- Ах ты, щучий сын, мерин куруядовский! Мало тебе десятник Жила костей наломал! - Я запнулся, подбирая подходящие дипломатические формулировки. Что ни говорите, потомки, а не всякое московское выражение сможет метко ударить по психике средневекового человека.
      Эсэсовец притих и на оскорбления не возмущался: видимо, вслушивался в речь конвоиров. Я позавидовал. Образованный фашист попался, по-иностранному знает. Он сказал, что загорелые парни в нерусских шлемах суть греки, из чего я могу заключить, что они - в отличие от славян - язычниками не являются и едва ли похвалят меня за Мокошину змейку на груди. Если ты грек, то тебе, скорее всего, совершенно наплевать, Чурила или Мокошь, Стожар или Мстибог Лыковый. Всех в одну кучу. Всех огнем и мечом... Милые ребята. И каким мусорным ветром занесло их на наши языческие головы? Сидели бы себе в Греции, пили "Метаксу" и ругались с турками из-за границы территориальных вод. Так нет: притащились всей оравой на Русь, да еще княжество выклянчили у Престольских властей. Теперь повластвуют над нами: благо один только Брынский лес территориально превосходит Греческую республику в одиннадцать раз.
      - Слышь, браток! Ты не обижайся на меня, - примирительно обратился я к затихшему попутчику. - Если я чего обидное сказал, ты не злись. Нам теперь вместе помирать. Мы теперь поневоле союзники. Давай мириться. А кто прошлое спомянет, тому...
      - Тому глаз вон! - с ненавистью сказал эсэсовец и шумно перевернулся на другой бок.
      Шутка удалась. Удивляясь собственной терпимости, я позволил чурильцу пожить на белом свете еще немного - не стал я убивать его сразу. И покосился на ближайшего конвоира. Вдруг удастся все-таки завязать знакомство с этим симпатичным парнем? Подумаешь: косой шрам через пол-лица - не исключено, что греческим женщинам такие еще как нравятся... К сожалению, дружинник даже бровью не повел в ответ на мое вежливое обращение. Может быть, потому, что я обращался по-английски? Они, эти греки, ужасные националисты. Не любят международного языка. Противятся западной культуре.
      - Нет, серьезно, браток, - вновь обратился я к связанному чурильцу. - Если хочешь знать, у тебя есть известный шанс выжить. Мои друзья-дружинники следят за нами из ближайшего леса и тайком передвигаются параллельным курсом, ожидая подходящего случая, чтобы напасть и освободить меня. Если ты будешь вести себя хорошо, я возьму тебя в свой десяток барабанщиком. Ты умеешь барабанить?
      Эсэсовец кисло хмыкнул.
      - И чудесно. Будешь барабанить при всяком удобном случае, - сказал я и отвернулся. Внезапно греческие дружинники перестали переговариваться и поспешно завозились в сене, нащупывая позабытые щиты и шлемы. Через секунду я услышал легкий нарастающий гул, переходящий в дробное перестукивание копыт по лесной дороге. Грек со шрамом кувыркнулся с телеги на землю, прячась за колесо и профессиональным жестом выставляя вперед небольшой арбалет, ощеренный маленькой тяжелой стрелкой с четырехгранным наконечником. Седенький мужичок-возница нервно затряс головой и молча полез хорониться в сено, а второй дружинник - тот самый, что прижал мне спину копьем бесшумно спрыгнул на землю и, пригибаясь, метнулся в соседние кусты, на ходу вытягивая из ножен небольшой мечишко.
      Я подтянулся к краю телеги и высунул лицо навстречу копытному топоту. Фигурка всадника уже мелькала вдали точно посреди светлого туннеля, проделанного дорогой в густо-зеленой полутьме леса. Не иначе, верный Скольник спешит мне на выручку - только вот откуда у него лошадь?
      Я догадался, что это не Скольник, когда грек со шрамом облегченно вздохнул, отбросил в сторону арбалет и не спеша полез из-под телеги наружу. Он уже размахивал всаднику свободной рукой и улыбчиво щурился.
      - (Все хорошо. Фока), - подозвал он напарника, и тот шумно полез из кустов обратно. - (Это вестник от князя Алексиоса. Я узнал его по доброму коню и греческой манере держаться в седле. Очевидно, он скачет в Санду с приказом.)
      - (Ты прав, это наш. Посмотри, на нем греческий доспех. Я обрадован. Честно говоря, в этом проклятом лесу нас вполне могла ожидать и менее приятная встреча.)
      Всадник, увидав телегу, резко и умело осадил расходившегося коня и выдернул из-за спины маленькое копье - раза в полтора короче русского. Однако, заметив призывные помахивания и знакомые круглые щиты дружинников, радостно прижал животное шпорами - через мгновение лошадь была уже рядом, и кавалерист, перегнувшись и едва удерживаясь в седле, горячо обнимал левой рукой грязную шею ближайшего конвоира. Греческое копье по-прежнему было зажато в руке всадника, но он уже забыл о нем - и острый наконечник процарапал по борту телеги рваную занозистую кривую.
      - (Фома! Фока! Братья мои, как я счастлив!) - Голос молодого всадника радостно звенел, и я понял, что он радуется встрече. - (Побери меня бес, я уже подумал, что передо мной воины соседнего князя! Что за удача!)
      Мои охранники тоже умильно глядели на новоприбывшего коллегу, втайне завидуя его чудесной лошади и новеньким, свежим доспехам.
      - (Ну, рассказывай же, что там творится в столице! Как поживает наш добрый князь? Как складывается война с соседями?) - сказал дружинник со шрамом, стягивая с головы ненужный шлем. - (Вот уже полдня прошло с тех пор, как князь Геурон послал нас в Санду наводить порядок после бесовских вакханалий, - мы ничего не знаем о ваших новых подвигах. Велики ли новые победы князя Алексиоса?)
      - (Князь уже стоит под стенами Опорья!) - Всадник гордо выпрямился в седле. - (Говорят, что недостойный княжич Рогволод укрылся в этом городе это его последняя крепость. Сегодня утром мы обстреливали Опорье камнями, а к вечеру князь ожидает подкрепление - несколько подвод с греческим огнем.)
      - (А это значит, мы победим!) - радостно воскликнул молодой конвоир, тряхнув курчавой шевелюрой. - (Я всегда говорил, что язычники не устоят. Мы прибавим себе новые земли и скоро перестанем слушаться приказов из языческой столицы. Слава князю Алексиосу Геурону!)
      - (Слава князю Геурону!) - немедленно подхватили двое других, едва успев заглотнуть необходимое количество воздуха. Как же мне нравится наблюдать эту эллинскую радость! Просто рижский бальзам на сердце.
      - Исполать деспоту Алексиосу Хеурону! - повторил я их радостный клич, стараясь сделать людям приятное. Все трое разом обернулись.
      - (Кто этот пленник?) - сказал кавалерист, небрежно махнув в моем направлении кончиком копья. - (Кажется, он пытается говорить по-гречески. Ах, я вижу, там двое. Вы везете их к князю?)
      - (Да, в столицу. Прости, но я так и не научился выговаривать ее название), - угрюмо произнес конвоир со шрамом.
      - (Не надо в столицу). - Всадник озабоченно поправил на груди пластинки доспеха. - (Князь хочет лично допрашивать пленных волшебников. А князь сейчас не в столице. Как я сказал, он осаждает Опорье. Вы должны везти пленников в Опорье.)
      - (Это так), - сказал мужик со шрамом, немного подумав. - (Хотя я не знаю точно, где это находится.)
      - (Это значительно дальше Вышграда. Я только что оттуда). Кавалерист собрал поводья в одной руке, зажал копьецо под мышкой и свободной конечностью указал куда-то на Восток. - (Вы будете там к вечеру. Необходимо ехать строго на рассвет между двумя грядами холмов. Реку можно пересечь по огромному мосту между двумя деревнями на границе нашего княжества. Дорога совершенно безлюдна.) - Он ободрительно улыбнулся и решительно кивнул: (Ну, мне надо спешить. В Санде ждут послание от князя.)
      И он ускакал, такой симпатичный и бесстрашный. Один-одинешенек под безумным российским небом. Надеюсь, какой-нибудь добрый славянский разбойник уже выставил на пути греческого адъютанта десяток голодных оборванцев, которые с радостью помогут ему избавится от коня и доспеха. И будут совершенно правы. Если ты грек, то скачи себе где-нибудь в Греции. А вовсе не по звериному тракту Санда - Опорье в самом сердце беспредельной Руси.
      Утомленный, я откинулся затылком в усохлое сено. Тихо перешептывались конвоиры, слабо пощелкивал вожжами седенький мужичок, и заморенные лошаденки привычно тянули свою телегу. Я почувствовал себя... ну, догадайся же, милый потомок! - кем я почувствовал себя? Правильно. Настоящим и благородным декабристом. И везут меня в Сибирь, и колесам трястись еще несколько долгих месяцев, и даже полпути не будет пройдено, когда мы въедем в зиму и наденем куцые тюремные полушубки поверх этих запыленных камзолов - последнего, что осталось от богатого гардероба молодого петербургского жителя... Милостивый государь Александр Сергеевич! Пишу вам с колес: я сам и князь С.С.Чурильцев находимся теперь где-то промеж Вяткою и Екатеринбургом, что уже само по себе есть повод писать тебе. Последние дни нередко вспоминаю я, любезный друг мой, наши дружеские вечера у тебя в Михайловском и шутки Льва Сергеевича, долгие разговоры над оставленным карточным столом и неожиданные визиты в соседскую усадьбу к вдове Петуховой... Все улетело, все распалось в пыль. А куда как свежи были мечты наши! Куда как прочно держались мы тогда за нашу мирную жизнь - я разумею не только извечный и беспременный стаканчик красного, подаваемый пожилым Антипычем ко всякому смелому висту. Но послушай, душа моя: напиши мне, как живете вы теперь с Натальею Николаевной и что есть сегодня Петербург. Так ли все хмур Якушкин, как прежде, в добрые-то годы? Пишет ли Языков в журналы? Не спился ли N.N.? Ты представить не можешь себе, что я все еще живу столичными слухами - недалеко, видать, утащил меня от Невского каторжный экипаж! Помилуйте, что за жизнь. Три дни тому проезжали Вятку. Я знаю, ты не любишь Радищева, но это совершеннейшие сцены из "Путешествия"... Представь себе только дом станционного начальника, эдакого провинциального Агамемнона...
      Представляя себе Агамемнона, я забылся в легком сновидении. И немудрено: герой не спал толком вот уже двое суток. Будь я автор или режиссер, давно бы подгадал замученному персонажу удобную паузу в интервале чужих мизансцен, чтоб ему выспаться и рваное плечо залечить. Телега мерно колыхалась, раз в четыре минуты сухо содрогаясь, когда колесо переваливало выперший из земли корень. Агамемноны сменялись Одиссеями, и я проснулся заметно к вечеру. Солнце выдохлось и позорно жалось к горизонту, попутно подкрашивая облака в розовое и пухлое. Мы выехали из леса, и теперь только плоские холмы окружали тракт - я смотрел назад, туда, где сквозь поднятую телегой пыль оседало в закат жидкое багровое светило. Мне это напомнило ковбойские прерии, и невмочь захотелось виски.
      А впереди уже вставал освещенный западными отблесками небольшой, но высокий город. Что за стены! Вот откуда неплохо править просторным княжеством. Греки заметно оживились и громче затараторили об увиденном; даже заспанный чурилец, выпутав из сена мятое арийское лицо, замер с приоткрытой челюстью, еще хранившей, казалось, отпечаток моей босой подошвы. Это вам не Стожарова Хатка и даже не Санда. Настоящий город - весь в осадных дымах и переблесках кольчуг на башнях, на трещинах стен и внизу, у подножия, по эту сторону рва. Совсем близко, в километре от нашей телеги, размашистым крылом охватывала стены чья-то грамотная и осторожная осада. Показалось даже, что людей немного - они терялись среди повсеместно черневших катапульт (2 штуки), осадных башен (1 штука) и просто широких походных шатров (2 штуки). Близился вечер, и в лагере осаждающих занялись ночные костры, ясно отмечая на местности яркий, звездчато-мигающий полумесяц блокады.
      Телега приближалась к греческому стану, и навстречу уже понеслись окрики постовых. Эллинская речь расплескалась по ветру - конвойные дружинники оживились и, соскочив на землю, запрыгали рядом с подводой, размахивая руками. Они радовались: позади темный и неразборчивый в методах борьбы славянский лес, а здесь, в кишащем деловитом лагере полно своих, знакомых и сильных людей. Телега накренилась на спуске, увязая в глинистые колеи, - и греки не выдержали. Оторвались от колес - и побежали вперед, быстрее замешкавшихся лошадей, к своим кострам, навстречу знакомой речи. Седой возница устало расслабил повлажневшие от конского пота вожжи и, слегка запрокинув голову, обернулся назад, к солнцу. Солнце розово высвечивало его аккуратную бородку и спутанные пряди волос за ушами. В небе над моими раскрытыми глазами стремительно мелькнула узкая птица. В лагере зашумело, и нестройный гул приветствий проснулся среди шатров и катапульт. "Слава князю Геурону!" - радостно кричали греки, содрогая языческий воздух теплыми интонациями южного говора. Князь Алексиос Геурон выходил встречать двух преданных своих воинов, вернувшихся из отдаленной деревни. Князь Алексиос Геурон не спеша шел вверх по склону холма, с каждым шагом раздвигая полы тяжелого и багряного плаща, высоким и теплым взглядом раздвигая толпу соратников, тихим и уверенным сиянием золота на доспехах разгоняя трусливые языческие сумерки. Я почувствовал, что должен посмотреть на этого иноземца, нагло подрядившегося повелевать отдаленным и опасным удельным княжеством восточного приграничья. Приподнявшись на локтях и стараясь не налегать тяжестью связанного тела на заживающее плечо, я бросил оценивающий взгляд вниз, по откосу - туда, где смутно темнели греки. Толпа приближалась князь Геурон шел посмотреть пленников.
      Странная слабость разнеслась по моему телу, и с широкой улыбкой я повалился обратно в сено, спиной в сухую пахучесть травы. Я уже не смотрел на князя Геурона. Я уже знал, что он сам бежит ко мне - бежит, забыв про удивленные глаза дружинников, про гордый свой доспех и золотую цепь на груди, про неприступное Опорье и самое княжеское звание свое забыв. Потому что я уже увидел его лицо и понял, что эти темные глаза заметили меня. Потому что это был не испанский летчик и даже не ежик в тумане. И уж конечно, не греческий княжич Алексиос Геурон. Не знаю, как вам это объяснить. Это был студент истфака МГУ, мой добрый друг Алексей Старцев.
      ДНЕВНИК АЛЕКСИОСА,
      князя Вышградского, Опорьевского и
      Жиробрегского, калики перехожего и
      хранителя Цепи (продолжение)
      Глава вторая.
      Вторник
      Леванид, алыберский царь. - Цепь колики перехожего. - Не забудем о камнеметах. - Я объявляю войну. - Осада Опорья.
      - Старец Алексий. - Явление нового князя. - Ночной рейд на Жиробрег. - Желтоглазый демон
      У алыберов не было выбора: в живых всего-то семеро, считая самого купца... Облаченный в тускло желтеющий доспех - дощатая броня поверх долгополого халата, -Саул медленно поднялся из трюма на верхнюю палубу. Даже не пошевелился, пока Дормиодонт Неро обыскивал его. Слегка пошатываясь, будто пьяный, Саул приблизился - оказывается, он почти старик... А ведь издалека казался моложе. Густые темно-серебристые волосы - сухощавая осанистая фигура, иссиня-черная борода (разумеется, крашеная)... темное узкое лицо и острый взгляд - нет, это не купец!
      Я заранее сдвинул брови - скорее всего, обвинит в захвате кораблей, потребует вернуть оружие своим соплеменникам... Саул стоял молча, слегка откинув назад крупную голову; в свете факела, который Неро держал у его лица, я не мог различить в этом взгляде никакого выражения - только привычная для горца презрительность приподнятых бровей.
      И вдруг он размашисто перекрестился - возвысил к небу голову и прикрыл веки. Когда я вновь увидел лицо Саула, тот уже улыбался - тонкие морщинки лучиками разбежались от глаз.
      - Слава Богу! - отчетливо произнес старик на чистейшем греческом языке. - Я знал, что Ты не оставишь меня одного в этом ужасном краю... Слава, слава Тебе, Господи!
      Переводчик Неро, услышав, оторопел - факел дрогнул в руке катафракта, всплеснув желтыми брызгами. Неро так удивился, что позволил купцу шагнуть в моем направлении:
      - Мог ли я надеяться на такое счастье, доблестный витязь Алексиос Геурон? Мог ли уповать на встречу с тобой в самый страшный момент путешествия! - Купец приближался, все шире разводя руки. - Как ты повзрослел, Алексиос! Как возмужал с тех пор, как я видел тебя в Царьграде добрую дюжину лет назад!..
      Остановив встревожившегося Неро движением глаз, я обнял старого алыбера. Обнял с радостью: я не испытывал к легендарному королю Леваниду ничего, кроме искреннего уважения. Неужели я вижу этого человека живым, говорю с ним почти на равных? Тот самый Леванид Зиждитель, мудрый властелин немногочисленного племени горцев-христиан, загнанных в пещеры волнами панмонгольского прилива. Это он - прославленный дипломат и основатель крепких городов, радетельный суверен и преданный защитник истинной Веры, герой многочисленных легенд! На мгновение странный восторг, похожий на любовь подданного к доброму царю, охватил меня. Чувство было настолько сильным, что приходилось специально скрывать его - в конце концов, я теперь тоже князь.
      Леванид говорил много, благодарно возводя глаза к небу, избавившему его от некрещеного разбойника Рогволода-Посвиста. Он, кажется, наслаждался эллинской речью - только хриплое смягчение некоторых звуков выдавало иностранца. Леванид вспоминал далекие теплые годы, когда Базилика была сильнейшим из земных царств. Он смеялся, рассказывая, как во время посещения логофисий в Царьграде он видел меня в компании вельможных сверстников: пятилетний племянник базилевса Алексиос Геурон упорно пытался залезть на дядину лошадь, цепляясь руками за хвост... Будучи еще просто младшим из сыновей грузинского правителя Георгия Старого, Леванид приезжал в Константинополь с дипломатической миссией. Он привез базилевсу Льву Ангелу четыреста килограммов золота, бронзы и ценной древесины в точеных распятиях, изящных чашах, монетах и украшениях. Леванид прожил тогда при дворе греческого автократора два года и вернулся на родину с... небольшим куском пергамента. Но пергамент был дороже золота и украшений. Это было послание, написанное рукою самого царя Льва, - Базилика предлагала алыберам вечный мир и союз против Черного Арапина и итильской Когани... С тех пор прошло пятнадцать лет - старый царь Георгий и оба его сына не вернулись из похода на Тигранпалтасар, пограничную крепость Арапина. Леванид взял в свои руки отцовскую державу и затворился вместе с алыберским народом в горах - только там, врастая городами в гранит, можно было укрыться от наступающих восточных орд. Однако... когда-нибудь алыберам нужно вернуться с гор в долины - это Леванид понимал. И он спрашивал у Бога, как это возможно. Он спрашивал, откуда придет избавление от вонючего моря погани, разлившегося по Евразии. Вскоре Леванид понял, что ему ответили. Проснувшись однажды утром, он долго советовался с придворными мудрецами, вспоминая сегодняшний сон - странный и пронзительно-ясный, как рассвет новорожденного дня. Через несколько дней Леванид переоделся в купеческий халат и под чужим именем повел три тяжелых корабля через море на север, к Корсуню, а оттуда к Тмуторокани в устье коганой реки Итиль. Караван купца Саула поднимался вверх по течению несколько недель, и вскоре Итиля не стало под днищами судов - река постепенно сделалась славянской и называлась теперь Влагою. Осталось несколько дней - скоро драгоценный груз будет доставлен в гигантский город Властов, населенный рослыми желтоволосыми мужчинами и широкозадыми синеглазыми женщинами - именно отсюда начнется освобождение от Арапина. Царь Леванид был убежден в этом - у вещего сна не могло быть иных трактовок.
      Он говорил, а я слушал, а невидимые в темноте весла постепенно сдвинули переднюю ладью с мели, и оба уцелевших корабля с секретным военным грузом на борту тронулись дальше, вверх по Керженцу. На каждой из лодий по шесть катафрактов - как громоздкие башенные орудия они возвышались на носу и на корме, сжимая в стальных рукавицах арбалеты. Параллельным курсом вдоль берега двигалась еще дюжина всадников - во главе с Александросом Оле. Сквозь чернильное кружево ветвей я всегда мог видеть крошечный желтый светляк его факела. До Вышграда оставалось речным путем не более дюжины поприщ. Уже в полдень я надеялся разгрузить корабли на пристани моей маленькой столицы.
      Леванид не торопился рассказывать свой сон в деталях. Но я узнал главное - имя злейшего врага, с которым отныне придется биться всерьез. Главным героем вещего сна был молодой восточный демон Чурила. Я был прав, предчувствуя угрозу, грядущую из монгольских глубин континента: во главе несметных армий Чурила движется из-за гор Вельей Челюсти на запад, на земли славян. Он готовится к роли властителя славянства. Если Чурилу никто не остановит, его торжественный вход в Престол станет первым днем нового порядка. Тогда случится ужасное: в основание главного славянского храма ляжет черный камень Илитор-Кабала, извлеченный из льдистых капищ Большого Вавилона. И многочисленные племена от Буга до Керженца на тысячи лет подчинятся холодному игу.
      У Леванида были свои основания беспокоиться о судьбах славянства. Вещий сон убеждал грузинского царя, что у Руси может быть другое, честнейшее будущее. Если силою остановить завоевателя Чурилу, медлительная река времени потечет иначе, по светлому пути! Тогда - именно с севера, из языческих лесистых чащ придет спасение и мир на его родную землю. Неисповедимы пути Господни: сегодняшние варвары, поклоняющиеся многочисленным жестоким богам, - дикие славяне станут со временем великим народом, хранителем истинной Церкви. Это невозможно вообразить... но это так. Только им под силу, спустя годы, укрепить на своей земле Истинный Крест Господень, избрав основами бескрайней своей империи Христову Веру и единодержавную государеву Мощь. Когда-нибудь, набравшись сил, славяне поведут союз соседних племен против Черного Арапина. И перемогут его, и Восток перестанет быть бескрайним, как Аравийская пустыня. Поганое море отступит от подножия алыберских гор. Тогда... подданные алыберского царя снова спустятся в долины, и овцы их будут пить воду из Борисфена, как много лет назад.
      Поэтому Леванид оставил народ свой и переоделся в позорные одежды торговца. Единственный способ подарить своим подданным надежду - остановить Чурилу и уберечь славян от восточного рабства, сохранив их души для будущего крещения. Царь погрузил на корабли самое ценное - страшное оружие своих предков, железные камнеметы. Однако многорукие катапульты - не главное. Священный меч святого базилевса Константина Великого - вот что привез Леванид славянам! Драгоценная реликвия грузинских царей, попавшая к ним после разгрома Константинополя... Этот меч, оружие державного крестителя Константина - главный аргумент в борьбе с силами зла. Неотвратимый и последний аргумент.
      - Меч? - Я отступил на полшага и осторожно поднял глаза.
      - Ну да, меч! Оружие Великого Константина! - повторил царь несколько раздраженно. Мне показалось, ноздри Леванида нервно дрогнули. - Он хранился на передней ладье у покойного воеводы Сандро... Разве вы не находили меча там, на разбойничьих телегах? Разве... Я отвернулся.
      ...Леванид еще спал, когда новое утро просветлело над рекой Керженец, и бледно-желтые, почти розовые змейки волнистых отсветов задрожали в парусах, как в огромном неводе. Такая тишина стояла между берегов, что мерный скрип кормила и потрескивание днища разбудили меня. Я оторвал голову от подушки, невесть откуда взявшейся в изголовье скамьи на корме. Сразу увидел спину Дормиодонта Неро - он сбросил рубаху и теперь, свесившись поверх борта, поливал зеленоватой водой из ковша свои плечи, истертые ремнями доспеха. Некоторое время я глядел, как Неро сдержанно пофыркивает и мотает мокрыми волосами, свободной рукой разгоняя ледяную струю по спине... В полуметре от Неро торчком чернела обломанная разбойничья стрела, глубоко всаженная в обшивку - бодрящий сувенир вчерашней битвы.
      Вспоминая минувшую ночь, я не удержался от кривой улыбки. Море темного меда да бурдюк с горским вином, который Леванид вытащил из кучи опаленного воинского тряпья под мачтой... Тугой медовый жар и легкое пламя вина разогнали холодные мысли. А поначалу царь Леванид долго не мог прийти в себя. Известие об утрате драгоценного меча повергло его в состояние странного возбуждения - он метался по палубе и пытался отдавать приказания моим катафрактам. Я повелел остановить караван и вновь обыскать место сражения - но тщетны были поиски.
      Спустя некоторое время вспышка нервозной активности закончилась Леванид опустился на скамью под мачтой, ссутулился и судорожно запустил жесткие пальцы обеих рук в бороду - я заметил, что он прячет взгляд. Временами царь что-то бормотал по-грузински и уже почти не разжимал сомкнутых век.
      - Нет смысла... - выдохнул он наконец, вновь переходя на греческий. - Путешествие бессмысленно. Остановите корабли... Все кончено - без меча нам не победить летающего восточного демона!
      Я не пытался утешать его. Очевидно, меч Константина Великого исчез вместе с Рогволодом. Или - с Берубоем...
      Услышав имя Берубоя, царь поднял голову - как? он был здесь? Это какая-то ошибка: Берубой должен ждать его, Леванида, во Властове! Ведь именно Берубоем звали человека, с которым Леваниду удалось установить связь на Руси... Этот связной не был язычником, он был один из тех немногих крещеных славян, которые уже появились в северных лесах...
      - Берубой - могущественный дворянин властовского наместника Катомы, его правая рука. - Леванид поднял нехорошо блестевшие глаза. - Он руководит подпольным сопротивлением крещеных славян и организует противостояние Чуриле. Он направлял мне из Властова послания, выражая готовность встретить наш караван на полдороге, защитить от разбойников... Он умеет писать по-гречески, он христианин!
      - У меня есть серьезные сомнения на этот счет, - сказал я, вспоминая, как Берубой с озверевшим лицом безуспешно пытался поразить меня каким-то волхвованием. - Подозреваю, он только притворялся христианином в надежде заполучить железные катапульты. А заодно - и меч Константина.
      - Твои подозрения напрасны, мой драгоценный Алексиос. - Старый алыбер кратко качнул поседевшей головой. - Да будет тебе известно, что я установил связь с Берубоем посредством золотой цепи. Это невозможно подделать. У Берубоя была золотая цепь. Он - великий человек, надежда славянства! Он глава первых здешних христиан, о Алексиос! Во всем этом я убежден. Потому что у Берубоя есть золотая цепь. Он - старец, влачитель цепи.
      Я отставил чашу с вином в сторону.
      - Я говорю об этом с уверенностью потому, любезный сын мой, что сам с недавнего времени ощущаю на плечах своих скорбное бремя старчества, продолжал Леванид, срываясь в шепот. - После смерти отца моего я принял и влачу цепь алыберских властителей. Теперь я тоже старец, Алексиос!
      Коротким рывком длани старец раздвинул крылья жесткого плаща, прикрывавшего плечи, - на груди поверх пестрого купеческого халата внятно просветлел золотой полумесяц. У алыберского царя Леванида была почти такая же цепь, как у меня самого, только звенья потолще и плоские, как чешуя реликтового ящера.
      Я вспомнил и эту легенду. Сказание о старцах, влачителях цепи - о сорока каликах, призванных нести на себе бремя совокупного греха каждого из крещеных народов мира.
      От Ерусалима-города до самой реченьки до Смородины
      Ходили мы гуляли-похаживали, белый свет поглядывали,
      Белый свет поглядывали, ваши грехи отмаливали.
      Молчаливые нищие скитальцы, придавленные тяготой ответственности за прошлое и будущее своего племени... Они редко собираются вместе. Только в самые страшные, искусительные годины сорок калик сообща отправляются в путь, чтобы попасться на дороге очередному царю или богатырю, в чьей душе ангелы борются с демонами и вызревает решение, от которого зависят судьбы мира.
      Шли мы с Ердань-реки тридцать лет и три месяца,
      Шли-похрамывали, назад не оглядывали,
      На ногах-то у нас сапожки железныя, несносимыя,
      На плечиках-то у нас злата цепь.
      - Что с тобою, дитя мое? - Как ни расстроен был Леванид, он заметил неладное. - Ты нездоров? Выпей этого вина, оно очистит кровь! Господи, помоги... ты побледнел, как языческий истукан!
      - Чудесное вино, - сказал я, прижимая к сцепленным зубам холодный, округлый край чаши. В тот миг почему-то не хватило сил признаться Леваниду, что у Алексиоса Геурона тоже есть золотая цепь.
      Господи, неужели я - старец?! И призван искупить перед Богом страшные беззакония византийского разврата - схизмы и ереси, блуд и любомудрие, наконец, публичное самоубийство последнего базилевса и его родственников? Боже мой... почему именно я? Я - двадцатилетний щенок, ношу на своих плечах тяжесть рухнувшей Империи! И мне... предстоит обуть железные сапоги скитальца Христа ради...
      - Поименуй мне старцев, - из последних сил попросил я Леванида.
      И не получил ответа. В глазах потемнело... алыберский царь вдруг уронил чашу - багровые сполохи разлитого вина медленно всклубились в воздух над столом и стали собираться в грозди черных капель - сквозь тихую, завораживающую чехарду винных пятен я прозрел вытянутое желтое лицо алыбера - и удивился, с какой нечеловеческой силой он сжимает мои плечи... Последнее, что помню - гигантский, нереально мрачный фасад старого университетского здания на Моховой - расширяющийся в стороны, стремительно, неотвратимо охватывающий меня флигелями... И зверское, на Петра Первого похожее лицо бронзового Ломоносова.
      Леванид еще спал, когда две медлительные лодьи пересекли невидимую границу Вышградского княжества, грузно разворачиваясь черными мокрыми тушами к пристани деревеньки Ярицы - там, на берегу, желтые домики, резвясь в негорячем свете утреннего солнца, как будто выбегали из лесу и стайкой спускались к воде, к привязанным лодкам и массивной скорлупе древнего парома-перевоза. Такая тишина стояла меж берегов, что я слышал, как где-то в голове моей ворочаются, смеясь, корежась и позванивая, обрывки ночного разговора - давеча я выпил слишком много алыберского вина... Дормиодонт Неро, уткнув лицо в сероватый комок чистой рубахи, быстро вытерся, оглянулся на спящих начальников - легко подхватил за край небольшую бадейку, швырнул за борт, вытащил ее, наполненную, наверх, быстро перебирая веревку загорелыми руками, - и опустил, плеснув речной водой через край, на палубу. Высокий князь Алексиос, наверное, скоро пробудится.
      А высокий князь Алексиос уже следил за Дормиодонтом Неро из-под опущенных ресниц: высокий князь не хотел окончательно открывать глаза. С небывалой прежде ясностью он ощутил себя на чужбине. На другой планете, в другом времени.