XVI

Наверное, он уже несколько часов стоял у покосившегося окошка, глядя, как в озерную воду медленно опускаются розовеющие сумерки. Тонкие кустики верболиза над обрывом перестали трепетать и замерли в малиновом стекле заката – в меркнущей лесной тиши разом загудел комар, волнами поднялся из травы – черными суетливыми точками замелькал на фоне затекающего за горизонт солнца. Данила глядел прямо на падающее светило – он боялся смотреть куда-либо в сторону. Потому что слева, вдали, над розовым зеркалом озера, вертикально в небо ползли тонкие струйки дыма – там был рыбацкий починок и холодная комната с пятью трупами. А справа… нет, тоже больно видеть. Справа – совсем близко, под согнувшейся березой сидела заплаканная Бустя, утешая сонного и отупевшего от горя медведя: в траве рядом с черным силуэтом зверя мутно светлела ее головка с туго заплетенной косицей.

Данила отошел от окна и сел на прохладные доски банных полатей, покосился на узкий стол – на свежей скатерти сахарной коркой подсыхал разлитый мед – всего несколько часов назад они пили с братом за встречку… а сейчас Михайло, должно быть, серебряной грудой металла летит сквозь лес, проницая чересполосицу древесных теней – с холодной ношей на руках. Везет тело своей жены-иноземки за большую Влагу, за горы Малой Челюсти в тороканский город Калин. Через три дня он ляжет с ней в общую супружескую могилу в заговоренной черте ханского некрополя. Крещеный славянин – в чужую азиатскую землю, в тень монгольских идолов, на алтарь которых ради несчастного брака он вынужден теперь принести свою душу…

Данила горько задумался, машинально разматывая в пальцах вышитую тесемку с головастиками, драгоценный подарок Михайлы Потыка. Очень похоже на какой-то особый знак, на значимую примету – по длине как раз хватает, чтобы завязать ремешок на шее… или нет: на голове поверх волос, как хипповскую фенечку. Может быть, именно по этому знаку Колокир должен распознать в незнакомце связного посланника от крещеных славян? Данька приложил полоску ткани ко лбу, обернул вокруг головы и завязал концы на затылке. Даже удобно – в глаза не лезут волосы… Кстати, здесь они отрастают чуть не вдесятеро быстрее прежнего: русая челка закрывает уже пол-лица! Данила захотел улыбнуться, но вдруг раздумал – словно сонной рукой коснулось спины нехорошее предчувствие. Показалось: за ним сейчас наблюдают.

Так и есть: через мгновение снаружи под окном что-то слабо пискнуло, глухо бухнуло о стену – недоброе рычание медведя, сдавленный стон и треск раздираемой ткани! Тут же на порог влетела перепуганная Бустя, позабыв вытереть все еще красные от слез глаза:

– Дядько Данила, Потап опять гостя дерет! Через миг Данька уже был снаружи – с лету влепив медведю веского пинка в дрожащий от раздражения зад, принялся отдирать зверя от обмякшего грязного путника, уже запрокинувшего набок серое лицо с заведенными глазами.

– Потап, забыть твою мать! Фу! Оставь гостя, хрен берложный! – заорал Данила, подхватывая на руки легкое тощее тело в изорванной сермяжке. – Мужик безоружный, в гости пришел, устал с дороги – а ты когтями машешь!

– Потапушка не привечает, когда подглядывают! – вступилась за медведя Бустя, глянув острым глазком – вспомнила, коза, как сам Данька подсматривал за ней в баньке.

– Поговори мне! – сдавленно прикрикнул Данька, протискиваясь в дверь с раскисшей ношей на руках. – Давай лучше гостя спасать, а то похолодел уже… Нацеди-ка нам остатки меда в чарку. Лечить будем путника – по Михайлиному методу.

Он осторожно положил бесчувственного гостя на скамью и отступил на шаг, разглядывая тощее тело в обрывках нечистой рубахи. Бустя подошла сбоку – и охнула, вцепилась Даньке в рукав. Было на что посмотреть: маленькое лицо незнакомца, едва различимое под ворохом поседевших от грязи волос, сплошь изрыто бурой ржавчиной проказы, прыщами и гнойными шрамами… Даже худая шея в кривом вороте пыльного балахона, торчащие из рукавов запястья покрыты желтоватой болезненной коростой.

– Ах… прокаженный! – простонала Бустя. – Это мохлютский охотник, с болота к нам забрел! Беда теперь, Данилушка… недобро было его руками касаться…

– Возможно, что с болота, – сказал Данила, разглядывая узкие ладони путника с тонкими пальцами… А ступни ног маленькие, почти детские; пятки под слоем грязи гладкие и нежные, без мозолей. – Может быть, прокаженный. А скорее всего – просто греческий актер. Ну-ка, Бустенька, растопи нам баньку да согрей воды! Попарим гостя, как брат Михайло завещал! Плечо, к счастью, цело – авось заживет…

Вскоре столь симпатичная Даньке печурка в углу ожила и загудела, пожирая аккуратные березовые дрова – снова сухо затрещали от жара половицы, забурлил разведенный квас в трехведерной шайке… Бустя, брезгливо уцепившись ногтями за подол рваной рубахи бессознательного гостя, потянула вверх, стягивая рваный балахон – и вдруг подскочила в воздух, как ужаленная: кратко взвизгнула и спрыгнула с лавки к стене. Данька уронил кочергу, обернулся – и замер. Под рубахой тело путника было совсем другим – розовым и чистым, как у младенца – лишь три-четыре родинки повыше пупка да легкая россыпь кремовых веснушек на белоснежных девичьих грудях с ярко-алыми бугорками сосков.

– Нет… я ошибся. Это не греческий актер, – пробормотал Данька. Опустил в теплый квас чистое полотенце и приблизился к девушке, осторожно провел мочалкой по уродливой изъязвленной щеке. Из-под многослойного налета грязи и краски просветлела полоска ослепительно-белой кожи – чуть голубоватой от обморочной тени на лице.

– Ой-ой, дядька Данилушка! Это ж лазутчица переодетая! – жарко зашептала в ухо встревоженная Бустя. – Мне дядька Потык про таких сказывал.

«Еще одна баба, – с тоской подумал Данька. – Опять неприятности». Он повторно провел мокрой тряпкой по измазанному личику лазутчицы – случайно зацепил засаленные черные патлы, и грязный парик легко съехал набекрень! Из-под накладной шевелюры словно оранжевым золотом ударило в глаза – как стянутая пружина развился пучок скрученных рыжевато-ржаных волос… «Снова баба, да покрасивей прежних. Как я устал…»

– Ну что, сразу прибьем или сначала медом напоим? – кисло улыбнувшись, покосился на Бустю.

– Сразу прибьем, – недрогнувшим голосом ответил подросток.

– Угу, – сказал Данила, и в этот момент лазутчица открыла глаза. Серо-голубые с темным ободком, как у волчонка. Четыре секунды прямо смотрела на Данилу, не моргая – только быстро облизала сизые от естественного грима губы. Потом прикрыла веки и – сладко потянулась, изогнувшись полуобнаженным телом по лавке, развела руки за голову и покрутила в воздухе кулачками. Чуть поморщилась – от боли в предплечье. Снова подняла ресницы на Данилу – и вдруг вздрогнула, замерла.

– Тихо, тихо! – на всякий случай сказал Данька. – Не надо резких движений.

Бустя – отважный ребенок – поспешно подступила на шаг, сжимая в руке кочергу. А Даниле стало страшно – почудилось, что в глазах измазанного рыжего волчонка пугливо мелькнула и скрылась, снова скользнула горячей звездой и замерцала… любовь. «Что за наваждение! Я же давно избавился от Метанкиных браслетов, зашвырнул на самую середину глубокого озера!» – подумал Данька и вдруг понял, куда устремлен серый взгляд лазутчицы. Повыше Данькиных глаз в русых волосах девушка разглядела светлый ремешок с вышивкой вручную – заветный подарок Михайлы Потыка.

Не отводя влюбленных глаз, она медленно поднесла ладошки к перепачканной мордочке и приподняла светлое золото прически над лицом – пальцы утонули в густой рыжеватой челке. Из-под огненных прядей вынырнула точно такая же тесемка, тесной лентой перехватывавшая белоснежный лоб под волосами девушки. Через мгновение тонкие ручки уже обвили Данькину шею, и лазутчица повисла на нем, тихо визжа от радости, ерзая локтями и тыкая кулачками в спину.

Нельзя сказать, что Данила растерялся окончательно. Он даже успел сделать самое необходимое в этой непростой ситуации: коротким жестом остановил подскочившую сбоку Бустю с занесенной в воздух дымящейся кочергой.

– Братец, любимый братец… – различил Данька птичье воркование рыжей лазутчицы у самого уха. – Нашла тебя, нашла-пренашла наконец! Как чудесно-расчудесно!

«Девчонка – сестра Михайлы. Значит, и моя тоже, – пронеслось в голове, и Данила с облегчением выдохнул, мягко обнял лапами узкую спинку сестры. – Напрасно Потык не рассказал о родственниках. Впрочем, в любом случае – неплохо. По крайней мере эта лазутчица теперь не захочет всадить мне нож в спину». Кстати, рукоять ножа Данила отчетливо ощущал нижней частью живота – девушка прильнула к нему искренне, позабыв о спрятанном кинжале за поясом.

– Братец! Уходи скорее, здесь опасно! – Она резко отпрянула, вскочила на ноги, дернула за рукав: – Берегись! Дворянин Белая Палица уже совсем близко! Он послал меня, он приказал мне разведать, не здесь ли прячется крещеный славянин… и вот, ха-ха, я нашла этого славянина! Это – мой любимый братец! Теперь… они придут и убьют! Бежим! В лесу моя лошадь!

– Хвала, хвала Мокоше! Как же я рада-радешенька! – снова сильные ручки стиснули плечи, и девка с лету запрыгнула на опешившего Даньку – с ногами, обнимая коленями за бедра, шумно чмокая перемазанным ртом в небритые щеки: – Теперь нас двое, братец! Бежим, в гробу я видела этого Белого Палицу! Ты крещеный, братец? – хорошо, я тоже покрещусь, коли велишь! Только – скорее-скорее прочь отсюда…

Она вдруг хлопнула себя по рту ладошкой, блеснула глазами:

– Тихо! Ты слышал? Крик сойки…

Данила едва уловил среди лесного шороха снаружи далекий всхлип птицы. Рыжая лазутчица сурово насупила тонкие брови:

– Это условный клич. Меня зовут в лагерь – Белая Палица скликает разведчиков на допрос… Надобно мне возвращаться, иначе заподозрит неладное. Он страшно хитрый-прехитрый! Бежим живей… где твой доспех? Прямо за рощей в овраге моя лошадь. Скачи прямо до Зоряни, там я найду тебя, любезненький мой братец… Беги!

– Я не могу бежать, – улыбнулся Данька. – Нужно остаться здесь и дождаться греческого гостя с подарками.

– Ждать? – Разведчица всплеснула гибкими руками. – Ты дождешься только Белой Палицы с отрядом в двенадцать дружинников из отборной сотни боярина Кречета. Ха-ха, это не смешно! С ними еще полсотни ушкуйников и триста вооруженных дубровичей из соседних сел – они вот-вот оцепят лес в округе! Скоро-наскоро будут здесь! Братец… умоляю тебя: забудь о греческих подарках. Пожалей меня… беги! Я так рада найти тебя… так устала быть одна!

Она быстро отвернулась к стене, но Данька успел заметить соленые брызги в светлых глазах девушки – настоящие слезы.

– Я не пропаду. Обещаю тебе. – Он подошел сзади, неловко погладил ладонью по плазменному хвосту волос. – Ступай теперь, сестричка… Спасибо тебе. Мы обязательно увидимся в Зоряни. Я буду ждать.

– Тебе правда никак нельзя бежать? – Она обернула чумазое личико с умоляющими глазами: смешной контраст нарисованных шрамов на щеке и ослепительно белых зубов за детскими губками, припухшими от слез.

– Меня не так просто прикончить, сестрица. Под моим началом – боевой медведь и Бустя с кочергой. Вашему Белому Палицу не поздоровится.

– Если они осилят тебя, не бойся. Я буду рядом и помогу! – быстро выдохнула она, прильнув к Данькиной щеке. Крепко чмокнула в висок и, одернув на груди лохмотья, выскочила прочь из дому.

Даниле особенно понравилось, как она это сделала. Не вышла или выбежала, а именно выскочила – причем не в дверь, а почему-то в окно. Привычно толкнувшись ногами об пол, легкой сизой щучкой мелькнула через стол – головой вперед, мягкое сальто в полный оборот – и ногами в хлипкую оконную раму. Выбила пузырь и исчезла снаружи, блеснув на прощание рдяно-золотым хвостиком волос – грязный парик второпях забыла на скамье.

– Правда, что прокаженная… – утвердительно кивнул Данила. – Определенно забрела с болота.

– Противная девка! – процедила сквозь зубки Бустя, недовольно скрестив руки на груди. – Просто диво, что они с дядькой Потыком – одна кровь! Он такой добрый и спокойный, а сестрица – полоумная и скачет…

– Ты думаешь – она действительно сестра?

– Дядька Потык сказывал, будто трое их было. Кроме него еще младший брат Зверко и сестрица Рута – только неизвестно где. Родители у них померли, и детей разобрали по розным семьям приемные родичи…

Как любимую сказку Бустя не спеша пересказала Даньке поведанную Михайлой легенду о его детстве. Кровных родителей Потык не помнил – известно лишь, что были они знатны, богаты угодьями, слугами и – врагами. Когда Потыку было шесть лет, эти враги пришли и разорили их огромный дом в городе Властове – высоченные терема и солнечные горницы отчего двора Михайло смутно помнил до сих пор… Отец и мать Потыка погибли, успев передать добрым людям троих малолетних детей – двух пацанят и девочку-младенца. Сирот разобрали по трем разным городам – сам Потык вырос в честном граде Ростко, в семье первых христиан. Маленький Зверко попал в опеку знатного жреца из святилища Траяна, после чего, по слухам, был усыновлен чуть ли не кем-то из языческих богов! А нежную Руту, унаследовавшую от матери огненные волосы и серебряный голос, богатые и достославные купцы увезли с собой в Престол, главный русский город… Когда-нибудь, говорил Михайло, все они встретятся втроем и узнают друг друга по обрезку отцовского кушака, которым каждого из ребятишек повязала нянька Матоха. Как бы пометила перед самым бегством из обреченного на разграбление родительского дома во Властове – на память о погибшем отце.

Данька слушал почти невнимательно – он стоял у развороченной оконной рамы и наблюдал, как вдали по ртутной глади озера движутся черные точки – не то рыбацкие челны, не то головы плывущих дружинников боярина Кречета. Снова из глубин леса трижды всхлипнула сойка, и грустный Потап у порога тревожно повел мордой на странный хрип, долетевший со стороны оврага – горячий и оборвавшийся внезапно, как ржание лошади, прерванное ударом кольчужной рукавицы в храп. «Кажется, люди Белой Палицы собираются», – подумал Данила.

Толстая раскормленная пчела невесть откуда спикировала мимо плеча к подоконнику, обдавая от уха по щеке теплой волной деловитого шума и жужжания – с размаху шмякнулась о раму, сонно отпрянула и, недовольно бузя, прицепилась Даньке на рукав. Данила вздрогнул: дверь скрипнула, и в щель просунулась зубастая морда косолапого часового. Латунные глазки Потапа тревожно глянули на хозяина.

– Видать, идет твой грецкий гость, дядька Данила! Потапушка кого-то приметил… – Бустя повернула бледное личико и зачем-то снова потянулась рукой к кочерге.

Данька вскочил, выбежал на порог – сразу увидел ниже, на воде среди торчавших из берега корней серую скорлупку-плоскодонку и сидевшего в ней человека с веслом: согбенная фигура в опущенных крыльях дорожного плаща, непомерный капюшон скрывает лицо… Какое-то облако пыльной дымчатой ткани, абстрактный силуэт призрака – никаких говорящих деталей. Только седина в бороде блеснула на груди да бурая торба болтается на сгорбленной спине. «Вот они, Стати императоров, – нахмурился Данька. – Добро пожаловать, господин Колокир».

– Бустенька… поищи чего-нибудь на стол. Девочка послушно опустила ресницы, быстро полезла под лавку, загрохотала пустыми горшками из-под меда. Данька мягко стряхнул пчелу с рукава, наскоро осмотрелся… вытащил из-за печки лесорубный топорик, просунул топорищем за бревно под крышей – торчит совсем рядом, только руку протянуть. Поспешно присел на край скамьи, расправил на столе скатерть и едва успел стряхнуть с лица прежнее выражение – дверь сухо растворилась, и фигура странника возникла на пороге.

Он был совсем невелик ростом, этот великий греческий актер Колокир. Опираясь на посох, путник поклонился в пояс, ступил на порог – Даниле показалось, гость с каждым шагом сгибался ниже, скрывая лицо под истрепанным колпаком капюшона… «Не слишком оригинальный имидж, – усмехнулся про себя Данька. – Похож на чародея из дешевого фэнтези».

– Добро нам дошли, добрый гостюшка! – Вежливая Бустя, явно смущенная угрюмым молчанием Данилы, шмыгнула к столу с широким блюдом в руках – на этот раз, помимо привычного меда, Данька увидел кузовок с малиной и кусок пирога. – Чем богаты… Угощенье с дороженьки.

Молчаливый гость качнул капюшоном, приставил к стене дорожный посох и выплыл на середину комнаты, на ходу стягивая с плеча заветную торбу с драгоценным грузом… «Имперские Стати… вот оно, христианское будущее России, ключи к новой эпохе крещеных богатырей», – тихо подумал Данька, привставая из-за стола…

Кратко взвизгнула Бустя.

Треснула выбитая дверь! Легкий топорик сам собой прыгнул из-под крыши в Данькину ладонь – выражение его лица почти не изменилось, когда, попирая половицы щегольскими сапогами из грубой кожи сосредоточенно-черного цвета, оставляя по полу отчетливые влажные следы, с высокого порога на середину комнаты вышагнул коренастый молодой человек в опрятной и тесно подпоясанной рубахе такого же угольно-черного цвета с длинными засученными рукавами. Человек был белобрыс и острижен весьма коротко – отчего крупные уши по сторонам курносого лица с покатым лбом казались до невозможности оттопыренными. Судя по выражению светло-голубых арийских глаз, незнакомец знал об этом свойстве своей внешности и, очевидно, гордился тщательно отточенным имиджем молодого синеглазого бультерьера. Ассоциации с боевой породой терьеров подчеркивали умело подобранные аксессуары – толстый кожаный ошейник на раскормленной шее, а также боевая палица, болтавшаяся у пояса на серебряной цепи и весьма напоминавшая по форме своей берцовую кость крупного животного. Заметив эту кость, Данила ухмыльнулся. «Просто цирк какой-то», – решил он.

Дворянин Белая Палица – а это мог быть только он – сделал еще шаг, повернулся на каблуках и устало посмотрел на топорик в Данькиной ладони. «Господи, что за коротышка! Ростом не выше моей Бусти», – подумал Данила – и понял, что Палица заметил улыбку в его глазах.

– Положи топор на стол, Данэил Казарин сын Мокиев, – проговорил бультерьер, прикрывая глаза рыжими ресницами и медлительно закладывая руки за спину. – Меня зовут Белая Палица. Сие означает, что ты проигрался, избранный из воинов. Ловчая потеха закончена: итильский львенок загнан в тесную норку… Добрый песик сыскал его, ха-ха!

– Рад видеть тебя, славный дворянин! – Данила аккуратно положил топор на край столешницы. – Добро пожаловать: для начала истоплю тебе баньку, налью меда. А потом и побеседуем.

– Отнюдь не будем беседовать! – расхохотался Палица, раскачиваясь на каблуках. – Подавно все знаемо, без разговоров… Избранный из воинов Данэил ловко разыгрывает ссору среди коганых витязей в Малковом починке. Хитро замыслено! Потом убивает жинку Михайлы Потыка, впоследствии обманывает его самого, назвавшись морамским ковалем Данькой, – и вот он здесь, в избушке: готов принять стати у греческого гостя! Любо-дорого позавидовать.

– Ты прости меня, любезный гостюшко… – Данила нахмурился. – Изволь к столу присесть да отведать нашего угощенья – не обижай хозяина!

Вместо ответа Палица прыгнул, быстро дернул рукой – и выхватил у неподвижного Колокира его торбу со Статями! Слишком поздно Данька вскочил с лавки – бультерьер, гордо потрясая узелком в воздухе, аж затанцевал на каблуках по доскам!

– Вот лучшее угощенье! – торжествующе воскликнул он, оскалившись в улыбке. – Волшебные обереги Царьграда достанутся не крещеному Потыку и не коганому Данэилу – а скромному язычнику Белой Палице! Чудо как хорошо. Старушка Мокошь похвалит меня, горького батрака на жатве Стрибоговой…

Данька почувствовал, как под ребрами начинает жечь от злости. Несколько мгновений он еще наблюдал за танцующим на задних лапах терьером, а потом просто кивнул головой Потапу. Косолапый приятель давно уже просунул морду в дверь и следил за невежливым гостем, терпеливо сглатывая вязкую слюну. Теперь, получив разрешение хозяина, он обнажил в несдержанной улыбке два ряда шестидюймовых клыков и подступил к Палице со спины.

Надо сказать, Потап сработал качественно: когда черная фигурка нахального посетителя скрылась в мохнатых объятьях, дорожная сума путника с волшебными имперскими гостинцами осталась лежать на полу, будучи обронена жертвой в пылу кратковременной схватки с медведем. Сухо хрустнули кости сдавленного Палицы – и его покореженное тело вылетело в распахнутую дверь: пронеслось в воздухе над затихшей вербовой порослью и шумно рухнуло с обрыва в свежую озерную воду.

– Дело бывает – и дворяне летают, – грустно подытожил Данила, протягивая руку к горшку с медом, чтобы налить немного сгорбленному греческому посланцу, затихшему у стены. Данька не успел коснуться глиняного сосуда – избушка содрогнулась от треска и молодецкого свиста! Это в атаку пошли дружинники Белой Палицы. Они прятались на крыше и под окнами, ожидая команды начальника – а после внезапного низвержения начальника в озеро разом набросились на бедного Даньку, на растерявшегося Потапа и визжащую Бустю: сверху, проваливая сапогами соломенную крышу, посыпались незнакомцы в одинаковых черных рубахах… Засмотревшись на пару заляпанных глиной сапог, неожиданно провисших над столом и заколебавшихся у самого носа (обладатель сапог хотел спрыгнуть прямо на Данилу, но неловко застрял в бревнах потолка), Данька на миг потерял бдительность и пропустил жестокий удар рукоятью меча в затылок. Последнее, что он увидел, медленно заваливаясь под стол, – это три или четыре арбалетных жала, единовременно просунувшиеся в тесное оконце лесной баньки, а чуть ниже, под подоконником – кубарем покатившееся тело боевика в черной сорочке со следами когтистой медвежьей лапы на окровавленном боку.

…Прежде чем открыть глаза, Данька беззвучно выплюнул набившийся в рот мусор и пошевелил стянутыми за спину руками, определяя, насколько тесно они скручены веревками. Он лежал на полу лицом вниз, ощущая, как в поясницу упирается чья-то жесткая ступня с квадратным каблуком: приподняв голову, Данька различил рядом на полу неподвижную тушу медведя. Еще несколько черных теней с обнаженными мечами в руках сновали вокруг, изредка спотыкаясь о Данькины ноги.

– Твоя правда! Данэил заслужил жестокую казнь. Надобно скорее прикончить коганого пса, – услышал он знакомый девичий смех: рыжая сестрица сидела на скамье рядом с Белой Палицей, бережно вытирая полотенцем его влажное лицо. – Однако не будем торопиться: ведь нужно сперва допросить его, правда? Ведь правда?

«Действительно, не будем торопиться», – согласился про себя Данька. Стараясь не шевелиться, он скосил глаза в противоположный угол: там рослый дружинник едва сдерживал в холодных кольчужных объятьях визжащую от злости Бустю: мотая зареванным красным личиком, девчонка царапалась и кусалась как звереныш. «У ребенка сильный характер», – Данька даже улыбнулся треснувшими кровоточащими губами.