Ильяс Ахмедович машинально, со всеми, выпил коньяк, ощущая себя под гипнозом серых, чуть навыкате ледяных глаз собеседни­ка, и вдруг как бы с обидой обронил:

– Почему же от меня, мне он не мешает, пусть живет…

Он даже удивился своему ответу, прозвучавшему, на его взгляд, смело и остроумно. Но хозяин дома, обладавший мгновенной реак­цией, словно перевернув пластинку, пояснил:

– Если вам не нравится такая редакция – скажу по-другому: ваша жизнь зависит от смерти Парсегяна.

– Я должен его убить? – испуганно прошептал побледневший стоматолог.

– Какие ужасы вы говорите, доктор, фу… Он умрет своей, естественной смертью, и ни одна экспертиза не докажет обратно­го, проверено не раз. Но только вы имеете к нему доступ, иначе мы бы обошлись без вас. Если вы фаталист – считайте, это ваша судьба, ее не объехать…

Он достал из кармашка жилета тоненькую пробирочку, на ма­нер тех, в которых продают пробные партии духов. В ней на донышке перекатывался черный шарик размером с треть самой маленькой горошины.

– Вот этот катышек вы должны вложить ему завтра под пломбу. Он отойдет в мир иной ровно через тридцать дней – и наши проблемы решатся сами собой. Таким сроком мы распола­гаем, терпим. Ну, услуги такого рода всегда высоко оплачивались, не будем мелочиться и мы.

Один из сидевших за столом молодых людей, кавказской внеш­ности, подал черный пластиковый пакет, и хозяин дома выложил перед Ильясом Ахмедовичем пять пачек сторублевок в банковской упаковке.

– Здесь пятьдесят тысяч, сумма немалая, даже в инфляцию.

Доктор никак не реагировал. Обрывая затянувшуюся паузу, водитель вдруг зло добавил:

– Наверно, если бы КГБ попросило подложить это же самое Парсегяну как врагу народа, вы сделали бы это не задумываясь и бесплатно…

– Я не могу этого сделать… Вы ведь сказали, что он умрет.

– Да, конечно, умрет, гарантировано. Но вы должны понять, мы загнаны в тупик, отступать нам некуда. Если вы не согласитесь, живым отсюда не выйдете. Причем на раздумья у вас осталось лишь полтора часа, иначе жена позвонит на работу, и вас начнут разыскивать, а там могут догадаться, что исчезновение связано с посещением вашего кабинета тщательно оберегаемым Парсегяном. Но мы не дадим появиться такой версии. Вы погибнете случайно, после выпивки, под угнанным самосвалом, он уже стоит на обычном вашем маршруте от автобусной остановки до дома. Мы повязаны одной цепью, выручайте, доктор…

– Нет, нет, я не могу убить человека! – закричал доктор и попытался рвануться к двери, но его ловкой подножкой сбили с ног. Затем подняли, надели наручники, заткнули кляпом рот и, отведя в комнату без окон, сказали угрюмо:

– Извините, доктор, у вас теперь остался только час, поймите нас…

Минут через сорок, осознав весь ужас своего положения, свою гибель ни за что, за чьи-то непонятные интересы, он забарабанил ногами в дверь.

Судя по картам и деньгам на столе, они играли по-крупному, но не это удивило Ильяса Ахмедовича. На столе стоял будильник, и стрелка подходила к назначенному сроку. Этот будничный крас­ный будильник вселил в него больше страха, чем все жесткие слова хозяина дома, и доктор обреченно сказал:

– Я согласен, давайте вашу пробирку…

Дома он был через полчаса. Когда вешал пальто в прихожей, увидел, что из внутреннего кармана высовываются пачки стору­блевок.

Прокурор Камалов, вернувшийся в больничную палату, выжи­дал, что же предпримет Миршаб, которому он открыто предъявил счет. Заканчивалась третья неделя нового года, но никаких собы­тий не последовало, правда, Хуршид Азизович уже знал, что после его визита в «Лидо» Миршаб звонил в травматологию, якобы желая поздравить с Новым годом и занести праздничный ужин, этим звонком он выяснил, выписался прокурор или нет. Конечно, пока он лежит в больнице, Миршаб располагает большей свободой маневра, сейчас он лихорадочно что-то организовывает – но что он затевает? Ничего нового из отдела по борьбе с мафией не поступало, впрочем, этого и следовало ожидать. Салим Хасанович наверняка учел промахи своего друга и шефа Сухроба Ахмедовича Акрамходжаева, Сенатора, просто так в руки прокурору не дастся. Это человек, загребающий жар чужими руками.

Размышляя о покушении на трассе Коканд-Ленинабад, о гибе­ли жены и сына, смерти Айдына, когда тот, читая по губам, записывал на магнитофон секретное совещание у него в кабинете, оказавшегося выходцем из Аксая, из окружения хана Акмаля, – прокурор выстраивал четкий треугольник: Сенатор, хан Акмаль и Миршаб. Конечно, в эту компанию попадал и Артур Александро­вич Шубарин, Японец, но отъезд в Германию задолго до ферганских событий ставил его несколько особняком. К тому же он помнил сказанное начальником уголовного розыска республики полковником Джураевым: «Шубарину нет смысла желать вашей гибели. Он понимает: ни Миршабу, ни Сенатору не нужны ни рынок, ни свободное предпринимательство, а путь к правовому государ­ству, в котором он заинтересован как банкир, лежит через вас…»

Рассуждая о Японце, чье подробное досье до сих пор находи­лось у него в палате под рукой, он вспомнил, что тот чрезвычайно высоко ценил прокурора Азларханова, оказывал ему внимание, любил появляться с ним на людях. С Азлархановым дружил и пол­ковник Джураев, тоже лестно отзывавшийся о его человеческих и профессиональных качествах. Жаль, нет его в живых, думал Камалов, как хотелось ему пообщаться с ним, и не только потому, что тот много знал, а потому, что они были люди одной крови, для которых один бог – Закон. Надо заехать к нему на могилу, поду­мал Камалов, он помнил, как полковник Джураев, хоронивший Азларханова, рассказывал, что когда он в годовщину смерти посе­тил кладбище, то на месте могильного холмика увидел прекрасный памятник из зеленоватого с красными прожилками мрамора, где под словом «прокурор» чуть ниже было выбито: «настоящий». Полковника заинтересовало, кто так быстро поставил памятник. Это тоже следовало выяснить, но, судя по всему, памятник поста­вил Шубарин.

Азларханов, Шубарин, Джураев – почему-то эта связка совер­шенно разных людей не шла у него из головы, интуитивно он чувствовал, что с ними связана отгадка многих мучающих его тайн. Но… Азларханова нет в живых, Джураев, начальник уголовного розыска, поведал, что знал, оставался Шубарин, да и тот далеко, в Германии. И вдруг «блеснула» шальная идея, скорее мечта – вот бы заполучить в союзники Шубарина, уж этот человек знал не только весь расклад сил, кто за кем стоит, но сам некогда был причастен к формированию той командно-административной си­стемы, для которой ныне любые перемены означают крах. Проку­рор подумал: а почему бы мечте и не сбыться? Ведь Джураев абсолютно верно угадал: при сегодняшних устремлениях Шубарина вчерашние его друзья-прихлебатели – только путы на ногах, ярмо на шее. Теоретически выходило верно, но на практике…

Уверенность в логичности хода крепилась оттого, что он вспом­нил анонимное письмо на свое имя от некоего предпринимателя, который, видя откровенный грабеж государства (автор писал несколько высокопарно – держава), сообщал прокуратуре бесцен­ные факты, конкретные фамилии и организации, наносящие ущерб народу. Немедленные меры, принятые прокуратурой страны и рес­публики, дали поразительные результаты, перекрыли десятки каналов, по которым шли миллионные хищения. А ведь писал чело­век вроде бы из противоположного лагеря, коллега Японца…

Давняя и странная смерть прокурора Азларханова, казалось бы, не имевшая отношения к событиям сегодняшнего дня, не давала покоя Камалову, ведь для ее разгадки и зацепиться было не за что: убийцу выкрали в ту же ночь из больницы, дипломат, доста­вленный в прокуратуру ценою жизни, тоже пропал. И вдруг в непо­нятной еще связи с фамилией Азларханов память выудила… Сена­тора.

Полковник Джураев, рассказывая о трагедии, разыгравшейся в холле прокуратуры республики, сказал, что видел там в эти минуты Сухроба Акрамходжаева. Мысленно Камалов хотел отмах­нуться от Сенатора, казалось, он не имел отношения к Азларханову, ведь уже было точно известно – никогда эти прокуроры не встречались прежде, никогда их интересы не пересекались. В то застойное время они стояли на разных ступенях общественного положения, и ничего не могло быть общего между образованным, эрудированным, закончившим московскую аспирантуру областным прокурором, которого юристы республики всерьез называли «ре­форматор», и вороватым, тщеславным районным прокурором.

Все вроде так… Но вдруг через год ярко взошла звезда Сенато­ра, серия его статей о законе и праве, о правовом нигилизме власти сделала его самым популярным юристом в республике. Но общаясь с ним по службе, когда тот, опять же неожиданно, стал заведующим отделом административных органов ЦК партии, Кама­лов не слышал от него ни одной свежей мысли, оригинальной идеи, хотя чувствовал его природный ум и хватку. Отчего произошла столь странная метаморфоза?

Камалов всерьез изучил докторскую диссертацию Сенатора – удивительно современная, емкая, аргументированная работа. На­роду пришлись по душе его выступления в печати, он, конечно, взлетел наверх на первой популистской волне перестройки. Камалову порою казалось, что Сенатор, если судить по его делам, поступкам, не имел ничего общего со своим научным трактатом. Так оно и вышло. Сенатор оказался не тем человеком, за которого себя выдавал, это выяснилось в связи со случайным арестом уголовника Артема Парсегяна, с которым чиновник из ЦК давно состоял в дружбе, и Беспалый сделал такие признания прокурору республики, что пришлось немедленно арестовать Акрамходжае­ва. Но Парсегян, знавший многое о своем покровителе, не мог ничего прояснить о научных изысканиях Сенатора. Еще до ареста Сухроба Ахмедовича Камалов пытался узнать в кругах, где за деньги куются докторские для сановных чиновников, кто стоит за столь умной, содержательной диссертацией. Но там утвердительно сказали – такого человека в Ташкенте нет.

Все рассуждения, варианты действий заходили в тупик, но Ферганец интуитивно чувствовал – путь к Шубарину лежит только через Азларханова, он много значил для души Японца, оттого и такой внушительный, от сердца, памятник, оттого и появилась в эпитафии на могильной плите оценка – настоящий…

С арестом Парсегяна Камалов узнал, что Сенатор замешан в ограблении прокуратуры в день убийства Азларханова. Но если Сухроб Ахмедович охотился за дипломатом Азларханова, не причастен ли он к его убийству? После ночного происшествия во дворе прокуратуры осталось два трупа: охранника и взломщика сейфа по кличке Кащей, из Ростова. Парсегян утверждал, что Кащея пристрелил милиционер, и Сенатор был вынужден стре­лять, спасая дипломат. Но Камалов догадывался, что Кащей тоже на совести Сенатора, но понадобился, чтобы запутать следствие: в эти дни в прокуратуре как раз находились следственные дела нескольких жесточайших банд рэкетиров из Ростова, и татуиро­ванный с ног до головы Кащей оказался блестящим ходом Акрамходжаева. Но если Сенатор убил близкого Японцу человека, отче­го Шубарин водил с ним дружбу, поддерживал? Этот вопрос возник впервые, и он отметил его в записной книжке. Интересная складывалась ситуация – почему? Пока ответа не было. Но если Акрамходжаев действительно причастен к убийству Азларханова… вот, наконец-то, забрезжила единственная возможность вбить клин между Миршабом, Сенатором и Шубариным. Это открытие порадовало Камалова.

Была пятница, конец недели, и Хуршид Азизович ждал началь­ника отдела по борьбе с мафией, Уткура Рашидовича, они готови­ли одну операцию и собирались обсудить ее с глазу на глаз, не терпелось прокурору и узнать, начала ли работать Татьяна Георги­евна, вычислившая предателя в самой прокуратуре. Ферганец мельком глянул на часы. До прихода бывшего чекиста оставался час, и он, вновь расчертив чистый лист бумаги, обозначил волно­вавший его треугольник и тут же перечертил его в квадрат – как тень надо всем нависал Сухроб Ахмедович, Сенатор.

Задачу прокурор ставил локальную – найти ход к Шубарину, чтобы хоть однажды вызвать того на доверительный разговор, встретиться, пусть тайно, один на один. И появилась еще задача – найти посредника. Но на эту встречу он должен был прийти не с пустыми руками. Блефовать с Японцем не имело смысла, нужны только факты, железно изложенная логика событий. Следовало изолировать Миршаба от такого умного и влиятельного человека во что бы то ни стало. Может, даже стоило для этого что-то специально организовать, спровоцировать, но это на крайний слу­чай. С Шубариным он хотел играть открытыми картами.

И вновь его мысли вернулись к коллеге – убитому прокурору Азларханову. Как ему не хватало сегодня рядом такого человека! Он уже не раз слышал, и не только от полковника Джураева, что Амирхан Даутович часто выступал в прокуратуре на крупных сове­щаниях с докладами, анализами нашумевших дел – наверное, оттого в юридических кругах называли его «реформатор», «теоре­тик», подумал Камалов. И вдруг он встрепенулся: теоретик, реформатор – ведь это он сам так говорил, ознакомившись с докторской и со статьями Сенатора!

Может, следовало изучать не докторскую Сенатора, а все, что сохранилось в стенограммах от выступлений Азларханова, от до­кладных записок, которые, говорят, он часто адресовал прокурату­ре республики и Верховному Совету Узбекистана? Видимо, нужно отыскать его статьи в юридических журналах, затребовать его работы из московской аспирантуры. «Интересная мысль», – заго­релся Ферганец. Он не надеялся установить идентичность доктор­ской Сенатора с работами Азларханова – время и ситуация в стра­не резко изменились, но важны были суть, методология, стиль, наконец. А может, это работы из стола, ждавшие своего часа? Эту версию следовало проверить, и немедленно. В случае успеха… можно было искать подходы к Шубарину.

Педантичный Уткур Рашидович запаздывал, и Камалов, которо­му через полчаса следовало спуститься на второй этаж на проце­дуры, решил позвонить в прокуратуру. Он еще не доковылял до телефона-автомата в конце коридора, как в вестибюле появился начальник отдела по борьбе с мафией. По лицу полковника Ферга­нец сразу понял – что-то случилось.

Как только они вернулись в палату, Уткур Рашидович доложил:

– Сегодня ночью в следственном изоляторе КГБ умер Артем Парсегян.

– Вы видели сами труп? – жестко спросил прокурор, сразу оценив ситуацию, в которой оказался.

– Да. Оттого и опоздал, ждал заключение экспертизы.

– Отчего умер Беспалый?

– Специалисты утверждают, что нет никаких признаков наси­лия или отравления. Естественная смерть – инфаркт.

– Видеопленки с допросами в сохранности?

– Я тоже об этом беспокоился, все на месте. Я их забрал к себе.

– Снимите на всякий случай копии и положите в мой сейф.

– Ситуация… – простонал вдруг Камалов. Опять заныло пере­ломанное бедро, и боль острыми иглами пошла по ноге, по всему телу.

Уткур Рашидович, много лет проработавший в КГБ, ни на минуту не сомневался в верности выводов экспертов, и Камалов, поняв­ший это сразу, не стал обсуждать с ним никаких других версий смерти. Обговорив намеченную накануне операцию, они распроща­лись. Успел Камалов дать ему и новое задание: добыть по возможности все теоретические работы убитого несколько лет назад прокурора Азларханова.

Как только за полковником закрылась дверь, у Ферганца не­вольно вырвалось вслух:

– Так вот какой удар нанес мне Миршаб…

Ничто, никакая авторитетная экспертиза не убедила бы Камалова, что Беспалый умер своей смертью. Не сомневался он и в том, что этот мощнейший, почти нокаутирующий удар нанес ему чело­век из Верховного суда. Не зря он почти десять лет отдал охоте за оборотнями и в своих работах с грифом «Совершенно секретно», застрявших на уровне Политбюро и руководства КГБ, утверждал, что организованная преступность имеет своих людей на всех этажах власти и даже в КГБ. Может, оттого его работы и положили под сукно.

Конечно, он завтра же позвонит своему бывшему ученику гене­ралу КГБ Саматову и попросит, чтобы без шума, с привлечением новых специалистов расследовали смерть Парсегяна. Здоровый как бык Беспалый, с которым едва справлялись трое надзирате­лей, страдал лишь приступами радикулита, а тут вдруг инфаркт… Умер, когда требовалось умереть…

Опять заныла нога, и прокурор подумал, что без реланиума сегодня не заснуть. Но больше всего Камалов страдал не от боли, а от бессилия, от невозможности сегодня же напрямую схватиться с Миршабом. Оглядывая голые стены палаты с выцветшими обоя­ми и высоким окном, выходящим во двор, он понимал, что здесь ему находиться долго, а Миршаб, оказывается, умел ценить вре­мя…

К ночи поднялась температура, начались сильные боли, и он катался с боку на бок, не находя себе места, пришлось сделать инъекцию сильнодействующего реланиума. Но боль была столь сильна, что он время от времени просыпался и долго глядел в морозную ночь за окном без занавесок. Ночь выдалась лунной, ясной, и он хорошо видел присыпанные снегом ветви могучего орешника, поднявшегося до самой крыши больницы. Проваливался он в короткий и тревожный сон так же внезапно, как и просыпался.

Снились какие-то кошмары: инженер связи, картежник Фахрутдинов, прослушивавший его телефон, хан Акмаль, с которым он успел выпить чайник чая в краснознаменной комнате, покойный прокурор Азларханов, с которым он никогда не встречался, но испытывал к нему не только интерес, но и всевозрастающую симпатию. Многократно снилась ему сцена на трассе Коканд-Ленинабад, как из белых «Жигулей» разом выходят трое наемных убийц с автоматами а руках и среди них снайпер Ариф, уже стрелявший в него накануне, а еще чуть раньше пославший пулю в сердце Айдына, читавшего по губам ход секретного совещания у него в кабинете с крыши дома напротив.

Сегодня нет в живых легендарного Арифа, и за его жизнью наверняка охотится другой снайпер, нанятый Миршабом. Во сне он и пытался отыскать его среди сонма лиц, кружащих возле него.

Сквозь рваный, зыбкий сон ему чудилось, что кто-то скребется к нему с улицы, и он невольно открыл глаза. На подоконнике его высокого окна стоял человек с широким монтажным поясом на бедрах, от него слева и справа свисали два витых нейлоновых каната в палец толщиной. Судя по всему, мужчину, стоявшего на подоконнике, страховали с крыши. Камалову показалось, что ви­дит продолжение тех кошмаров, что снились всю ночь, и, улыбнув­шись, он закрыл глаза, но тревога, уже вселившаяся в него, заставила вновь приоткрыть их. Человек, стоя на подоконника в белых шерстяных носках, действительно вырезал стеклорезом предварительно обклеенный специальной липкой лентой квадрат напротив единственной ручки-защелки в левой створке окна, обычно в таких случаях стекло не лопается… Ночь была светлой, рядом горел фонарь, и человек в окне хорошо просматривался, у него на груди, рядом с переговорным устройством «уоки-токи», висел пистолет на кожаном ремешке с длинным глушителем.

«Сон в руку», – подумал он спокойно и нашарил свой именном «Макаров» под подушкой. Человек, вырезав стекло, бережно при­слонил его к правой створке и стал аккуратно открывать защелку, не распахивая окна. Он, видимо, понимал, что порыв холодного воздуха может разбудить спящего. Опустив защелку, ночной при­шелец, что-то сказав шепотом по рации, взял пистолет в правую руку.

«Нужно стрелять так, чтобы он упал в палату», – решил Камалов и, как только распахнулось окно, выстрелил дважды.

Убийца, выронив пистолет на пол, как бы нырнул следом в ком­нату, но в тот же миг, словно подхваченный невидимым краном, взмыл вверх. Страховавшие поняли, что Ферганец опередил их и на этот раз.

Утром, осматривая место происшествия, нашли лишь рукопис­ный картонный плакат на турецком языке. «Кровь за кровь» – значилось на нем. Но прокурор Камалов знал, что и за убийцей с крыши стоял тот же Миршаб – Владыка ночи.

Прошло только две недели после странной встречи с земляком на мюнхенском стадионе, как с Артуром Александровичем приклю­чилась новая история, не менее интригующая, чем первая. Если визит представителя международной мафии после некоторых раз­мышлений показался Шубарину не столь уж и неожиданным, ведь он-то знал, что наш преступный мир уже давно, с застойных лет, готовил себе плацдарм за кордоном, то второй не мог привидеться, кажется, даже в бредовом сне.

По пятницам, если никуда не уезжал на уик-энд, он ужинав в русском ресторане на Кайзерштрассе, неподалеку от отеля «Риц», где останавливался мистер Гвидо Лежава, большой любитель футбола. Иногда и среди недели, назначая с кем-нибудь деловую встречу, он заказывал столик именно в этом ресторане, к нему быстро привыкли в «Золотом зале», где постоянных клиен­тов было не так уж много.

В этот день он, как обычно, занял свой столик в глубине зала за колонной, откуда хорошо просматривался вход, хотя, став завсе­гдатаем, он знал, что можно войти и выйти при необходимости и через служебный ход, мимо кухни, который, впрочем, строго контролировался.

Не успел он перелистать объемистую, роскошно отпечатанную карту вин и напитков, как за спиной раздался удивительно знако­мый голос и кто-то совсем уже по-нашенски, по-русски спросил:

– У вас здесь не занято?

Продолжая машинально вглядываться в меню, он подумал, что это, наверное, опять кто-то из тех, что отыскали его на стадионе «Баварии».

Артур Александрович неторопливо отложил карту вин в сторо­ну, поднял взгляд и остолбенел… Рядом с его столиком стоял Анвар Абидович Тилляходжаев, «хлопковый Наполеон», бывший первый секретарь Заркентского обкома партии, отбывавший пятнадцатилетний срок, которым ему заменили смертную казнь за по­мощь следствию, на Урале.

Еще неделю назад, разговаривая с Коста, Шубарин поинтересо­вался, как обстоят дела у Тилляходжаева, и его заверили, что у того все в порядке. С первого дня заключения Анвара Абидовича в лагерь туда выехали Ашот и Коста, люди «авторитетные» в уго­ловном мире. Кажется, они захватили с собой еще одного «уважае­мого» человека, курирующего Урал. Их задачей было обеспечить бывшему секретарю обкома, личному другу и покровителю Шубарина, нормальную жизнь в заключении. Во-первых: никаких униже­ний ни со стороны уголовников, ни со стороны администрации, Анвар Абидович к такому обращению не привык. Во-вторых: нор­мальные условия работы и жизни и регулярные передачи.

Все годы, что находился в заключении Анвар Абидович, а он загремел одним из первых, в начале перестройки, два гонца, сменяя друг друга, постоянно возили передачи «хлопковому Напо­леону» из Ташкента на Урал. И вот он сам, собственной персоной, стоял перед Артуром Александровичем. Было отчего остолбе­неть… Они, не сговариваясь, кинулись друг другу в объятия, что не осталось незамеченным в чопорном зале.

Но вряд ли в это время их волновало, как они выглядят со стороны, слишком многое их связывало. Анвар Абидович знал, что его семья обязана жизнью Шубарину, трижды пытались подпалить его дом, и трижды поджигателей в ночи ждал бесшумный и точный выстрел снайпера Арифа. Разве такое забывается…

Странно, но тюрьма как бы пошла на пользу Анвару Абидовичу: исчез лишний вес, густые, вьющиеся волосы, тогда лишь тронутые сединой, сегодня были совершенно седые, что придавало ему импозантный вид. Четче, жестче обозначились черты лица, ярче стали глаза, появилась строгая, аскетическая, мужская красота. Экипировали, видимо, Анвара Абидовича поспешно, хотя и основа­тельно, но чувствовалось, что он уже отвык от галстука и цивиль­ного костюма, там быстро врастают в ватник и отучаются от нормального быта. Шубарин знал, что людям, просидевшим в тюрь­ме несколько лет, нужны годы, чтобы вновь приучиться к стулу, креслу, они автоматически присаживаются на корточки.

– Какими судьбами? – вырвалось у Шубарина, он мог по­клясться, что более неожиданного сюрприза для него придумать просто нельзя.

– Не спрашивай, Артур, давай выпьем, закусим, как в старые добрые времена. Ты не представляешь, как я обрадовался вчера, в лагере, что завтра увижу тебя. Я ведь не знал, что встреча будет тут, в Мюнхене, в этом роскошном зале. Ты почаще бывай в Евро­пе, и мне шанс, видимо, выпадет ее повидать…

Анвар Абидович говорил весело, с задором, как в застойное время, когда он был хозяином области, по площади равной Герма­нии и Франции, вместе взятым.

Официант уже давно стоял у стола, и Артур Александрович, знавший, что парень родом из Казахстана, сказал ему по-немецки:

– Неси все лучшее, что есть, да побыстрее, старый друг при­ехал! – И тот без слов отошел от колонны, он помнил, как русские гуляют.

Через полчаса, сделав паузу в ожидании горячего, Артур Алек­сандрович спросил нетерпеливо:

– И все-таки – как вы тут очутились и сразу нашли меня?

– Я солдат партии, вот потому и оказался здесь, выполняю ее приказ, – ответил Анвар Абидович несколько высокопарно, но Шубарин понял, что тот не шутит, да и вряд ли без согласования с самыми верхами он мог выйти на свободу, даже временно, и тут же вылететь на Запад. За визитом человека из лагеря, безуслов­но, стояли какие-то высшие силы, а то и государственные интере­сы, Шубарин почувствовал это.

– Хорошо, что ты не вышел из партии, как поступили многие приспособленцы, перевертыши, иначе бы ко мне не обратились. Хотя кто знает, теперь я уж совсем не понимаю, что творится на воле, хотя регулярно смотрю телевизор и читаю газеты.

– Какой я коммунист, Анвар Абидович? Я предприниматель, теперь вот становлюсь банкиром, открываю в Ташкенте коммерче­ский банк. Я чужд идеологии, любой, левой, и правой, и даже серединной, я за правовое государство, за верховенство закона, за права личности, гражданина. Зная реальное положение в стране, в ее экономике после шести лет перестройки, общаясь лично с теми, кто пришел сегодня к власти и кто рвется к ней, я убежден, что только настоящие коммунисты, узнавшие о том, сколько от их имени делалось преступлений за семьдесят лет, способны спасти эту великую страну от краха, потери государственности, дело и до этого докатилось…

– Спасибо, Артур, примерно так я аттестовал тебя, сказал, что ты наш человек…

Шубарин хотел возразить, сказать – я не ваш человек, но тут же передумал, не стоило разочаровывать Анвара Абидовича, сби­вать его с толку, ясно было, что он объявился в Мюнхене с серьез­ными делами. Но даже если бы Анвар Абидович сбежал из тюрьмы и каким-то немыслимым образом оказался рядом с ним, он в любой ситуации, даже на чужой территории, предпринял бы все, чтобы спасти жизнь своего бывшего патрона, – в этом была вся его натура, суть, он не предавал друзей.

Принесли горячее, и они по традиции выпили еще по рюмке «горбачевской» водки немецкого разлива. Анвар Абидович про­комментировал ее кратко: гадость, до нашей, любой областной «Русской» или «Столичной», ей тянуть и тянуть.

Барин остается барином, подумал Артур Александрович, сидел шесть лет, наверное, уже забыл вкус спиртного, а вот «горбачевку» не признал… Да и вообще Анвар Абидович с каждой минутой держался свободнее, вальяжнее, невольно вызывая в памяти дав­ние дни в Заркенте.

– Я очень рад, что когда-то не ошибся, разгадал в тебе предпринимателя, бизнесмена, хотя это и шло вразрез с нашей идеологией. Воистину нет правил без исключения. Иногда я думаю, что все мои прегрешения перед партией, за которые я отбываю справедливое наказание, перевешивают одно мое деяние, тоже как бы противоправное, – я создал тебя, открыл в области режим наибольшего благоприятствования всем твоим начинаниям, и, говорят, ты сегодня вполне официальный миллионер. Теперь в тебе нуждается страна, народ… – тут Анвар Абидович слегка понизил голос, воровато окинул взглядом зал и добавил тихо, но торже­ственно, по слогам: – И пар-ти-я!

Японец подумал, что гость опьянел, но, глянув повнимательнее на Анвара Абидовича, понял, что ошибся, тот просто переходил к делу, а важность возложенной на него миссии, в случае успеха которой, возможно, ему пообещали свободу, тянула его на патети­ку, высокопарность.

Артур Александрович внимательно оглядел ресторан, сразу отыскал людей, вероятней всего, сопровождающих Тилляходжаева, увидел еще двух-трех подозрительных, на его взгляд, гостей и решил не искушать судьбу: разговор их легко могли прослуши­вать и записывать, а Анвару Абидовичу не терпелось скорее перейти к делу.

Как только гость попытался вернуться к главной теме разгово­ра, Японец бесцеремонно перебил его, сказав, что о делах они побеседуют у него дома за чашкой кофе, и заговорил о том, как они сегодня вечером приятно проведут время в известном загород­ном клубе, куда он был приглашен заранее… Рассказывая о ноч­ной жизни Мюнхена, Артур Александрович наблюдал, как один за одним исчезли все люди, вызвавшие его подозрения, видимо, он не ошибся, их прослушивали, и они поспешили уйти из ресторана.

Отъезжая, Артур Александрович увидел, как серая «Порше» тронулась вслед за его белым «Мерседесом». Шубарин ехал не спеша, рассказывая гостю о магазинах, салонах, театрах на Кайзерштрассе, двигался он по направлению к дому, усыпляя бдитель­ность следовавших за ним людей. Поймав на каком-то светофоре момент, когда «Порше» не успевало на «зеленый», он резко приба­вил газ и свернул в ближайший же переулок, потом повернул еще раз и опять оказался на Кайзерштрассе, правда, он ехал в обрат­ном направлении, и минут через пять припарковал машину на хорошо знакомой ему стоянке отеля «Риц».

Оказавшись в уютном номере на седьмом этаже, Артур Алек­сандрович заказал по телефону зеленый китайский чай «лунь-цзинь» и, обращаясь к гостю, сказал:

– Вот теперь, дорогой Анвар Абидович, мы можем спокойно поговорить о делах. Я слушаю вас…

Гость сразу без предисловий начал:

– Вчера утром у меня в каптерке предстоял горячий день, меняли белье четвертому и пятому бараку. Благодаря тебе, если не предстояла какая-нибудь проверка или комиссия, я обычно и ночую у себя на складе при прачечной. Ты не представляешь, какое это счастье – иметь там такую работу и жить в отдалении от озверевших людей, хотя в зоне знают, что за меня держат мазу самые крутые уголовники, но все равно… Едва я отобрал самое лучшее, по лагерным понятиям, белье для «выдающихся» людей из этих бараков, не приведи Господь кого-нибудь из них запамято­вать, как вошли двое штатских без сопровождения нашей администрации.