И я проснулся обратно в десятый век былинной Руси.

КНЯЗЮ АЛЕКСИОСУ ГЕУРОНУ ОТ ДЕСЯТНИКА БАРДЫ ГОНЧЕГО

(срочное донесение):

"Высокий князь мой! Нарочито отсылаю навстречу тебе всадника Харитона Белоликого с важными новостями, известными к полночному часу. Твоего голубя, пущенного с борта лодьи, мы получили. Как ты велел, Харитон будет ждать тебя к рассвету в Ярице.

Получив голубиное послание твое в Тверятиной заимке, я увел дозорный отряд в Вышград, где и поныне находимся. Про столкновение стожаричей из Санды и узолов из Золистой Пахоти тут не слыхано. Встреча рассерженных крестьянских толп ожидалась к вечеру, а посему теперь уж точно перебили друг друга. Напиши, прикажешь ли выслать на место битвы человека учесть трупы. Варда-десятник".

ЗАПИСКА СРОЧН. КН. ГЕУРОНУ ОТ ВАРДЫ:

«Как сообщили нам, в Вышград из Санды сегодня поздно вечером в эту деревню вошел некий богатырь прозванием Чурила и без боя взял власть над селянами! Сия деревня без единого охранника оставлена была твоим указанием, поскольку десяток Александроса Оле отправлен навстречу алыберским лодьям; мой же дозорный десяток заранее из Санды ушел к Вышграду. По злосчастному совпадению все сознательное мужское население этой деревни также ее покинуло, дабы крамольно воевать крестьян из Золистой Пахоти. В селе остались жены, старики и малолетки. Вошел Чурила в Санду без боя и немедленно учинил небывалое пиршество, повелевая устраивать промеж девок и баб богопротивные содомские игрища с винопитием и диким скаканием вокруг демонских кумиров. Единственный мужчина, дерзнувший противиться Чуриле, был этим злодеем нещадно сожжен на месте заживо. Погибший вступился за одну из девок, страдавшую от Чурилиных домогательств. Он обретался при кухне наварщиком, имя же его было – Пуп. Варда».

Все-таки я удержался от искушения скомкать в руке жесткий, жестокий берестяной клочок. Признаю мое поражение: чернобородый маг Куруяд, глава Чурилиной гвардии, блестяще разыграл комбинацию. Я поймался на его удочку, как ленивый карась. Да он просто шахматист, этот магистр в иссиня-мрачном плаще! Все, что требовалось от Куруяда, – обеспечить беспроблемное прохождение Чурилы через деревню Санду. То есть: вывести из села мужчин-стожаричей, готовых активно противостоять Чуриле по религиозным соображениям. А также… избавиться от моего греческого гарнизона. Куруяд ставит глупенькому Геурону мат в два хода: утром нанимает дремучих мохлютов разрушить капище божественной старухи Мокоши. К полудню закипает национально-религиозный конфликт – все мужчины Санды, словно загипнотизированные, выступают из деревни на битву с узолами. А князь Геурон, этот иноземный щенок, очертя голову бросается прочь из Санды предотвращать бойню… Браво! Деревня готова встречать Чурилу – тихое стадо женщин, сотни длинноволосых бабьих головок склоняются под ярмо восточного полубога…

Впрочем, даже межплеменной резни не удалось предотвратить мятущемуся князю Геурону – на полпути он встречает странника по имени Берубой и… передумывает разнимать воюющие племена, устремляется на помощь алыберским купцам… Плоды моей гениальной политики – сотни трупов крестьян, две христианские могилки убиенных катафрактов, заживо спаленный наварщик Пуп (бедняга… успел хоть княжьего меда поесть перед смертью). Деревня Санда потеряна. Волшебный меч князя Константина потерян. Усобица племен продолжается. Ни одного плюса!

Однако я улыбнулся, вспомнив, что плюсы все же есть. Два огромных, железных, многоруких плюса в трюмах этих лодий – приземистые страшные пауки алыберских катапульт! Я все-таки отбил их у разбойничьего князька Рогволода. Ха!

Я поднял голову. Ха-ха! Спокойно, любезный враг мой Куруяд. Глупый щенок Геурон наносит ответный удар. Ваше слово, господа камнеметы!

Словно черный ледокол в обрывках обгорелого паруса, посверкивая бликующими дисками византийских щитов на бортах (ага, караван-то под охраной Лисея Грецкого!), передовая ладья раскатилась по наклонной волне к берегу… Кажется – грудью пропорет нагромождения бревенчатых мостков пристани, вылетит мокрым брюхом на песок, как в гангстерском фильме чудовищный «Бьюик» врезается в витрину роскошного супермага и, гордый, замирает в облаке разлетевшейся зеркальной пыли, среди битого хрусталя и медленно провисающих рождественских гирлянд… Но-я уперся в борт руками – весла легли на воду, нехотя погрузились… судно, передернувшись набок, красиво и даже мягко подвалило к свежерубленой пристани. Тяжело колыхнуло, гулко ткнулось бортом… и рыбари у берега уже восхищенно покачивают головами, а дюжий старик-перевозчик, жмурясь против солнца, скептически наблюдает, как соскользнувший с борта Неро легко прыгает по настилам пристани, разматывая бечеву и затягивая на столбах бревенчатого пирса замысловатые морские узлы.

Отправив утомленных катафрактов в деревню за провиантом, я остался вдвоем с десятником Александросом Оле сторожить ладьи. Старый воин вскарабкался на судно по неширокой сходне, привычно оглядел палубу… заметив спящего алыбера на лавке, приподнял грозную полководческую бровь:

– Этот купец, должно быть, царский родственник. Уж больно похож на царя Леванида, даже подозрительно.

– Чутье не обманывает тебя, добрый Оле, – сказал я. – Этой ночью мы спасли жизнь самому государю Леваниду…

Выслушав мой рассказ о подвижническом походе алыберского царя в северные края славян, мрачный Александрос только поморщился слегка:

– Это меня не касается. По мне, будь этот горец хоть Римским Папою – теперь он твой пленник, княже Геурон. Не торопись отдавать ему катапульты… – И тут же, привычно вытянувшись, добавил совсем уж бесцветным голосом подчиненного: – Там, на пристани, тебя дожидает вестовой из Вышграда с ворохом записок от десятника Варды.

Выслушивая нестерпимо красочный рассказ катафракта Харитона Белоликого о Чурилиных ночных бесчинствах в Санде, я старался не глядеть на него. И все же заметил: смуглый темноглазый всадник улыбается украдкой и даже почти презрительно поджимает нижнюю губу. Перебирая в пальцах ненавистные берестяные свитки с дурными новостями, я смотрел в сторону – совсем неподалеку на светлой волне у пристани неловко пошатывался корявый плот с перильцами. От плота куда-то в воду провисал и уходил в направлении другого берега старый размочаленный канат – это был знаменитый перевоз (или, по-местному, «брод») через Керженец на границе Вышградского и Опорьевского княжеств.

На «броде» уже собирались первые утренние пассажиры – здоровый рыжий детина (очевидно, пастух) привел сразу троих лошадей – я невольно загляделся на широкореброго кирпично-гнедого мерина, нетерпеливо похрапывавшего и бешено косившего глазом на незнакомцев. Рослый полуголый пастух едва справлялся – постоянно одергивал то одну, то другую лошадь и явно нервничал. Оно и понятно: такой конь и в Византии стоил бы не дешевле первоклассного годовалого фаря из конюшни базилевса. Что там врут историки, будто у славян не было добрых лошадей?

Харитон Белоликий был неплохой, но навязчивый рассказчик. Стараясь не слушать его, я наблюдал, как на плоту становилось все теснее. Молодая девушка в долгой нечистой юбке, стыдливо кутаясь в платок, привела, поддерживая за локоть, старика-отца – согбенного и дрожащего, также завернутого в невообразимое рванье. И что этому старожилу понадобилось на той стороне Керженца? Его лица я не видел вовсе – а вот девушка, напротив, то и дело крутила головой по сторонам: я видел длинный нос и торчавшую из-под платка смятую светлую прядь.

Очень медленно эта пара приближалась к узким мостам – чтобы попасть на перевоз, им придется пройти шагов десять по скользким доскам… Первый неуверенный шаг стайка – Слава Богу, пока не оступился. Я поймал себя на сопереживании: как назло, старику попалась не слишком ловкая проводница – то и дело промахивается крупной, почти мужской ступней мимо сходни, скользит по мосткам… Кажется, уже рослый горбатый старец поддерживает девушку, а не наоборот.

Слепо ткнувшись ногой мимо бревнышка, девка всплеснула руками и – зашаталась, подхватила рукой длинный подол, обнажая по колено сильные загорелые ноги… Я прищурился: ножки у нее были… покрыты густыми темными волосами, как у мужчины. Десятник Оле перехватил мой удивленный взгляд – и через миг был уже на берегу: на ходу выскваживая из ножен короткий рабочий меч, косолапо запрыгал о мосткам, нагоняя старика с девушкой.

Александрос Оле допустил только одну ошибку. Он не успел надеть шлем. Когда до неловкой девки оставалось несколько шагов, крупный старик в грязном плаще замер, резко дернув головой в капюшоне… бурое рванье горбом вздулось на спине, лохматые крылья приподнялись, и – нестерпимо вспыхнула под плащом зеркальная чешуя боевой кольчуги, сотней колючих осколков взыграла на солнце, и плеснуло льдистым серебром по лицу старого катафракта! Черной волной расплескались волосы, хищно оскалились зубы из-под тонких щегольских усов… это был княжич Рогволод в одежде старика.

И княжич Рогволод отомстил десятнику Оле за своих изрубленных разбойников. Мой добрый Александрос не уронил меча – левой рукой зажал растрескавшееся, отекающее кровью старое лицо. А красивое княжье тело Рогволода, окончательно избавившись от стариковского рванья, отшатнулось назад – правая рука взлетела ввысь, и от руки в небо мелькнуло тонкой иглой лезвие заносимого меча. Да и неуклюжая девка рядом тоже неотвратимо превращалась в мужика – разметался платок, отлетела прочь скомканная попона, затянутая на бедрах вместо юбки… Молодой разбойник в темно-зеленой тунике – длинные светлые волосы метнулись на ветру – вскочил на паром, и в руке у него топор. Осталось перерубить канат, и плотик сорвется вниз по течению, за остров, и прочь, прочь к тому берегу, за границу княжества Вышградского!

Отпрыгнув от борта, я бросился туда, где торчит за лавкой хищная лука арбалета. Кажется, я разбудил Леванида – тот быстро спросил что-то спросонья, но я уже возле борта – жесткие зубчики прицела впиваются в кожу скулы. А на перевозе ничего не разберешь! Куда там стрелять? Из-за лошадиного крупа блестит разом взмокшая веснушчатая спина рыжего пастуха, гладкий полудиск разбойничьего топора разом отщелкивает в сторону кусок каната, а кольчатый княжич, сверкая в солнечной игре бликов, с усилием извлекает острое полотно меча откуда-то из шеи старого Александроса Оле… Пальцы стискивают ложу арбалета, и сама собой отослана тяжелая стрела в это мельтешение тел на плоту… Деревянная ложа в уголках кованого серебра туго уходит вбок, увиливая от горячего вектора выстрела, и в полуста метрах впереди, где-то сильно сбоку от точки прицеливания крупным темным пятном плюхает в потный зад роскошной мышастой кобылы. Мелькает багровое злое лицо рыжего пастуха – он прыгает к раненой лошади, рассекая невидимым ножом ремни под седлом…

И совсем рядом в поле зрения врывается выброшенная вперед рука царя Леванида, я слышу: он возбужденно кричит что-то по-грузински. Оборачиваюсь за второй стрелой и вижу его посеревшее лицо – теперь короткая фраза на греческом бьет мне в лицо:

– Там! У пастуха на перевозе! Меч Константина!

Пока тело десятника Оле медленно сползает с мостков в реку, я снова оборачиваюсь и вижу, как нестерпимо желтеет, выглядывая из грязного седельного мешка огненное перекрестие рукояти. Рыжий пастух хватается за оперенный конец моей стрелы, увязшей в лошадином мясе, – скатываются мышцы на голой спине, рядом снова мелькает зеленая рубаха длинноволосого парня, притворявшегося девушкой, – а я смотрю, как из седельной сумки торчит рукоять драгоценного меча.

И отбрасываю арбалет куда-то вбок: прогремев по доскам, он ускальзывает к другому борту. Напрасно ты озираешься на меня, разбойник Посвист, княжич Опорьевский и Жиробрегский. Напрасно косишь темным глазом, карабкаясь через перила на брод. Я не буду стрелять. Я буду воевать тебя.

АЛЕКСИОС ГЕУРОН ДОРМИОДОНТУ НЕРО:

"1. С рассвета сего дня передаю тебе командование десятком покойного Оле. Если исправно послужишь три дня, увеличу жалованье до гривны в день! Советую постараться.

2. С рассвета же мы находимся в состоянии войны с язычниками из соседнего княжества Опорьевского. Доведи cue до всадников, разъяснив необходимость непрестанной борьбы против нехристей. Сообщи также, что князь Геурон поклялся лично отомстить беззаконному княжичу Рогволоду-Посвисту за смерть десятника Александроса Оле.

3. Военные действия открываются занятием пограничной деревни Межа на противоположном берегу реки Керженец. Вражеского гарнизона в Меже нет, поэтому полный сбор объявлять ненадобно, достаточно просто перевезти катафрактов вместе с лошадьми на лодьях через реку.

4. По занятии Межи немедленно приступаем к сборке алыберских метательных орудий. Для синтеза катапульт привлекай местное население Межи, оплачивая каждый час работы ногатой из тех запасов, что найдены на алыберских лодьях. Также задействуй всех алыберских воинов, оставшихся в живых, – пусть руководят работой. (Это не означает, что им нужно вернуть оружие.) Даю тебе два часа, чтобы полностью тончить сборку.

5. У местных жителей нужно купить тягловых лошадей по цене, которую сами назначат (деньги возьмешь там же). Если не ошибаюсь, требуется не менее четырех здоровых лошадей на каждую катапульту, не считая свежей пары для ротации.

6. По завершении сборки катапульт дружину распусти на отдых, выдав по куне на седло. К полудню собери всадников на главной площади Межи в походном доспехе. Туда же следует согнать алыберских воинов, всех здоровых гребцов с обеих лодий, а также человек полета славян мужеского полу, да помоложе. Ровно в полдень выступаем в направлении города Опорье, находящегося примерно в двух часах пешей ходьбы по дороге на запад".

Чтобы отомстить за любимого десятника, катафракты готовы были напасть на кого угодно. Особенно теперь – сытые и отдохнувшие, вдоволь набегавшись за деревенскими девками, они взлезли на посвежевших лошадей, спрятав в седельные сумки тяжелый доспех и подставляя смуглые плечи ласковому северному солнцу. Хоп-хоп! Пошевеливайся, толпа славян с топориками и рогатинами – выдвигайся вперед по дороге на Опорье! Щелк-щелк! – ожили под кнутом сонные приземистые тяжеловозы – и неловкие, колченогие башни камнеметов сейчас дернутся, тронутся… Вокруг снуют молчаливые злые алыберы в своих красных халатах – хрипло ругаются на непонятливых возниц. Два часа эти горцы собирали свои адские машины – что за страсти, право слово! – похоже на сухопутных василисков: плоские, многоколесные железные скорпионы ожили! Затрещали и будто лапами шевельнули – ох! аж шарахнулась прочь крестьянская толпа! Сухо полязгивая сочленениями, страшновато подминая дорогу под занозистое брюхо, под толстые колеса – поползли, звери… Что там сумрачно холодеет сквозь вороненые ребра, под шипастым панцирем – какие-то зловонные внутренности… А сверху, туго притянуты книзу, едва удерживаются на цепях скорпионьи хвосты, камнеметные рычаги с когтистыми лапами. Ух, проклятые алыберы – напридумывали всякой дряни убийственной, а еще христиане! Слава Богу, эти железные чудовища сейчас на нашей стороне!

Стоит ли говорить, как легко население Межи приняло новую власть князя Лисея! Такого заморского ужаса тут еще не видывали – волей-неволей подчинишься. А потом, по слухам, молодой Рогволод не больно-то ловко сходил накануне в разбитву. Говорит, он ранен… А даже если жив – разве одолеть ему греков?

Нет, не одолеть – в этом не сомневался и сам князь Лисей. Двадцать два отдохнувших супермена-катафракта, шестеро алыберов (перед битвой выдам им арбалеты), заслон славянского ополчения… Плюс камнеметы – если с такими силами я не возьму несчастное Опорье, постригусь в монахи, и пусть в Вышграде процветает купеческая республика.

Посвист сам подарил мне долгожданный casus belli [79]. Как удачно пересеклись наши пути с тремя переодетыми разбойниками, возвращавшимися домой после неудачного дела! Теперь не надо объяснять царю Леваниду, почему я обращаю его катапульты не против Чурилы, а против Рогволода. Необходимо заполучить назад волшебный меч Константина! Без меча не остановить Чурилу, а потому наша дорога пока лежит на восток, к Опорью. И дело тут не в моих эгоистических интересах: разумеется, я нападаю на соседнее княжество вовсе не потому, что хочу новых земель… Вперед, моя маленькая армия! Ползите веселей, тупые железные пауки! – сегодня для вас найдется работа.

Дормиодонт Неро оказался чудесным десятником – едва дружина вышла за околицу, вышмыгнул на легконогой темной кобылке вперед, зубасто улыбнулся: хороша кавалерия! Тряхнул рукой ближнему катафракту: песню! Походную песню – Испола-а, испола-а-а, ангеле василеуса! Хоп-хоп! и вы подтягивайте, славянские пешцы, – учите песни великой Империи… Что за чудное, легкое солнце в этих краях – нежно греет, бережет мою конницу! И царь Леванид повеселел, поскакивая на белой лошади покойного десятника Оле. Щурится на солнце и уже почти улыбается. Не грусти, добрый царь Леванид: вернем твой меч. Так и будем вместе бить поганых – с Богом на восток выступим… И далеко пойдем – вот увидишь.

Не так далеко и прошли – с поприще всего, а дорога уж тала пыльно ворочаться меж холмов: потекла шире, медлительнее, ровней. Свисток новоиспеченного десятника Неро: объявлен привал, и катафракты, спешившись, нагружают тело боевым доспехом, ремнями стягивая пластинчатые панцири… славяне поят лошадей, Леванид, согнувшись в седле и поглядывая на камнеметы, что-то говорит своим горцам: те стоят взбодрившись, тиская в руках арбалеты. Позади войска – хвост крестьянских телег: там, в обозе вольнонаемные пешцы из Ярицы охраняют связанного раненого парня с разбитой головой – того, что вечор спрыгнул на меня с дерева. Я допрашивал его поутру: едва вернувшись в сознание, несчастный не мог, кажется, припомнить ничего, кроме своего имени: Травень.

Катафрактам разливали алыберское вино. Я направил лошадь мимо телег – в движении было не так жарко. Вот и тело израненного Травеня – ему развязали руки, и теперь он, будто радуясь, разбросал их по сену.

– Не проспался? – по-русски спросил я охранника-славянина, тощего парня в шапке соломенных волос над маленькими насмешливыми глазами. – Испить не просил?

– Кто? Этот? – Соломенный парень ничуть не удивился, что князь говорит по-славянски. – Нее-е… Знай себе кличет Мстиславку Лыковича, разбойничка-то из Стожаровой Хаты. О! Обратно лопочет, только непонятное…

Словно по заказу, сонный Травень мотнул головой и быстро забормотал. Я поспешно свесился в седле, прислушиваясь. И вздрогнул. Раненый, болезненно гримасничая, сказал что-то про… неаполитанского короля. Я сплюнул и, тряхнув головой, дал коню шпоры. С ума сойдешь с этими язычниками – почудится же такое! Эй, десятник Неро! – труби поход: довольно прохлаждаться!

Совсем скоро дорога схлынула с очередного холма в низинку – и вдалеке мы увидели вражеский город. Пронизанный солнцем, выбеленный и горячий, он возвышался на крутом пригорке – грязная суета крестьянских домишек, чуть выше – четкий полукруг земляного вала, блескучая стеклянная вода в нешироком рву и совсем выше: каменные стены, а на угловых бастиончиках – темненькие фишки дозорных… Да, это вам не Санда и даже не мой столичный Вышград, где с грехом пополам строится бревенчатый частокол детинца… Настоящая крепость! Оставалось надеяться, что византийским солдатам приходилось крошить орешки и покрепче.

Нет, мы не стали с гиканьем врываться в посад, терроризируя селян и стремясь проскочить в крепость прежде, чем затворят ворота. Мы не кочевники, но цивилизация. К тому же я не заинтересован в прямом столкновении с осажденными, пусть даже внутри крепости. Мое оружие – камнеметы, и осада едва ли затянется надолго.

Я ничего не понял: поспешно чехардуясь, защелкали арбалеты горцев, и Дормиодонт Неро быстро опустил личину; обгоняя меня, рванулся вперед какой-то катафракт, и только потом я увидел в стороне и очень близко вражеского всадника – совсем черный в контровом солнечном потоке, он мелькнул сквозь пыль, до смешного похожий в профиль на фигурку оловянного солдатика на лошади. Это был дозорный княжича Рогволода – настоящий дружинник: он понимал, что его спасение в скорости, и конь просто ускользнул от взгляда куда-то в пыль. Унося в спине с пяток арбалетных стрел и даже не покачнувшись в седле, разведчик противника исчез среди избушек пригорода – через миг, уже недостижимый, пролетел по мосту в крепость. Катафракты долго ругались и божились, что в злодея всажено никак не меньше десятка стрел… но я понимал, что это русский дружинник. Не жалкий разбойник, не ленивый лучник и не мужик-ополченец, оседающий после первого попадания. Там, в крепости, нас поджидают профессионалы. Я осознавал это и потому приказал немедленно выдвигать камнеметы на огневую позицию – прежде, чем враг решится на вылазку.

Хулиганисто прозвенел боевой рог Дормиодонта Неро, и мое маленькое войско приблизилось к замку. Отсюда я прекрасно видел, как забегали на стенах людишки – изнутри крепости сипло загудела труба, и кто-то нервно заколотил железом о железо. Я не прислушивался. Я смотрел, как мои боевые пауки не спеша выползли на гребень оборонительной насыпи, распялили железные лапы по глинозему и замерли, нехорошо покачивая ковшами катапульт. Грамотно залегли вокруг воины алыберского царя – набросали мешков да бочек: импровизированный редут тут же оброс ощеренными жальцами арбалетов. Царь Леванид спешился и, прогуливаясь меж осадных орудий, с улыбкой наблюдал угловатые фортификации противника… этот небольшой форт даже крепостью-то назвать нельзя: стены тонкие; башен, считай, нет… Кажется, теперь Леванид был в хорошем расположении духа: даже не слишком ругался на медлительных славян, лениво разбиравших на валуны горловину ближайшего колодца.

Снова заколотился набат в лагере осажденных – Дормиодонт Неро, предпочитавший вертеться на своей летучей лошадке неподалеку от начальства, внезапно привстал на стременах, вглядываясь поверх голов в направлении крепости. Народ встрепенулся: мне тоже показалось, что ворота дрогнули, готовые приоткрыться. Через секунду напряженный гул голосов в нашем стане осекся… и мгновенная тишина взорвалась короткими смешками катафрактов: ворота растворились и вражеское войско пошло на вылазку. Я улыбнулся, а Дормиодонт Неро уже хохотал, готовый свалиться с лошади: десяток толстых, неповоротливых крестьян в рваных рубахах, с длинными неуклюжими копьецами в работящих лапах… поистине страшное войско выслал мне навстречу княжич Рогволод!

Лицо Леванида просто вытянулось от недоумения: что же, так выглядят грозные славянские ратники? И этих людей мудрый персидский путешественник Мухаммад аль-Ауфи назвал сильнейшими воинами на земле, предрекая им власть над миром?! Ватага босоногих воителей вывалила за ворота и неширокой цепью двинулась к нам, вытягивая впереди себя что-то плохо заточенное… арбалетчики не могли стрелять, хотя враг давно был в зоне поражения. Они высовывались из-за своих укрытий, чтобы лучше разглядеть эту крестьянскую армию. А я подумал, что с таким отрядом можно, пожалуй, справиться и без помощи катапульт.

– Григорос и Павлос! Удар копьями с правого фланга вдоль цепи с прорывом фронта, – медленно, словно раздумывая, сказал я, повесив на конце фразы обрывок вопросительной интонации (князь Геурон словно советовался с подчиненными, как действовать в столь «сложном» положении). Я сказал, и сбоку от меня два долгих копья опустились параллельно земле. Тяжело попирая глину на разгоне, пара броненосных фарей выдвинулась за оборонительный рубеж. Ударило в лицо отсверками солнечного золота на доспехах. До противника оставалось меньше сотни метров, но это не важно: боевая лошадь разгоняется быстро…

– Дозволь мне с ними! – выкрикнул десятник Неро, и я едва успел ухватить его за тупой конец копья. Два катафракта – вполне достаточно, чтобы развеять эту сволочь. Двойной столб пыли, лучащийся изнутри сталью, накатил на край крестьянской шеренги и, ничуть не замедляясь, двинулся от одной заметавшейся фигурки к другой: Григорос и Павлос не нуждаются в подкреплении. Только… почему так дико завизжала лошадь? Не может быть…

С внезапной ловкостью крайний пехотинец бросился под брюхо греческой лошади, уходя от пронзительного удара копьем – и покатился, невредимый, прочь от жестоких копыт. А второй крестьянин уже взлетает сзади на круп, охватывая за плечи моего катафракта… Я не вижу, как Григорос выскальзывает из седла: сзади накатывает пыльный шлейф… Из бурого облака вылетает куда-то вверх лошадь – почему-то подгибает голову под себя и начинает медленно приземляться набок, пробивая брешь в живой стене славянских воинов… Их не узнать: откуда взялись в руках удобные боевые топоры? И – поздно, слишком поздно затрещали алыберские арбалеты.

Рогволод снова поймал меня на старом фокусе: под драными крестьянскими сорочками – новенькие кольчуги дружинников! Теперь страшная россыпь темно-серебристых фигурок просто летит навстречу моим перепуганным, суетящимся арбалетчикам – полминуты, и заработают скорые русские топоры, плеснет по глине алыберской кровью… А катафракты мои, как назло, стоят врассыпную – так нельзя выводить в контратаку тяжелую кавалерию: покосят всех поодиночке! А собирать всадников в клин уже некогда… Что – самому хвататься за меч?

Царь Леванид задевает меня плечом и пробегает влево. Жаль старика… крикнуть ему, чтобы на коня – и прочь! Что он там возится с катапультами? Все равно камней не успели натаскать нерасторопные славянские работнички: и можно бы ударить по опорьевцам, да зарядить нечем… Возле катапульт паническое мельтешение потных тел – рослый алыбер в треснувшем халате яростно дергает колесо, натягивает метательный канат – мощные лапы с пустыми ковшами рычагов уже дрожат от внутреннего напряжения: сорвать тормоз – и железный скорпион нанесет страшный удар дюжиной своих хвостов! Только – камней все равно нет, а опорьевские дружинники уже в полсотне метров.

Мне повезло – оглянувшись вбок на Леванида, я просто не мог не заметить, что одна из телег обоза, нелепо раскоряченная посреди наших оборонительных порядков, нагружена какими-то мешками… Только потом я понял, почему единственную из множества повозок выволокли поближе к вооруженным катафрактам: на этой подводе везли алыберское серебро, найденное на лодьях. Тяжелые, среднего размера мешки из плотной ткани…

Царь Леванид быстро вскинул на меня взгляд, когда первый увесистый мешочек лег в жадно раззявленную чашку рычага. И – посветлел лицом: короткая команда по-грузински… орудийная прислуга уже ловко перехватывает в руках жесткие, набитые монетами мешки – все десять рычагов заряжены! Отталкивая наводчика, Леванид сам бросается к нагруженной, просевшей катапульте – быстрый взгляд вперед… Кольчужная волна опорьевцев вот-вот накатит, и вражьи дружинники уже перехватывают половчее, двойным хватом, зазубренные секиры…

Оттолкнувшись коленом от железной рамы, Леванид сорвал рычаг. Расторглась цепь тормоза – в воздух отлетели куски звеньев – машина рванулась вперед, выдергивая из глины задние лапы, с характерным сухим треском скорпионьи хвосты разжались… И волна жидкого серебра вспорола воздух! Невидимая смерть, обдав горячим хвостом пыльного ветра, ушла вперед – колючей серебряной взвесью хлестнуло по вражеской цепи! Камнемет ударил по наступавшим прямой наводкой – злые темные пятна, приземистые вражьи фигурки уже наперли на редут, уже почти взобрались на гребень… и вдруг в воздухе здесь и там расцвели фантастические переливчатые султанчики ослепительно белой пыли: это разлетелись холщовые мешки с монетами. Убийственный металл повсюду – миллионы острых светящихся капель вспенили воздух, и кольчуги нападавших вмиг обросли зеркальной наледью: монеты впивались в доспех, рассекая его и превращая в рванье. Будто тесное облако жесткого излучения накрыло нападавших – я увидел, как людей отрывает от земли и сметает прочь невидимая сила: ни стрел, ни копий не было в этом сияющем воздухе. Авангард армии княжича Посвиста уничтожили мелкие серебряные деньги алыберского царя.

Гулко бухнув, камнемет тяжело ударил оземь железным задом и устало замер, вверху лениво заколебались отработавшие свое дело рычаги – совсем как отскочившие рога московского троллейбуса… Алыберы радостно загалдели, и царь Леванид торжествующе вскинул вверх сухие длани: каких-нибудь десять шагов не добежали опорьевцы до наших порядков. Мои катафракты замерли, пораженные невиданной мощью алыберского оружия, – а я отвернулся, чтобы не видеть чуть вдали светлые пятна растерзанных греческих фарей и кровавые тела Григороса и Павлоса. Впрочем… два катафракта за дюжину опорьевских дружинников – это, несомненно, моя победа.

Леванид обернулся и, чуть пошатываясь, пошел ко мне. Я поспешил навстречу – казалось, старик сейчас упадет от изнеможения. Обнял меня за плечи – наверное, из последних сил:

– Я уже подумал, мы все погибнем…

– Слава Богу, великий царь, слава Богу! – Я чуть не расцеловал его старое лицо. – Твои камнеметы сделали чудо… Подумать только, десять дружинников! – это ужасная потеря для противника. Осталось только собрать монеты…

Леванид вдруг выпрямился и, отстранившись, положил мне руку на запястье:

– Никогда. – Черты лица заострились. – Мы не станем собирать эти деньги. Пусть они останутся лежать на поле брани. Пусть их подберут местные жители… Пройдут годы, но люди будут помнить великое сражение под Опорьем, когда союз немногочисленных христианских армий нанес первое поражение язычникам! И легенда о гордых воинах, не жалевших бренного богатства для торжества над многобожием, будет жить в памяти поколений!

Снова как будто закружилась голова: схватившись за Леванидово плечо, я невольно прошептал:

– Господи! Это же… легенда о царе Леваниде! Все как по писаному: былинный царь побеждал врагов, «златом войска смутяще»…

Тряхнув головой, я поднял лицо:

– Да будет так. Деньги останутся на поле битвы. Мы возьмем больше сокровищ, когда ворвемся во вражеский замок. Однако… – Тут я обернулся к вольнонаемным славянам: – Однако нам нужны камни для новых залпов. Поэтому каждому, кто принесет сюда десяток валунов, я разрешу немного пособирать монетки – там, среди вражеских трупов.