– Какие уж цели, Артур Александрович, – поспешил ус­покоить Сенатор, – друзья моих друзей для меня святы, ниче­го дурного я не затевал против Тулкуна Назаровича, да и дру­гих тоже, я хотел одного, чтобы со мной считались, поняли, что и мое время пришло.

– Да, твое время пришло, и давай выпьем за твое здо­ровье. – Говорил на этот раз Шубарин ясно, подтекста ника­кого не вкладывал, Сенатор чувствовал.

Через два месяца после прихода Сухроба Ахмедовича в Отдел административных органов ЦК умер генсек Черненко, и вновь залихорадило партийный аппарат и руководство в ре­спублике, какой курс дальше возьмет Кремль? С первых шагов нового генсека стало ясно, что он продолжит начатое Юрием Владимировичем Андроповым – обновление и оздоровление общества, временно прерванное его болезненным предшест­венником. Курс на перестройку объявлялся программным в действиях партии. И сразу же к Акрамходжаеву стали посту­пать предложения из газет и журналов выступить у них на страницах. Одним он вежливо отказывал, ссылаясь на заня­тость, для других, центральных, партийных, подготовил не­сколько публикаций, благо работы Азларханова позволяли ос­вещать немало проблем, накопившихся в Узбекистане.

Изменилось к нему и отношение аппаратчиков. Повсюду, куда бы он ни приходил, с ним вежливо здоровались, раскла­нивались, улыбались, в иных глазах он опять читал откровен­ное: «Ну что, дождался своего времени, писака? Опять застро­чил в газетах о проблемах и перегибах, будто мы их не знали. Посмотри, посмотри, как далеко пойдет ваша гласность и де­мократия, куда выведет плюрализм мнений, обещать да раз­венчивать авторитеты мы все горазды…»

Честно говоря, интерес, усилившийся к его личности, не­сколько испугал Акрамходжаева, аппаратное кредо: твори и властвуй анонимно – ему было ближе по душе. Но как гово­рится, палка о двух концах, иного пути, как временно прогре­меть и подняться, не представлялось, да и слухи, популяр­ность наверняка пригодятся, когда он надумает стать академи­ком, тогда уж на пятый этаж замахнуться не грех, не боги гор­шки обжигают… Чем он хуже ставленника Акмаля Арипова, сменившего Шарафа Рашидовича, да ничем, видятся, встреча­ются же каждый день.

С приходом нового генсека работы у Отдела администра­тивных органов прибавилось, видимо, со злоупотреблениями, хищениями, коррупцией, приписками в республике решили разобраться окончательно и безвозвратно. С каждым месяцем увеличивалось число областей, где начинали работать следова­тели Прокуратуры СССР, число их росло в геометрической прогрессии, они полностью занимали старую гостиницу ЦК на Шелковичной. Такой наплыв опытных криминалистов сам по себе становился опасным, потому что выпадал из-под конт­роля даже Отдела административных органов.

Московские следователи и их коллеги, привлеченные Прокуратурой СССР из других регионов, не имели привычки знакомить с ходом дел, утечка информации могла свести на нет всю работу. Да и полномочия они получили от Генераль­ного прокурора СССР, за то и держались.

Сенатор всячески старался помочь следователям, заботил­ся об их быте, питании, вступал при возможности в личный контакт с каждым, ибо только таким путем он мог догадывать­ся о направлениях и масштабах проводимой работы, о ее перс­пективах.

У тех, кто координировал в Прокуратуре СССР работу привлеченных следователей по особо важным делам, наверное, быстро сложилась общая картина, и, по расчетам Сухроба Ах­медовича, они скоро должны были выйти на таких людей да на таких постах, уважаемых из уважаемых, что рядового гражда­нина от неожиданности мог хватить удар.

Но наверху царила беспечность, никто всерьез не воспри­нимал огромный отряд приезжих следователей, скорее всего по аппаратному опыту рассчитывали на очередную кампаней­щину, косметический ремонт фасада здания, новой власти – ну, пересажают две-три сотни председателей колхозов, сотню директоров хлопкозаводов, еще тысячу людей рангом пониже, к чьим рукам тоже прилипла золотая пыльца с хлопковых миллионов, на том, мол, и покончат, и все пойдет по-прежне­му.

Но Акрамходжаев не был так прост, умел держать нос по ветру, да и из разрозненных бесед со следователями кое-что уяснил, очень помогли выступления в печати, ему доверяли больше чем кому-либо, видели в нем человека, пришедшего расчистить авгиевы конюшни застойных лет. Заведующий Отделом административных органов поделился со своими вы­водами кое с кем повыше, те абсолютно точно подтвердили его собственную точку зрения, сказав, а что нам бояться, суетить­ся, ну пересажают мелочь пузатую, а людей из обкомов, райкомов (о людях повыше и помыслить не могли, как о богах), от­куда шли прямые указания на приписки, вряд ли тронут, там, мол, все как один партийная номенклатура, депутаты, разве станут принижать партию подозрением?

«При чем здесь партия», – хотел спросить он, но воздер­жался, тот в самодовольстве все равно ничего бы не понял, ду­мая, что партбилет с депутатским поплавком его охранная грамота от правосудия: воруй – не хочу!

Обеспокоенный размахом следствия в республике, Сухроб Ахмедович направил стопы к Тулкуну Назаровичу. Сенатор понимал, что когда-нибудь его могут обвинить в сговоре с московской прокуратурой, в предательстве интересов своего на­рода, гибели его лучших сынов, цвета нации, он знал, что на высокие слова и громкие эпитеты в таком случае не поскупят­ся. Демагогия еще до конца не оцененное оружие, на Востоке им блестяще владеют. Нет, он не хотел ни за кого отвечать, он, как прежде, хотел быть сыщиком и вором в одном лице, ду­шить свободу и быть ее глашатаем.

Тулкун Назарович сразу оценил тревогу Акрамходжаева, в сердцах выпалил:

– Да, проглядели мы тебя, раньше следовало двигать, на­верное, при твоей хватке они бы не очень разгулялись в Узбе­кистане.

В тот день они долго совещались за закрытыми дверями. Тулкун Назарович даже отменил назначенные заранее встре­чи, никого не принимал, не отвечал на телефонные звонки, де­ло действительно не терпело отлагательств. К ночи они выра­ботали стратегию по сдерживанию, а при возможности и диск­редитации тех, кто прибыл в край по линии Прокуратуры СССР по борьбе с хищениями и коррупцией.

Через несколько дней запустили пробный шар, в одной из газет вышла статья под заметным названием: «Кому, если не нам, наводить порядок на отчей земле?» Под публикацией сто­яла подпись Хашимова, теперь уже крупного работника Вер­ховного суда республики, на орбиту активных действий запу­скался и бывший помощник, всегда державшийся в тени. Га­зетный очерк имел дальний прицел – выявить истинную рас­становку сил в крае, он затрагивал не только тех, кто приехал в длительную изнурительную командировку с мандатом от Прокуратуры СССР, но и тех, кого партия направила на посто­янную работу в правоохранительные органы, да и на другие ключевые посты, где все поросло взяточничеством, землячест­вом, кумовством, коррупцией.

Владыка Ночи ничего не отрицал из того, что почти ежедневно появлялось то в центральной, то в республиканской пе­чати. Факты, события, суммы, фамилии, должности поражали своей дикостью, наглостью, масштабностью, полным разло­жением большинства власть предержащих в крае – этого он не оспаривал, даже давал им жесткую оценку, не расходящуюся с официальной точкой зрения. Отмечая заслугу людей Проку­ратуры СССР, проделавших в масштабах республики гигант­скую работу, он тут же, исподволь излагал стратегию, вырабо­танную коварным Сенатором и прожженным политиканом Тулкуном Назаровичем. Она вкратце выглядела так: «Сами на­ломали дров, сами и разберемся». Конечно, рецепт так прими­тивно не подавался, Миршаб постарался, пошла в ход изо­щренная демагогия, наподобие «народ очистится от скверны сам», «негоже, чтобы в нашем доме друзья наводили порядок, а мы стояли в стороне». Смысл читался между строк: «мы и са­ми с усами», «разберемся и без помощи пришлых свидетелей». Как и рассчитывали стратеги, статья нашла и своих горя­чих сторонников и противников тоже. Даже появилось не­сколько подборок-отзывов, где весьма осторожно, чтобы не чувствовалась рука дирижера, цитировались строки в поддерж­ку «народ очистится» от скверны сам, без помощи извне, «со­зрел». Однако редкие строки «Отчего народ допустил скверну и медленно очищается даже с помощью извне?» ломали логику предыдущих отзывов.

Но как бы там ни было, все выглядело пристойно, демок­ратично, выходит, Салим Хасанович выказал душевный по­рыв и веру в своих местных коллег и в глубинке тоже, которым по плечу очищение родной земли от взяточничества, корруп­ции, казнокрадства и еще целого букета прочих негативных явлений, простое перечисление которых вряд ли уместится в газетной статье. На время слава Миршаба затмила даже нара­стающую популярность Сенатора, он говорил то, что хотели услышать многие. Его и услышали, статью перепечатали поч­ти все газеты в республике, включая и районные, на многих крупных совещаниях стала мелькать мысль, не пора ли свер­нуть работу пришлых следователей, когда у нас огромная ар­мия своих высококлассных юристов.

В статье уделялось много внимания уличной преступно­сти, квартирным кражам, угонам автомобилей, террору кар­манников и рэкетиров, но за всей этой заботой таилась изо­щренная цель – отвести следователей от должностных пре­ступлений, взяток, коррупции, кумовства, местничества, коро­че, отвести руку Правосудия от верхнего эшелона казнокрадов. На основании пожеланий трудящихся и нарождающегося почина среди местных юристов, с щедрым вкраплением одно­сторонних отзывов в газетах Тулкун Назарович даже отписал в Москву петицию, по старым шаблонам, в которых изрядно поднаторел, мол, народ Узбекистана хочет своими собствен­ными руками навести порядок в доме.

Ответ оказался обескураживающим, не вкладывался в сло­жившуюся годами логику. Порыв трудящихся и юристов при­ветствовался и поощрялся, но чтобы быстрее очиститься и приняться за созидательный труд, предлагались дополнитель­ные силы со всех краев страны. Но Тулкун Назарович с Сена­тором, судя по делам и программам нового генсека, на иной ответ не особенно рассчитывали, хотя надежды брезжили: а вдруг? Чем не демократический жест: сами воровали – сами разбирайтесь!

Но и не считали, что зря поработали, вселили заметную нервозность в среду людей, занятых расследованием преступ­лений в крае, кое у кого отбили охоту копаться глубоко, кое в ком поселился страх, а люди, приехавшие на постоянную ра­боту, почувствовали зыбкость и ненадежность своего положе­ния, поняли, тут им не простят ни малейшей ошибки, а что за работа, если она с постоянной оглядкой, когда боишься про­явить самостоятельность.

Но обозначилась четко и другая тенденция, которую опять же, кроме него, вряд ли кто заметил и принял всерьез, следова­тели и прокуроры стали работать более изощренно, отсекая постоянные ответвления в деле, в которых они могли запу­таться и на чем теряли главное – время, используемое против них. Некоторые понимали, что статья человека из Верховного суда появилась не случайно, за ней определенная тактика, же­лание запугать и отвести следствие от людей, занимающих и после Рашидова ключевые позиции в партии и правительстве.

В обществе быстро сложились две равные по мощи, но разные по задачам силы, хотя и те и другие имели в карманах партийный билет единого образца. Одна часть, состоящая ус­ловно из творческой и технической интеллигенции и квали­фицированных рабочих, окрыленная разрешенными свобода­ми и поверившая в изменение общества безоглядно, не обла­дала опытом борьбы за реальную власть, без чего перемен не бывает, не имела она и заметных постов, прежде эту катего­рию трудящихся держали подальше от таких мест, она могла незамедлительно претворить в жизнь искренние порывы со­циальной справедливости. Реально располагала пока одним – возможностью выговориться, иногда печатно и даже изредка с экранов телевизоров.

Другая часть, внешне одобрявшая курс партии (приучен­ная все одобрять), нутром же противилась перестройке изо всех сил, ее, наверное, как беременную, постоянно тошнило даже от слов гласность, перестройка, демократия, закон, ми­тинг. От нее-то и зависело, внедрять или нет эту самую пере­стройку в жизнь. Она располагала всем: и опытом, и средства­ми, и должностями. Все места, где что-нибудь «дают» или «разрешают», оставались у них, и они не спешили поделиться с другой половиной сограждан, хотя время от времени, на вся­кий случай, начинали кидать на противоположную сторону кое-какие подачки.

И опять Сухроб Ахмедович в силу своей натуры хотел представлять обе половины общества одновременно, и ту, иск­ренне жаждавшую перемен, за которые он ратовал в своих статьях и докторской, но душа-то тяготела к другой, более по­нятной, близкой среде, хотя он и там намеревался навести оп­ределенный порядок, и сводил счеты кое с кем, пользуясь вре­менем или сложившимися обстоятельствами. И вдруг он с удивлением обнаружил, что людей, которым до обеда нрави­лась перестройка, а после обеда застой или даже еще более ранний период культа личности, слишком много.

Такую двойственность аппарата, а прежде всего масштабы этой двуликости, не предугадал даже такой беспринципный человек, как прокурор Акрамходжаев, он понял, что в обществе нет достаточной опоры ни для перестройки, ни для возврата к застою или культу, власть ныне зависела от случайностей. Се­натор чувствовал, что общество, устав от шараханий, неопре­деленности, хаоса и неразберихи, от пустых прилавков и оче­редей, от грабежа и насилий, вновь востребует сильного чело­века, сильную личность. Оттого он хотел сегодня стать замет­ным и в той, и в другой части расколовшегося общества, везде быть нужным, полезным, консультировать тех и других, вну­шить: вот он – сильный и образованный человек, чтобы в не­кий час «икс» на нем скрестились лучи прожекторов с обеих сторон баррикад.

Еще толком не обживись в белоснежном здании на берегу Анхора, Сенатор начал разжигать и такие амбиции. Наверное, его тщеславие подогревалось еще и тем, что он безошибочно предугадывал события, в интуиции ему не отказать. Новое его окружение на службе, растерявшееся от быстро сменяющихся событий, неуверенное в завтрашнем дне, инстинктивно тяну­лось к нему, державшемуся уверенно, с достоинством. Уроки Шубарина он закреплял день ото дня, и тягу эту к себе он тоже использовал: одних успокаивал, другим обещал содействие, у третьих ловко выпытывал то, что ему требовалось. Оттого для него не оказался неожиданным вызов на пятый этаж, где в уз­ком кругу коллеги, следователи по особо важным делам, ста­вили вопрос об аресте заркентского секретаря обкома Анвара Абидовича Тилляходжаева, да-да, того самого, который еще совсем недавно метил в кабинет, где сейчас решалась его судь­ба. Для всех без исключения, включая и самого преемника Рашидова, решение Прокуратуры СССР оказалось неожидан­ным. Сухроб Ахмедович читал недоумение на онемевших от страха лицах, лишь он один оказался готов к случившемуся, правда, и он не ожидал, что начнется с покровителя Шубарина.

Несмотря на строжайшую конфиденциальность разговора в кабинете первого секретаря ЦК, Сухроб Ахмедович, выйдя оттуда, сразу связался с Шубариным в Лас-Вегасе и попросил вечером непременно быть в Ташкенте.

Странное Сенатор испытывал чувство, узнав о решении арестовать секретаря обкома Тилляходжаева, он… радовался, да-да, радовался, хотя и знал, Анвар Абидович во многом определил его нынешнюю судьбу, но сейчас Акрамходжаев не принимал этого во внимание, он давно где-то вычитал, что сердечность, сострадание, жалость – чувства, излишние для политика, перейдя в Белый дом, внутренне считал себя уже политиком. А с точки зрения политика и дальних его целей повод для радости, для шампанского представлялся значи­тельный. Прежде всего устранялся будущий конкурент, пото­му что Тилляходжаев, насколько он знал, не оставлял своих претензий на власть в республике. Секретарь Заркентского об­кома обладал опытом партийной работы, говорят, имел круп­ные связи в Москве, когда-то закончил Академию обществен­ных наук при ЦК КПСС, владел огромным состоянием, про­курор догадывался, что золота тот накопил больше, чем кто-либо в Узбекистане, и уступал разве что аксайскому хану.

Но кроме положения, богатства, связей Анвар Абидович имел в друзьях Артура Александровича Шубарина, Японца, тайная власть которого в крае не была до конца понятна даже самому Сенатору. И такой конкурент устранялся сам собой, ни забот, ни хлопот, ни денег, ни выстрелов, разве не повод для шампанского из подвалов Абрау-Дюрсо, тут, наверное, не грех откупорить и французское «Гордон Верт» из запасов «Интури­ста». Но это только один повод для радости и шампанского, а второй казался ему даже более значительным.

Шубарин терял главного покровителя, которому долго служил верой и правдой и считал его хозяином, Сенатор сам не раз слышал это из его уст, и представлялся шанс, правда очень трудный, тонко дать понять Артуру Александровичу, что он так высоко взлетел и собирается отныне покровительство­вать ему, как прежде покровительствовал Анвар Абидович с вытекающими отсюда последствиями и субординацией в от­ношениях. Затея представлялась Сенатору не на один день, он понимал, кого хотел подмять под себя, но игра стоила свеч – прибрать к рукам Шубарина означало заодно и тех людей, ко­торые много лет стояли у него на содержании. Разве такой рас­клад и перспектива не повод для радости, улыбок, шампанско­го, тут и сплясать не грех, думал он, мысленно готовясь к раз­говору с Шубариным.

Вечером Артур Александрович объявился в доме Акрамходжаева, он уже знал, что прокурор по пустякам не отвлекает, значит, что-то стряслось и требовало его участия. Хозяин до­ма встретил гостя приветливо и внешне мало походил на оза­боченного проблемами человека, и это понравилось Японцу, он уважал людей сдержанных. Шубарина ждали и встретили накрытым в зале столом, бывал он здесь не часто, но регуляр­но, и хозяйка дома запомнила вкусы и привычки необычного среди друзей мужа человека, он единственный не приходил в дом без цветов и без подарков, причем всегда изысканных и редких, и ей было приятно хлопотать, когда муж предупреждал ее, сегодня у нас будет человек из Лас-Вегаса. Когда они пере­шли на время в домашний кабинет прокурора и удобно распо­ложились друг против друга в добротных, мягких, кожаных креслах с высокими спинками, хозяин дома некоторое время театрально молчал, словно взвешивая, стоит или не стоит го­ворить, или, точнее, хотел показать, как важно то, что он сей­час скажет.

– Я должен раскрыть вам, – наконец-то заговорил он, – секрет государственной важности – сегодня принято решение об аресте Анвара Абидовича Тилляходжаева…

Шубарин принял новость по-мужски, только чуть заскри­пела хорошо выделанная бычья кожа прекрасно сохранивше­гося старинного австрийского кресла.

– Когда это должно произойти? – как всегда, рассуди­тельно спросил собеседник, наверняка стремительно считая варианты, связанные с неожиданной новостью.

– Наверное, недели через две, должны согласовать с Мос­квой, все-таки впервые арестовывается первый секретарь обко­ма, Герой Социалистического Труда, депутат Верховного Со­вета СССР и обвинение ему предъявляется серьезнейшее. Уве­рен, его арест и в Москве вызовет не меньший шок, чем у нас. Вы бы видели лица тех, кого ставили в известность, зрелище не из приятных. Многие сегодня не уснут спокойно…

– Я догадывался об этом и предупреждал, – сказал вдруг Шубарин, – как только арестовали его свояка, начальника ОБХСС области, полковника Нурматова, чья жена давняя любовница Анвара Абидовича.

– Вы думаете, оттуда пойдет главный материал обвине­ния?

– И оттуда тоже, за год до ареста, случайно узнав, что и полковник копит золото, Анвар Абидович отобрал у него две­надцать килограмм собранного, большей частью в царских монетах. Нурматов долго этого не мог пережить, хотя и знал, что Тилляходжаев без ума от монет.

– Силен обэхаэсник, решил конкуренцию самому хозяи­ну области составить, они, наверное, все такие, я тут тряхнул одного, молодого да раннего, правда, он еще капитан, – прокомментировал прокурор, вспомнив Кудратова.

– Когда полковника арестовали, я предложил отравить его, был у нас один шанс, Анвару Абидовичу позволили встре­титься с ним, как-никак родственник. Он должен был угостить свояка сигаретой, а через сутки тот бы неожиданно скончался, и ни одна экспертиза, тем более наша, советская, с ее допотоп­ным оборудованием и средствами, не установила бы причины. Но он пожалел Нурматова, больше того, сказал, что спасет его. Он и встретился с ним, чтобы заручиться согласием, что осво­бождение полковник оплатит из своего кармана, сумма тут шла на сотни тысяч, хозяин расценки знал.

– Не один он не понимает, что времена изменились и еще как круто поменяются, – сказал неопределенно хозяин дома, разливая поданный к разговору чай.

– Я так и сказал, что нынче времена другие, нет ни вашего друга Леонида Ильича, дочке которого вы дарили каракулевое манто, нет и всесильного Шарафа Рашидовича, любившего и опекавшего вас, и зять бывшего генсека, хотя и генерал-лейте­нант и второй человек в МВД, и за миллион не вытащит Нур­матова из петли, потому что занялись полковником не только следователи по особо важным делам Прокуратуры СССР, но следователи КГБ, а им предлагать взятки все равно что нырять в кипящее масло.

– И что он ответил на такую откровенность?

– Сказал, что я еще не знаю силы и мощи партийного ап­парата, где он не последний человек, впрочем, его трудно было в чем-то переубедить, особенно в последние годы, когда тесно контачил с семьей Леонида Ильича.

– И что, он совсем не внял, говорили вы все-таки убеди­тельно, особенно насчет следователей КГБ, по его делу тоже присутствовал человек оттуда, вы в воду глядели, – пытаясь прояснить для себя кое-что, хитро обронил хозяин дома.

– Освобождение полковника Нурматова он считал себе по силам, и я его особенно не отговаривал от этой затеи. Мне лично Нурматов был глубоко несимпатичен, и судьба его меня не волновала. К себе я его и на дух не подпускал, хотя он всяче­ски стремился сблизиться. Однажды он попытался взять меня за горло, не вышло. Хотел, пользуясь мундиром, испытать на испуг, и я не стал жаловаться хозяину на самоуправство своя­ка, хотя Тилляходжаев догадывался, что между нами пробежа­ла черная кошка. Но я показал ему, что его ждет, приехал сре­ди бела дня на работу и вывез его прямо из кабинета, натер­пелся он страха на всю жизнь. Меня всерьез беспокоила судьба самого Анвара Абидовича, может, я старомоден, сентимента­лен, но я обязан ему многим и не хотел уходить в сторону при первой беде хозяина. Убедить в грозящей опасности мне его все-таки не удалось, но кое-что я все-таки предпринял, на бу­дущее, так сказать. У него большая семья, шесть детей, уже по­шли внуки.

– Да, двое его сыновей заканчивают юридический фа­культет нашего университета, – вставил свое слово прокурор, давая понять, что и он хорошо осведомлен о семье человека, недавно претендовавшего на место Шарафа Рашидовича.

– Толковые ребята, раз в месяц непременно обедаю с ни­ми в чайхане на Бадамзаре. Мы с Анваром Абидовичем реши­ли, что они останутся в Ташкенте. Каждому я помог приобре­сти кооперативную квартиру в респектабельном районе, есть у них и загородные дома, купленные отцом на подставных лиц еще пять лет назад, будущее молодых людей мы успели все-таки продумать. Но я не об этом хотел сказать. После ареста полковника Нурматова. я попросил его ссудить миллион од­ним моим знакомым, затеявшим крупное дело и имеющим надежное прикрытие, заверил, что этот миллион и будет стра­ховать его семью, что бы с ним ни случилось. Отдавая «ли­мон», он автоматически становился первым пайщиком и на одни проценты с оборота мог обеспечить даже своих малолет­них внуков. Тут он не стал упираться, наверное, подумал, какая разница, где они лежат. Он был неплохой экономист и в по­следние годы не жаловал бумажные деньги, может, оттого рас­стался с ними без сожаления, зная, что они обесцениваются с каждым днем. Как бы там ни было, пока я жив, его семье не придется бедствовать, даже если он, несмотря на его колоссальные связи, и не сможет вырваться из беды, в которую по­пал…

И вдруг, когда хозяину дома показалось, что Шубарин на­строился на сентиментальную волну, смирился, что секретаря обкома больше нет у власти, прозвучал жесткий вопрос, вер­нувший его на землю.

– Чем вы конкретно можете помочь моему патрону? И кого из свидетелей в первую очередь нужно убрать или серьез­но побеседовать с ними, чтобы облегчить участь нашему другу и покровителю?

– Помочь? – искренне удивился прокурор, понимая, что не Шубарин, а он сам попадает под еще большее влияние Японца и что тот диктует свою волю, а вопрос его скорее по­хож на приказ. – Увы, во-первых, дела я не видел, оно в руках у следователя КГБ. Во-вторых, все начнется, когда предъявят обвинение и пойдут допросы, тогда и станет ясно, кто больше всего мешает ему и кому следует дать «закурить»… Конечно, я уверен, все будут открещиваться от этого дела, как черт от ла­дана, и мне придется заниматься им вплотную, не исключено, что я смогу видеть его и присутствовать на каком-нибудь до­просе, это в моей компетенции… Трудные времена настали, Артур Александрович… – заключил он на философской ноте.

– Нет, почему же трудные? Легкими они никогда не бы­ли, а теперь стали непонятными, это верно. Как только пой­мем, чего хочет новая власть, так многое и образуется. – И, считая разговор оконченным, сказал: – Через час пятнадцать минут вылетает самолет на Заркент, я должен срочно встре­титься с ним, может, и удастся что-нибудь предпринять. А вам за информацию спасибо. – И, пожав руку, стремительно вы­шел из кабинета.

«Вот так прибрал к рукам Шубарина», – подумал расте­рянно прокурор Акрамходжаев и кисло улыбнулся.

Арест секретаря обкома из Заркента словно разбудил крупных должностных лиц от спячки, снял со многих глаз пе­лену беспечности, и Сенатор стал замечать тайное объедине­ние или примирение кланов, состоявших в давней вражде, не поделивших сферы влияния в республике. Наконец-то поня­ли – время не для конфронтации и амбиций, что выжить можно только действуя единым фронтом против перемен, против тех, кто пытается навести порядок Изменилось и отношение партийного аппарата к прибывшим группам Проку­ратуры СССР, работавших во всех областях республики. Рань­ше, на первых порах, когда еще не прояснились цели, они по­лучали полное содействие и понимание, но после ряда непредсказуемых арестов им стали чинить препятствия, повсюду да­вали понять, что дальнейшее их пребывание в крае нежела­тельно. И опять пошли версии, и в печати, и с высоких трибун, что присутствие такого количества юристов извне оскорби­тельно для суверенной республики, что это плохо отражается на настроении народа, хотя всем было ясно, что занимаются в основном теми, кто наворовал многомиллионные и многотысячные состояния на беспросветной нищете своих же много­детных дехкан.

Во все времена, везде, при любой системе добро и зло де­лалось от имени народа. А люди, разрабатывавшие подобную версию, хорошо знали историю и поднаторели в демагогии. Задушив свой народ хлопковой монокультурой, ради золотых звезд, нынче стали рядиться в тогу его защитников, тайно ра­дуясь и благословляя великолепное время правления без пер­сональной ответственности. Сегодня при очевидном экономи­ческом крахе края и грозящей экологической катастрофе из-за загубленной гербицидами земли и усыхающего Арала все можно свалить на дядю, на мифическую Москву, Кремль.

Сухроб Ахмедович внимательно читал выступления круп­ных деятелей региона и удивлялся, что ни один даже не попы­тался разделить эту ответственность хотя бы пополам с цент­ром.

В этой ситуации Сенатор понял, оценил, какой ключевой пост он занимает в столь ответственный для республики пери­од. К нему практически стекалась информация из всех административных органов, включая КГБ, он имел возможность присутствовать на любом мало-мальски важном оперативном совещании, будь то в МВД, прокуратуре, Министерстве юсти­ции, Верховном суде, находящимися под надежным оком Са­лима. Правильно они рассчитали когда-то, застолбив место в Верховном суде, там решалась судьба многих денежных лю­дей, не принадлежащих к партийной и советской элите, ими занималась вплотную Москва, и судить их, вероятнее всего, предстояло Военной коллегии Верховного суда СССР. Сенатор видел официальные рапорты следователей по особо важным делам, где они отмечали, что начальник областной торговой вотчины Тилляходжаева, некий Шудратов, арестованный од­новременно с полковником ОБХСС Нурматовым, свояком секретаря обкома, предлагал миллион только за то, чтобы его дело со всеми обвинениями передали в Верховный суд респуб­лики, видимо, хорошо знал нравы местной Фемиды.

Еще одним нескончаемым источником информации Се­натору служили… анонимные письма, их поток, и без того никогда не прерывавшийся с тех печальных тридцатых годов, в период правления Андропова – Черненко вырос в десятки раз.

Снова, пользуясь историческим опытом, одни пытались руками государства потопить других, и опытный глаз Сухроба Ахмедовича безошибочно видел в большинстве из них только корысть и зависть, иных, добивающихся правды и справедли­вости, встречалось мало, они тонули в море оговоров, да они и не интересовали прокурора.

Можно сказать, у Акрамходжаева даже хобби появилось, он тщательно и любовно собирал подметные письма, система­тизировал их по тематике: хищения, взятки, должностные преступления, аморальное поведение, политическая неблаго­надежность. Часто из разных источников сигнализировали об одном и том же, и опять же он интуитивно чувствовал, стоит ли за ними дирижер, закоперщик или действительно прорвало плотину терпения. Такую информацию он ставил особо высо­ко, выделял ее, тут, при надобности, прихлопнуть человека ни­чего не стоило. Иногда он часами читал анонимки, для него это было увлекательнее самого изощренного кроссворда, так он тренировал свой коварный ум: высчитывал, сопоставлял, анализировал, приходил к неожиданным выводам.

Технологию составления грязных писем он знал хорошо, потому-то и легко ориентировался в них, немало людей они с Миршабом скомпрометировали, довели до инфаркта. Если к иному человеку не имели подхода, писали сами на собствен­ное имя в прокуратуру анонимное послание, с чем и приступа­ли к делу.