- Неглупый ход, - пробормотал Неро. - Прикрывают холм со стороны реки... Будто чувствуют, что главная опасность грядет от южного берега.
      - Это не шестое чувство, а простая логика, Доремидонт, - заметил я. На северном берегу будет добрая тысяча верноподданных нетрезвых девиц В случае чего эти барышни могут и растерзать любого террориста. Ясно, что потенциальный неприятель не станет нападать с севера.
      - _Слухач кличет няньку слышу грохот толпы с полночной стороны,_ внезапно включился Язвень, глухо забормотал сквозь сон: - _Толпа большая идет с песнями голоса слышу девичьи._
      - Ну вот, - улыбнулся я. - На сцене появляется хор ликующих нимф.
      Начинался праздник.
      * * *
      Поначалу это почти тишина. Это - как дальние жалобы горлинки, как мягкое курлыканье в горлышках диких кукушек, как стая журавлей вдали:
      На улке девки гуляют...
      Гуляют горе гуляют...
      Меня молоду гукают...
      Гукают горе кликают...
      Далекая песня приближается: звенящие струи голосов стоят серебрящейся стеной, как летний дождь за ближним лесом и, как большая вода по весне, приближаются с мягким напористым шумом, похожим на грохот прибрежной волны по кашице мокрого гравия, несутся сюда, заставляя сердце сжиматься в сладком предчувствии внезапного, праздничного, теплого ливня...
      Зеле-е-о-ные вишни
      Ай все девки вышли
      Маю маю маю... зе-ле-но!
      Душу прихватывает нежно-обещающе, будто весна идет - по-детски раздетая, пухленькая-голенькая, с васильками в волосах... Но почему маю-маю? Откуда весна - май давно позади, в разгаре зелено-цветастые вьюги июня... Но крепче песня, и вскоре понятно, что... нет, не май, дети мои, но - маета, истома, измывающая, издевающе-раздевающая, сладко ломающая сила зеленых вишень, воложных веток - изымающая, вытягивающая силы в медовую лень, в густейшую патоку-негу и теплую люто-злющую силку-любовь...
      Ай-лю-ли, лю-ли, купаленка, ох, темная ночка.
      Моя дочка, моя дочка, ой, в садочке моя дочка
      Рвет цветочки, вьет веночки во садочке моя дочка.
      Го-о-ре! Сегодня купалка, назавтра межень...
      За-а-втра! Завтра будет дочке горький день...
      Откуда берется у них это горе, горе в каждой праздничной песне? Вы послушайте звуки - как они умудряются светиться и торжествовать при такой звенящей немощи в, душе, при такой щемящей грусти в голосе?..
      Окарины одноголосые, тупоклювые глиняные птички, знающие только одну ноту, целуются с девками в губы, пищат и щекочут воздух... А вот слышите перелив переборчивый, быстрый - это многоствольные дудочки-кувиклы, у каждой из тростиночек свой звук, и поди разбери, отчего считается позорным для мужчин дудеть на кувиклах... Ясные, как рассвет, звоны пыжаток выпрыгивают из общего пульсирующего гула и писка, как коростели из жаркой травы, но выше и солнечнее взлетают переливчивые жавороночьи жалобы жалейки - бьется и трепещет маленький язычок в деревянных трубках с коровьим рожком внизу... У жалейки шесть крошечных дырочек - вот тоже забавная игрушка: как ни накрывай розовыми пальчиками дырочки, все равно одна отверстой остается и оттуда сипит теплым духом, и пищит призывно... а дуть нужно сильно, не всякий мужик сдюжит, но "на Купалу девки злы", по поговорке "волков задирают": озверелые, веселые ходят, в одних исподних рубахах, и дуют вовсю - аж волосы приподнимаются, развеваясь от силы, да щеки алеют и долго звенят от вибрации губы.
      А вот тоскливый, тянущий, влекущий и какой-то светло-грустный вой козы, похожей на мягкое сердце с тремя трубками-обрубками, торчащими из кожаного меха: движется и дрожит, как живая.. У плачущей козы рожек нету, а рожки живут отдельно - два выдолбленных древесных кусочка сложены и претуго обмотаны берестой... если из сухого можжевельника долбить, то рожок подлиннее будет и ной его сумрачнее, как тоска ночная в животе; а маленький березовый визгуночек поет светло-солнечно, играется точно хороводная любовь - чистая, бес поцелуйная, полудетская зазнобочка под сердечком...
      - _Слухач кличет няньку слышу колеса от полуночи._
      ...А вот игруньи на смыках. У мужиков луки крутые, тяжелые, а у девок - нежные, потешные... Лучок - изогнутую веточку с тремя тоненькими струноньками - прижимают вертикально, тетивой наружу, прилаживают промеж грудей, и потому гудение смычка получается таинственное, зазывно-горемычное, будто из самой утробы идет, от сердца, и у каждой гудочницы - свой тон, свой щекот и щебет отголосков... Идут девки в белых рубахах, тащат в руках огромные тяжелые венки, лентами по траве, гудят и заливаются на тысячу солнечных голосов, а вокруг рассыпается густо и понизу - как полчища цикад, как трескот саранчи - ровный шорох трещоток и ложек...
      Сегодня купалка, а завтра - межень... Завтра будет дочке горький день...
      Теперь я не только слышу, я вижу их - это белое, теплое белое море. Как пена шипящая, как хлопья черемухи, как рыхлая одурь цветочного мыла по зеленой волне идут, обтекая склоны холма, сотни, сотни стожаровых девок на гулянье, на звездное выданье - белое стадо, свежий снег юности. Тысячи, у каждой на голове веночек, в руке "луч" - факел. Пока незажженный.
      - _Старший птицебой кличет няньку вижу вдали четыре крупные повозки шестериками, движутся с севера._
      ...Растекается белое живое море круговоротами пены, хороводами-кольцами переваливает по склонам медленно-вязко, игрою пятен змеиных завораживает... Не дожидаясь посадниковой дочки, кое-где уж ключами горячими закипает праздник - звездочки желтых костров зажигаются в черной траве, и вскоре весь берег похож на послушное отражение стожаровых горних соцветий. Жирные усатые звезды жмурятся, шевелятся в небе, тонкими струйками разбрызгивают небесную пыльцу на непокрытые светлые головки, на кудрявые волны и тугие проборы, на плечи и груди в нечистых промокших рубахах...
      - _Стерх наезднику телеги с пшеницей прибыли можно пускать синичек._
      И через пару мгновений в волшебном эфире короткая фраза:
      - _Слухач кличет няньку чую железные крылья свистят._
      * * *
      Девки визжат и прыгают на красные щиты, полными пригоршнями швыряют смятые влажные цветочные головки, закидывая железных улыбающихся телохранителей ромашковым снегом; раздвигая щитами визжащую девичью толпу, Метанкины телохранители медленно, но верно продавливают дорожку в теплом человечьем море - посадникова дочка движется к вершине холма. Теперь ее ясно видно на многих экранах - серебристо-белая тонкая фигурка лучится от сияния жемчуга и крупных алмазов, усыпавших кокошник и плечи, отяготивших уши ласковым звоном...
      - _Слухач кличет няньку чую слабый гул._
      Стройна и прекрасна посадникова дочка - но видно, как прогибается шейка от тяжести драгоценной поднизи на густо умащенных волосах, как плети повисли ручки, скованные золотом грузных опястий, и пальцы сияют сплошным платиновым блеском перстней; кровавой игрою рубиновых искр охвачены руки, и бедра, и тонкий стан... Половину казны своей любящий Катома нагрузил на доченьку, как на тягловую кобылку.
      - _Слухач кличет няньку слышу неясный гул будто воздух сипит из кузнечных мехов._
      - Осы сожрали восковую печать, - поспешно прошептала Феклуша - Это воет перцовый туман, вырываясь из сосудов.
      Я покосился на спящего Язвеня:
      - Нянька кличет птицебоя Что птички?
      - _Птицебой няньке железных воронов пока не вижу._
      Снова смотрю на экраны, любуюсь боярской дочкой - она как лунный факел, как сахарная статуэтка в алмазных искорках, окружена двумя периметрами охраны. Внешний периметр - десяток червленых щитов, раздвигающих толпу. Внутренний периметр - непосредственное окружение. Стенька уже сообщил, что это наемники, переодетые в девичье платье (никому из мужчин нельзя прикасаться к Метанке, иначе девки вмиг растерзают обидчика). Вижу двух невысоких женщин, замотанных в белые бахромистые платки: с видимым усилием каждая из них катит перед собой разукрашенную бочку с праздничным медом. Бочки переваливается с трудом, внутри - немалая тяжесть, но замотанные коренастые девушки справляются, и ручки у них какие-то темные, волосатые..
      - Литвины, - поясняет Феклуша. - Переодетые наймиты.
      Бочки с хмельным пойлом - подарок посадника Катомы - как пара асфальтовых катков медленно поднимаются вверх по склону. Метанка, тихо сияя, плывет следом - ножек не видно под длинными полами одежд, и правда кажется, что боярышня скользит над травой. Следом за Метанкой - в полушаге позади, почти прижимаясь вплотную - гибкая худая девка в темно-сером, жемчужном платье: быстрые, кошачьи движения; толстая черная коса вдоль спины и такие же черные, но почему-то мужские сапоги мелькают из-под подола...
      - О, это великий воин! - слышу Феклушин голос. - Злославный наймит из Свирецкого Малограда, удалой тесович Косень. Косень по прозвищу Чика. Говорят, Катома платит ему дюжину гривен подневно!
      Нет, не легко придется Куруядовым слугам. Трое кречетов в речной воде, знаменитый Чика Косень, двое молчаливых и ловких литвинов... Плюс десять дружинников внешнего периметра... Плюс еще двадцать крепких мужиков на паре быстролетных ладей, припрятанных неподалеку чуть выше и ниже по течению Вручего ручья...
      Всхлипывают и замолкают жалейки, унывают и стихают кувиклы - Метанка уже на вершинке холма. Она поднимает ослепительно-белое личико с темными звездами глаз и что-то говорит. Мне не слышно, я наблюдаю лишь реакцию толпы: белое море расшитых сорочек вмиг начинает шуметь и раскачиваться, неправильными быстрыми кругами волнение расходится от вершины вниз, к подножиям Трещатова горба. Вдруг вспыхивает новая желтая звезда: они поджигают огромное деревянное колесо, обмотанное красно-белыми тряпками, и пускают его, как дымящееся оранжево-черное солнце, под откос. Прожигая гневные борозды в толпе, подпрыгивая к небу и разбрызгивая искры, девичье солнце рушится с берега в воды ручья, плюхает и шипит, вертится, продолжая гореть сверху, как широченный праздничный торт в тысячу свеч; но прежде чем колесо падает в реку, кто-то успевает зажечь факел, и даже три факела, липкий огнь быстро передается всей остальной толпе - и вот меркнущее в сумраке море начинает светиться множеством трепетных искр. Праздник в разгаре.
      - _Младший птицебой кличет няньку вижу двух птиц в источном окоеме!_ вдруг жарко выпалил дремлющий Язвень. И забормотал быстро-быстро, сухими губами залепетал: - _Приближаются быстро пока различить не могу что за птицы похожи на орлов!_
      - Какие уж там орлы, - невесело усмехнулся я. - И приглядываться нечего: ясно, что гвоздевраны летят. Сейчас начнут ладьи торпедировать, злодеи.
      Я протянул руку к земляной полке, вырезанной в стене, едва коснулся пальцами сосуда с любимым малиновым медом... Поднести к губам не успел.
      Началось кровавое Куруядово шоу.
      В темном вечернем небе внезапно и дико, красиво и страшно расцвел... огненный салют. На волшебных экранах вся эта красота видна с разных точек зрения, в глазах моих зарябило от ярого быстрого блеска пылающих злобных шутих, с бешеным визгом взлетевших в черное славянское небо, как разбуженные китайские драконы - тощие, кроваво-желтые струи ликующего огня.
      Ах как синхронно они начали действовать. Шутихи, спящие дивы-колодники и железные вороны сработали практически одновременно. На северном склоне холма девки, истошно визжа, еще валились в траву, закрывая обожженные лица и вытаращенные глаза, уже узревшие оживший ужас в трепетном зареве разбухающих фейерверков, уже разглядевшие черных чудовищ, восставших из-под земли; девки еще разбегались и давили друг друга, вцепляясь судорожно сведенными пальцами в землю, в волосы и подолы мокрых рубах, а на южном склоне вдоль черной воды уже стремительно неслись в полуметре над рябью волны - плоские, черные, с визгом хладного вздоха в зазубренных перьях, с беглыми искрами меж цепких когтей, невидимые во тьме, как грома над водой скользящие раскаты, как электрические скаты, плоские и смертоносные - пара атакующих гвоздевранов.
      Когда до черной курносой ладьи с желтым солнышком на парусе оставалась последняя дюжина саженей, пара птиц-истребителей внезапно распалась, ведущий вран остался на прежнем курсе и через секунду с визгом, и треском, и брызгами пламени врубился в левый борт неподвижного кораблика - врубился и тяжко пошел, пошел, глухо грохоча внутри, взламывая дощатые кости, вспарывая и дробя корабельные внутренности; через десять убийственных секунд, растеряв свистящую скорость, затупив лезвия крыл, с помятым клювом и заплывшим багровым глазом, выбился из противоположного борта наружу, на воздух, виляя, потряхиваясь и волоча обломленную стальную лапу, пошел к прибрежным кустам на разворот, на выход. Второй, ведомый, перед самым бортом ладьи, тяжко махнув крылами, взмыл выше легко, без усилий, мимолетом срезал толстую мачту, на миг скрылся в опавшем пузыре паруса, тут же пробил его и ушел дальше над водой, вверх по течению, навстречу второй, еще живой ладье - серо-зеленой, с бородачами Погорельца на борту.
      - До чего изящно работают, негодяи... - прошипела Феклуша. - Над самой волной провели птичек - и пробоину устроили почти у самой ватерлинии, в подлиз волны... Искусный оператор у этих воронов.
      - В чем искусство? - я пожал плечами.
      - Видите ли, трепетно любимый коррехидор... - Феклуша улыбнулась и закатила глаза. - Железные вороны очень боятся воды. Если чиркнуть крылом по волне - конец. Птица отключается, падает и - все. Камнем уходит во глуби, на дно.
      Я уже не слушал, я не мог отвечать - на экране творилось ужасное! Сразу пять голодных гигантов, пять нечистых, пятнистых, ярящихся дивов! Пробудившись, они вылезли из тесных древесных гробов, утробно и жадно завыли - а вокруг столько теплого, юного мяса! Вот они, мохнатые богатыри на кровавом пиршестве: счастливо скалят клыки, лупят себя кулачищами в рыхлые груди... Свистят жадные когти, гудят палицы и - падают, валятся, подламываются тонкие белые фигурки, как нежный снежный цвет под жестокой косой.
      - Гады, гады... - скрипит зубами дядюшка Гай. Разволновался, зажимает кулаками глаза. - Девушек, красных девушек в клочья... Не могу смотреть!
      Не песни уже, а визг. Дрожащими иглами пульсирует в ушах, впивается в мозг - и вот дружинники внешнего периметра дрогнули, смутились... Строй багряных щитов развернулся, только трое остались прикрывать боярышню Метанку с юга, со стороны реки. А семеро задергались, обнажая мечи; один за другим обернулись щитами и злыми лицами на север. Быстро переглядываясь, щурясь, нервно всматриваются через головы беснующихся в ужасе девок - туда, на вершину холма, на черный горбатый профиль, из-за которого вылетают раскаленные головни огненных шутих, доносятся страшные крики и гогот чудовищ.
      - _Щука отвечай наезднику зреют ли зерна?_ - негромко шепчет Мяу, подслушивая вражеские переговоры в волховском эфире.
      - _Зерна созрели семь полных мешков._
      - _Пора молотить..._
      И вдруг перебивает резкий торопливый голос Язвеня:
      - _Слухач кличет няньку слухач кличет няньку слышу треск да влажное хлюпанье смертные крики и тонущих зовы..._
      - Ну вот, - вздохнул я. - Это второй ворон долетел до цели...
      Ладья десятника Погорельца с наших блюдец не просматривается - и хорошо. Обидно и горько глядеть, как тонут старые славные бородачи в тяжелых кольчугах.
      - Все, дружинники сорвались с места, - невесело крякнул молчаливый Усмех - все это время он сидел неподвижно, вцепившись когтями в бородатый подбородок. - Жаль ребятишек.
      Да, Усмех прав. Дружинники поддались на Куруядову провокацию - семеро телохранителей не выдержали. Потихоньку, нервно оглядываясь, тронулись вверх по склону, ловчей прихватывая в железных рукавицах рукояти мечей.
      - У них ведь приказ! - простонал за спиною Гай, слезы в глазах блестят. - Держать строй! Не отходить от боярышни...
      Я покачал головой: а долго ли стерпишь, когда обезьяны рвут, заламывают юных девчушек - там же сестры, подруги в толпе! Да, хитроумец Куруяд уже, наверное, потирает руки. Один за другим парни срываются в бой навстречу мохнатым гадам, поначалу вроде оглядываются на бегу, как там боярская дочка, а потом - все перестали: в конце концов, ничего страшного, там еще кречеты в воде сидят... Да по великому счету, жизнь боярской дочки не настолько ценна, чтобы стоять столбом, когда заморские нелюди безбоязненно избивают наших девок на нашем же племенном празднике!
      ...Впрочем, три охранника еще бегают вокруг перепуганной Метанки. Быстро подтащили ее поближе к разукрашенным бочкам, прикрыли щитами, а с другой стороны сгрудились верные "подруги" с волосатыми руками и усатыми лицами под бабьими платками.
      - _Щука отвечай наезднику скоро ли будет мука?_
      - _Цепы заготовлены,_ - отвечает щука-Гугней голосом спящего Мяу. _Будет хозяину добрый намолот._
      Да уж, молотьба распаляется знатная. Семеро пылких телохранителей, темно-серебристыми ледоколами пробиваясь сквозь обезумевшую толпу, расталкивая орущих растрепанных девок, пробиваются вверх по склону и - вот! Достигают клыкастых негодяев, напористо ввязываются в бой! Пятеро монстров против семерых разгневанных дружинников - тут шансы почти равные, бабушка надвое набрехала... Легкими молниями плещут клинки - ребята хорошо начали атаку, улыбаюсь я, но тут... вдруг... вообще непонятные вещи происходят: кто-то из девок в толпе, словно теряя рассудок от ужаса, начинает нападать на своих же, славянских дружинников, со спины! Прыгают, дуры, на плечи, цепляются сзади за ноги...
      Откуда у девок кинжалы?
      Да такие странные - длинные, тонкие, точно иноземные? И в недоумении оборачивается славянский воин: ах, как жигануло по щеке! Неужто отравлены?!
      Ну все, теперь ясно: на первый взгляд, сорочки да косы, однако... Под разметавшимися накладными волосами - хищные черные брови, коричневые носы и аккуратные восточные бородки... Ряженые гады в девичьих сорочках! Со спины атакуют! Берегись ряженых, робята! Берегись...
      Минут через пять вся карта оперативного квадрата - самое сладкое воплощение Куруядовых грез. В северной части уже жарко, весело пылают четыре повозки, на которых недавно привезли Метанку с властовскими телохранителями. М-да. Я и проглядел, как "комсомольцы" Гугнея ухитрились подпалить их так удачно и быстро. Празднично горят, буйно - все, по дороге не ускользнуть Метанке.
      Южнее, у самой вершины холма - жуткое батальное полотно с кровью и стонами: семеро дружинников зажаты меж дивами и переодетыми "комсомольцами". Плохи дела Катоминых ребят. Вот опять один из дружинников упал, покатился по траве, вниз под откос, нелепо махая железными руками ударом крюкастой булавы ему снесло шлем, а подскочившая усатая сволочь в длиннополой бабьей рубахе, ловко запрыгнув сзади, вогнала в горло черный стилет...
      Дальше на юг страшная суета бегающих девок, крики задавленных и клочья одежды, среди дымящих костров - медовая бочка и визжащая Метанка, прикрываемая напряженными, молчаливыми наемниками в женском платье и троицей растерянных ратников: крутят головами по сторонам, не покажется ли на реке ладейка с подкреплением?
      Не покажется. Вон на юго-востоке тихо гибнет распотрошенная черная ладья десятника Оботура, никнет в черную воду желтое солнышко паруса. А выше по течению - на западе - вторая ладья десятника Погорельца, тоже начинает тонуть, захлебываясь и дергаясь, как раненая лошадь на привязи. Еще, конечно, держится на волне (ворон ударил всего-то с минуту назад), но уже вовсю захлестывает черной пенистой зеленью через рваные пробоины... Нос круто пошел вниз, а хвост протараненной ладейки нелепо задирается к небу обнажается сохнущее днище и безвольное желтоватое кормило болтается в метре над водой. Бегают в слепой суете пожилые дружинники Погорельца - один в спешке срывает доспехи, надеясь доплыть до берега, другой цепляется за вздыбленные борта... Старый десятник, сбросив дедовскую кольчугу, пытается нырнуть-нащупать грузовую веревку - ладья ведь по-прежнему держится на становых грузах и можно бы обрубить грузовые веревки (авось тонущую посудину отнесет к бережку), да не добраться до веревок, они уже под водой! Ныряет упорный дед Погорелец, шумно выныривает и плюется злобно: воздуху не хватает старику, снова и снова поспешно ныряет в черноту, а ладья тяжелеет. Ладья корежится. Проваливается в глубину...
      - _Слухач кличет свою няньку чую железные крылья со стороны упадка._
      - Как? - не понял я. - Он что-то путает. Железные вороны ушли на север... Почему акустик слышит их на западе?
      - Еще один гвоздевран? - простонала Феклуша, тряхнула волосами. - Не может быть. Плескун сказал на допросе, что птиц будет только две...
      Значит, Плескуна не поставили в известность о некоторых деталях операции "Купальня", медленно подумал я, уже наблюдая, как на маленьком экране старшего птицебоя Кирилла Мегалоса появилось и движется темное пятнышко, поблескивая лунными искрами на фоне темно-синего неба. Итак, появился еще один, незапланированный ворон... Неприятная новость.
      ...Ярко пылают повозки за холмом, на зеленом окровавленном склоне скользят и цепляются железными пальцами за траву израненные дружинники, трещат и разваливаются славянские щиты под - ага! Вижу, как черный двухметровый див, роняя темное крошево кишков, тяжело скачет под откос с раззявленной от ужаса пастью, а следом прыгает ловкая лунная тень: взмах меча - и половина обезьяньего черепа, вертясь, отлетает к небу на добрую сажень... Обезглавленное чудище рушится, как темная колонна языческого храма в час землетрясения. Но рано радуется славянский мститель в обагренной кольчуге - змеиный свист аркана оплетает левую руку, рослый гнида в женской рубахе дергает за веревку, и в тот же миг! Проклятие! Когтистая лапа рыжего коренастого дива срывает с головы шлем... Ну, теперь парень недолго продержится, отворачиваюсь я...
      Перевожу взгляд на соседние экраны - а здесь уже хорошо видно крупную черную птицу, летящую над водой. Железный ворон несет в когтях что-то крупное, похожее на увесистую широкую рыбину...
      - Мешок с пылью студенца, - быстро звучит Феклушин голос.
      - _Стерх радует наездника мы готовы к зиме,_ - одновременно с Феклушей бормочет Мяу. И через мгновение ловит краткий ответ "наездника":
      - _Пусть придет зима._
      В ту же секунду железный ворон вспарывает когтями мешок - и белая пыль, похожая на голубоватый лунный мел, дымным столбом просыпается в воду.
      - Конец кречетам. - Голос Феклуши почти не дрогнул.
      - Врешь! - крикнул дядюшка Гай, грохнул в стену кулачищем и почти завыл от бессилия - Лу-учшие витязи Властова! Лучшие!!! Они не могут... все сразу... Вылезут они, вылезут!
      Да, они пытаются выжить. Один за другим, огромные железные шлемы выныривают из застывающей воды - их почти не видно: льдистая пыль мутит и вьюжит над бурлящей водой, а поверхность реки у самого берега уже тонко остекленела... подернулась стынущей рябью... Кречеты бьются, пытаются выбраться к берегу - но секунда за секундой сковывают воду гадким безжизненным холодом! Милая родная река стала вдруг бездушной! Вязкой и цепкой! Возле дна еще волнуется разбуженный ил, перепуганная зеленоватая водица еще не остыла, и ноги свободны, зато плечи мигом схватило! Сцепило черным напористым льдом! Льдины острые трутся и стонут, гудят и крошатся под железными пальцами холодеющих дружинников - доза одоленя чудовищна, целый мешок... Не пожалел Куруяд зелья, чтобы погубить знаменитых кречетов. Такой мешочек не дешевле полутысячи гривен стоит! Можно небольшое войско нанять, с кавалерией даже...
      - _Стерх наезднику,_ - негромко бормочет Мяу в волшебном бреду. - _У нас полна полынья рыбы._
      Нет, не выбраться кречетам - вот первый, с краю, уже замер, медленно столбенея, застывшую стальную десницу выставил вперед, левой рукой замахнулся к небу: все, даже гибкие усики не раскачиваются, блестят инеем, насквозь проморожены... Туда, в омут возле коряги, попало особенно много колдовского порошка: кажется, даже доспех вдоль спины лопнул от резкого крутого мороза... А меч, страшный меч, добрый двуручный друг, так и остался за спиной... Никак не чаял великий славянский витязь, что не от меча умрет, не от стрелы и не от яда даже - от лютого холода! В последней своей битве даже клинка обнажить не успел... Ничего. Коли живы будем, завтра расколем льдину, вынем драгоценный меч. Пригодится в хозяйстве.
      Голубая молния вспыхнула - кто-то из погибающих титанов выдернул-таки оружие из-за спины: блеск! Золотые и белые искры! - мощнейший удар расколол льдину, на миг выпустил черное стальное бедро из смертельного захвата, но... края сходятся! Едва показалась из-подо льда зеленая жидкая кашица сразу же стынет, седеет, затягивается холодным воском... Сражаются кречеты - бьются со льдом, как тонущие русские крейсера среди айсбергов. Я поежился: даже здесь, в землянке, будто стало холоднее... А там - кромешный ужас: снежная пыль гудит над водой, вспыхивают в белом тумане розоватые, голубые сполохи двух разящих клинков, река кипит холодом, кверху подлетают искрящие брызги, а вниз уже сыпятся мелкими льдинками, звенят и прыгают по черной прозрачной корке, сковавшей воду у берега. Большая темная льдина, ворочаясь, стоит у самого берега. Не меньше двадцати метров в диаметре... Студенец - могучее зелье.
      - _Наездник стерху. Пора валить лес._
      И загрохотало на южном берегу.
      Сосны падали красиво, тяжко и правильно: темными колючими облаками мятущихся шумных верхушек - за реку, на тот бережок. Сосны заваливались, как мертвые великаны, пораженные неведомым неприятелем в голову, в мозг. Эти сосны росли здесь давно, они многое видели и почти привыкли к человеческим безумствам - битвам и праздникам, крикам и песням... Ибо если ты сосна, ты живешь и не знаешь, когда придет острозубый зверек с топором. Если ты сосна, ты никак не остановишь зверька. Ты понимаешь это, и есть только один способ не сойти с ума: надо смотреть в небо. Старые сосны на берегу Вручего давно привыкли смотреть не вниз, где копошились острозубые зверьки, но вверх. Они заглядывались в небо, и каждая сосна знала: придет и мой час красиво упасть, мягко обрушиться оземь.
      Но никто из них не ведал, каким ужасным и противоестественным будет конец. Не ведал, что острозубый зверек явится не с топором, а с грязной колдовской кистью, с отравляющей лаской... Так случилось: смертельная лень растеклась по стволу, а потом что-то нечистое, гадкое всползло по коже наверх, на самую верхушку и вцепилось, как присосавшийся цепкий паразит...
      Сосны падали как заговоренные - одновременно, красиво и точно. Все десять дивов приземлились именно, там, где гадам надо. В дюжине шагов от боярышни Метанки.
      - _Стерх наезднику мосты наведены, шишки сброшены._
      Северный берег вмиг превратился в черно-зеленое буйство переломанных веток, горькой пыли, шумящих иголок и рваной травы: падающими соснами сразу придавило одного из трех дружинников внешнего периметра, второй чудом увернулся, потеряв меч в месиве хвойных обломков, и едва успел отскочить от потного цепкого дива, выпрыгнувшего из темной тучи качающихся умирающих ветвей. Выдернул клинок из ножен раздавленного друга - ха! встретил заморскую обезьяну горячей сталью: разлетелась состриженная шерсть, темные брызги из рассеченного медвежьего плеча! Знай наших.
      Но чудовищ слишком много. Один за другим отцепляются от гудящих поверженных сосновых стволов. Разжимаются онемевшие клыки, поднимаются дубины, тяжкие молоты, страшные топоры... Я вижу, как хладнокровно и метко литвин кидает свои кинжалы - раз... два... три! Тщетно. Острые плоские железки отскакивают от жесткой щетины! Литвин вздрагивает, делает круглые глаза и разглядывает ножик в руке - не случилось ли чего? Не затупился ли? Рядом два дива раздирают на части дружинника - уже второй парнишка убит: клинок заклинило в ребрах у чудовища, и палица с крючьями настигла беднягу...
      Чика Косень бьется ногами, прыгает и вьется меж неповоротливых обезьян - скинул девичью рубаху и теперь снова похож на нормального злого тесовича: черная короткая кольчужка, темные штанишки, такие же сапожки маленькие. Весь ладный, гибкий - будто танцует; длинная коса по-прежнему мотается за спиной, как у китайского монаха. Но... тоже не все гладко. Запрыгнул было на рыжую ревущую тварь - задушить задумал, что ли? - див отмахнулся жуткой лапой, и Чика отлетел, как матерчатая кукла. Тут же вскочил на ноги, аж через себя прыгнул от боли и злости, крутанулся через голову - и снова в атаку!
      - Ох и ловок! - восхищенно выдохнул Гай. - Великий вой, недаром про тесовичей песни складывают.
      Смелый, безумный Чика! С лета, часто перебирая ногами, буквально взбежал на рыжую тварь, как на забор двухметровый, заскочил на мохнатые плечи и - раз!
      - Есть! - взревел Гай, радостно багровея.
      Двумя руками, двумя кинжалами - в оскаленную вонючую голову! И быстренько спрыгнул, оставив кровавые лезвия дрожать в ревущей, но уже мертвой голове. Я хотел порадоваться за Косеня, но... в тот же миг рядом с ним, в двух шагах... Ох... Кажется, дивы надвое разорвали замешкавшегося литвина - какие-то красно-зеленые клочки повалились в траву; и тут же дикий удар молота сломал плечо последнему, третьему дружиннику из периметра... Косень прогнулся, ушел от свистящей булавы, бросил наугад кинжал (засадил в толстое обезьянье бедроки со всех ног... бросился к Метанке!
      Что он хочет? Взвалить ее на спину и бежать?!
      Нет! Оттолкнул писклявую девицу, подскочил к пивной огромной бочке с медом... Быстрый удар ногой в днище! Еще! С третьего удара дно проваливается вглубь - я невольно зажмуриваюсь... сейчас ударит волною липкого меда!
      И вдруг - золотое, зубастое, злое! Из бочки - в бой! Ратные псы, могучие верткие суки в доспехах! Вот так сюрприз от дядьки Катомы!
      Ага... Эдак уже интереснее! Первая же зверюга, дрожа от остервенения, от ненависти к медвежьему грязному запаху, молча, на раздумывая - прыжок! И зубами в морду, в нос и глаза оторопевшему диву! Вторая, торопливо и жадно подскочив - щелк! повисает рядом с подругой, на закушенном дивьем ухе... Третья, четвертая! Наконец, пятая мускулистая тварь бело-золотистой молнией вылетает из бочки - снежный веер распахнутых челюстей! Брызги горячей слюны - и уже вцепилась в горло... Не позавидуешь диву - бьет когтями в собачьи панцири, захлебывается и крутится, но боевые псы висят, жадно сопя и дергая кривыми ногами в воздухе...