Но новый этап популярности начался у Дильбар с праздника курултая, который широко отмечает республика после завершения сдачи хлопка государству. Большой, красивый, любимый народом праздник. Со всех областей приглашают в Ташкент лучших хлопкоробов, знатных людей. Он начинается торжественно во Дворце дружбы народов, затем выплескивается на стадионы, ипподромы, площади и улицы. Карнавалы, спортивные состязания, ярмарки, народная борьба кураш, конноспортивные игры, концерты народной музыки, и повсюду карнаи -- восточные фанфары, спутники большого праздника -- вот что такое курултай. Начинаясь вечером с пятницы, заканчивается он поздно вечером в воскресенье. Что-то похожее на латиноамериканские карнавалы есть в узбекском курултае, как признал один из известных зарубежных гостей, попавших на праздник.
      Случилось так, что в день открытия курултая во Дворце дружбы народов, в присутствии правительства, Дильбар поручили выступить от имени горожан, участвовавших в уборке. А ведь еще за день до этого у нее и приглашения во дворец не было -- значит, судьба.
      Прочитала она свою речь -- тщательно отредактированную не в одной инстанции -- страстно, ярко, убедительно и сорвала такой шквал аплодисментов, которых и иной популярный артист не слыхал. А уж когда она шла по длинной ярко-красной ковровой дорожке обратно к своему месту, по залу и в президиуме прошел волной шепоток восторга -- в тот день Дильбар была действительно неотразима. И всякие чиновники, большие и малые, от райкомовских до министерских, торопливо вписывали на всякий случай фамилию Дильбар в свои блокноты: хорошо поставленный голос, четкая дикция, абсолютное владение русским языком, великолепные манеры и очевидный вкус, инженер по образованию -- чем не наглядный образ раскрепощенной женщины Востока?
      С этого дня начался у Дильбар настоящий взлет и пошли жизненные удачи. В хлопковой республике хлопкороб, конечно, в большом почете: по окончании трудного сезона и в заморские страны поездки для них организуют, и путевки на курорты всякие выделяют. Через две недели после счастливого для Дильбар курултая она спешно оформила документы и с группой колхозников из какой-то области отправилась в Италию, тем более что поездки такие оплачивались за счет колхоза: наверное, сработала чья-то чиновничья запись, сделанная наспех во Дворце дружбы народов. Как бы там ни было, поездка для самой Дильбар оказалась приятным сюрпризом. Так же поспешно приняли ее в партию. Для инженерно-технических работников существовал какой-то негласный лимит, но для Дильбар райком выделил место сверх лимита. Круг ее общественных дел заметно расширился, и Фатхулла только по утрам ее и видел.
      Надо отдать ей должное, Дильбар не заважничала, по-прежнему была со всеми мила и обходительна, как и раньше заваривала по утрам чай и обносила отдел. Эту обязанность она с себя не снимала, но за газетами и сигаретами уже не бегала, хотя, когда уходила по делам и ее просили что-либо купить, никогда не отказывала. Старушки из отдела, поначалу пытавшиеся чему-то обучить Дильбар на службе, окончательно махнули рукой, не видя у нее интереса к инженерной работе, хотя в это время она уже числилась в отделе старшим инженером -- по-другому начальство никак не могло повысить ей оклад.
      У Дильбар открылось и еще одно призвание -- ораторское. Ее приглашали на всякие торжества, юбилеи, слеты, симпозиумы, фестивали, форумы, встречи -- на районном, городском, республиканском, региональном, союзном и даже международном уровне,-- и везде она зачитывала то приветствие от имени молодой интеллигенции республики, то доверялось ей отчеканить с трибуны резолюцию или какой-нибудь проект решения как молодому инженеру, то просто выступить от имени раскрепощенных женщин Востока в защиту других, угнетенных еще, женщин. А поводов подобных было не счесть -- хоть за здравие, хоть за упокой. И все у нее получалось с толком -- горячо, искренне, по-молодому напористо.
      В отделе с самого начала свыклись с тем, что как инженера Садыковой нет. Да и влюбленный поначалу в Дильбар Фатхулла, не сумевший потребовать от нее исполнения обязанностей с первого дня, позже уже и вовсе не мог этого сделать -- расценили бы как личную месть или мелочные придирки. А чем дальше, тем больше она становилась ему не по зубам: вхожа в такие кабинеты, общается с такими людьми, выступает с таких трибун... Но, понимая, что зарплату она все-таки получает в отделе проектно-сметной документации, а не за выступления с высоких трибун, Дильбар вела себя на работе по-прежнему скромно, не выпускала из рук культмассовый сектор -- ей хотелось казаться нужной и в тресте.
      На высоких совещаниях, где она постоянно бывала, как правило, работали выездные книжные, аптечные, кондитерские киоски, а то и целые магазины, и она щедро снабжала книголюбов -- книгами, женщин -- французскими духами и парфюмерией, мужчин -- редкими сигаретами и галстуками, пенсионеров --лекарствами и шикарной оптикой. За ней прочно укрепилась репутация доброй и сердечной девушки, но в жизни, даже самой удачливой, порою случаются осложнения.
      Однажды, когда Дильбар, как всегда отличившаяся в хлопковую страду, только вернулась из круиза вокруг Европы, куда она уже по традиции ездила с хлопкоробами, их тресту неожиданно выделили три квартиры в доме с улучшенной планировкой, расположенном в центре города. Одна из квартир оказалась однокомнатной.
      На однокомнатную претендовал, и уже довольно давно, только Марик Розенбаум, ведущий технолог по нестандартному оборудованию в конструкторском бюро,-- летом он как раз женился, и весь трест гулял у него на свадьбе. Ко дню заседания жилищной комиссии профсоюза, проходившего под председательством Пименова, появилось заявление на однокомнатную и от Дильбар Садыковой, которая жила в общежитии молодых специалистов и имела там отдельную комнату со всеми удобствами. Общежитие считалось образцовым и скорее напоминало хорошую гостиницу, попасть туда было не так-то просто.
      Две трехкомнатные поделили быстро и единогласно, как и положено, между очередниками, но из-за однокомнатной разгорелся сыр-бор. Пригласили на комиссию обоих претендентов, но Дильбар, сославшись на то, что ее срочно вызывают в ЦК ЛКСМ, ушла, еще раз подчеркнув, что общественное для нее выше личного. А Марик, конечно, остался.
      Чувствуя по тону выступления председателя профкома Пименова, что квартира от него явно уплывает, Марик не выдержал.
      -- Позвольте, позвольте,-- загорячился он. -- Я все-таки ведущий технолог, и моя работа тоже известна, получила дипломы ВДНХ, у меня и патенты на изобретения есть... В конце концов, у меня большой стаж, у меня семья...
      Но Пименов, для которого вопрос был решен еще до заседания, потому что Дильбар успела обегать и обзвонить нужных людей, прервал его:
      -- Да, вы хороший инженер, не спорю. И мы вас без квартиры не оставим: не в этот, так в следующий раз получите. Но поймите, во всяком деле существует политический, идеологический и воспитательный аспекты. Садыкова -- известная на всю республику сборщица, и мы должны поддерживать таких энергичных людей, да еще с общественной жилкой, чего, к сожалению, о вас не скажешь. И я, со всей присущей мне принципиальностью и бескомпромиссностью, настаиваю на том, чтобы выделить квартиру старшему инженеру Садыковой.
      -- Мы же все-таки инженерная организация, а не колхоз, чтобы за работу на поле премировать квартирой! -- продолжал кипятиться Марик. -- Если она такая знаменитая сборщица, пусть едет в кишлак и занимается своим делом. Ей, может, там сразу двухэтажный коттедж построят.
      После этой злой реплики Пименов попросил Марика удалиться с заседания. Большинством в один голос квартиру решили отдать Садыковой, а Розенбаум на другой день подал заявление об уходе и на дружные уговоры подумать заявил:
      -- С таким подходом к делу у вас скоро ни один уважающий себя специалист не останется, только ударники полей...
      С уходом Марика у Дильбар несколько разладились отношения кое с кем, особенно с молодыми,-- у Марика было много друзей, да и как специалиста его действительно ценили высоко, и его отсутствие сказывалось еще долго. Дильбар же делала вид, что ключи ей вручили чуть ли не насильно, и ни с кем отношений не обостряла, хотя поводов для этого было предостаточно.
      А теперь ходили упорные слухи, что она скоро уйдет работать не то в профсоюзы, не то в какую-то республиканскую женскую организацию, а может, даже инструктором в горком или райком партии, курировать промышленность и строительство -- все-таки инженер с дипломом...
      Дочистив картошку, Рашид тщательно вымыл ее, пересыпал в полиэтиленовый мешок, завязал и опустил в бадью с водой, чтобы не чернела на воздухе и не затвердевала от воды до обеда. Не дождавшись Самата, отыскал посох и двинулся со двора. Дни стояли один краше другого, бабье лето, как сказали бы в России, но на дворе был конец ноября, и здесь такого или похожего понятия не существовало.
      Он перешел по шаткому мосту на другой берег Кумышкана, откуда сразу начинались убранные поля. Сборщики работали так далеко, что, как ни вглядывайся, и шевелящихся точек не видно, даже не слышно, как работает очистительная установка.
      Рашид направился вдоль кромки поля к арыку. Слабый ручеек тек уже по самому дну, края арыка кое-где осели, обвалились, зато то тут, то там пробилась болотная ряска, густая, изумрудная, и оттого арык выглядел нарядно. Кое-где среди осоки росли бархатные камыши -- у девушек в комнате они стояли в высоких индийских вазах из меди, принадлежавших красному уголку. Приземистые деревья тутовника с топорщившимися во все стороны сухими обрубками ветвей были облеплены паутиной и белели издалека, напоминая знаменитые оренбургские шали-паутинки. Эту паутину несло невесть откуда через убранные поля, она густо оседала на деревьях, кустарниках, траве, и Рашид, шагая по кромке арыка, то и дело снимал с лица и с волос тончайшие нити, пытаясь припомнить, какие изменения в погоде пророчит обильная паутина в осенний день, но так и не вспомнил, а ведь в юности знал, точно знал.
      Наконец он дошел до кривой излучины, где так некстати напился две недели назад, и решил здесь дождаться возвращающихся на обед товарищей. Тут тоже все, обманутое природой, словно по весне дружно пошло в рост. От обилия химии трава здесь росла гуще, сочнее, особенно яркой казалась свежая, пробившаяся сквозь уже увядшую, пожухлую, и вместе все это, живое по живому, представляло собой интересный и редкий по цвету природный ковер.
      Арык обмелел почти до дна, и кое-где его можно было просто перешагнуть. Когда Рашид подходил к излучине, с его водной глади сорвались ненасытные серогрудые грачи -- на мелководье они выискивали червяков.
      "А Дильбар уже в Ташкенте",-- мелькнула неожиданная мысль.
      -- Ташкент,-- произнес он вслух, но обычной радости в голосе не было.
      Максимум через десять дней он вернется в город, к привычному комфорту, телевизору, налаженной и размеренной жизни. Он мысленно рисовал радужные картины города, роскошный Алайский базар, куда любил наведываться по воскресеньям рано поутру, где изобилие било через край в любое время года, не говоря уже об осени. Мясные прилавки с нежной телятиной, говядиной, свининой и особо ценимой здесь курдючной бараниной, ряды тушек птицы: кур и индюшек, гусей и уток, и даже потрошеных перепелов и диких кекликов, а в последние годы здесь продают и крольчатину, и уж совсем неожиданное --нутрий, покупают которых больше греки. Неподалеку молочные ряды; молочницы в основном из приграничных немецких сел Казахстана, для которых Ташкент --ближайший город; сливки, сметану и творог у них берут не пробуя -- всегда все свежее, неразбавленное, впрочем, у каждой из них уже сложился свой круг покупателей. Брынзой и овечьим сыром торгуют курды, турки, азербайджанцы; они тоже живут селениями под Ташкентом. Жирная, соленая, малосольная, яично-желтая, сахарно-белая, плотная, вязкая, с дырочками и без -- на любой вкус.
      Вспомнилась и сауна на стадионе "Динамо", куда его изредка приглашали соседи по гаражу, и чешский Луна-парк, куда он часто ходит с Анютой кататься на крутых американских горках.
      Рашид представил себя мягко припарковывающим белые "Жигули" на небольшой стоянке у треста, на самой людной и красивой улице Ташкента, где прямо на асфальте, расчерченном краской, указан номер и его машины. По утрам ему иногда доставляло удовольствие небрежно выходить из машины, брать с заднего сиденья пустой "дипломат" и не спеша направляться к солидной двери с тонированными финскими стеклами. Что и говорить, фасад, или, как выражается модница Дильбар, "фейс", у них действительно солидный, отделанный мрамором и тяжелым дубом, многократно покрытым лаком. По бокам могучей двери -- две отполированные до зеркального блеска гранитные плиты, темно-зеленого цвета с красными прожилками, взятые в массивную медную раму; каждая буква вывески на двух языках, узбекском и русском, искусно вырезана из красной бронзы, и все это венчает сверкающий герб.
      Вахтерам вменялось в обязанность содержать эти плиты в целости и сохранности, и потому сдача смены начиналась именно с них, не дай Бог потускнеет хоть одна буква, а на гранит сядет пыль, и потому даже в самый пасмурный и ненастный день вывески, начищенные и отдраенные, блестели красной медью.
      Не всякое министерство или какое другое высокое учреждение могло похвастаться подобной вывеской и фасадом -- это новый управляющий, придя в трест, перво-наперво перестроил первый этаж, чтобы посетитель попадал сразу в просторный и яркий холл, утопающий в зелени и цветах, где напротив входа висела карта республики, выполненная профессиональными художниками из фирмы "Рассом" вместе со специалистами-электронщиками треста. Вся она лучилась звездами, вспыхивала огнями,-- кинжальные светящиеся стрелы, сотни больших и малых точек, разноцветные пунктирики, волнистые рваные линии должны были показать несведущему, как далеко и широко простирается мощь треста.
      Кроме карты, занимающей самую большую и выигрышную стену холла, имелись там схемы, диаграммы поменьше -- тоже выполненные ярко, с фантазией, на электронике, автоматике, микропроцессорах, с элементами светомузыки, и, конечно, все они отражали неуклонный и стремительный рост отрасли по всем показателям. Проходящим по тротуару мимо треста, даже за тонированными стеклами или за распахиваемой дверью, виделся высокий и просторный холл, его оранжерейная зелень и загадочно мерцающие на стенах диаграммы, и они наверняка думали: вот солидная контора и люди заняты интересным и важным делом. Тоску по интересной, значительной работе Рашид читал во взглядах многих прохожих, когда, не спеша и слегка пижоня, направлялся к дубовой двери.
      Но ни машина, ни людная и любимая улица Навои, ни трест с его респектабельным фасадом и роскошным холлом, где всегда можно выпить газированной воды, хочешь -- чистой, хочешь -- с сиропом, притом бесплатно, за счет профсоюза, сегодня не волновали, не манили, не привлекали. Это ощущение для него было новым, и, не находя причин безразличия, он подумал, что эта апатия -- от болезни, ведь он помнит, как каждый год с нетерпением ждал конца уборки на хлопке, дни считал, планы строил, ждал приказа о возвращении, словно солдат. Но болезнь тоже не причина, потому что ему уже полегчало от настоя Куддуса-бобо, нужно теперь только переждать, выгнать из себя хворь.
      -- Не в болезни дело, не в болезни,-- подумал он вслух, не то успокаивая, не то раззадоривая себя, и на ум опять пришла Дильбар.
      "А чем я лучше Дильбар? - впервые признался он себе и удивился такому неожиданному сравнению. -- Да-да, чем лучше?
      Ну, конечно, не такой беспросветный профан в своем деле, как она, чертежи, по крайней мере, читаю худо-бедно, расчет кое-какой инженерный могу сделать, со справочником кое в чем разберусь. Но в том-то и дело, что "кое-как", "худо-бедно", "со справочником". Оттого я, наверное, никогда и не хлопну дверью, как Марик, когда того обошли с квартирой. Куда я пойду, где меня ждут, с моим заушным образованием, как метко выразился один известный сатирик? Дильбар жалеть не стоит, она не пропадет. А я ведь и не инженер толком, и на хлопке славы не снискал, хотя с ней на одних полях работаю. И вообще, что я знаю, что могу, что мне можно доверить? Вот попрут завтра с работы за непригодность, что и оспорить-то будет стыдно,-- куда подамся, как на хлеб насущный заработаю?"
      От этой мысли Рашида прошиб холодный пот и он поежился, как от озноба. Неприятный, ох какой неприятный самоанализ мог бы надолго испортить ему настроение, не явись спасительная, чересчур крепко сидящая в нас мысль, которая возникла из глубин сознания, словно охранная грамота: "Не выгонят, не бойся. Не попрут. Не в какой-нибудь Америке проклятой живем, с дипломом никого без должности не оставят, разве что добровольно решишь отречься от кресла, как Фатхулла".
      -- Фатхулла... Метеор... -- произнес вслух Рашид и улыбнулся.
      Пришла на память давняя осень, когда Фатхулла соперничал с Баходыром и в поле, и у казана в гостеприимном дворе Икрамовых. Как давно это было...
      Фатхулла не работает у них уже третий год, и за все это время Рашид видел его раза три или четыре, не больше. Раскидала жизнь в разные концы двухмиллионного города, у каждого свои тревоги, заботы. "Вот вернусь с хлопка-- обязательно поеду к нему на плов",-- решил Давлатов.
      Нет, Мусаев ушел из треста не из-за того, что не добился благосклонности Дильбар, хотя поначалу имел вполне серьезные намерения --нравилась она ему, что было, то было. Но он раньше других разгадал Дильбар, понял ее честолюбивые замыслы и однажды в чайхане сказал Рашиду с Мариком, как давно решенное: "Мне другая жена нужна". И с этого дня Дильбар для него не существовала -- ни как красавица, ни как инженер, ни как подчиненная, хотя каждое утро он принимал из ее рук пиалу с чаем. Вскоре он неожиданно женился на девушке из трикотажного объединения "Малика", тоже, как Дильбар, жившей в общежитии, правда, в рабочем.
      Медлительный Метеор все делал неожиданно.
      Через год у него родились две девочки-близняшки, и, когда им исполнился только месяц, его отправили на хлопок. Как ни открещивался Фатхулла в ту осень от хлопка, как ни упрашивал начальство, объясняя, что жене одной трудно с грудными детьми, навстречу ему пойти не смогли. Да и как пойти, кого же посылать: в тресте больше половины -- женщины, почти все с детьми, их трогать нельзя, часть -- пенсионеры, как везде, да и отдел, что он вел, не был ведущим в тресте. Извелся он в ту осень, исхудал, при каждой возможности в ночь-полночь срывался к семье, а путь был неблизкий.
      -- Был бы Фролов,-- часто с горечью говорил Фатхулла,-- я дневал и ночевал бы в поле и заработал бы недельку, чтоб побыть с семьей.
      А так он, не спавший всю ночь, издерганный, приезжал прямо на поле и, собрав, как все, фартук-другой хлопка, дремал где-нибудь в грядке большую часть дня. В ту осень его прозвище Метеор как-то забыли.
      Фатхулла возглавлял странный отдел -- вроде и не самый важный в тресте, а по штатному расписанию людей у него числилось больше всего. Оттого и попадали к нему "инженеры" почище Дильбар: то чья-нибудь дочь, то племянница, а теперь уже пошли и внучки, которым перед институтом для стажа нужно было пересидеть где-нибудь годик-другой. И все вчерашние десятиклассницы на инженерных должностях. Был и другой разряд "инженеров", из-за которых отдел Фатхуллы в курилке называли "предродовым отделением", потому что в пожарном порядке устраивали к нему невесток в положении, чтобы и стаж шел, и пособия детские. Никто с Фатхуллой подобные трудоустройства не согласовывал -- его каждый раз ставили перед фактом. Этим "инженерам" и представляться не нужно было, фамилии родителей говорили сами за себя.
      Выходило, что половине отдела он и замечания строгого не мог сделать, а уж о том, чтобы потребовать работу, и речи не могло быть, разве что принести-отнести, но с этим хорошо справлялась и одна Дильбар. И на хлопок бездельниц не пошлешь, у каждой на руках еще с лета по две-три справки заготовлены, хотя при поступлении в институт, конечно, предоставят другие--об идеальном состоянии здоровья.
      Так постепенно, мало-помалу Мусаев терял интерес к работе. А тут жена опять родила, и снова двойню, теперь уже мальчиков. Счастлив был Фатхулла --словами не высказать. Правда, он заметно похудел, стал расторопнее, а вальяжность куда и подевалась: четверо детей и неработающая жена --крутиться надо ох-ох-о как. И однажды, когда они в обеденный перерыв, сидели компанией в кафе на Анхоре, Фатхулла объявил, как всегда неожиданно:
      -- Сейчас вернусь в трест и подам заявление об уходе.
      На вопрос, куда решил уйти, Мусаев ответил неопределенно. Отговаривать Фатхуллу, зная его работу и перспективы, никто и не подумал: хлопковая кампания на носу, и опять ему не избежать поля. Да и с начальством он уже не раз сцеплялся по поводу заполонивших отдел Жанн и Жаннет, Фируз и Гуль. Конечно же, облегченно вздохнув, начальство отпустило его с радостью.
      Ушел Фатхулла и словно в воду канул -- ни звонков, ни приветов, правда, в тресте к тому времени из его друзей остались только Рашид и Баходыр. А через год по тресту пронесся слух, что Мусаев на Чиланзаре в чайхане готовит плов. Кто поверил, кто нет, кто возмущался, кто пропустил мимо ушей, а Рашид с Баходыром, выкроив время, поехали в чайхану.
      Обеденный перерыв в близлежащих конторах и магазинах еще не наступил, и поэтому в чайхане было малолюдно, хотя у мангалов с шашлыком и у тандыров с самсой толпился народ. Наибольшую площадь занимала лагманная с просторной, открытой летней верандой, но столики были пусты. Повара у всех на виду заканчивали вручную крутить лагман. Это удивительное, почти цирковое зрелище, никого не оставляет равнодушным, когда из огромного плотного куска теста в руках мастера после каждого взмаха растут, удваиваясь, длинные нити толстой вермишели -- лагмана. Он сродни итальянскому спагетти, потому, наверное, туристы из Италии и любят многочисленные столовые Ташкента, где готовят это блюдо.
      Обойдя лагманную, у чайханы с двумя трехведерными тульскими самоварами Рашид с Баходыром увидели огромный казан на треноге. Возле казана --пластиковый столик с высокой горкой тарелок и большая миска с мелко нарезанным молодым лучком и зеленью, которыми посыпают каждую порцию,-- все готово к обеденному перерыву.
      -- Какие у меня гости! -- раздался вдруг сзади голос Фатхуллы.
      Он церемонно, как и подобает семейным мужчинам, обнялся с друзьями.
      -- У меня еще минут двадцать до аврала, давайте присядем... -- он кивнул на столик, стоявший у стены, потом крикнул чайханщику: -- Фархад, ко мне пришли старые друзья!
      На стол им тотчас подали чайники с чаем и горячие, только из тандыра, лепешки, а через несколько минут принесли и тарелку с обжигающей самсой.
      -- Ну, как в тресте, что нового? Рассказывайте,-- поторопил товарищей Фатхулла, разливая по пиалам чай.
      -- Да у нас что, все по-старому: молодые радикалы ждут крутых реформ, старики посмеиваются, говорят: "Ждите-ждите, теперь ваш черед",-- и ожидают не реформ, а премий. В общем, то же, что и при тебе. Отдел твой все время обновляется, пополняет народонаселение страны. Дильбар замуж до сих пор не вышла, все ораторствует, но... хороша по-прежнему... Как ты-то живешь-можешь? Как дети? И расскажи, почему решил положить диплом на полку?
      Фатхулла, не забывая о своих обязанностях за столом, наливал друзьям чаю, пододвигал самсу.
      -- Дети, хвала Аллаху, здоровы. Жена дома -- решили, что лучше ей быть с ними. Да и сто рублей, что она зарабатывала на "Малике", проблем не решают. А я вот здесь... Думаете, так сразу, с бухты-барахты? Нет, меня давно в общепит зазывали. Многие мои дружки кулинарные курсы закончили, и мне все время говорили: "Ты внук Нигмата-бобо, зачем тебе инженерная должность, чем она тебя манит?"
      А дед мой, Нигмат-бобо, да будет вам известно, действительно был знаменит в свое время на весь Ташкент. Он мог приготовить плов на пятьсот человек! А это мало кому удается, я, например, больше чем на двести пятьдесят не рискую, да и то готовлю в двух казанах. Помню, как с утра дед собирал свой нехитрый инструмент, и все не спеша, не суетливо -- наверное, от него передалась мне медлительность,-- и так же не спеша, с достоинством направлялся в дом, где намечалось торжество и куда он зван готовить свадебный плов. Часто и меня с собой брал. Он меня всегда при себе держал, просил помочь, говорил, что стар уже и трудно ему, хотя, как я теперь понимаю, это он меня так учил, приваживал к делу.
      Так что дед обучил меня своему ремеслу не хуже кулинарного техникума, эта работа все-таки не одним дипломом оценивается, а умением, результатом, тут халтуру за словами не спрячешь, людей за свои деньги горелый или сырой плов есть не заставишь. И я знал, что у меня есть надежная и нужная людям профессия, не сложится, не получится где -- место у плиты для меня всегда найдется.
      Не знаю, что сыграло решающую роль -- дети, неустроенность или работа, к которой я терял интерес день ото дня. Да и мог ли я называть то, чем занимался, инженерной работой? Все на каких-то побегушках, в каждой бочке затычка: улицы мести, деревья сажать, на строительство срочного объекта --везде в первых рядах; совещание, мероприятие какое -- опять бегом, бросай все дела. На сенокос, на виноград, на овощную базу -- опять давай-давай! А уж о хлопке каждую осень я молчу, не мне вам рассказывать, что это такое...
      Знаете, я даже рад, что на меня вдруг все так сразу навалилось: семья, дети, непутевый отдел, "инженеры", наподобие Дильбар, внучки, дочки влиятельных папаш. На одно лицо размалеванные Анжелы, Элеоноры, Гульчехры, Санобары, Сусанны, Фиры, Эсфири, которым и слова не скажи... Иначе бы я никогда не решился порвать все сразу, отирался бы, наверное, до седых волос в отделах, жил бы по принципу: "День прошел -- и слава Богу. Зарплата идет и ладно, а может, и премию подкинут". Да и семью на сто семьдесят одному тянуть невозможно. Про квартиру я уж не говорю -- пример Марика у всех в памяти, а детям моим сегодня не просто крыша над головой нужна, простор необходим, их ведь вон сколько. Вы и сами знаете, у котла я всегда чувствовал себя хозяином положения, так что это мое место. Премии я в тресте получал, и не раз, да ведь там их всем дают, никого не обделяют. Но ни разу никто меня за работу не поблагодарил, не порадовался, что толково и в срок что-то сделано. А тут на днях подходит ко мне одна девочка, лет шести, и протягивает конфетку, говорит: "Дядя, вы такой вкусный плов готовите всегда, спасибо..." Очень тронуло меня это, больше премий и похвальных грамот, что раздают всем подряд по большим праздникам...
      Друзья внимательно слушали, не сводя с него глаз. Фатхулла обернулся, обвел рукой свои владения:
      -- Смотрите, еще нет обеденного перерыва, а народ уже подходит. Видите, у многих в руках кастрюли, чашки -- кто домой берет, кто на работу. Девять из десяти -- мои постоянные клиенты, и мне жаль, когда плова не хватает на всех. Знаете, какая это радость -- видеть довольные лица и длинную очередь к твоему казану? Бывает, иной раз не приду на работу, так спрашивают: где наш повар, почему сегодня плов не тот? Здесь я и получаю больше, чем в тресте, и заработанные деньги мне больше в радость, чем те, высиженные. За час-два от огромного котла не остается ни рисинки, и я свободен. Я занимаюсь только пловом, а если и подметаю, то лишь свою территорию. "Свободен" не означает, что бездельничаю, меня, как и деда, стали приглашать на свадьбы, торжества, и месяц мой расписан на много дней вперед, вот, посмотрите... -- Фатхулла вынул записную книжку, заполненную аккуратным, убористым почерком: телефоны, адреса. -- ...Оказывается, в Ташкенте не так уж много мастеров, которые берутся готовить свадебный плов. Конечно, на первых порах и слава деда моего помогла, помнят его в узбекских кварталах старого города, а теперь у меня и своя репутация крепкая, от желающих отбоя нет. Город большой, народ живет хорошо, весной и осенью в сезон свадеб с ног валюсь, устаю, и тут и там --тяжеловато. Но эта работа и усталость мне в радость, да и труд оплачивается щедро. Я уже первый взнос в кооператив внес -- на пятикомнатную квартиру! Райисполкомовцы заходят обедать, они и помогли, чтобы в другой район меня не сманили. Дом тут, рядом, в третьем квартале сдается. Так что через полгода прошу на новоселье...
      Мусаев замолчал, налил себе в пиалу чая, сделал пару глотков, словно в горле пересохло.
      -- Однажды вы поняли Марика,-- продолжил он,-- помните, когда он уехал с хлопка? Теперь поймите и меня. Причины разные, но суть одна: абы как работать не хочется, хочется быть на своем месте, заниматься делом. Ну, мне пора, а вы сидите. Если не попробуете мой общепитовский плов -- обижусь. Уверяю, он не хуже того, что я готовил на хлопке.
      Он легко поднялся с места, уверенный в себе, и пошел к котлу, у которого его уже дожидалась изрядная очередь... Они тоже съели тогда по порции действительно отменного плова и хвалили товарища...
      -- Фатхулла... -- повторил сейчас Рашид, вспомнив приятеля.
      Почему он так редко бывал у Фатхуллы на Чиланзаре? Ведь и машину имеет, и по делам часто бывает на Чиланзаре -- едва ли не каждую неделю его, как и Дильбар, посылают за всякими бланками, отчетами для треста, используя как курьера с собственной машиной. Да потому, видно, что он стыдился встречи с Фатхуллой. Конечно, стыдился, хотя никогда об этом всерьез не задумывался. Подспудно, неосознанно стыдился, не избегая встреч специально, но чувствуя, что они доставят мало радости, ведь не миновать вопроса: как дела, чем занимаешься? А дела-то у него все какие-то мелкие, незначительные, и уже не по возрасту: Фатхуллу-то не обманешь, он сам инженер. Все эти мигающие, светящиеся табло, диаграммы, карта-мишура,-- что это, как не цирк, примитивные игры для взрослых, тех, кто сам хочет обмануться, радуясь, что нажатием кнопки может вызвать красивый сполох огней или бегущую строку цифр, которые устарели уже до того, как их заложили в программу? Фатхулла спрашивал бы о деле, а дела-то нет, одно мельтешение, мелкое, суетное оправдание бытию.