Андрей Голая Шуба бегал за ним следом; присвечивая двумя факелами, поддакивал:

– Очистим Дон! Корнилия изберем, братцы!

Маленький большеголовый казак, без шапки, с длинным оселедцем на голове, Иван Самобродов схватил где-то толстое и длинное бревно-кругляк, взвалил на плечо, не по мере широкое, и побежал к крайнему пороховому погребу. Возле погреба стоял шум великий. Иван подлетел к дверям погреба, крикнул зычным голосом:

– А ну, так вашу мать, казанскую сироту, богородицу, спаси, господи, и помилуй, разлетывайся! Чего стоите, рты, что гляделки, разинув?! Трахнем – порох возьмем! Гулять пойдем! Не трахнем – пороха не возьмем! Гулять не пойдем!..

– Почто тебе порох дался! – пробормотал престарелый, седой казак Семен Укола. – Остановись, безумный!

– Поди, я ныне остановлюсь! А ну-ко, отходи, бревном сшибу!

Бревно подхватили с десяток разъяренных казаков, разбежались и ахнули им в дверь погреба. Дверь сразу треснула, развалилась на мелкие щепки, а казаки с бревном пролетели ее и где-то в глубине погреба покатились кубарем.

– Бери! Хватай порох! Его и так маловато осталось. Всем не достанется и по одной пороховнице.

– Выкатывай бочки! Выкатывай!

Выкатили четыре бочки пороху. Одну тут же ненароком разбили.

– И всё? – спросил Иван Бурка.

– И всё! – сказал Иван Самобродов.

Андрей Голая Шуба сунулся к бочкам с факелом.

– Уйди, сатана! – закричали казаки, кинувшиеся опрометью от бочек с порохом. – Взорвет!

Андрей Голая Шуба, увидав рассыпанный по земле порох, выронил факел прямо на бочку, побежал за насыпь погреба.

Порох мгновенно рвануло, осветило ярким заревом все небо и перекинуло искры и горящие бочковые доски к другим бочкам.

– Братцы! – рыдающим голосом кричал Иван Бурка. – Погибнем же! Братцы!

Голос мятежного казака повис над крепостью.

Взорвались еще три бочки с порохом. Пламя от них метнулось по земле во все стороны огненной рекой, а вверх поднялось красным недосягаемым столбом, окутан­ным черным дымом.

Раздались крики. Потом в Азове-крепости стало так тихо, словно все вымерло.

Возле порохового погреба лежал, раскинув руки, большеголовый Иван Самобродов с сгоревшим на голове оселедцем и сожженным до черноты лицом. В крутой лоб его впились черные сгоревшие и несгоревшие зернинки дымного пороха. Иван Бурка стоял неподалеку от Самобродова, размахивая во все стороны обожженными руками, и рыдал навзрыд как малое дитя. Сгорели у Ивана Бурки все волосы на голове, и брови черные, и усы пышные, и черная как смоль борода, и даже кончик острого носа…

– Да ты ли это, Иван, – спросил его приятель, – ты ли? Господи! Ты плачешь? Надо же! Погуляли казаки с порохом. А все сатана Тимошка да блудня Корнилий. Без пороху всех оставили! Ах, сатаны! Ах… подлые! Сколько людей позагубили!

Сгорели двадцать два казака, а пообожглось порохом в четыре раза больше.

Три дня и три ночи кипело и гудело в крепости разъяренное людское море.

Татаринов понимал, с каким огнем играло войско, но атаманской булавы он отдавать изменникам не хотел. Был бы виновен – дело! Но нет же вины его! Будары с хлебом непременно приплывут…

Поглядывая на него, дед Черкашенин вытирал слезы и приговаривал:

Ах ты, батюшка, наш славный тихий Дон!

Бывало ты, Дон, все быстер течешь и чистехонек!

А теперь ты, кормилец, все мутен течешь:

Помутился ты, Дон, сверху донизу…

Брошенная искра разгорелась в верхних и нижних городках. Враги Татаринова на все пошли. Где черной ложью действовали, где подкупом, где самым злым и неслыханным наговором. И требовали они немедля атаманской булавы да Мишкиной головы. Пили, гуляли, орали и насмехались:

Ой люли, тарара,

На Юре стоит гора.

Ворон черный там сидит

Да с утра в трубу трубит…

Ой люли, тарара,

Сбрита саблей голова!

Шум на майдане и злоба возрастали с каждым часом. Кто остановит взбунтовавшихся? Кто? Да, видно, остановить их некому. Им уже не в закон добрые увещевания умнейшего атамана Алексея Старого. Не трогают их разъярившиеся души и окаменевшие сердца, крепкие, как железо, и справедливые слова атамана Ивана Каторжного. Какое дело им, мятежникам, до огненных, отрезвляющих человеческий разум призывов атамана Наума Васильева? Что им теперь до совести и мудрости слов и великих дел атамана Черкашенина? От всего отказались. Гудят свое:

– Бить атаманов. Царского жалованья нету! Хлеба нету! Пороха нету! Свинца на брата осталось по пульке! Москва нам ныне не указ!

Атамана Татаринова скинули и заспорили, кому быть атаманом: Корнилию или Тимошке. Кто-то, видно, смеха ради, крикнул еще Ивана Бурку.

– Куда ему быть атаманом?! Без носа и без волос. Одни глаза торчат!

Ивана Бурку отставили. Яковлевы стали требовать, чтобы прежде, нежели будет избран новый атаман, срубили Мишке голову, а нет – кинуть его в тюрьму-тюгулевку.

– Дело! – дружно крикнуло войско.

К Татаринову подлетел «слепой» Санька Деменьтьев, схватился за булаву.

– Отдай! – крикнул.

– А не отдам, – твердо заявил Татаринов и ударил его по голове тяжелым набалдашником булавы. Тот покачался, покачался и грохнулся.

– Убил! Второго казака Мишка ни за что убил! В тюрьму его! Хватайте булаву! Хватайте, братцы, а то он еще кого убьет ею!..

Кинулись к атаману пятеро рослых казаков:

– Отдай!

– Не троньте! Убью! Атаманскую булаву не воровством берут, спокон века так было, не бунтовством, а по чистой совести и по праву… Вы же своим воровством да поклепами у меня булавы не возьмете.

– Да как же так, братцы! Что же он – в тюрьму с булавой пойдет? То будет и в позор всему войску, и в вечную укоризну.

Не отдал Татаринов атаманской булавы. Ему хотели скрутить руки – не дался. Хотели саблями срубить голову – войско крикнуло:

– А не рубите Мишке голову! Успеется!

Его повели по длинному двору к круглой, стоявшей в средине города тюрьме. Он шел с булавой, гордо подняв непокрытую голову, и пристально вглядывался быстрыми раскосыми глазами в понурые лица мятежников. Черные брови, сросшиеся на переносье, хмурились. В такт твердого шага на правом ухе его покачивалась большая серебряная серьга. Вдали на крыльце замка Калаш-паши стояла в белом бледная, но спокойная Варвара.

Тюрьма в Азове-городе была знатная: двери железные, замок в три пуда, пробои булатные, засовы медные! Сидел в ней донской казак Ермак Тимофеевич и ждал в страшной темнице от султана турецкого смерти своей либо волюшки. А еще сидел в ней Иван Болотников.

Крякнул тюремный староста, рыжебородый казак в малахае Максим Скалодуб, тяжелым тюремным ключом, натужась, повернул в левую сторону, три раза в пра­вую, – зазвонил замчище, заиграл неслыханными колокольцами и раскрылся.

– А погоди, Максим, не закрывай тюрьмы! – кричали с помоста. – Чтоб Мишке скуки не было в тюрьме, сажай к нему Алешу Старого, Наума Васильева да Каторжного Ивана. Вольготнее будет нам без них кричать атамана!

В крепости закричали:

– Любо!

– Не любо!

– Сажать!

– Не сажать атаманов!

Всех атаманов кинули в тюрьму. Хотели было и деда Черкашенина, а он сел на помосте, снял шапку, да и сказал:

– По тюрьмам я от войска Донского храброго отродясь не сиживал, а от вас, корыстных да кривых обманщиков люда праведного, по горло во лжи утонувших, сидеть в тюрьме николи и ни за что не стану. Рубите голову!

Совесть заела все же – не срубили голову знатному атаману. Крикнули Корнилия. А в это время черный поп Серапион, да войсковой писарь Федор Иванович Порошин, да дьяк Гришка Нечаев внимательно разглядывали царскую грамоту. Серапион тихо и хрипловато сказал:

– А печать царя Михаила Федоровича да вовсе не така… Та печать на трех створках… а тут их две только!

– Ну?! – шепотом спросил Порошин. – И мне так сдается – всегда бывало три…

– А писано: с одной стороны – «Божиею милостию великий государь царь и великий князь Михаил Феодорович». Дважды сказано «великий», а тут единожды!

Дьяк Гришка сверил эту грамоту с другой.

– А в середине царской печати, – вспотев, говорил поп, – Георгий Победоносец на коне колет копьем змею-дракона с крыльями… А тут… крыльев у змеи и нету. Змея обнаковенная…

Яковлевы зашумели:

– Почто вы там ногтями печать царскую колупаете? Попортите!

– А не попортим, – ответил есаул Порошин. – Неси­те знамя царское.

Вынесли.

– Глядите! – сказал казакам Порошин, подняв руку. – Там-то змея с крыльями, а тут-то у змеи крыльев нет! Подложная грамота!

– Быть того не может! – закричали, надрывая глотки, братья Яковлевы. – Тебе все, что к нам от царя придет, подложное!

– Подложная! – твердо говорил Порошин.

– В тюрьму его кинуть! И попа с ним заодно в тюрьму!

– А не коротки ли руки ваши? – обозлясь, сказал Порошин.

К нему было кинулись с обнаженными саблями, но он мигом выхватил из ножен свою саблю:

– А подойди кто, свистнуть не успеешь – сбрею…

Зная храброго и ловкого есаула Порошина, все отступились.

– А на другой стороне царской печати писалось: «Всея Руси самодержец и многих господарств господарь и обладатель». А в сей грамоте писано «государств», а следует «господарств». Я все печати знаю царские, – вытирая рукавом рясы потный лоб, сказал Серапион. – И покойницы инокини Марфы Иоанновны печать знаю, и, царствие ему небесное, с двумя перстами печать Филаре­та Никитича…

– Ну, ежели грамота подложная, – крикнуло тогда войско, – не станем избирать атаманом Корнилия. То спросится с него, сыщется войском. А без атамана нам быть ныне все едино нельзя! Кричите Тимошку!

– Тимошку! Тимошку!

– Ивана Разина! Чем не добрый казак! Во всем гож! Ивана Разина!

Дружнее, чем за других, крикнули все-таки за Тимофея Яковлева.

– Но как же Тимошке править войском без атаманской булавы?

– А мы порешим Мишку насмерть и булаву добудем. Пошли к тюрьме!..

– Безумные! Остановитесь! – услышали они голос позади себя. Оглянулись. На помосте (того еще во веки веков в обычаях не было на Дону) в белом одеянии стояла, сверкая лучистыми глазами, Варвара Чершенская.

– Остановитесь! – звучал ее голос.

Лицо ее было бледно. Голос дрожал, но был тверд и решителен.

– Безумные! Не здесь ли, на этой земле, и не в этой ли древней крепости бывал донской казак Ермак Тимофеевич?

Все затаив дыхание повернулись к помосту: «Не полезет же баба на помост майдана, коль дела у нее нет?!»

Слушают:

– Дикие и неблагодарные! Вы же сами порешили в кругу: ехать атаману Татаринову в Москву, сложить за вас же свою голову! Вы же сказывали ему на отъезде, что он служил войску всех честнее, всех бескорыстнее! Вы же говаривали всем, и то я сама слышала, Татаринов-де показал многим странам редкую храбрость, узнав о которой ужаснулись многие государи и сам султан Амурат! Вы же сказывали, что многим государствам стала ведома мудрость вашего атамана! Иные государи и люди многие не поверили, что Михаил Татаринов, вместе с вами, донскими казаками, одолел сильнейшую крепость Азов и нанес наивечный позор могучему султану. Иные государи почитали все это нелепым вымыслом да сказкой!.. Хороша сказка. Она запомнится потомкам!

Не вы ли, гордые и храбрые, отреклись ныне от этой богатырской сказки? Вы захотели снять голову предводителю, вашему прославленному атаману!.. Нет, не вы этого хотели. Этого желали ваши враги! Иуды Яковлевы! Не по чести они добиваются славы. Не честным путем хотят они добыть ее. Слава добывается острой саблей. Безумные! Почто вы не жалеете себя, не дорожите добытой вами славой! Почто вы губите ее! Опомнитесь! Вас Иоанн Васильевич за храбрость пожаловал Доном-рекой. А вы?! Куда вы силу богатырскую тратите?..

Озадачила она казаков своей речью. Призадумались. Не знали, гнать ли бабу с помоста, или дальше слушать ее. Слушать бабу в таком деле позор казаку. И не слушать нельзя. Все в дело сказано. А она все громче да горячее жмет:

– Вы осквернили память деда нашего Ермака, донского казака, родоначальника славы нашей. Вы осквернили славу покорителя Сибири! И дана вам на Дону своя воля, и Дон-река со многими протоками да зелеными лугами. И по той же Ермака славе стали в подданстве за московским царем Казанское, Астраханское, Сибирские царства с городами и землями. Аль позабыли вы, что в сей крепости сидел в темнице сам Ермак Тимофеевич!

Люди вольные! Не вы ли по достоинству должны сберечь память дела нашего! Ходили вы на Царьград с Черкашениным, со другом верным Ермака! А ныне вы и его хотели кинуть в тюрьму. Осталась ли у вас от этого совесть чистая? От татарских набегов пылают села русские и города казачьи, а вы учинили среди войска крамолу! В полон уводят детей и матерей наших, а вы не поспешаете им на помощь.

Казаки стояли и глядели на нее молча. Им казалось, что это уже земля и небо нагнали на них такую бурю.

– Гремят цепи на полоняниках, на старцах, на девах русских, а вы схватили друг друга за горло, не поделив втасти из-за клеветы черной. За то ли вы сражались и гибли?! Змий пожелал насладиться кровью единоверных братьев, поднявших руку с мечом брат на брата! Сатана, окунувший во хмель голову, пересилил господа, которому вы молились и которым присягали царскому знамени. Опомнитесь!

Она разила всех словно мечом, раскаленным на огне.

– Не допустите кровопролития! Не отнимайте законной власти, данной вами атаману Татаринову. Заключайте немедля в темницу братьев Яковлевых… Они навели смуту… Они заводчики! И, видимо, вы да и они не боитесь отвечать перед богом и трепетать перед судом праведным и страшным!

– А дело баба режет, – заговорили многие. – Братцы, что же нам делать? Мы же русские… Мы же с вами не князья и не бояре лютые… Враги наши будут отсчитывать, по вине нашей, монеты золотые, а мы будем свозить за город трупы христианские…

– А, господи помоги, баба брешет ладно!

– Вольные казаки! – сказала она наконец и словно в набат ударила. – Вольность не в том у казака, чтобы он саблей своей снимал брату голову, а в том, чтоб он снимал голову врагу своему. Позор вам! Честолюбивые и корыстолюбивые рабы, отступники, посрамившие честь и совесть казацкую! Сатанинское зло ослепило вас! Не будет вам избавления!

Она словно тяжелым булатным мечом наносила им удар за ударом. Ее глаза то светились сквозь слезы, то горели таким пламенем, которое осушало их. Ее красивый, подвижный стан был сравним с птицей в полете. Протянет руку – как будто крылом взмахнет. Поднимет голову – словно в небо летит.

Слушают казаки, затылки чешут. Казалось, земля и небо примирились с ее словами и правдой, но нет… невиданное дело! Баба увещевает! Как так!

А Варвара говорила все уверенней, все звонче:

– Завладев Азовом-городом, вы еще не освободили Дон от разбоя турецкого и татарского! Много еще горя и слез на нашей земле. Я призываю в свидетели правду Татаринова. Он вам не лгал! Татаринов лгать не может!..

Сказав это, Варвара неторопко сошла с помоста и со скорбью на лице направилась к замку.

В крепости наступило долгое молчание. Толпы людей к утру стали колебаться. И вдруг со стороны реки донеслась протяжная, знакомая песня:

– Братцы! – крикнул караульный, ходивший по сте­не с ружьем. – Да ведь это же будары Татаринова! Бу­дары с хлебом!..

– Батюшки!

– Хватайте злодеев Яковлевых!

– А погоди хватать-то! Схватим! Куда им деться!

Со стен крепости закричали:

– Будары! Будары!

Люди повалили на берег Дона. Они не верили тому, что случилось.

А песня слышалась все отчетливее и громче:

Скрестились тогда в крепости сабли казачьи, зазвенели, засверкали. Посыпались с них искры разноцветные, яркие. И пошла стена казаков на другую стену – сабли лихо посвистывают… Яковлевы стоят в стороне, кусают губы. Черкашенин с Порошиным да Иваном Зыбиным пошли открывать тюрьму.