По тому, как они держались, говорили, были одеты, сразу чувствовалось, что они не имеют никакого отношения ни к прессе, ни к прокуратуре, ни к МВД, ни к юстиции вообще – мы ведь все там пишем жалобы день и ночь… Они поздоровались, на восточный манер поинтересовались здоровьем, жизнью, настроением и пред­ложили поехать с ними пообедать в одной компании, где будут знакомые мне люди. В нашем положении отказываться и задавать вопросы не принято, и я, представляя, что за «обед» мне предсто­ит, молча вышел вслед за ними. Машина, стоявшая у проходной, тут же рванула в город. Мы приехали, как я понял, на какую-то загородную дачу местных властей, где в зале действительно был накрыт богатый стол, и среди джентльменов, прогуливавшихся вокруг него, я увидел двух знакомых мне прежде мужчин. Впрочем, ни фамилий их, ни должностей я так и не вспомнил. Да и как вспомнить, ведь я в Заркенте принимал тьму людей, членов Полит­бюро, и даже зятя Брежнева, красавчика Юру Чурбанова, которого я время от времени встречаю в соседнем лагере, он шьет для нас простыни… Но то, что эти люди из аппарата ЦК КПСС, я не сомневался. Сомневался в другом – то ли я их принимал, то ли я у них бывал по делам. Позже я вспомнил, что один из них был помощником Кручины, управляющего делами ЦК КПСС, и я решал с ним вопрос о строительстве нового дома улучшенной планировки для работников обкома. Вот эти двое встретили меня радушно, вспомнили, как бывали у нас в Заркенте, как щедро мы их прини­мали и одаривали, по-хански, как они выразились. Объяснили, что, оказавшись здесь в командировке, узнали, что я отбываю тут срок, и решили увидеться, помочь хоть чем-нибудь и заодно представить вот этим людям, которым я вдруг оказался нужен.

Трое незнакомых мне мужчин, назвавшись наверняка вымыш­ленными именами, тепло пожали мне руки и пригласили за стол. Обед длился долго, вспоминали прежние времена и прежних хозя­ев, ныне оказавшихся без власти, я старался изо всех сил поддер­живать разговор, не понимая, что может означать для меня эта встреча с коллегами, соратниками по партии, мне постоянно вспо­минался мой смертный приговор, которого я чудом избежал.

Во время десерта раздался телефонный звонок, и двое моих бывших коллег, сославшись на неотложные дела и встречи, тороп­ливо распрощались, и я остался наедине с новыми знакомыми. У них, наверное, со временем тоже была напряженка, и мы тут же перешли в гостиную, где все было подготовлено для беседы со мной, хотя, если точнее, первую часть разговора без обиняков можно было назвать допросом. Меня они усадили в глубокое кожаное кресло с высокой спинкой, отгородили от себя длинным журнальным столиком, а сами уселись так, что я видел перед собой только одного из них, а двое других, задававших больше всего вопросов, сидели сбоку от меня. Тактика не новая, так поступают всегда, когда идет перекрестный допрос.

Первый же заданный вопрос касался тебя, Артур. И второй, и третий, и целый шквал последующих – тоже. Они не оставляли мне время для раздумий, требовали точного и быстрого ответа, порою мне казалось, что меня усадили на замаскированный детек­тор лжи. Я не понимал, что им от меня нужно, одно стало ясно: досье на тебя составлено внушительное. Порою я думал, что ты влип в какую-то историю, связанную с государственными интере­сами, ты ведь по-мелкому не играешь, иначе не занимались бы тобою на таком уровне. Но я ведь регулярно имел от тебя инфор­мацию и знал, что ты «на плаву», процветаешь, да и по другим каналам доходили сведения, тут «деловых» сидит немало. Но как бы ловко ни строились вопросы, я скоро понял: они ищут не компромат на тебя, а подтверждение тому, что знают о тебе, ты почему-то очень был нужен им. И вскоре я разгадал тайну допро­са – их интересовал твой коммерческий банк, который ты намерен открыть на паях с немцами в Ташкенте, хотя слово «банк» произнесено еще не было. С той минуты нить разговора я держал в руках твердо, подтверждение тому – я рядом с тобой;

– Банк? Которого еще нет? – изумился Шубарин.

– Да, да, Артур, банк. Оттого им понадобился посредник, зна­ют: на такую щекотливую тему ты с каждым разговаривать не станешь. К тому же им нужна гарантия – а в нашем случае ею служит моя жизнь, они хорошо все взвесили, учли твои слабые стороны.

– Мерзавцы! – гневно вырвалось у Японца.

– В такое критическое для страны время не должно быть однозначных оценок, не горячись, Артур. Если в данной ситуации моя жизнь стала разменной монетой, я не жалею, даже рад, что вновь понадобился партии.

– Партии? – снова с удивлением переспросил Шубарин.

– Да, Артур, партии. Разговор идет о партийных деньгах, пар­тийной кассе.

И только тут для Шубарина стал проясняться смысл беседы.

– Сегодня, когда трудные дни настали не только для страны, но и для партии, она должна подумать о тылах, – продолжил Тилляходжаев. – Не исключено, при такой оголтелой реакции, прикрывающейся видимостью демократии, щедро финансируемой из-за границы, партия может временно самораспуститься, уйти в подполье. Но это будет вынужденной мерой, крайней. Идеи социализма, коммунизма, справедливости и равенства глубоко укоренились в обществе, и, поверь мне, у коммунистов будет еще шанс вернуться на политическую арену, их еще позовут. Расслое­ние общества на бедных и богатых идет уже не по дням, а по часам… Но возвращение немыслимо без организации, без финан­сов, и партия должна сохранить то, что у нее накопилось за семьдесят лет, а набралось, поверь мне, немало…

– Откуда же у партии взялись деньги? Партийные членские взносы вряд ли покрывали расходы на содержание высокопостав­ленного аппарата в стране и помощь всем компартиям за рубежом. Не говоря уже о финансировании любой левацкой идеи или движе­ния и даже намека на него. А огромная собственность в стране: лучшее жилье, помпезные здания райкомов, обкомов, горкомов, поликлиники, издательства, больницы, санатории, курорты – это же огромное, многомиллиардное состояние? – с интересом спро­сил Шубарин.

– Ну вот, это разговор банкира, – довольно пробормотал гость и, поскольку находился ближе к двери, пошел ее открывать. Официант вкатил тележку с чайными приборами и высоким чайни­ком, прикрытым теплым полотенцем. Анвар Абидович сам стал разливать чай, Артур Александрович чувствовал, как радуют его после лагерного быта трогательные мелочи жизни: изысканная посуда, интерьер, хороший чай…

– Откуда у партии деньги, Артур? Я могу рассказать тебе многое, но боюсь, что и я всего не знаю. Тут нужно отметить, что сегодня трудно отделить партийные деньги от государственных, партия все считала своей собственностью: недра, леса, горы, моря, народ и деньги тоже… Но это не ответ, тем более для банкира. Существовало немало источников, официальных и неофициаль­ных, и даже тайных, о которых знали лишь единицы – это доверенные люди партии, в числе которых был и… я.

Видя изумление на лице Шубарина, он продолжал:

– Да, да. Я был облечен высоким доверием партии, и возмез­дие мне, отчасти, за злоупотребление им. Помнишь, когда ты предупредил меня о предстоящем аресте, я без сожаления вернул государству (а в душе – партии) более ста пятидесяти килограм­мов золота и свыше шести миллионов рублей наличными. Но тогда, шесть лет назад, я не открыл своей тайны, но сегодня настал час и ты должен знать…

Так вот, еще в бытность секретарем обкома я ежегодно пере­числял на тайные счета партии крупные суммы, этого, повторю, требовали не от всех, только от доверенных лиц. Однажды в обла­сти нашли клад, два больших кувшина с золотыми монетами, весом что-то около семидесяти килограммов, меня тотчас вызвали на место. Через день я вылетел на сессию Верховного Совета СССР и решил сделать партии, накануне ее съезда, подарок. Нигде не оприходованный клад повез в Москву и сдал в Управле­ние делами ЦК КПСС, вскоре получил первый орден Ленина, но это так, к слову. Доверенные люди партии существуют не только в стране, но и за рубежом, есть «штирлицы», работающие не по линии разведки, а в экономике. Их основная деятельность – анонимные фирмы в развитых странах, всевозможные сделки с ценностями, хранящимися в крупнейших мировых банках. В под­тверждение могу сказать, что я, возглавляя какую-то делегацию в Грецию, лично доставил в Афины шесть миллионов долларов наличными в симпатичном кейсе…

Второй раз с похожим поручением я летал в Германию, где тайно передал одному бизнесмену, тоже наличными, полтора мил­лиона долларов, его фирма оказалась в сложном финансовом положении.

Управление делами ЦК хорошо усвоило азы рынка и давно занимается многомиллиардным ростовщичеством как дома, так и за рубежом. Особенно финансовая деятельность партии усили­лась в перестройку. Она вложила деньги в малые и совместные предприятия, ассоциации, концерны. Сейчас, пока мы пьем этот чудесный китайский чай в Мюнхене, сотни советских и зарубежных предприятий и фирм, десятки советских и зарубежных банков лелеют и приумножают собственность партии. Основными вла­дельцами малых и совместных предприятий в стране, плодящихся в преддверии рынка, становятся, как правило, бывшие работники КГБ, МВД, МИДа и из партаппарата, вместе с женами и тещами. Они становятся учредителями, обращаются в управление дел ЦК и получают сотни миллионов рублей в кредит и «зелен улицу» всем своим начинаниям.

Большие надежды возлагаются и на коммерческие банки, в них уже вложены многие миллиарды рублей. Десятки миллионов находятся в уставных фондах Банка профсоюзов СССР и Токобанка. От тебя, Артур Александрович, не будет тайн, ты будешь иметь список банков, причастных к партийным деньгам. Крупнейший из них «Автобанк», он получил от партии под проценты один миллиард. Схема его создания типичная: председатель правления банка Наталья Раевская, жена первого заместителя министра финансов СССР Владимира Раевского. Может, СССР скоро перестанет существовать, а банк Раевских будет процветать.

Есть на Западе фирмы, созданные целиком на средства КПСС, они обычно открывались в развитых странах с щадящим налогообложением, а на советском рынке им обеспечивалось преимуще­ство перед другими инофирмами. Вот пример такого рода. На рынок выбрасывают определенное количество нефти или оружия, мехов или леса, алмазов или золота. Продаются они по невысокой цене, устанавливаемой для «своей» западной фирмы или для фирмы братской партии. Затем эта фирма, естественно, перепро­дает товар по нормальным мировым ценам, а разница откладыва­ется на счет в банке. В этом случае партия впрямую зарабатывает на государстве, вот почему я говорил, что партийные деньги сложно отделить от народных.

– Отчего же понадобился именно мой банк, ведь у партии под контролем, как я понял, уже десятки коммерческих банков?

Анвар Абидович, окончательно освоившийся со свободой, осла­бив узел шелкового галстука, произнес:

– Я знал, что последует этот вопрос, отвечу на него издалека. Когда-то покойный прокурор Азларханов, которого ты старался заполучить к себе юрисконсультом, на твое предложение сказал: «Почему именно я? Нашего брата-юриста кругом полным-полно». На что ты ответил: «Мне не всякий юрист нужен, мне нужны вы…»

Да, у партии есть банки, но искусственно созданные, и вряд ли им всерьез удастся выйти на международную арену. А твой банк, еще не открыв дверей, уже притянул к себе внимание делового мира. Вкладчиками банка, как нам известно, уже сегодня готовы стать могучие корпорации, а идея привлечь Германию к поддержке двух миллионов немцев у нас в стране просто гениальна. Вот до этого доверенные люди партии не додумались…

Но главное не в этом. Нужен банк, в который мощным потоком пойдут вклады в конвертируемой валюте, и такой банк необходим на территории нашей страны. Валютные средства партии находят­ся в основном на счетах в зарубежных банках, и контролируют их подданные других стран. В этом партия видит опасность, особенно в переломное для страны, да и всего мира, время, когда рушатся структуры власти и непонятно, кто чему хозяин. В общем потоке долларов, которые потекут в твой банк, и мы бы без шума, с течение двух-трех лет, перевели бы миллиардные суммы. Валют­ные средства должны быть возвращены на родину, находиться под рукой у партии, без конвертируемой валюты ныне и шага не сделать. Вот почему выбор пал на тебя, вот почему я здесь.

– А если я не соглашусь, чтобы мой банк стал базовым для партийной кассы?

Анвар Абидович сразу сник, сжался, и Шубарин легко представил его в ватнике, не по размеру сапогах. Но он нашел в себе силы и быстро сформулировал ответ.

– А почему бы тебе не согласиться? Во-первых, какой здесь криминал? Какое тебе дело, откуда взялись деньги, кто заложил их первооснову. Это все-таки деньги не наркобизнеса, не деньги мафии. Как хозяин банка, ты можешь и не знать, кто их истинный владелец. Во-вторых, оказать партии услугу, даже если она сего­дня и не в чести, дело благородное и беспроигрышное. Поясню: зная тебя, я оговорил одно существенное условие – нигде, ни в каких бумагах, не будет упоминаться твоя фамилия. Тебе не придется подписывать никаких обязательств, достаточно твоего слова. А считать, что коммунисты ушли навсегда, опрометчиво, они в шоке, в нокдауне, но скоро оправятся. Нет худа без добра – партия невольно очистила ряды от попутчиков, карьеристов, пере­вертышей. А как банкир ты сможешь оперировать чужими милли­ардами, разве это не удача для финансиста? Деньги будут возвращены в нашу страну навсегда, и тебе дадут на этот счет гарантии…

И в-третьих: кто не с нами – тот против нас, это придумал не я. Со мной ясно, я поручился за тебя. Я, возможно, никогда не вернусь домой, лишусь каптерки, передач, покровительства уго­ловников и администрации лагеря, а это равносильно смерти. Что касается тебя – узнав такую тайну, ты тоже оказался в опасности. В большой игре сантиментов нет…

Они долго сидели молча, каждый думая о своем, и Шубарин увидел, как снова сник, сжался Анвар Абидович, и ему так стало жаль его, что он присел рядом с ним на диван и по-дружески обнял за плечи.

Все возвращалось на круги своя. Давно, когда он только начи­нал подниматься как предприниматель, и партия, и уголовка не оставляли ни один его шаг без внимания, следовало кормить и тех и других.

Все повторялось сначала… Но сегодня за ним был опыт жизни, и всегда, при любых обстоятельствах, он оставался хозяином своего дела. И вдруг он улыбнулся, вспомнив, как однажды запи­сал в дневнике: «Мой удел – постоянный риск, я ставлю на карту жизнь почти ежедневно, а если точнее, она всегда там и стоит».

Сухроб Ахмедович Акрамходжаев, Сенатор, бывший заве­дующий отделом административных органов ЦК Компартии Уз­бекистана, неожиданно арестованный прокурором Камаловым в Самарканде, в тюрьме «Матросская Тишина» стал видной фигурой, заметной не прежней должностью, а тем, как держал­ся, вел себя. Вот где сгодилась двойственность его натуры: ведь он уже давно вжился в образ просвещенного, демократически настроенного юриста, обретенный из-за докторской диссерта­ции, украденной у убитого прокурора Азларханова. Сегодня в тюрьме он вновь разыгрывал эту карту, потому что в стране явно обозначились силы, противостоящие переменам, хотя ли­дер реформ уверял со всех трибун, что врагов у перестройки нет и быть не может, как и нет альтернативы ей.

В тюрьме свободного времени много, и все разговоры шли о политике, о власти, о Горбачеве. Кто он: коммунист или демократ? Сторонник империи или ее могильщик? – задумы­вался Сенатор. Куда он ведет страну: к западной демократии или к обновленному социализму? Если к социализму, то сред­ства, выбранные им, – перестройка, гласность, новое мышле­ние – оказались такими чудодейственными, что они привели не к обновлению социализма, а к его гибели. Макиавеллист в так­тике, Горбачев из-за веры в магию собственной риторики поте­рял цель – удержание власти. Он плохо знал историю партии, еще хуже историю становления механизма тоталитарной дикта­туры. Дилетант в этом деле, он начал экспериментировать с ее механизмом, с детищем Ленина-Сталина, гениальным для данного режима, и загубил его, не найдя ему замены. Горбачев часто, к месту и не к месту, цитировал Ленина, наверное, уподобляя себя ему, но не заметил его главный тезис: «При советской политической системе дать свободу слова и печа­ти – значит покончить жизнь самоубийством». Еще он позабыл, что русский народ ненавидит советскую власть за тиранию и нищету, а нерусские народы желают только развала империи с ее унизительной великодержавной политикой русификации. Он стал жертвой свободы, которую сам же дал стране.

Для Сенатора это стало столь очевидным, что он уже не вступал в диспуты о прорабе перестройки, отце нового мышле­ния. Странно, но сегодня многие граждане, заурядные журнали­сты, не говоря уже о политиках, видели дальше Горбачева, чувствовали скорый крах коммунистической партии, за которую генсек держался стойко, несмотря на то, что она была главным противником его реформ. Чувствовали, что Горбачев подгото­вил для сепаратистов всех мастей исторический момент, когда любую нацию, так или иначе оказавшуюся в составе Российской империи и двести, и триста лет назад, стало легко подтолкнуть к выходу из нее. Пример стран соцлагеря, в одночасье сбросив­ших навязанные им режимы, мог вот-вот повториться от Балти­ки до Тихого океана, от Белого до Черного моря. Но Акрамход­жаев, как ни странно, молил аллаха, чтобы… Горбачев продер­жался как можно дольше.

Он понимал, приди другая, твердая власть, а хаос и развал приводят на трон жестких людей, обитателям «Матросской Тишины» рассчитывать на суд, где можно легко отказаться от прежних показаний, давить на судью и свидетелей, не удастся, придется отвечать по всей строгости закона. Сенатор даже знал, сколько примерно должен еще продержаться Горбачев, чтобы государство перестало существовать, – примерно год, и в этот срок следовало попытаться вырваться отсюда. Хотя существовал еще выход: этот шанс связан с обретением незави­симости бывшими союзными республиками. Тогда суд в России оказался бы неправомочным над гражданами другого государ­ства, и он вместе с ханом Акмалем на белом коне вернулся бы домой, в таком случае он поборолся бы и за президентский пост.

Но Сенатор не был бы Сенатором, если рассчитывал бы только на не зависящие от него обстоятельства, плыл по тече­нию. Он всегда считал себя кузнецом своего счастья и, рассчитывая на развал советской империи благодаря Горбачеву, мо­гильщику социализма, суверенитет Узбекистана, не сидел сложа руки. При первой возможности он дал на волю команду – уничтожить прокурора республики Камалова и Беспалого – Артема Парсегяна. Парсегяна следовало ликвидировать любой ценой, каких бы это денег и жертв не стоило, и он знал, что Миршаб правильно понял его приказ. Обрадовало его сообще­ние, что на Ферганца дважды совершали покушение, значит, Миршаб четко следовал инструкции, правда, удачливым и живу­чим оказался пока прокурор Камалов. Как ни строго охранялась «Матросская Тишина», сведения к Сухробу Ахмедовичу поступали регулярно. Деньги, правда, немалые, играли тут основную роль. Шло время, Сенатор держался стойко, от всего отпирался, но главный свидетель обвинения оставался жив, и прокурор, хотя и находился в больнице, полномочий с себя не слагал. И Сенатор все чаще и чаще жалел, что нет в Ташкенте Японца, Артура Александровича Шубарина, вот уж он наверняка подска­зал бы Миршабу, как разрешить проблему, хотя они с Салимом уговорились никогда не впутывать банкира ни в политические, ни в уголовные дела, но… ведь дело касалось собственной жизни!

Сухроб Ахмедович поставил даже себе срок – если в тече­ние месяца он не получит долгожданных вестей из Ташкента, то попросит Миршаба связаться с Артуром Александровичем в Мюнхене, медлить не следовало. В последнее время он был настолько в курсе событий, происходящих в стране, что пора­жал «постояльцев» «Матросской Тишины», особенно земляков. Его информированность отчасти и была причиной его особого положения за решеткой. Но этим он был обязан только Мирша­бу. Владыка Ночи, искавший наиболее короткую связь со своим другом и шефом, придумал гениальный ход. Гласность, которую раньше всеми силами зажимали почти все нынешние обитатели «Матросской Тишины», обернулась для них несказанным бла­гом: газеты, например, читали любые. Этим и воспользовался Миршаб. Вместе с передачами Сенатору регулярно носили газе­ты, в основном из республики, и на русском, и на узбекском языках. Трюк заключался в следующем: в одной из газет на узбекском языке вместо какой-нибудь статьи набиралось все, что адресовалось сказать Сенатору, вплоть до подробных писем из дома и от родни. Первую такую газету Сухроб Ахмедович получил в день рождения и был поражен сказочностью подарка, а еще больше возможностями человеческого ума – действи­тельно, безвыходных ситуаций не бывает, нужно только думать, искать. В камере, где сидел Акрамходжаев, его земляков не было, и на газеты никто внимания не обращал.

Когда до срока вызова Шубарина из Мюнхена оставалось чуть меньше недели, Сенатор получил долгожданную весть из Ташкента. Новость умещалась в одну строку передовицы газеты «Голос Востока»: «Умер Артем Парсегян, мир праху его».

Забрезжил реальный шанс свободы, и Сухроб Ахмедович день и ночь строчил жалобы. Высокооплачиваемые адвокаты, поднаторевшие в скандальных и политических процессах, тут же доставляли их по назначению на самые верха, и бумаги немедленно получали ход, ведь Сенатор абы кому и зря деньги не платил, да и дорожка была хорошо проторена в коридорах власти ушлыми людьми. Шли жалобы на ставленника Москвы прокурора Камалова и в Верховный суд республики на имя Миршаба, и Салим Хасанович сразу закрутил дома карусель, требуя вернуть всех подсудимых для расследования их дел на месте. Идея человека из Верховного суда находила поддержку и в прессе, и в правительстве, в новых партиях, рвущихся к власти, и даже у представителей духовенства. Не исключено, что каждый разыгрывал свою карту, решал свой интерес, ведь сидели сотни казнокрадов, партбаи всех уровней, путавшие свой карман с государственным, а у каждого из них есть родня, каждый чиновник, схваченный следствием за руку, принадле­жит к какому-нибудь клану, так что призыв Владыки Ночи упал на подготовленную почву.

Но Сухроб Ахмедович получил неожиданную поддержку, ока­завшуюся решающей в его судьбе. Но что она может прийти отсюда, не предполагал ни Сенатор, отличавшийся изощренным умом, ни Миршаб, поднаторевший в темных делах.

А выручил… хан Акмаль – да, аксайский Крез, сам находя­щийся под следствием в подвалах Лубянки уже который год. Опять же под давлением прессы Прокуратура СССР вынуждена была передать часть законченных материалов по Арипову в суд, хотя за ханом Акмалем дел стояло невпроворот, разбираться годы и годы. У обывателя, читавшего газетные статьи, склады­валась мысль: что же это за дело, если подследственного без суда держат столько лет? Мысль вроде верная, но вряд ли нормальный человек мог представить масштаб навороченного ханом Акмалем. Один перечень предъявленных ему обвинений составлял тома и тома, а свидетелей – тысячи. Такого уголов­ного дела страна еще не знала, и оттого процесс ожидался скандальный. Могли выплыть такие фамилии, такие факты, такие суммы, что народ, узнавший за годы перестройки о мно­гом, мог содрогнуться еще раз.

Процесс действительно начался с сенсации, с громкого скан­дала, когда хан Акмаль попытался дать отвод суду, якобы неправомочному судить его, не скрывая при этом желания придать процессу политическую окраску. Подсудимый демон­стративно отказался отвечать суду по-русски, хотя то и дело поправлял своих московских и ташкентских адвокатов на блестящем русском языке, затем три дня подряд с утра до вечера зачитывали ту часть обвинения, что была выделена в отдель­ное уголовное дело. Но спасительным для Сенатора оказался четвертый день процесса.

Как только хану Акмалю представилась возможность сказать слово, он закатил на русском языке яркую, эмоциональную речь на целый час. Речь имела дальнюю цель, и хан Акмаль не промахнулся. Бывший Герой Соцтруда, бессменный парламента­рий, верный ленинец, претворявший железной рукой его заветы в Аксае, газеты читал регулярно и знал, что творится и в стране в целом, и в Узбекистане, в частности, не хуже Сенатора. Хотя в подвалы Лубянки вряд ли могли попадать специально изданные газеты, как придумал Миршаб. Но у хана Акмаля друзья – не чета друзьям Сенатора и Миршаба, и финансовые возможности иные, ведь не самые бедные люди в крае называли Арипова аксайским Крезом, а сила денег в перестройку, несмотря на дикую инфля­цию, возросла стремительнее их обесценивания. Да на Лубянке, судя по всему, произошел раскол, как и повсюду в обществе, а уж хану Акмапю просвет, трещину только покажи…

Переполненный зал, судьи, прокурор внимательно слушали эмоциональную, но тщательно выверенную речь хана Акмаля. Судя по всему, его мало интересовала их реакция, ну, может быть, пресса и входила в его планы, но ей адвокаты еще до начала судебного заседания раздали грядущую речь подзащит­ного, чтобы они в отчетах далеко не уходили от сути излагаемо­го аксайским Крезом. Речь, артистично зачитываемая с мело­ванных листов финской бумаги, явно предназначалась для дру­гих ушей, она была, так сказать, для внешнего пользования. Конечно, бывший дважды Герой Соцтруда ни словом не обмол­вился о своих преступлениях, возможно, считая их в такой исторический момент пробуждения национального самосозна­ния несущественными, не стоящими внимания. С места в карьер он кинулся осуждать командно-административную систему, ве­ликодержавный шовинизм центра, жертвой которого он стал.

Разве справедливо, вопрошал он затихший зал, что за по­следние пять лет в республике второй прокурор, назначенный из Москвы, и разве мог, по его словам, ставленник Кремля знать народ, его обычаи, чтобы верно ориентироваться, кто есть кто, а не сводить счеты с людьми, желающими Узбекистану искрен­не счастья и процветания? Особенно зло он честил прокурора республики Камалова, которого Москва отыскала аж в самом Вашингтоне. Намекнув на его связь с КГБ, естественно, как явно порочащую, он обвинил его чуть ли не в геноциде собственного народа. О том, что прокурор Камалов лично сам его арестовал, хан Акмаль не упомянул, уж очень ему хотелось быть объектив­ным, беспристрастным, выглядеть пострадавшим только за же­лание избавиться от железной руки центра. Но когда хан Ак­маль от прокурора Камалова перешел к другому, по его словам, выродку, заведующему отделом административных органов ЦК партии Сухробу Ахмедовичу Акрамходжаеву, обвинения против прокурора республики показались цветочками. Вот кто, оказы­вается, является в республике истинным дирижером и режиссе­ром геноцида, развязанного против лучших сынов Узбекистана! Это он подкладывал Манкурту Камалову списки новых и новых жертв. Это под его давлением суды выносили только обвини­тельные приговоры. Приводились такие дикие примеры произ­вола, чинимого Сухробом Ахмедовичем, что ставленник Москвы Камалов в сравнении с ним казался мальчиком на побегушках, тупым исполнителем указаний темных сил из ЦК партии комму­нистов.

Заканчивая пылкую речь, хан Акмаль уверял присутствовав­ших, что его родина рано или поздно получит независимость и что первый суд суверенного государства будет над предателем собственного народа, лизоблюдом Москвы – Сухробом Акрамходжаевым и его покровителями и приспешниками.

Конечно, хан Акмаль давно знал, что человек по кличке Сенатор, которому он незадолго до своего ареста передал в Аксае пять миллионов наличными, находится в «Матросской Тишине». Но до невероятного трюка с речью на суде догадался все-таки не он, а адвокаты. Таких людей, как хан Акмаль и Сенатор, защищают если не одни и те же люди, то компания одних и тех же юристов, вот они-то рассчитали выигрышный ход в защиту человека из «Матросской Тишины». Не зря говорят в народе: за хорошие деньги всегда есть хорошие адвокаты.

Начальника уголовного розыска республики полковника Эркина Джураева подняли еще затемно. Звонок из дежурной части МВД оказался серьезным – совершено покушение на прокурора Камалова. Накануне утром, когда он узнал о неожиданной смерти Парсегяна в следственном изоляторе КГБ, чувство розы­скника подсказало ему, что смерть Беспалого, которого он сам задержал, имеет прямое отношение к прокурору, кто-то про­длил или открыл новую лицензию на его отстрел. Он собирался заехать к Камалову, но несколько жестоких убийств и десяток дерзких грабежей в тот день не дали ему возможности даже пообедать, но, уходя с работы, он сумел связаться с патрульны­ми службами города и велел в эту ночь взять под особый контроль институт травматологии. Он чувствовал беду. Его наказ даже записали в дежурную книгу, но…

Да что там патрульная служба! Два пистолетных выстрела в ночи не зарегистрировала ни одна дежурная часть милиции, хотя само МВД находится в квартале от места происшествия. Эркин Джураевич лишний раз убедился, что и милиция разлага­ется с каждым днем…

Обследовав место происшествия, Джураев понял, что чело­век, оставивший кровавые следы на крыше института травмато­логии, наверняка был альпинистом, имелись явные приметы использования специального снаряжения. И ниточку эту следо­вало потянуть немедленно, скалолазание – спорт редкий, воз­можна и удача. Полковник уже лет пять требовал ввести в ком­пьютер данные о спортсменах, ставших профессионалами, ибо спортивная среда, по опыту Джураева, давно и повсюду стала главной и нескудеющей кузницей кадров для преступного мира. Но в ответ ему говорили что-то о демократии, правах человека. Обычная, привычная демагогия. Сейчас такие данные могли бы стать неоценимыми, ситуация могла бы проясниться, если, ко­нечно, убийца из местных. В том, что наемника уже нет в живых, полковник не сомневался. Операция была тщательно продуман­ной и выполнялась профессионалами, на эту мысль наводил и плакат, намеренно забытый на месте преступления, указывав­ший на турок-месхетинцев. Джураев, как и прокурор Камалов, сразу отбросил версию о мести со стороны турок, хотя отметил изощренность мотива, он постарался, чтобы сведения об этом не попали в печать, ибо могли вызвать новую волну насилия.

Переговорив с Камаловым, полковник встретился с профес­сором Шавариным, лечащим врачом прокурора, вместе они оты­скали для Ферганца безопасную палату на другом этаже, подхо­ды к которой хорошо проглядывались. Появился рядом и меди­цинский пост с телефоном. «Медбрата» на это место выделил Джураев, теперь стало ясно, что прокурора без охраны оставлять нельзя, следующий визит мог быть и днем.