Теперь же вернемся к героям повести и попытаемся понять их подлинную суть с позиции сформулированных выше замечаний. Так, Пелагея Ниловна в разговоре с Андреем Находкой, вышедшим из тюрьмы, заявляет о революционерах такое: «Любят они! Вот они – чисто любят! Веруют! Веруют, Андрюша! А я – не умею так! Я люблю свое, близкое!» Иначе говоря, М. Горький определяет подпольщиков как людей чистой любви и широкой (всеобщей) веры. Но нет ли в этой оценке лукавства? Или неужели автор повести не видит, что его герои ослеплены иллюзией свободы ради нее самой? Им почему-то кажется, что свобода сама все и уладит к лучшему. Последнему, очевидно ложному представлению, по мнению М. Горького, видимо, должны были способствовать следующие слова матери Павла: «не понимаю я многого, и так обидно, горько мне, что в господа бога не веруете вы! Ну, это уж – ничего не поделаешь! Но вижу, – хорошие вы люди, да!

И обрекли себя на жизнь трудную за народ, на тяжелую жизнь за правду. Правду вашу я тоже поняла: покуда будут богатые – ничего не добьется народ, ни правды, ни радости, ничего!» И что интересно: героиня все-таки узнала революционную правду, что во всем виноваты богатые, тогда как народ ее почему-то не узнает до тех пор, пока не переведутся эти самые богатые. Странно сие. Да, богатство как вирус поражает всякого, а самого богатого тем, что он всей душой, всем сердцем служит ему (видимо, поэтому-то он и не устает повторять, что, мол, «ничего личного – только бизнес»), а значит, и стыда не имеет, собственно. Ведь всякие присвоенные им лично, пускай даже по им же придуманному для себя закону, излишки – это всегда результат особо замаскированного под систему якобы неизбежных экономических отношений лукавства. Бедного же оно принуждает к тотальному услужению богатому, а значит, принуждает его также к постыдному услужению – услужению присвоения богатым очевидно чужого, а значит, принуждает его же фактически соучаствовать порой совсем бескорыстно в узаконенном богатыми воровстве. В результате и подтверждается тезис о зле от богатства. Но если говорить о правде всерьез (ответственно), то следует помнить, что правда как объективная реальность, включающая в саму себя и любые реакции на свои же проявления, везде и всегда присутствует. Другое дело, что «дотянуться» до нее мыслью бывает ой как не просто! Но в чем же она себя заявляет? Она, с одной стороны, во всей совокупности наличных фактов и тенденций, с другой – в причинах, их вызывающих. Впрочем, не о всех фактах, процессах можно узнать легко, без преодоления иногда значительных заслонов и помех. Но есть и следствия всяких тщательно скрываемых фактов, утаить которые никому, попросту говоря, невозможно, а значит, все равно о любых существенных фактах можно узнавать опосредованно, скажем, со временем, или всякий случившийся факт вполне угадывается через его же следствие умозрительно. Кстати, герой повести Рыбин в беседе с матерью Павла весьма наглядно являет читателю повести пример умозрительного угадывания правды о финансировании подпольщиков: «Те, которые близко подошли к нам (речь об активистах революционного движения. – Авт.), они, может, сами ничего не знают. Они верят – так надо! А может – за ними другие есть, которым – лишь бы выгода была? Человек против себя зря не пойдет. Никогда ничего хорошего от господ не будет!» Тем самым читателю повести автором был дан шанс увидеть борьбу за освобождение рабочего класса несколько, что ли глубже, а значит, точнее понять ее подлинный смысл. Но тут же этот шанс был перекрыт банальными соображениями о самочинном бунте: «Пойду один по селам, по деревням. Буду бунтовать народ. Надо, чтобы сам народ взялся, нет у него надежды, кроме себя самого, нету разума, кроме своего». Вот опять стремление к свободе от себя самого и для себя самого. Но что с ней делать-то будем? О том толку чуть. Впрочем, кое-что выразил Андрей Находка: «Так давайте же поравняем всех! Разделим поровну все, что сделано разумом, все, что сработано руками! Не будем держать друг друга в рабстве страха и зависти, в плену жадности и глупости!…» Что ж, поделить поровну, может быть, и не грех будет, если только в принципе это возможно. Это первое. А второе состоит в том, что деление всего насильно реквизированного имущества вряд ли приведет к всеобщему умиротворению, ведь в прошлом богатые люди во многом наживали свое богатство так, как их учили родители, властью установленные законы, господствовавшие нравы, а значит, бывшие владельцы больших материальных ценностей вполне могут посчитать себя несправедливо обиженными. Поэтому-то всеобщее счастье (или хотя бы довольство) через насилие лишь над некоторыми членами общества невозможно даже теоретически.

Поговорим об оценке охранителей власти самими революционерами. В частности, Андрей Находка понимает их так: «Все они – не люди, а так, молотки, чтобы оглушать людей. Инструменты. Ими обделывают нашего брата, чтобы мы были удобнее. Сами они уже сделаны удобными для управляющей нами руки – могут работать все, что их заставят, не думая, не спрашивая, зачем это нужно». В свою очередь, и подпольщиков, как говорится, «зеркально» можно также представить, скажем, орудиями революции, ею одурманенными зомби, готовыми ради достижения революционных целей на любые жертвы. Или как сказал тот же Андрей: «Справедливо, но не утешает!» Впрочем, говоря о друзьях своего сына, Пелагея Ниловна считает, что «они – за совесть». Кстати, последнее понятие с сущностной точки зрения есть сверхзнание о том, что есть правильно. Но разве подпольщики обладают им исчерпывающе? Вряд ли. С другой стороны, Павел, выйдя из тюрьмы, благодарит свою мать: «Спасибо, мама!… Спасибо, родная!… За то, что помогаешь великому нашему делу, спасибо. Когда человек может назвать мать свою и по духу родной – это редкое счастье!» Как мы видим, речь на самом деле идет все-таки об объединении под одним началом близких по духу людей, а значит, под революционные знамена становились уже готовые к тому своим наличным духом (его особенностями) активисты. Но тогда разговоры о втором – духовном рождении людей, пришедших в революцию, что ли избыточны? Что ж, будем вникать в продолжение повести и разбираться в сути вопроса о возможном духовном преображении революционеров на манер христианских подвижников, например апостола Павла. В частности, внимания вполне достойны следующие слова Павла Власова, сказанные им матери в связи с ее тревогой по поводу намерения сына нести знамя на первомайской демонстрации: «Есть любовь (речь о материнской любви. – Авт.), которая мешает человеку жить.» Что сказать в связи с последним представлением? Вероятно то, что любовь матери к сыну как помеха жизни есть очевидная глупость, так как без нее и сама жизнь всякую цену теряет. И действительно, а зачем тогда все затевать, если любовью матери к сыну можно и нужно пренебречь? В таком случае всякое освобождение есть бессмыслица, а значит, оно само становится и вовсе стерильным от всего живого или становится мертвым.

Далее обратимся к новой речи Андрея Находки: «Я уже богат, как звезда лучами, – я все снесу, все вытерплю, – потому что есть во мне радость, которой никто, ничто, никогда не убьет! В этой радости – сила!» Все вроде бы и неплохо, и даже хорошо. Но смущает понимание радости как вспомогательного для силы начала. Почему? А потому, что в таком случае опять выходит странное, а именно: сила как способность оказывать на кого-что-либо необходимое для получения вполне конкретного результата воздействие оказывается в «начальниках» у радости как состояния сознания, в котором ощущение единства с миром достигает максимально возможной величины. Другими словами, не может «радость» служить «силе», так как она смыслом своим шире и глубже будет. Поэтому-то речь сия (то есть последнее высказывание Андрея. – Авт.) – это речь напыщенная и лукавая, скрывающая как от говорящего ее, так и от слушающих тот смысл, что борьба ради стойкости в борьбе есть на самом деле «сладкое» безумие. Почему? А потому, что это всего лишь ввернутая в саму себя мысль, что «цель (обретение никем и ничем необоримой силы) оправдывает средства». Иначе говоря, получилось, что Андрей так рад, так рад, что готов и голову свою за эту радость свою отдать («все снесет, все вытерпит»), а значит, и чужой (даже, может быть, не желая того) также дорожить не станет. И потом, что это за радость, которая может быть убита? А кроме того, подлинная радость человека-то и не спрашивает вовсе, так как являет себя в нем, когда ей самой угодно и поэтому говорить о ее убийстве совсем не приходится. Другое дело, если речь идет о хорошем настроении, которое весьма просто прекратить или превратить, скажем, в тревогу или страх. Впрочем, может быть, Андрей Находка имел в виду собственную убежденность в том, что он служит правому делу, которое не может не победить? Но тут же он в связи с убийством осведомителя властей Исайи вдруг говорит такое: «За товарищей, за дело – я все могу! И убью. Хоть сына…» Тем самым его разговоры о «звезде» с «лучами» сами себя и разоблачили как разговоры лишь внешне красивые, тогда как в сути своей они лишь скрывают всю грядущую жестокость революции. При этом Андрей еще тешит себя иллюзией, что его грех с ним умрет, что «он не ляжет пятном на будущее, никого не замарает он», кроме него самого. Но так ли это на самом деле? А как же тогда общее дело? Неужели на нем не останется и следа от злодеяния одного из его адептов? Конечно же, останется, и более того, для его оправдания впредь придется снова и снова приносить людям зло. Но это еще не все. О будущей жизни Андрей говорит так: «Тогда будут жить в правде и свободе для красоты, и лучшими будут считаться те, которые шире обнимут сердцем мир, которые глубже полюбят его, лучшими будут свободнейшие – в них наи-больше красоты! Велики будут люди этой жизни.» Что на это сказать? Хороши, конечно, грезы, но к правде жизни «приклеить» их, очевидно, не удастся. Почему так? Да потому, что жить в правде и свободе для красоты, видимо, никому и никогда не удастся. Что так? А то, что красота с сущностной точки зрения – это проявление полной сочетаемости элементов мироздания посредством ее преломления уровнем развития совокупного восприятия. Другими словами, жить ради достижения преломления уровнем развития совокупного восприятия проявления полной сочетаемости элементов мироздания, конечно же, можно, но все-таки не нужно. Почему? А потому, что оно и так уже в наличии. Другое дело, если говорить о развитии вкуса, чувства стиля, чувства гармонии, то здесь есть над чем, как говорится, работать многим. Но жить ради, например, страстного любования стилем чего-либо или, скажем, некими гармоничными образами мироздания вряд ли стоит. Почему? А потому, что они лишь внешнее украшение сути, которая сама по себе всегда невидима, так как она по природе своей исключительно умозрительна. Иначе говоря, лишь умение думать или культура мышления дают всякому человеку возможность познания смысла жизни, а значит, дают ему же через это подлинную полноту обладания самой жизнью, ведь в противном случае человек имеет лишь существование, например, с комфортом либо без оного. В свою очередь Павел развивает мысли Андрея так: «А вот поставили людей одних против других, ослепили глупостью и страхом, всех связали по рукам и по ногам, стиснули и сосут их, давят и бьют одних другими. Обратили людей в ружья, в палки, в камни и говорят: "Это государство!…"» То есть автор повести как бы говорит своему читателю, что государство – это сугубо преступное (античеловеческое) изобретение, а значит, оно вполне достойно разрушения. Далее Павел говорит уже такое: «Подумай – не себя оберегают люди, защищаясь убийством народа, искажая души людей, не ради себя делают это, – ради имущества своего. Не изнутри берегут себя, а извне.» Но разве страсть к имуществу не составляет основное содержание и душ этих людей? В таком случае допущенное автором разделение на нечто внешнее и внутреннее не лукавством ли становится? Причем таким, что нам впору подумать о заботливости душевной революционеров даже к собственным врагам! Впрочем, законную и ясную правку в понимание природы революционного дела вносит Рыбин, изрекающий в беседе с Павлом: «В тайном деле – чести нет. Что сам я делаю – я знаю, а чего они хотят – это мне неизвестно. Тысячу лет люди аккуратно господами были, с мужика шкуру драли, а вдруг – проснулись и давай мужику глаза протирать. Я, брат, до сказок не охотник, а это – вроде сказки. От меня всякие господа далеко». Тем самым становится вполне очевидным объективный смысл революции, который, как его ни прячь, как ни упаковывай в возвышенные одежды, все равно имеет своей целью захват права на распоряжение собственностью или ресурсами. В чьих интересах? А в чьих – всегда найдется! Но под каким лозунгом сие творится у М. Горького? Как бы отвечая на последний вопрос, Павел на первомайской демонстрации говорит такое: «Товарищи! Мы решили открыто заявить, кто мы, мы поднимаем сегодня наше знамя, знамя разума, правды, свободы!» Как мы видим, прежде всего, революционеры ценят разум, во вторую очередь – правду и, наконец, свободу. Но тогда они творят революцию разума, что ли? Вряд ли. Почему? Да потому, что такой революции нет и быть не может, ведь разум против разума не восстает. Странно. Впрочем, несколько ниже читаем уже нечто иное: «Да здравствует социал-демократическая рабочая партия, наша партия, товарищи, духовная родина!» Во как, оказывается, что РСДРП – это духовная родина рабочих. В таком случае революционеры из числа рабочих – это все-таки выразители не народного духа (не народного понимания правды) будут? Вероятно, что именно так. Или они будут родственны духом своим разработчикам революционных (экспроприационных) идей. А вот как реагирует на арест Павла и других активистов на первомайской демонстрации его мать: «Идут в мире дети наши к радости, – пошли они ради всех и Христовой правды ради – против всего, чем заполнили, связали, задавили нас злые наши, фальшивые, жадные наши!… Не отходите же от них, не отрекайтесь, не оставляйте детей своих на одиноком пути. Пожалейте себя, поверьте сыновним сердцам – они правду родили, ради нее погибают. Поверьте им!» Да, конечно, ежели бы все без насилия и по общему (единому) волению, то тогда и до «Христовой правды» недалеко бы стало. Но ведь дух-то РСДРП не таков будет, а значит, общему волению никак не бывать. Поэтому-то речь матери Павла хороша лишь как благое пожелание, которому не суждено сбыться, вернее, она родит другое – не благое дело. И даже последние слова, сказанные ею в конце первомайской демонстрации: «Господа нашего Иисуса Христа не было бы, если бы люди не погибли во славу его.», никак не меняют существа предшествующего ее же речения. Почему? А потому, что последнее соображение ставит следствие на место причины, так как объявляет волю людей выше смысла миссии Иисуса Христа, который правдой своей не мог не поднять честных людей на жертву во имя ее прославления. Поэтому и здесь мы имеем лишь видимость чего-то действительно праведного. Кстати, последнее подозрение невольно испытывает и сама Пелагея Ниловна, когда к ней с предложением о переезде в город приходит старший товарищ ее сына Николай Иванович. В частности, после его предложения ей денег она вдруг подумала: «Такой добрый – а не пожалел…» И тут же М. Горький добавляет: «И не могла понять – неприятно ей или только удивляет?» Тем самым, автор повести невольно дает знать своему читателю, что сами революционеры – это далеко не самые сердечные люди. А кроме того, они, по наблюдению Пелагеи Ниловны, неряшливы и плохо приспособлены к ведению элементарных домашних дел. Причем последнее замечание касается как мужчин, так и женщин, которые готовы на равных с сильным полом отдаваться революционной борьбе, кстати, непременно с папиросой в руках (речь о сестре Николая Ивановича – Софье). С другой стороны, та же Софья музыкальна (играет на пианино) и сострадательна. В частности, выслушивая яркий рассказ матери Павла о трудностях «черной жизни», она выражает ей свое сочувствие. А еще М. Горький посредством своей главной героини дает читателю такое наблюдение: «Ни поцелуев, ни ласковых слов у этих людей (речь о революционерах. – Авт.), а относятся они друг к другу душевно, заботливо». Вместе с этим к революции примыкает и Михаил Рыбин со своим особым настроением: «Великие казни будут народом сделаны, когда встанет он. Много крови прольет он, чтобы смыть обиды свои. Эта кровь – его кровь, из его жил она выпита, он ей хозяин». То есть революция – это великое мщение получается за собственное многолетнее страдание, что ли? История вполне подтвердила это предположение. Теперь о мифах – фундаменте всякой революции. Насмотревшись на чахоточного рабочего Савелия, потерявшего здоровье в непосильном труде на фабрике Нефедова (кстати, подарившем одной певице золотой умывальник и золотой ночной горшок), Софья излагает «повесть о своих братьях по духу». В частности, М. Горький передает ее так: «Человек видел свои желания и думы в далеком, занавешенном темной, кровавой завесой прошлом, среди неведомых ему иноплеменников, и внутренно, – умом и сердцем, – приобщался к миру, видя в нем друзей, которые давно уже единомышленно и твердо решили добиться на земле правды, освятили свое решение неисчислимыми страданиями, пролили реки крови своей ради торжества жизни новой, светлой и радостной. Возникало и росло чувство духовной близости со всеми, рождалось новое сердце земли, полное горячим стремлением все понять, все объединить в себе». Кстати, последние слова «все объединить в себе» и есть суть создаваемого и распространяемого революционного мифа, вполне позволяющего считать соответствующую борьбу уже освященною. А кто именно в прошлом человечества бунтовал, во имя чего на самом деле бунтовал и под какими именно знаменами – это, понятное дело, несколько скрывалось (видоизменялось) адептами революции ради сохранения чистоты общей генеральной линии борьбы за освобождение человека труда. Кроме того, революционер, опираясь на созданный собственными же усилиями миф, преподносил себя современникам в ранге чуть ли не Мессии, пришедшим в мир для его бесповоротного и тотального изменения непременно от имени всего когда-либо страдавшего человечества. Поэтому-то «и росло чувство духовной близости со всеми», тем более что эти «все» революционером же и были выдуманы. Иначе говоря, умиление от близости к самому себе, а точнее говоря, к бунтарскому духу в себе самом, конечно же, не может всерьез восприниматься как некий акт второго – духовного рождения всякого адепта революции. Да, эйфория от истовой веры в недостижимое общее благо вполне возможна, но она не проходит бесследно и плоды ее явно не сладкими будут. Знал ли об этом в 1907 году М. Горький? Вероятно, что не знал, точнее говоря, он, скорее всего, полагал, что издержки от революции неизбежны, но они не будут для нее же непременно роковыми. Впрочем, кое-какие намеки на будущие проблемы посредством анализа поведения Софьи автор все же вставил в ткань повести: «Она (речь о Софье. – Авт.) много говорила о святости труда и бестолково увеличивала труд матери своим неряшеством, говорила о свободе и заметно для матери стесняла всех резкой нетерпимостью, постоянными спорами». То есть М. Горький как будто бы предупреждает читателя, что ярые борцы за свободу со временем могут стать ее же душителями. И еще. Посредством описания восприятия революционеров матерью Павла автор дополнительно характеризует емко уже весь революционный актив: «Всегда напряженно вслушиваясь в споры (речь о дискуссиях революционного актива. – Авт.), конечно не понимая их, она искала за словами чувство и видела – когда в слободке говорили о добре, его брали круглым, в целом, а здесь все разбивалось на куски и мельчало; там глубже и сильнее чувствовали, здесь была область острых, все разрезающих дум. И здесь больше говорили о разрушении старого, а там мечтали о новом, от этого речи сына и Андрея были ближе, понятнее ей.» Как мы видим, героиня повести, как говорится, сердцем угадывает наличие непреодолимой – сущностной разницы между рядовыми революционерами и руководителями революции. Другими словами, интересы рабочего класса изначально так и не становятся подлинными интересами еще только нарождающейся будущей партийной номенклатуры.

Окунувшись с головой в революционную работу, связанную с многочисленными путешествиями, Пелагея Ниловна стала вдруг замечать в самой себе своего рода религиозную метаморфозу: «И ей казалось, что сам Христос, которого она всегда любила смутной любовью – сложным чувством, где страх был тесно связан с надеждой и умиление с печалью, – Христос теперь стал ближе к ней и был уже иным – выше и виднее для нее, радостнее и светлее лицом, – точно он, в самом деле, воскресал для жизни, омытый и оживленный горячею кровью, которую люди щедро пролили во имя его, целомудренно не возглашая имени несчастного друга людей». Что привлекает внимание в размышлении героини? А то, что Христос у нее оказывается «друг» людей. Странно сие, почти как в поговорке «собака друг человека» получается. Здесь же странна речь о том, что Иисус несчастен, тогда как Сын Божий вряд ли мог быть таковым, ведь Он пошел на Голгофу вполне добровольно. И потом, скрывая «целомудренно» имя Христа, люди фактически отказываются от него же. Теперь, разве Сын Божий ровня людям будет, чтобы дружить с ними? Впрочем, кто-то заметит, что в Евангелии от Иоанна (гл. 15, стих 15) все ровно так и обстоит, так как сам Иисус называет своих учеников друзьями. Что ж, спорить не будем. С другой стороны, «омытый и оживленный горячею кровью» людской Иисус Христос и вовсе странным становится! Почему же? Да, вполне возможно проливать кровь за родных, близких (друзей), Родину, веру свою, наконец, но пролитие крови своей за Спасителя человечества очевидно заблуждением будет, так как Сына Божий в защите человеческой явно не нуждается. А ежели кто-то все-таки думает по-другому, то он сам себя, видимо, так или иначе равным Христу почитает, а значит, верит не в Благую весть Сына Божьего на самом деле, а верит в собственное добро, понимаемое им как некую заботу об Иисусе Христе, о сохранении Его имени в сознании людей. Но будет ли это верование христианской верою? Вряд ли. Тут же заслуживают внимания слова Ниловны: «Насчет бога – не знаю я, а во Христа верю.» Они отчетливо сообщают читателю, что М. Горький, видимо, так и не осознал само существо православной веры, которая «Во имя Отца, Сына и Святого Духа» совершается, а вера в Иисуса Христа совершалась и совершается только протестантами.

Теперь впору разобрать и доктрину жизни Николая Ивановича, которую он представляет таким образом: «Желаниям человека нет меры, его сила, – неисчерпаема! Но мир все-таки еще очень медленно богатеет духом, потому что теперь каждый, желая освободить себя от зависимости, принужден копить не знания, а деньги. А когда люди убьют жадность, когда они освободят себя из плена подневольного труда.» Как мы видим, в рассматриваемой доктрине человек всесилен («его сила, – неисчерпаема!»), а значит, вновь понимает себя вровень с Богом. Далее речь идет о возрастании духовного богатства, тогда как в христианстве – иначе («Блаженны нищие духом; ибо их есть царство небесное», Евангелие от Матфея, гл. 5, стих 3). Таким образом, уже изначально революционеры противохристиански смотрят на смысл человеческой жизни. И наконец, противопоставление знаний деньгам в контексте борьбы с ненавистной зависимостью от «плена подневольного труда» выглядит явно лукаво. Почему? А потому, что деньги есть продукт знаний, а значит, предлагаемая замена не имеет перспективы даже теоретически. Видимо, поэтому-то итог подобных размышлений завершается словами того же Николая Ивановича: «Человек невольно должен быть жестоким!» А куда ж ему, родному, при таком воззрении на жизнь и деться-то? С другой стороны, Ниловна, находясь в селе с целью распространения революционной литературы, видит дело своего сына несколько иначе: «Второй раз сажают – все за то, что он понял божью правду и открыто сеял ее…» Иначе говоря, мать Павла мыслит объективное содержание революционного дела все-таки искаженно, украшает его не свойственными ему духовными «одеждами». А кроме того, она же видит людей, подобных собственному сыну, совсем уж непорочными: «С такими людьми можно идти народу, они на малом не помирятся, не остановятся, пока не одолеют все обманы, всю злобу и жадность, они не сложат рук, покуда весь народ не сольется в одну душу, пока он в один голос не скажет – я владыка, я сам построю законы для всех равные!…» Красиво, конечно, что эти люди претендуют сразу на все, тогда как народу предоставляется лишь славная возможность подчинения этой самозваной «гвардии», ее пониманию смысла человеческой жизни, ее диктату.

Здесь же в дополнение к уже сказанному выше вполне достойна обдумывания мысль героини, возвращающейся в город из села: «Оплодотворите меня семенами разума и правды – я (речь идет о "поле жизни". – Авт.) взращу вам сторицею!» Как мы видим, Ниловна усматривает разум как главное начало жизни, которое собою вполне определяет и правду, тогда как правда, конечно же, выше, а значит, лишь благодаря ей и разум может заявить себя. Ведь правда с сущностной точки зрения есть вся совокупность фактов в ее развитии. Другими словами, она есть ресурс для бытия разума, а не наоборот. Поэтому-то у революции от разума и перспектива печальная непременно будет, так как в таком случае разум незаметно для самого себя начнет поклоняться более всего себе самому, оправдывая всякий раз лукаво собственные же огрехи и слабости. Кроме того, он неизбежно начнет искать и ловко находить врагов своих, мучить их и мучиться от этого сам.

Обратим свой пытливый взор на еще одну речь Николая Ивановича: «Семейная жизнь понижает энергию революционера, всегда понижает! Дети, необеспеченность, необходимость много работать для хлеба. А революционер должен развивать свою энергию неустанно, все глубже и шире. Нет никого, с кем бы мы могли идти рядом, не искажая нашей веры, и никогда мы не должны забывать, что наша задача – не маленькие завоевания, а только полная победа». Вновь перед нами возвышенные, жертвенные слова. Казалось бы, что тут вообще можно узреть плохого? Да, борьба с властью и семейные обязанности неловко сочетаются, ведь семья ждет всего насущного самим фактом своего существования уже сегодня, тогда как революционер жив лишь будущей «полной победой». Но понимание революционного дела сугубо как удела одиночек, для которых чистота собственной веры возможна лишь вне семейных уз, очевидно, делает его же избыточно жертвенным. Почему? А потому, что борьба с властью, которая опирается в том числе и на фундаментальный институт семьи, неизбежно становится и борьбой с семейными отношениями, рассматривая последние заметной помехою для радикального слома старого общественного уклада, в котором семья и была системообразующим звеном. Иначе говоря, семья органически сопротивляется всякой революции, не видит в ней для себя какого-либо смысла, инстинктивно ощущает идущую от нее себе угрозу.

Ну вот и судебное заседание, вот и речь сына героини повести, точнее ее наиболее примечательный фрагмент: «Мы – революционеры и будем таковыми до поры, пока одни – только командуют, другие – только работают. Мы стоим против общества, интересы которого вам (речь о судьях. – Авт.) приказано защищать, как непримиримые враги его и ваши, и примирение между нами невозможно до поры, пока мы не победим». Что в этих словах нехорошо? А то, что революционеры стремятся к невозможному – к природному равенству всех людей. Они хотят вести свою борьбу ровно до той поры, когда в обществе переведутся все руководители, понимая само руководство или управление как паразитическое существование. Но ведь даже внутри революционного движения налицо как его руководители, так и рядовые члены – исполнители намеченных старшими товарищами планов, задач, поручений. Теперь о заявленной выше принципиальной непримиримости. Благодаря ей становится вполне очевидным грядущее революционное насилие как насилие якобы священное и совсем уже оправданное, а значит, эта борьба неизбежно ведет к кровопролитию. Тем самым главные герои повести М. Горького, клянясь в верности разуму, сами же решительно отворачиваются от него, погружаясь при этом в жуткую иллюзию спасения человечества посредством подчинения его силой горделивому духу самонадеянного революционного авангарда. Но как реагирует мать Павла на его речь, на ее смыслы? Она в беседе с подпольщицей Людмилой говорит такое: «Как хорошо это, когда знаешь, что уже есть в жизни свет для всех людей и – будет время – увидят они его, обнимутся с ним душой!… Ведь это – как новый бог родится людям! Все – для всех, все – для всего! Так понимаю я всех вас. Воистину, все вы – товарищи, все – родные, все – дети одной матери – правды!» Какое удивительное и какое трагичное одновременно несовпадение смыслов! Ведь Павел (а с ним и М. Горький), не ведая того, готовит грандиозный раскол умов, сердец, тогда как его мать восхищенно приветствует его всем своим добрым существом. Но что в самом конце повести? Слова героини, что «Душу воскресшую – не убьют!» С другой стороны, она же драматически выкрикивает в момент собственного ареста: «Морями крови не угасят правды. Только злобы накопите, безумные! На вас она падет!… Несчастные…» Только кто на самом деле эти несчастные? Не есть ли это невольное пророчество о грядущей судьбе самих истовых радетелей революции?

Завершая анализ повести М. Горького «Мать», невольно задаешься вопросом о позиции самого писателя. Был ли он подлинным революционером? Или он лишь ясно усмотрел суть происходивших в начале XX века в России событий? С одной стороны, вполне очевидно, что М. Горький строго описывает реальные события, с другой – он силой своего художнического дара придает им явно возвышенные или преувеличенные черты, что, конечно, выдает его как сторонника грядущей революции. Вместе с тем, имея авторитет и влияние среди многих умов России, автор повести уже соучаствует в революции, придает ей дополнительный и внушительный импульс, а значит, несет и вполне конкретную ответственность за подготовку будущих потрясений Отечества. А теперь впору понять главный – духовный смысл настоящего произведения. Ежели М. Горький и ему сочувствующие читатели все-таки усматривают в нем, прежде всего, второе – духовное рождение его героев, то автор настоящего критического исследования видит его события, как говорится, в ином свете. В каком именно? А в таком, что практически все герои повести, за исключением Николая Весовщикова (сына бывшего вора), никак не меняются сущностно (принципиально) в ходе изложенного писателем повествования.