маметша-ага. Мы за вами, посланники, в Москву не посылали. Вы сами приехали, так платите теперь то, что нам положено.

Савва Зверев отказался. Тогда его подвесили на ремне за большой палец. Он потерял сознание. Его отлили хо­лодной водой, спросили то же самое.

Он снова отказался, ссылаясь на то, что привезенные подарки будут розданы им всем по чину и по указу государя. Тогда посла подвесили за правую руку и за ноги и сняли с ремня, когда он был едва жив.

Освободили посланников через неделю. Когда они вернулись на посольский стан, то нашли, что многую рухлядь, которую они должны были отдать в руки ханским женам и ближним людям хана – шубы, соболей, лисиц, – разворовали.

Не скоро им сказали, чтоб они явились с полными подарками к нурадыну Сафар Гирею. Подарков не оказалось, и русских посланников посадили на две недели в новое заточение и подвергли новым пыткам. Их били «влежачь», сажали на горячую железную кобылу и грозили, что всех посольских людей отведут в Чуфут-кале и там продадут за море, в Турцию.

Сам Бегадыр Гирей приходил к пыточной избе и слушал, прильнув ухом к двери, как их пытали.

Когда послы после пыток оправились, надменный Маметша-ага велел им явиться к хану, в Ответную палату. Послы пришли, приветствовали Бегадыр Гирея, его нечестных ближних людей по чину. Хан спросил послов о здоровье. Те промолчали. Хан велел послам сесть на приготовленные низкие скамейки, покрытые коврами.

Послы сели.

Ответная палата была просторной и светлой. Высокие стены ее до самого потолка были обиты голубым бархатом, а на восточных сетчатых окнах висели огромные золотистые занавеси, сшитые через полосу с желтым бархатом. Мраморный пол был устлан разноцветными попонами.

Хан сидел на парчовых и атласных подушках у стены, поджав ноги по-татарски.

Ближние люди хана объявили, что Бегадыр Гирей имеет повеление и полномочие султана Амурата вести с послами дела. Они же сами, ближние люди, имеют указ хана и султана говорить с послами как за самого султана, так и за крымского хана и за все большие и малые крымские юрты.

Извольский спокойно изложил поручение московского царя:

московский государь желает сохранения мира с Крымом и предлагает составить роспись поминок и казны с тем, чтобы сверх того никаких «запросов» не было;

захват казаками Азова произошел против царской воли;

новые города строятся и будут строиться, потому что татары постоянно нападают на московскую Украину. Сносить построенных городов московский царь ни в коем случае не будет.

Бегадыр Гирей зло и гордо приподнял голову.

– Казны вашей не требую, – заявил он. – О казне речи не будет. Я требую, чтобы Азов-город и все захваченное в нем было возвращено, чтобы немедленно были уничтожены все восемь вновь построенных укрепленных городов.

Послы снова повторили слово в слово поручение своего царя.

Хан рассмеялся, показав большие белые зубы.

– Тогда я сам возьму Азов, сгоню казаков с Дона, разметаю ваши городки, пойду с ногаями большой войной на московскую Украину, разорю все и уведу в полон столько людей, сколько мне будет надобно.

Послы сказали:

– Наш царь желает быть в мире с крымским ханом, но угроз его наш царь не боится.

Посланников, переводчиков, кречетников выгнали, увели на конюшню и снова вешали за руки и ноги, били палками, едва не побили до смерти. Потом Бегадыр Гирей снова позвал их к себе и спросил о здоровье. Извольский отвечал:

– Сидючи в неволе при таких пытках, не больно-то поздоровеешь. Мы у тебя, хан, вроде бы и не послы русские, а убогие галерники.

Хан снова почтил послов своим коварным вниманием. Он, велел им сесть напротив себя. Послы, видя ложное гостеприимство хана, отказались сесть. По посольскому обычаю они били челом и сказали через переводчика:

– Сидеть нам теперь не годится. Мы не на посиделки ехали сюда, а для того, чтобы править посольское дело.

Хан вспылил:

– Долго ли вы будете запираться? Не будете Азов возвращать нам, татарам, так вам же хуже будет… Я сам проведу межу, разграничу земли между нашими государствами и установлю власть свою по реку Днепр и по Киев. Я остановлюсь на тех местах, где ступила хоть раз нога войск султана, таков у нас мусульманский закон, и уступки в нем не будет. Если я, по милости аллаха, возьму Азов, то я сдую Русское государство, как пыль с зер­кала.

Извольский неторопливо сказал:

– Тому состоятися невозможно!

И Зверев добавил:

– Изящно выразумлено то дело, но не угодно оно нашему царю и государству. Нам следует все наши важнейшие дела совершать, дабы вражду успокоить, ссоры искоренить без всякой кривды и обиды, чтоб то было приемлемо и для вас, и для нас с радостью, а не с печалью…

Хан выслушал их будто нехотя и сказал:

– Сказанное мною – воля султана, а не моя… Вы длинно спор ведете, а дело не делаете… пустое мелете…

Послы попросили хана, коль с ним дела «не можно сделати по-доброму», отпустить их к султану.

Хан усмехнулся:

– Отпустить вас к султану невозможно.

Послы просили отпустить их тогда в свое государство.

Хан громко рассмеялся:

– И то невозможно никакими мерами, – и велел послам выйти вон.

Послы, уходя, заявили:

– На твоей душе, хан, грех будет, если мы помрем в Крыму попусту.

Хан, зло сверкнув глазами, приказал вытолкать послов взашей…

Русское государство решило объявить хану о тех насилиях, которые он учинял над русскими послами, чтобы получать больше царских поминок. Оно решило все изложить на Земском соборе, выписать по статьям все неправды, совершенные и совершаемые в Крымском ханстве. «Учинить Собор патриарху и архиепископам и черным властям, и всего Московского государства всяких чинов людям, чтоб всяким людям сказать, какие неправды идут в Крыме и какое мучение и грабежи государевым посланникам и всяким государевым людям делают», – объявил царь в специальном указе.

Земский собор собрали в Столовой избе. В ней было многолюдно и шумно.

Одни кричали:

– Не задирать хана! Не трогать султана!

Духовные люди и патриарх говорили:

– Воля государя в том, как ему быть у себя в Москве с крымскими послами и гонцами. А мы люди духовного чину и звания, и нам говорить о том непригоже.

Думные чины не уступали:

– Против таких неправд мы готовы стоять до конца.

Стольники, стряпчие, дворяне московские заявили:

– Мы рады все помереть, но такому позору не быть больше!

Дворяне и дети боярские сказали в один голос:

– Пора бы царю Михаилу Федоровичу велеть не посылать к крымскому хану и к его ближним людям своей казны, а лучше тратить ее на служилых людей, которые крепко будут стоять против бусурманов…

На Земском соборе горячо и горько говорил свою речь посол Григорий Зловидов:

– Перетерпел я в Крыму, бояре и дворяне, такие злые насмешки, насильства и позор, каких и в аду человек не сможет испытать! Государева казна не будет скудна, ежели царь и бояре откажут ханам в поминках, да и во всем. Нам, славные бояре, лучше держать в украиных городках пристойных ратных людей. То все идет в полное посмешище перед народами. Наших людей в полон ведут, а мы, щедрые да нерадивые, посылаем за разбой дань хану. А он еще крепче лютует, корежится, деньги вымогает, берет соболей, шубы дорогие. Наших посланников яко цыплят убивает, морит голодом, пытает, а мы в прибавку еще шлем хану да султану новые поминки. В том хан видит нашу слабость… Но мы-то не так слабы! Пора бы нам, русским людям, прекратить сии позорные посылки…

Торговые люди суконной сотни сказали свое слово:

– Все мы, государь, готовы за государево здоровье помереть… Но крепко мы оскудели от пожаров, от хлебной невыгодной торговли, от многих государевых великих и тяжких служб, от сборных и поворотных денег, от городового земляного дела. Но всё едино, согласны мы с честью защищать государство, царя и государственное дело…

Поговорили, поговорили бояре, да с тем и разъехались.

Бегадыр Гирей дознался о Соборе и стал спешно посылать в Москву гонцов, послов, ближних своих людей.

Те клятвенно отрицали все пытки у хана, все истязания, творимые над русскими посланниками, но им было твердо сказано, что казна более в Крым посылаться не будет, что послы русские в Крым впредь тоже не поедут!

Крымский посол Абдулай Чилибей, гонец Тохтамыш Аталык уже не требовали возвращения Азова, просили только не оказывать казакам помощь да чтобы казна присылалась без убавки, – а послы русские, говорили они, приезжать в Крым могут свободно, насилий больше не будет. Хан Бегадыр Гирей договорился с ближними людь­ми крепко быть с московским государем в дружбе, «свыше прежних крымских царей».

Но свое слово Бегадыр Гирей не сдержал. В Бахчисарае русским послам снова резали уши, называли их собачьими головами, сажали в подклети, грозили резать их на куски и набивать из них чучела, казнили или продавали послов в Константинополь.

Тогда дьяки в Москве сделали крымским гонцам заявление, что московский царь решил не пропускать послов Бегадыр Гирея в Швецию.

Бегадыр Гирей снова клялся в верности и дружбе на Коране, ставил на шертную грамоту золотовислую печать, называл царя своим братом и обещал: «На земли и на городы и села ваши войной не ходить, никаким образом лиха не мыслить и не чинить; а буде подвластные наши люди, кто ни есть, войной на городы и на земли ваши пойдет воевать, и мы таких людей будем крепко стеречь и разыскивать и, поймав, смертью будем казнить и взятое все назад отдавать».

Он посылал в Москву сабли булатные в серебряно-золоченых ножнах, с поясами шелковыми, прислал царю коней дорогих и свое самое лучшее ханское седло. И тут же рушил свои клятвы, делал набеги на казачьи городки, на русскую землю.

Так шла к концу пора слабости Русского государства в отношениях с крымским ханом Бегадыр Гиреем.

После многих и неудачных набегов на Азов хан стал понимать, что ему одному с татарским войском без войск султана не взять крепости. Султан застрял под Багдадом, а когда он возьмет его? Когда пришлет свое войско, артиллерию? Сколько пришлет своего войска? Один аллах ведает.

Своим союзникам ногайский мурзам – Иштерековым, Мансуровым, Тинмаметовым, Янмаметовым и Аксаковым, с которыми Бегадыр Гирей ходил под Азов, он доверять не мог, ибо они, перейдя под власть Крыма, вознамерились снова вернуться в подданство Русского государ­ства, к любви и к прежней дружбе с донскими казаками: казаки охотно предоставляли ногаям пасти их скот в донских степях, где они хотели.

Бегадыр Гирей истребил за такие мысли двадцать пять ногайских мурз вместе с их семьями, но оставшиеся мурзы тайно и скрытно переходили со своими улусами на Дон.

Казаки давно и настойчиво предлагали улусным но­гайским татарам вернуться из Крыма на Дон, где им никто вреда чинить не будет, обещали помочь перебраться через реку. И ногайцы уходили от ханских насилий и убийств. Янмамет-мурзе едва удалось со своими семью сыновьями вырваться из рук беспощадного хана. Тридцать тысяч черных улусных людей ушли за Дон. От Бегадыр Гирея уходили ногаи большие и малые. Астраханские вестовщики Федька Елагин да Леонтий Карагашев писали в Москву: «Из-за воли ногайские мурзы с улусными своими людьми, с ясаком пошли многие из-под Крыму к Дону. Мурзы принесли шерть в подданстве и верности Русскому государству и расположились под Азовом, под прямой защитой донских казаков».

И все то делалось великим рвением и старанием атамана Алексея Старого. Это было важнейшим результатом занятия казаками крепости Азова.

Казаки имели все основания гордиться успехом своего самочинного предприятия, и государство должно было оценить по достоинству заслуги казачества.

ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ

Царь Михаил Федорович после тяжелой болезни долго не появлялся в Золотой палате. А дел государственных накопилось много. Особенно тревожили его донские дела. Что там творилось? К лучшему ли пошло все после захвата казаками Азова, к худшему ли? Царь ничего не знал. Прошел Земский собор, бояре пошумели, поговорили, разошлись, разъехались по дворам, по городам, и с той поры ничего путного царю не доложили.

Сидят бояре в домах своих, как медведи, только что не сосут лапу, а квас да вино пьют. Все их думы только о своем богатстве. Государские дела у них на заднем подворье.

Двадцать шесть лет государство в нужде, в тревоге, в волнениях. Смута прошла не скоро. А сколько осталось после нее следов. Сколько охотников царствовать да властвовать, быть самодержцами, сидеть на троне. Легко сказать, ты – царь, великий государь, поставленный на земле владыкой от самого вседержителя бога. Ты великий князь всея Руси. Ты самодержец: Владимирский, Московский, Новгородский, Казанский, Астраханский, Псковский, Тверской, Рязанский, Пермский, Вятский и иных многих земель, государь полунощные страны, Сибирские земли повелитель… А легко ли со всем управиться?

Двадцать шесть лет поляки домогаются веры нашей, земли, трона царского. Эко кусок махонький захотелось прибрать к рукам!.. Гулял по Руси Иван Болотников, татары терзали и терзают Русь, турки не унимаются сколько лет. Азов-город доставил хлопот государству неисчислимое множество…

Так думал царь, оставшись наедине с собою.

«…Азов нам пуще горькой редьки, а как тут быть? Не помоги казакам – нам же хуже. Помоги им открыто – и то худо… Как быть? С кем совет государский держать? Матушка, умом была далекая, померла. Отец родной преставился шесть лет тому назад. Думный дьяк Иван Грамотин хитер, умен, только и жил одним ослушанием. С ним и советоваться нечего: в опалу-де меня загнали, а ныне советов хотите? Другого ответа от Грамотина не дождешься.

Федор Иванович Шереметев хитер и тоже себе на уме. Его советы всегда идут только ему ж на выгоду. Это он ездил в Кострому звать меня на царство, он, на вид такой степенный боярин, писал обо мне в Польшу князю Голицыну: Миша Романов-де молод, разумом еще не дошел и нам «будет поваден». За «повадством», видно, и поехал к нам в Кострому. Теперь-то я не молод, разумом дошел до многого, «повадство» свое на деле докажу…

Боярин Лыков лукав, труслив, советы дает всегда надвое: и так ладно, и так складно. Разберись, поди, в какую сторону погнет? Со Стрешневыми совет держать – ума лишиться: отпиши-де нам, Михайлушка, сельцо, поместьице или пустошь какую-либо да указом награди!

С женой Евдокиюшкой совет мал, – народили деток: Алешеньку, Иванушку, Василия, Ирину-чадушко, Татьянушку да Аннушку – и маемся с ними».

Царь два раза перекрестился.

За три коротких месяца лютая смерть вырвала и унесла в могилу двух любимых царских сыновей – Иванушку да Василия. От этих двух страшных смертей не легко оправиться.

«…Иринушку не пристроили еще в замужество – один позор перед боярами. Да и сам-то женился по своей ли воле, по своей ли охоте? Где только не приискивали невест, кого только не сватали!

…Захотелось батюшке, царствие ему небесное, женить меня на иностранного государства принцессе. Послали по невесту князя Львова с дьяком Шиповым к королю Христиану в Данию. Приспело-де сочетаться государю нашему законным браком…

Повезли соболиные и иные подарки с особым наказом Филарета ласково говорить с королем, смотреть девиц издалека, бить челом по обычаю учтиво. Глядеть внимательно, какова которая возрастом, лицом, белизною, глазами, волосами, и нет ли какого увечья, смотреть, примечать вежливо, а посмотревши, идти вон. Какую выберут, о той и договор с королем ставить. Спрашивать у короля Христиана, сколько дадут за невестою земель и казны…»

Сватовство закончилось печально: Львова и перепившегося дьяка Шипова выгнали из Дании. Король Христиан отказался говорить с московскими сватами…

Захотелось Филарету высватать невесту в Шведском королевстве. И это сватовство окончилось позором.

Потом царь вспомнил Долгорукую, которая вскоре умерла, и вот… теперь он живет с Евдокиюшкой, с детьми… Не спокоен царь в своем государстве. И совета в та­кое трудное время ему действительно держать не с кем. Царь хотел было, как прежде, позвать князя Димитрия Пожарского, но умнейший князь был тяжело болен.

Остается один думный дьяк Федор Федорович Лихачев, который посоветует и отсоветует, скажет и сказанное слово, глядишь, обратно заберет…

Но делать нечего, надо звать Лихачева…

Скоро он вошел в Золотую палату, в малиновом одеянии, в красных сапогах; ростом высок, в плечах широк, одутловат, живот широким колесом. Поклонившись в пояс, мягко спросил государя о здоровье.

– Здоровье не шибко складно! – сказал государь низким голосом. – Как здоровье боярина?

– Бог миловал, живем не помираем, царю добра желаем. По какому делу изволил звать, государь?

– По весьма важному… Тут как-то вспомнил я англичанина.

– Англичанина?

– Да, боярин, англичанина Мерика и солонку хрустальную, обложенную золотом, дорогими каменьями и жемчугом, подаренную мне…

– То был хороший подарок, – сказал Лихачев.

– Вспоминал и другие бесчисленные подарки Мерика – все золото да серебро, серебро да золото… Торговлю вести англичанину надобно было, ездить в Астрахань, в Персию… Так что-то вспомнилось… А не ведомо ли тебе, боярин, какова ныне торговля в Азове-городе?

– Помилуй бог, не ведаю.

– А не ведомо ли боярину, каковы ныне дела на Дону? На море и в Крыму?

– Не ведаю.

– А не ведомо ли тебе, Федор Федорович, – гневаясь спросил царь, – каковы наши государские дела с ногаями? Они ведь переметнулись к хану; а не вернулись ли к нам, в наше подданство?

– Помилуй бог, государь, вестей таких давно не поступало.

– Кнутом тебя бить, боярин, аль палкой? Ближний боярин! Думный дьяк! А ничего не знаешь, что тебе знать положено, – сказал с раздражением Михаил. – Иль тебе служба царская наскучила?

Лихачев хотел было что-то возразить.

– Не препирайся! – гневно вскричал царь и продолжал уже спокойнее. – Так я с тобою сотворю то, что сотворил в свое время с Грамотиным, сослав его в Анадырь.

– С чего бы это ты, государь, так стал выговаривать мне? Вельяминов все делает от себя, по своему почину, минуя меня, дьяка думного. Ему все сходит. А ты, великий царь, меня лаешь.

– Все вы, сатаны, минуете один другого. Вдвоем, втроем, вчетвером минуете царя! Дел своих исправно не ведете. Михаил-де поваден нам! Я покажу вам ныне, поваден я вам или неповаден! А злую жалобу персидского царя читал? – спросил царь.

– Не довелось!

– Помрешь, тогда и доведется!.. Я хворая знаю о ней, а он сидит и не почешется. – Михаил помолчал. – В позор царю службу несешь, квас пьешь, пузо растишь, за своим хозяйством доглядываешь… Отниму твое хозяйство, запишу на себя все твои сельца, поместья, пустоши и приселки, а тебя кину в Анадырь. Ей-богу, кину! Азовских дел не знает, астраханских тоже не знает, крымских не ведает, донские дела думному дьяку – потемки. Другие государства знают о беспорядках в посольских делах, а Лихачев, живя в Москве, не знает того, что обращение в Москве с иностранными послами худое. У нас-де все хорошо. С других государств спрашиваете, Земский собор собирали, выговор крымскому хану за наших же послов делали, едва не разорвали с царством, войну подвинули близко, а у самих порядка нет.

Лихачев стоял, покорно склонив голову, а тихий обыч­но царь, встав у кресла, воспламенялся все больше и больше.

– Ты ведаешь, что персидский царь, наш любительный друг, ответно грозится: я-де и над вами, и над другими вашими послами велю учинить такую же крепость. Ну каково нам слушать это?

– То весьма недобрые вести.

– «Недобрые»!.. Куда годится моя царская служба, если я даю указ торговать людям персидского царя в Казани, в Астрахани беспошлинно, а нет – с малыми пошлинами, а там дерут с них шкуру своими законами, а не царскими. Они набивают мошну деньгами, скотом, товарами, а царь за все один в ответе. Бери-ка, читай, думный дьяк, помимо тебя бумагу доставили. Писал сам персидский царь.

Лихачев стал читать:

– «В Астрахани, в Казани и в других городах моим торговым людям убытки чинят, пошлины с них берут вдвое и втрое против собственных товаров, а для меня товары покупать запрещают: грошовое дело птица ястреб, купил мне его мой торговый человек в Астрахани, а воеводы, не кто-нибудь, воеводы – ястреба у него отняли и того татарина, у кого купил ястреба, посадили в тюрьму: зачем-де ты, татарин, продавал заповедный царский товар!