Понедельник

Языческий лес. – О нечисти. – Экспозиция. – О нехристях. – Я становлюсь князем. – История Геурона. – О правителях. – Купечество как социальный союзник. – Смута. – Темный почтальон. – Устье Сольцы. – Планета-ангел

Я проснулся в лесу, но лес был как храм. Я лежал в острой утренней траве, рядом с проваленным деревом, ствол которого сплошь облеплен скользкими грибами. Вверх от меня, от травы и грибов обрушивались в небо тесные черные столбы тонко заточенных сосен – зыбкая лесная готика. Где-то в меркнущем небе двигались их вершины, гулко касаясь друг друга – но здесь, внизу – ночная тишина.

Это был храм незнакомого бога – его влажная магия повсюду. Она стекала по сосновым стволам в траву, она поддерживала в стоячем воздухе грибные споры, дымчато-пахучие пылинки. Я лежал на полу храма. Здесь все дышало невидимым травяным кипением – и эта жизнь перетекала поверх меня, оставляя на коже следы от нервных лапок муравья, обволакивая яростно-многоголосым комариным писком. И только выше – где-то среди тонких фракций тумана – уже теплились слабые обрывки рассвета, наудачу провалившиеся с востока в темноту леса, в узкие щели промеж плотно пригнанных стволов.

А еще выше – уже совсем мертво, одинаковые колонны сосен… Только вдруг – перечеркивая стонущие вертикали деревьев, стремительно и немыслимо, словно прорезая себе путь во мраке, ударила слева направо серая бесшумная птица, которой нельзя бывать в этом храме. И сосны, будто расщепленные на уровне птичьего перелета, разом вздрогнули и сдвинулись, скрипя, обламываясь к земле ломкими кусочками игольчатых веток, пыльной крошкой коры… Тут же, просияв, ярче прожелтели по зеркальному воздуху солнечные блики – и уже совсем издалека донесся запоздалый птичий крик – какое-то страшное богохульство в адрес потревоженного лесного божества.

Белесое пятно в темной траве, – я тоже был здесь незваным гостем. Как эта птица – помнишь, у Северянина: а жизнь – полет случайной птицы сквозь светлый зал из ночи в ночь!

Но я не привык бояться ночных и лесных духов. Пусть они боятся меня и маленького серебряного крестика у меня на груди. Весь ночной космос, завороченный круто, как геркулесовая каша, на звездах, астральных траекториях и звериных знаках, не значит ничего по сравнению с легким серебряным перекрестьем, которое привычно касается твоей теплой кожи. В кусочке серебра сливаются огнистые эклиптики жизни, и ты чувствуешь, что за твоей спиной встает, раздвигая лениво полураскрытыми крыльями звездную пыль, огромный и разбуженный во гневе ангел-хранитель. Складки его отсыревших одежд тяжело расправляются во мраке, отбрасывая тихий и уверенный отсвет округ, и тебе становится теплее и уютнее в этом незнакомом лесу. В правой руке твоего ангела – пламенеющий меч, безумно тяжелый и длинный, острием своим уходящий в смерть. И если ты лежишь спиной поверх мокрой травы и грибной сырости, то не бойся ничего и лежи в свое удовольствие – в любой момент ты можешь прижать к груди серебряный крестик, и ангел-хранитель прохладной жесткой рукой вырвет тебя из уст пагубного змея, алчущего сожрати тя и свести во ад жива.

Я вздрогнул – под пальцами, привычно двинувшимися к груди, что-то тяжко похолодело. Крестик был на месте, но рядом с ним, широко охватывая шею и расслабленно распластавшись грубо спаянными звеньями по груди, грузно лежала металлическая цепь. Она была нестрашная и… знакомая. Оторвав затылок от смятой травы и коснувшись груди подбородком, я глянул на гроздья кованых колец, разбросанных поверх одежды.

Цепь тихо лучилась мягким золотом. Острый луч, протянувшийся сквозь туман прохладной стеклянной нитью, случайно ударился в золотое звено – и, испуганно разбрызгивая оранжевые горячие отблески по рубашке, ожил и замигал по тугоплавкому металлу.

Скользнув пальцами по нагретому золоту на груди, я улыбнулся. Кажется, колокол сработал.

День первый, условно понедельник. Около десяти утра.

Передо мной огромный дубовый стол. Темное дерево столешницы сплошь в скрученных обрывках бересты. Грамотки собираются в трубочки, с легким шорохом опадают по краям на выскобленный пол горницы. Прямо посреди стола – грубый приземистый сосуд из древнего стекла, отливает землистой зеленью. В сосуде жидкий и теплый мед – на всю комнату сладко пахнет смородиной. Я сижу на неширокой лавке, спрятанной в мягких складках дорожного плаща и вглядываюсь в плетение строчек на бересте. Я бессилен разобраться в этих рукописных крючках и ломких линиях, отдаленно напоминающих неаккуратный мазок осциллографа.

Три с половиной часа назад я проснулся где-то на самом дне глухого леса и понял, что колокол сработал. Прежняя одежда осталась в будущем: вместо почти новых «Дарк Валентино» – тесные штаны из плотной темной ткани с тонкой медной цепочкой вместо пояса… Светлая холщовая рубашка навыпуск до самых колен – совсем не похожа на ту, что изображают в учебниках древнеславянской истории. Первое, что я увидел, – толстая золотая цепь на груди, настолько тяжелая, что я с трудом оторвал спину от холодной земли. Остался сидеть в траве, обхватив руками колени и слегка поводя глазами из стороны в сторону. Темно вокруг. Отовсюду свешиваются ко мне острые травяные лезвия в мутных камешках молочной росы, и только голова торчит наружу.

Золотая цепь – это значит, что вокруг уже совсем другая Россия. Даже страшно: неужели пьяная затея четверых студентов передернула огромную страну, на полном ходу развернула гигантского медного коня истории? Тысячи имен, города и книги – все перевесил небольшой серебряный колокол… Не может быть.

Но… цепь? И рядом со мной – нет, не знакомый рюкзак цвета хаки, не алюминиевая банка походного примуса или планшет с топографической картой области. Свернутый дорожный плащ и торчащий из него продолговатый и плоский наконечник кинжальных ножен – когда я увидел его, мне стало смешно. Именно такой показывали в Севастополе на выставке музея военной истории: две деревянные пластинки обтянуты кожей, а между ними вставлен железный уголок наконечника с маленьким распаявшимся кольцом сбоку. Не торопись разглядывать растительный орнамент из переплетенных пальметок – теперь это твой кинжал, Алексис.

Итак, судя по кинжалу и мягкому плащу коричнево-красного цвета, в новой жизни я буду человеком обеспеченным. А эта цепь и вовсе заставляет о многом задуматься. Странно: в XX веке я был всего лишь сыном дипломатического работника, немного заученным «православным студентом», как ругательно сказал бы господин Херцен. Если следовать логике всеобщего перевоплощения Руси в формах древности, теперь я должен стать кем-то вроде молодого дьячка, а отец мой будет, соответственно, работником посольского приказа или же вестовым дружинником – в зависимости от того, какой сейчас век на дворе.

Кстати, это неплохо бы выяснить немедля. Я протянул руку и вытащил кинжал из-под плаща. Рукоятка уже не плоская, а полушаровидная, усыпанная множеством продавленных в металле ячеек… Маленькая ровная перекладина, железные пластинки переплетены серебряной проволокой, а сбоку, в торце крестовины – красные вкрапления меди – то есть X-XII столетие. Легко и привычно полезло из ножен светлое полотно клинка – и я вздрогнул. Кинжал был довольно длинный, почти меч. Поэтому с каждой стороны лезвия я ожидал увидеть тонкие неглубокие бороздки, но… не было никаких бороздок, и лезвие не славянское и не франкское – ровное и стройное, с туповато-округлым концом… Византийский меч!

И рубашка на мне – я вскочил на ноги – не рубашка, а хитон! Ну конечно. Плащ – вот он, расправились мягкие складки, отороченный золотом подол опустился поверх травы, наклоняя ее к земле – Господи, застежка над правым плечом! Прямоугольная блестящая бляха с едва различимым орнаментом – два льва пожирают огромного тельца. Я устало опустил руки и медленно перевел взгляд выше, к сосновым верхушкам. Скажи мне, кто твой враг, и я скажу, кто ты. Азиатский телец и раздробленная империя. Византия эпохи заката. Кажется, я – грек.

Верхушки сосен угрюмо маячили в вышине. Лес был густой и холодный, а в воздухе отнюдь не веяло близостью Мраморного моря. Пожалуй, в Греции никогда не бывало таких сосен: я, может быть, и грек, но Константинополь отсюда не близко. Значит, я пришел в эти края войной. Или… очень может быть – с дипломатической миссией. Наконец, меня могли попросту изгнать в чужие края, сюда, под северное небо – подальше от милой родины, стонущей под копытами азиатского тельца…

Сбоку сухо треснуло, встрепенулась из травы испуганная птица, и в ту же секунду я заметил, что в десяти шагах от меня – тропа! Торопливо подобрав подол плаща в тесный тяжелый сверток, сунул кинжал в ромбический разрез ножен и – под мышку. Тропа была едва заметная, но все-таки не звериная. Быстро двинулся в сторону – туда, где стеклянно плескался небольшой ручей, спрятанный в мокрых корнях. Здесь на влажной земле… нормальные человеческие следы – три или четыре аборигена прошли, аккуратно ступая след в след. Непростые, видать, пешеходы: не хотят, чтобы я знал, сколько их было.

…Под соснами, мимо гулких стволов, по мягкой земле. Совсем нездешний, нетеперешний человек, а иду себе и дышу этим воздухом. Чувствую, что я не один. Что мыслят обо мне эти… глаза, эти невидимые существа, что смотрят тихо из-под земли, сверху сквозь переплет ветвей? Притихли и насупились, молча глядят, как чуждый им, незнаемый, непугаемый человек в сапогах и узкой неловкой рубахе движется на длинных ногах, вглядываясь с высоты своего роста в пыльные следы на тропе… Я разогнул плечи и оглянулся – взгляд получился какой-то властный – лес редеет, и пахнет большой водой. Сейчас выйдем к реке.

Внизу, в размыве светлого берега – черная гнилая скорлупа лодки. Вот отсюда они вылезли наверх и пошли по тропке к лесу. Скорее трое, чем четверо: лодочка маловата. Придерживая под мышкой кинжал, я спустился к воде. Челнок не привязан – вытащили на берег и оставили лежать кожаным днищем на песке. Совершенно архаическое судно, не позже девятого века, ни уключин, ни руля… отверстия для мачты, понятное дело, тоже нет. Вещички лежат на дне, мокнут в зеленоватой лужице – какие-то тряпки и горшок, обмотанный… боже мой, куском льняного полотна! Волокна лежат плотно, добротная ткань… Анахронизм какой-то.

А вот и весло с обломанной истертой ручкой – зачем же такое толстое? Это ж какая должна быть кисть? Пора мне отсюда уплывать, потому что хозяин представляется человеком крупного телосложения. Сказано – сделано: лодочка, по счастью, совсем легкая – скользнула в родную жидкость и заюлила кормой по течению. Тихо-тихо, я еще не запрыгнул. Вот теперь бесшумно, без плесков – первый гр-ребок… Я покачнулся, стоя на скользком лодочном полу – что-то тупо стукнуло в борт, мутно пробурлив по зеленой глади горбатую полосу пены… И сразу липкий туман холодным облаком опустился к воде – где там берег? Что за бурление справа – удар хвостом, раз-два! Из-под воды в глаза – золотом чешуи! Рукой в борт – ох, до чего ж неустойчива лодка… Веслом вглубь, пальцы в воду. – нету дна! Прямо в глаза ледяные колкие брызги – будто чье лицо мелькнуло! Человек там, что ли? Да где ж тут берега?.. Везде, как в косяке крупной рыбы – слева, сзади – вода хлопает, но в просветах тумана ничего, только расходятся пузыри кругами… Подводная тень проскальзывает наискось под лодкой, с треском задевая днище!

И вдруг – из-под взболтанной волны прямо в уши тихий отчетливый шепот! Как ясно просвистели слова – и растаяли без следа, только струйками холода ударило по спине: «Кто ты?!» И опять – «Кто ты? Да кто ж ты?! Чужой?!». Вперед и вверх, расцепляя пальцы и отскакивая от весла, взмывает моя рука, опережая мысли, – инстинктивно, закрывая глаза от удара, взлетает ко лбу… Пока волной ужаса приподнимаются волосы на затылке, пальцы этой руки складываются в устойчивую щепоть трехперстия! Зачем? Этой бы руке цепляться за весло, за прогнувшуюся волну, соскальзывать в воду, отбивая запястье о борт перевернувшейся лодки, беспомощно рассекать речную плоскость вглубь, потом судорожно вырываться из бурливой зелени обратно к воздуху… Так нет же: тяжело, усилием, словно оставляя в воздухе желтый след раздвинутого тумана, правая рука взлетает ко лбу и впивается щепоткой ] спутанные волосы – «Во Имя Отца!»… Потом вниз – «…и Сына!», и направо, словно отводя плечом проникающий тычок вражьего лезвия – «и Святого» – наконец – железный блок локтем, жесткое движение к сердцу – «…Духа!».

…Ха! – как стекло нагрелась и вздулась река, оскальзываясь от лодочки к берегам. Словно горячий электрод ударился в реку – просветлела вода и посвежел воздух! Сквозь затхлый туман разом, отовсюду прорвался шум – а река-то журчит! а берега-то совсем близко – шелестят лесом, попискивают сероптичками и плюхают мирными жабами! Где ты, подводная тень, покажись? Ты была такой необычной в этом знакомом мире! Даже интересно взглянуть на тебя.

Действительно интересно. Едва ли там, под водой, была акула или заблудившийся аквалангист. Я склонен думать, что это обычные среднерусские русалки… Господи, да какой же это век? Откуда столько непуганой нечисти? Теперь мне уже определенно кажется, что я видел, как промелькнул, туго изгибаясь, толстый рыбий хвост. И этот холодно-игривый, острый голос из глубины – прямо в душу… Очень похоже на русалок. Еще Афанасьев писал, что они разговорчивые и любопытные. Что ж. Если это была русалка, я дешево отделался – эти твари, по легендам, редко оставляют жертву в живых. И я почувствовал, как хорошо быть в живых: как быстро и солнечно просветлел утренний лес по берегам…

Вот только весло напрасно упало в воду и плывет теперь в десяти метрах ниже по течению. И как это я умудрился его упустить? Ноги сами собой согнулись, и я тихо присел на мокрое дно, скрестив руки поверх золотой цепи. Ты чего это так рассиялась, подруга? Твои звенья прямо пылают в солнечном песке бликов!

Лодка сама знала, куда плыть, тем более что без весла мне сложно было влиять на развитие событий. Я давно уже заметил этот дым прямо по курсу и теперь с любопытством ожидал того момента, когда, вывернув вместе с течением из-за очередного поворота, моя лодочка выйдет на траверс странного холма, мелькавшего то и дело сквозь деревья. Очень любопытный холм – настоящее городище.

Первое, что я увидел, – это высокий колодезный журавль, наполовину окутанный желто-серым дымом. Вскоре уже можно было различить светлый уровень бревенчатого частокола, который начинался почти от самой воды и по спирали поднимался к плоской вершине холма. Наконец, самое главное – белые коротенькие столбики, охватывающие вершину сдержанным редким полукружием – два, четыре… десять.

Я кратко стиснул веки, нахмурился и еще раз пересчитал столбики. Десять. Десять детей богини Мокоши. Языческое святилище, девятый или десятый век. Добро пожаловать в беспробудную дикость некрещеной Руси.

Все сходится: извилисто раздвигая кусты, речка выносила меня прямо к небольшой кумирне могущественнейшей из женских богинь древнего славянства. Приземистый истукан самой старухи Мокоши должен быть вкопан где-то внутри частокола, накрыт клочьями шкур и пластами черного мха. А вокруг мамашиного кумира выстроились – вот они стоят, чернея на солнце выжженными мордами и корявыми конечностями – строгие высокие столбики сынов и дочерей. Жестокий Стрибог и непослушный Яровит, Колзда и Индрик-зверь, Жива и Зимцерла, финские шаманки Летьгола и Зимигола, дикая Голядь и темная Мохлюта…

Печально все это, очень печально. Кажется, я и мои друзья немного перестарались. Вернули страну слишком глубоко в прошлое. Боже мой, страшно представить: десятый век! Честно говоря, эта кровавая и беспокойная эпоха накануне крещения Руси – время ничуть не более симпатичное, чем конец XX столетия. Вот тебе и приехали в старую добрую Русь… Захотели променять испакощенную российскую республику на тихую гавань книжного средневековья! Не получилось.

Я покосился на некрещеное славянское солнце и поежился. Там, в 90-х годах второго тысячелетия, в электронных джунглях московского мегаполиса еще оставались живые храмы и последние священники. Там были остатки русской армии и недобитые писатели, преподаватели, ученые… Здесь – нет ничего: Русь только народилась! Ее еще нужно донести до 988 года, до горячей купели крещения… Не уронить по пути, не потерять, не продать этого драгоценного младенца!

М-да… Хотелось отдохнуть в тихом и мирном Московском царстве XV века… Или в золотом веке Империи Екатерины… На худой конец, при всеевропейской державе третьего Александра – но не тут-то было. Каникулы начались, но отдыха не предвидится.

Прерывистый женский крик донесся из-за дымного частокола. Ну вот и первые люди: безумно визжа, откуда-то из-под колодезного журавля быстро и на четвереньках проползла женщина – я увидел длинные седые волосы, волочившиеся по земле. Она мелькнула и снова скрылась в дыму – только визг еще летел параллельно водяной глади, искаженно отражаясь в небо. А лодка продолжает бесшумно скользить, святилище все ближе – и я положил плащ и кинжал на дно челна. Как-то сразу приблизился, укрупнился пологий склон с частоколом, вырастающим из воды, стали видны сухие трещины на бревнах и обломанные сучки – и я тихо перегнулся через борт, осторожно соскальзывая в воду. Рука держится за теплое дерево кормы, а все тело в воде, и никто не увидит меня оттуда. Не надо им меня видеть.

Визг прервался, и над водой запахло дымом. Smoke on the water… Нет, это не стук речной волны о бревенчатую плотину у подножия холма – это какое-то животное глухо бубнит сквозь потрескивание огня. И вдруг – совершенно отчетливо: властный окрик! Мужской голос! Меня заметили?

Затрещали ветки – лодка встряла в затопленный кустарник, и, легко оттолкнувшись от неподвижного борта, я погрузился в воду с головой. Неудобная вещь этот греческий хитон: затрудняет движения при плавании. Колени плотно ткнулись в илистое дно – здесь совсем мелко.

Я смотрел из-за кустов в сторону святилища и видел, как в полустах метрах отсюда неторопливо выделился из горячего дыма рослый неандерталец в обрывках бурой шкуры на животе и бедрах. Жирный и кривоногий, он вышагнул на проплешину зеленой травы между кумирами и, наклонив голову, исподлобья посмотрел туда, куда уползла визжавшая старуха. Массивно качнулся в волосатой руке бесформенный каменный топор – весь в обмотках высушенных жил, притягивающих кремень к топорищу. Глухо рыкнув, вздохнула шерстистая грудь в толстых мышечных складках, и, подняв руку к лицу, человек ожесточенно впился зубами в собственное предплечье – это он так почесался, что ли?

Нет, далеко не десятый век, с невнятным ужасом подумал я, когда на груди неандертальца тускло блеснули какие-то бляхи на длинных нитях, свисавших с концов жестких черных косиц – да-да, его волосы были стянуты в короткие косички, торчавшие из-за ушей. Амулет-полумесяц… каменный топор… неужели так выглядят теперь мои соотечественники? Интересно, они уже знают секрет бронзы?

Дымная завеса снова взволновалась, и наружу, глухо кашляя, вывалился тощий костлявый подросток лет шестнадцати – подломившись на колени в траву, он принялся тереть красное от дыма лицо грязными кулаками, продолжая при этом хрипло и жалобно мычать. Этот персонаж был совершенно обнажен – сизый загар покрывал безволосое тело, и только на голову была зачем-то нахлобучена рыжая лисья шапка: из-под нее высовывались характерные косички, но уже без блях-амулетов. Под мышкой подростка торчал небольшой лук – просто гибкая толстая ветка, стянутая перекрученной жилистой тетивой. Первый воитель попытался покоситься на младшего товарища, не изменяя положения тела, – но поскольку глаза у воителя были совсем маленькие и вдавленные, пришлось-таки повернуть голову и опять рыкнуть что-то невнятно-односложное.

Мне стало скучно. Это не нация, а дикость – убежден, что у этих людей еще нет общего межплеменного языка, нет городов, нет письменности… Я не успел домыслить – дым вежливо раздвинулся, пропуская сквозь себя черный силуэт человека… в роскошном мрачном плаще, волнительно распахнувшемся на ходу. Сразу возникли города, и язык, и письменность – неандертальцы притихли, а высокий господин, высвободив из-под крыльев плаща сухую руку в темном рукаве с серебристым отливом, манерно помахал возле носа бледными пальцами, разгоняя дымные завитки перед своим лицом. Это было лицо совершенно цивилизованного человека – худое и продолговатое, с выпуклым шишковатым лбом, гладко переходящим в блестящую залысину. Черная острая бородка и, над ломкими губами, – до странности узкий нос с приплюснутым кончиком… Горячие глаза вцепились в жирного неандертальца – и бородатый джентльмен что-то тихо сказал ему, нервно дернув бровью.

Сказал – и человек в шкуре, этот грозный Тор, этот пещерный гигант каменного века, мелко тряхнул кабаньей головой, подхватил покрепче свой молот – и, сильно сутулясь, послушно заковылял обратно в дымное облако, вверх по склону холма. Я немедленно предположил, что сухощавый воланд в плаще – начальник, и окончательно убедился в этом, когда прыщавый подросток молча метнулся к нему, забыв на траве свой первобытный лук, – почти на четвереньках, цепляя траву руками и подобострастно пытаясь уловить дрожащими пальцами тяжелое колебание черного подола. Высокий господин брезгливо отступил на шаг – и откуда-то из глубин его одеяния появился небольшой сверток, зажатый в жестких узловатых пальцах. Короткое движение черной руки – и сверток полетел в траву, разворачиваясь на лету, и посыпались из свертка какие-то темные дымящиеся куски… угли? нет: жареное мясо.

Подросток согнулся над свертком, жадно приникая к земле головой и разбрасывая в воздух мелкие брызги горячего жира – а в это время на вершине холма снова кратко взвыла женщина… Четыре удара топором, помноженные на эхо, затем раздраженный треск подрубленного дерева – и я вижу, как нетерпеливо обернулся через плечо чернеющий господин, задрапированный в плащ. Ну, так и есть: на моих глазах трое злоумышленников разоряют святилище Мокоши. Еще сильнее, уже в огненных отсветах, повалил дым, а потом и жирный тролль вернулся – в правой руке каменный топор-мьелльнир, а на левом плече – вырубленное из земли толстое раскрашенное бревно. Обрубок длиной около метра – значит, основная часть идола так и осталась под землей, а неандерталец выломал только верхушку неприкасаемого кумира. Черно-зеленые разводы ромбического орнамента… Белой краской по бурой гнили – женская фигура из пяти-шести прямых линий: ноги под подолом треугольного платья расставлены широко – считается, что Мокошь помогает роженицам… Обе ручки ромбической женщины задраны кверху: каждая из них вцепилась в хвост лошади – по обе стороны от нее два всадника с копьями в руках. Страшна и мстительна старая Мокошь – редкая женщина на земле повелевает всадниками!

Страшна – но не для всех: эти трое не признают божественного авторитета. Еще одно мановение начальственной руки – и толстый дикарь уже спускается к выходу из святилища – тяжело убегает, придерживая на плечах грязное ритуальное бревно. Тут же вслед за ним устремляется и господин в плаще – только подол заколебался по траве. Один лишь голодный подросток никуда не спешит. Забыв обо всем на свете, рвет зубами обгоревшее мясо, свой долгожданный завтрак – царская плата за услуги: ведь он, наверное, в одиночку греб всю дорогу, пока они втроем поднимались на лодке вверх по течению…

Старшие коллеги забыли о нем. Они спешат – с минуты на минуту прибегут с близлежащих полей крестьяне, которые, должно быть, слышали предсмертный крик удавленной седовласой жрицы. И горе тому, кого они застанут в черте оскверненного святилища! Местные жители, пожалуй, попробуют умилостивить оскорбленную богиню тем, что попросту принесут ей в жертву незадачливого подростка. Я осторожно скользнул вытянутой рукой через борт и нащупал на дне лодочки ножны. Через полминуты ветки кустарника уже мягко потрескивали – тихонько раздвигая их, я почти вплавь приближался к невысокому деревянному частоколу, на манер дамбы отгораживавшему заросшее черемухой мелководье от священного берега.

Уже слышно, как постанывает над жареным мясом юный дикарь. Возле бревенчатого забора течения вообще нет, и теплая вода стоит ниже колен. Аккуратно положив обе ладони на верхушки бревен, я напряг пальцы, осторожно подтянулся на руках и – разрывая хитон на животе об острую кромку сруба, оставляя по дереву мокрый след от штанов, – быстро перебросил на ту сторону ноги… Резко дернулись голые, облезшие от загара плечи подростка – но я уже здесь: подошвы в греческих полусапожках с мягким стуком опускаются на землю, и – вжи-и-изз! – заострился из ножен узенький светлый клинок.

Подросток так и не успел обернуться – он замер, пыхтя над недоеденным завтраком и напряженно косясь на кинжальное лезвие, игравшее в моей руке правильными зеркальными бликами. Отшвырнув ногой грубый лук, валявшийся неподалеку, я сделал еще шаг вперед и коснулся округлым острием его плеча.

– Как звать? – кратко спросил я, стараясь не щеголять московским акцентом. Мальчик сперва замер, потом бешено засопел носом, будто собираясь расплакаться. – Имя?! – Лезвие ткнулось в плечо, продавливая побелевшую полоску на коже. Я быстро глянул в сторону леса: два других разбойника уже совсем скрылись из виду. Скорее всего, направились к тому месту, где оставили лодку. Надо торопиться – минут через пять они добегут до места и обнаружат пропажу челнока.

– Мяу… – неуверенно сказал подросток, и я увидел, что у него задрожала нижняя челюсть. Я сгреб свободной пятерней сразу несколько жидких косичек и рывком заставил его подняться с колен. Слегка прижимая небольшой клинок к пояснице моего пленника, шагнул обратно к частоколу – и парень послушно попятился следом: смешная рыжая шапка съехала набок.

Вскоре мы уже оба сидели в лодке – вернее, я сидел, а парень полулежал на дне, прижимаясь носом к бортику, и судорожно икал от страха. Я развернул свой плащ и набросил его на это скрюченное тощее тело – странно было наблюдать, как из-под дорогого терракота выглядывают цыплячьи щиколотки в разводах засохшего ила. По счастью, утерянное весло тоже свернуло с основной протоки в стоячую заводь напротив святилища и застряло в кустах – двигаясь к лодке, я подобрал его и теперь мог корректировать движение суденышка вниз по течению.

Время от времени я бросал взгляд на широкое толстоносое лицо пленника, повернутое в профиль. Чем дольше я смотрел на него, тем более утверждался в мысли, что передо мной – типичный представитель коренного финского населения Окско-Поволжского бассейна. Вот откуда взялась в десятом веке эта неандертальская дикость – действительно, судя по русским летописям, славянские колонизаторы, пришедшие на землю финнов, обгоняли их по уровню культурного развития на несколько столетий. Видимо, парень принадлежит к первобытному народцу вроде Мери, Веси, Еми или Голяди… Если это так, то мы едва ли найдем общий язык. Скорее всего, он не понимает по-славянски.