XIX

– Кто здесь и почто пришел? – Плоское лицо рябой хозяйки постоялого двора, просунувшись в приоткрытую дверь, изобразило при виде столь разношерстной компании скорее усталое раздражение, нежели испуг.

– Бродячие скоморохи мы, – вежливо поклонился Данька. – Ищем ночлега.

– Ступайте с миром прочь! – Дверь сухо захлопнулась. Тогда постучал Потап. Его вовремя остановили – когда дверь вместе с косяком с хрустом просела в глубину проема на добрых полвершка. Старуха снова высунула в щель скуластое лицо – на этот раз побледневшее от испуга:

– Ступайте себе! Нынче гостей не берем на постой…

– Завтра мы дадим представление на рыночной площади и хорошо заплатим тебе за кров, – быстро сказал Данила, просовывая носок сапога между дверью и рассохшимся косяком.

– Ничего не надобно! – Хозяйка болезненно наморщила лоб. – У нас на дворе огневица… Дочка моя больная лежит – уходите прочь поздорову!

– Пусти нас, я вылечу твою дочь, – вдруг донесся скрипучий голос из-за широкой Данькиной спины. Дедушка Посух мелко поклонился, качнув в полумраке блестящей лысиной: – Я сам лекарь, знаю от огневицы отворотное зелье. Платы никакой мне не надобно – только дозволь повечерять да заночевать.

Дверь немедля открылась – бесстрастно оглядев медведей, один за другим перешагнувших порог и стеснительно замявшихся в сенях, старуха махнула рукой в глубь терема:

– Сегодня мест много: никто, окромя вас, не ночует. Гости огневицы боятся!

«Очень хорошо, – подумал Данька, поднимаясь по мостам в тесную опочивальную клеть без окон. Присел на жесткий сундук, застеленный шерстяным одеялом, и умильно покосился на лучинку в углу. – Господи, неужели можно прямо сейчас лечь – и уснуть до утра? Никого не резать ножами, не соблазнять и не обманывать, не ползать на брюхе по лесу и не разыскивать стати!» Только теперь он ощутил, что устал в дороге – добрых три часа провел без сна в седле, сопровождая телегу с дремлющими подопечными. Поэтому, когда на исходе третьего часа на горизонте, в размахе широкого речного берега показался наконец незнакомый и крупный посад с сотнями огоньков за оборонительным рвом, с шумными гуляньями у околиц, Данька решил: нужен ночлег. Город стоял на берегу большой реки – Влаги, как пояснила Рута. Завтра они продадут лошадей и купят лодку – по течению через два дня можно доплыть до тороканского города Калина… «Но это завтра, а сейчас – сон, – мысленно порадовался Данька, стягивая через голову надоевшую кольчугу. – Вот где счастье: просто уснуть одному. Без бабы. Очень, очень хорошо».

– Чур, я сплю с дядькой Данилой! – В комнату влетела Бустя и с лету завалилась на край сундука, поспешно расстегивая на груди пуговки нового, подаренного Посухом сарафана. – Милый братец, я буду охранять тебя всю ночь! Я не буду спать ни капельки! Хочешь, постелю себе рядом на полу? Или сяду в изголовье и расчешу тебе волосы во сне? – Стройная фигурка Руты тут же возникла на пороге опочивальни – молочно-белое личико отмыто от болотного камуфляжа, пламенные волосы мягкими волнами распущены по плечам, серые глаза и острые зубки весело поблескивают в улыбке – а тесная ночная сорочка едва доходит до колен, едва удерживает в расшитом вороте высокую грудь: горячие точки сосков с невинной откровенностью торчат и просвечивают сквозь ткань!

– Потап!!! – Данька заревел и с выпученными глазами бросился вон из спальни, кубарем скатился по лестнице в нижний этаж терема. – Потапушка, ступай наверх ночевать с девками! Запри изнутри дверь и не выпускай – это приказ!

Потап проворно бросился исполнять указание. В изнеможении, Данила повалился на лавку рядом с дедушкой Посухом – но тут же подскочил, как ужаленный: на широкой скамье у самой стены, сонно разметавшись в облаке собственных волос, лежала совершенно незнакомая и совершено обнаженная девушка! Закинув голову и обводя бледным языком пересохшие губы, она часто и шумно дышала, изредка постанывая – а старый плешивый Посух, присев рядышком на край ложа, занимался тем, что тискал в морщинистых пальцах ее крупную грудь, матово блестевшую от пота!

Данила не сразу смог выдохнуть спершийся в груди воздух. Зато почувствовал, что волосы на голове тихо приподнимаются, а щеки начинают зудеть от жара. «Так сходят с ума», – осознал он, тихо и все ниже оползая спиной по стене.

– Добрый медок, калиновый! От простуды и белокровия, от огневицы да трясовицы первое средство! – пояснило улыбающееся лицо Посуха. Дедушка еще раз обмакнул пальцы щепоткою в небольшой глиняный горшочек и принялся втирать снадобье в горячую, трепещущую в лихорадке грудь хозяйской дочери. Ее рябая мать – Данила только теперь заметил замершую фигуру старухи у окна напротив – наблюдала за происходящим с видимым одобрением: видимо, успела прикинуть в уме, сколько мер драгоценного калинового меда заезжий плешивый лекарь уже потратил на ее несчастную дочь. «Век, и век, и лев камбек… Воды мне, мертвой воды!» – простонала в бреду больная и, глубоко вздохнув, затихла.

– Ну вот и славненько! – Дед Посух вытер руки рушником и тщательно завязал им горлышко медового горшочка. Добавил с улыбкой, обернув седобородое лицо к старой хозяйке: – Теперича доченька ваша уснет, а наутречко скочит с лавочки здоровее прежнего. Так и запрыгает по горнице, песенки запоет! А нам теперь… почивати пора. Доброй ночи, славная хозяюшка…

Старуха нервно поклонилась, пробормотала что-то неразборчивое во славу Мокоши и исчезла, плотно притворив за собой дверь.

– Значит, ты ее сейчас… лечил? – спросил Данила после некоторой паузы и вытер лоб рукавом рубахи.

– Э нет… какое же это лечение? Так, видимость одна, обман! Народ у нас пока еще дикий, окромя снадобий целебных, ни во что и верить не желают… А настоящее-то лечение только сейчас начинается. – Он мельком оглянулся на дверь и достал из-за пазухи знакомый Даньке образок. Размотал мягкие тряпицы, поставил у изголовья спящей девушки и – затих, опустив бородатый подбородок на грудь.

– Остави, изыди, згинь… Заступи, помилуй, сохрани… – различил Данила обрывки невнятного бормотания. Он хотел спросить еще о чем-то, но понял: дед Посух теперь занят. Тихо поднялся и, мягко ступая босиком по половицам, вышел вон на лестницы. Сверху, из-за запертой двери опочивальни, сквозь густой храп Потапушки донеслось звонкое чириканье детских голосов – Бустя и Рута хихикали о чем-то девичьем. Данька ударил плечом входную дверь – зевая и пошатываясь на ходу, пересек неопрятный темный дворик, добрел до торчащей под забором телеги. Залез на кучу сена, подминая под голову какое-то дорожное барахло, теплое и шерстяное. Уже засыпая – по ряду вторичных признаков – понял, что спит головой на мягком и обширном брюхе развалившегося здесь же дядьки Сильвестра, который также предпочел почивать на свежем воздухе.

«Эка невидаль… я вон с медведем завсегда сплю… от него жар ровно от печки, и мохнат изрядно… самое первое дело с медведем», – отдаленным эхом прозвучала в отяжелевшей голове старая Михайлина шутка, и Данила заснул. Снилось ему разное – и сквозь дремоту в нежную ткань сновидений то и дело грубым контрапунктом вторгался низкий рокочущий звук у самого уха – у дядьки Сильвестра урчало в животе.

XX

После серии гулких ударов ворота растворились, и на двор вошли, разгребая коленями стелившийся по земле утренний туман, два незнакомых воина в гремевших жестью доспехах. Они громко смеялись, перекликались на незнакомом мягкозвучном наречии и вели в поводу огромных лошадей – тоже облаченных в панцири, в игольчатые нагрудники и пышные перья. Доспехи, и голоса, и перья – все это уже не снилось Даниле. Отнюдь нет – он тихо лежал на боку, утопая в мохнатой медвежьей туше, и широко раскрытыми глазами наблюдал за происходящим.

Кое-что в незнакомых дружинниках даже понравилось Даньке: в частности, музыкальная южная речь, похожая на смех морской волны, – а также хитроумные изображения на овальных щитах: равносторонние четырехугольные кресты, затейливо перевитые растительным узором, в глубинных изгибах которого неожиданно сквозили спрятавшиеся львы. Однако… гораздо более не понравилось Даньке другое обстоятельство: оба иноземца были совершенно и безрассудно пьяны – держались на ногах порой лишь потому, что опирались на своих лошадей. Один из них нес под мышкой собственный шлем, в котором плескались остатки темного вина, вслед за другим волочились по земле на ослабевшей перевязи пустые ножны – бросив коней у распахнутых ворот, незнакомцы с радостными воплями устремились к крыльцу. Штурмовать его удалось далеко не сразу – по счастью, перепуганная рябая хозяйка выбежала на порог, охнула и уронила свечку – мигом все сообразила и поспешила навстречу вынужденным постояльцам. Данька прислушался – кажется, у соседей тоже горланили и шумели иноземцы. «Уж не оккупанты ли?» – мелькнула глупая мысль. Окончательно проснувшись, Данька спрыгнул с телеги и пробежал, пригибаясь в тумане к коновязи – похлопал Волчика по загривку, нащупал у седла рукоять боевого цепа… нет, не годится – в комнатах не развернешься. Подскочил к рыжему мерину Руты, выдернул из седельных ножен нагой и холодный меч – длинный с закругленным концом клинок молочно затуманился в первых лучах рассвета.

Должно быть, он слишком долго провозился подле лошадей – успел сделать всего несколько шагов, приближаясь к терему, когда внутри – истошно и жутко завизжала женщина! Данила замер всего на осколок мига: гулкий взрыв мужеского хохота донесся из дому, и сразу вослед – опять пронзительный крик, унизительно животный и краткий – будто прерванный ударом потной рукавицы! «Кто? Бустя?!» – Данька задохнулся, прыгнул на крыльцо – коряво, по-обезьяньи взлетел по крутым ступеням…

– И-и-и-иии!!! И-и-и-ииии!!! – Что-то визжащее и жесткое темным комком вылетело из дверей ему навстречу, оглушило свистом, локтями ударилось в грудь и отскочило – отпихнув воющую старуху, Данька вырвал входную дверь на себя и, на лету косым всплеском стали выскваживая наперед длинный клинок, напролом ударился в полутемные сени.

– И-и-и-иии! Ай-ай-ай, горюшко, люди добрыя-а! Ай ведь замучат деточку!!! – заверещала за спиной рябая хозяйка, но в краткий перерыв визга Данька услышал – рядом, в соседней комнате угрожающе заурчал медведь и тут же скользко звякнуло сталью о сталь! Вылетев из-за угла, Данька круто развернул отяжелевшее в затяжном прыжке тело, с размаху врезался в дверь – и, вышибая плечом обломки, влетел в комнату: сразу увидел: слева – бурая туша Потапа на лестнице, справа – белесым пятном мечется полусонный Посух… А впереди – на широкой лавке, захлебываясь в стальных объятиях и судорожно суча коленками, под тяжестью пьяного и уже разъяренного иноземца – раздавленным красноватым пятном возится еще теплое ото сна тело больной хозяйской дочки…

Данька увидел только, что зубами девушка вцепилась и кусает скользкий край железной рукавицы, сдавившей ее посеревшее лицо с огромными от ужаса глазами. А потом – как-то сразу и отчетливо – он увидел, как шея пониже кудрявого затылка иноземца-насильника потемнела и за шиворот плеснуло красным… Данька вспомнил про свой меч и посмотрел туда, куда уходил после правильно отработанного удара закругленный конец лезвия – это лезвие тоже было в красных разводах, словно в узоре из мелких переливчатых струек. Данила испугался, что, наверное, сразу убил этого незнакомого дружинника – его подвижное тело в пластинчатой броне обмякло не сразу: наконец, насильник негромко захрипел и, прогнувшись в спине, упал животом на повлажневшую от крови и смертного пота постель. «Зачем, зачем насмерть», – ужаснулся Данька и тут же ощутил, как по щеке словно плеснуло кипятком – ух, это ж стрела! – прогудела у виска, задев оперением! Обернувшись, Данила увидел второго иноземца позади себя, увидел арбалет в стальной рукавице – и бурое облако шерсти, грядущее наперерез новой стреле, уже готовой сорваться со спускового рычага. Данила даже успел занести свой меч для нового удара снизу – но слишком поздно: ловко увернувшись от удара медвежьей лапы, мигом протрезвевший иноземец прыгнул к двери: прогрохотав доспехами по лестнице, с кратким ругательством бросился прочь со двора.

XXI

Осада постоялого двора продолжалась уже более часа: заслышав вопли перепуганного беглеца, от соседних домов мгновенно набежало с полдюжины дружинников – как иноземных, так и славянских. Сразу после внезапной стычки с пьяными воинами Данька приказал срочно уходить, понимая, что с минуты на минуту пожалуют и другие вооруженные панциреносцы с крестами на щитах. Однако Посух наотрез отказался оставить истекающего кровью насильника – сокрушенно покачивая лысой головой, склонился над телом и принялся втирать в рану целебный мед (признаться, Данила вздохнул с облегчением, узнав, что все-таки не убил пьяного парня: меч не достал до позвоночника, лишь рассек мышцы вверху спины и плашмя ударил по затылку… слава Богу!). Дядьку Сильвестра оказалось совсем не просто разбудить; косолапый Потап никак не мог успокоить свое чуткое ко всякой неправде сердце – метался, глухо рыча, из угла в угол. А Бустя, вместо того чтобы спешно собирать вещи в дорогу, бросилась утешать онемевшую и мокрую от страха хозяйскую дочку. Таким образом, когда первая стрела осаждающих разбила косящатое окошко в горнице, рядом с Данилой оказалась лишь облаченная в тонкую кольчугу Рута с небольшим арбалетом в руке. Арбалет, оброненный бежавшим иноземцем, был похож на игрушку – легкий, изящный и даже с самоцветными вкраплениями по костяной рукояти: Рута открыто любовалась трофеем.

– Четыре дружинника за забором да один у ворот! Еще трое приближаются от крепости по дороге! – весело доложила она, блестя посиневшими от воинского задора глазами. – Пусть только попробуют напасть – мы им покажем, правда?

Оправив подол тонкой кольчуги, она подскочила к подоконнику и принялась деловито раскладывать на нем какие-то тряпичные мешочки с мягкой пылью внутри.

– Это пыльца ржавого гриба – я украла совсем немножко у Белой Палицы. Застилает вражий глаз и отворачивает стрелы. Они не смогут стрелять, ха-ха! – рассмеялась она и вдруг, зажмурившись, с размаху хлопнула первым мешочком об пол – тот с треском разорвался черно-зеленым облаком густого дыма, мгновенно распространившегося по комнате, – в носу защекотало от сладковатой болотной вони. Рута улыбнулась оторопевшему Даниле и подлетела к нему, протягивая что-то на розовой ладошке:

– Держи, это лепешка с дурманом. Съешь. Данька пожал плечами и откусил половину – в голове зазвенело, забулькало: он сморщился и дважды чихнул. Странное дело: глаза сразу заныли и начали слезиться от дневного света – зато гнилой болотный дым, пухлыми клочьями расползавшийся по дому, стал как будто прозрачнее и совсем перестал беспокоить своим отвратительным запахом.

– У них уж точно нет при себе пирожка с дурманом! Ха-ха! А у нас есть, и целых четыре! Нам теперь никакой дым нипочем! – смачно хрустя лепешкой, сказала Рута. Приблизила ладонь ко рту и разом слизала крошки маленьким алым языком. – Побегу наверх дедушку Посуха угощу и остальных!

Данька поморгал осоловевшими глазами и подошел к окну. Он уже успел облачиться в свою толстую кольчугу и сунуть под мышку боевой цеп. Пониже натянув на лицо край кольчужного капюшона (шлема не было), он сквозь стальное кружево колец глянул туда, где в кустах под забором ползали светлые пятна дружинников. Вскоре он заметил главаря: высокая темная фигура появилась в конце узкой улочки – привязав лошадь к дереву, человек зашагал, чуть прихрамывая; к забору. Это и верно был военачальник – гордо задрав голову, махнул рукой – и пятна в кустах разом пришли в движение, зашевелились…

– Идут, они вдут на приступ! – заорал Данька, сбегая по лестнице в нижний этаж: здесь Рута, прильнув к подоконнику, уже выставила в окно арбалетное жало, а злобные медведи, глотая слюну, замерли по обе стороны входной двери…

«Проклятие, их слишком много!» – сплюнул Данька, увидев, как поперек двора летит, стремительно приближаясь, россыпь коренастых фигурок – короткие секиры, кривые ножи в кулаках… «Добегут до дома – конец. Надо остановить», – пронеслось в голове, и Данила сорвал с правой руки рукавицу. Повернул перстень на пальце и стиснул кулак.

Ах, как сладко загудело в руке, как разом грозно загрохотало на чердаке, где ждала своего страшного часа железная птица! Данька не видел ее, он управлял своей черной ракетой почти вслепую – только чувствовал, как в ладонь передается по невидимой струе толчок за толчком – от удара крыльями в ставни чердачного окна, в хрупкие трескучие деревья, попавшиеся на пути… Он слышал, как снаружи по жесткой дуге над садом пронеслось с ревом и скрежетом его любимое крылатое чудовище – выглянув в окно, увидел, как заметались в ужасе светлые пятна, не пробежав и полпути: покатились обратно в кусты, барахтаясь под сетью срезанных ветвей!