Вопрос не был так прост, каким казался. О том, чтобы Сухроб Ахмедович приехал туда официально, не могло быть и речи, иные времена, иной уровень субординации, да и попади он туда по службе, это означало бы в сопровождении людей из Наманганского обкома партии, что исключало всякий риск. О том, что на шее у Сенатора затягивается петля, Шубарин дога­дывался, да тот и не скрывал этого. За несколько лет общения с ним, с той памятной встречи в день смерти Рашидова, они понимали друг друга с полуслова. Да и сам хан Акмаль под­твердил, что вышла какая-то накладка и они немного повздорили. Зная нрав аксайского хана, «немного» означает, что еще не убили. Зачем Акрамходжаеву нужна была эта поездка, поче­му полез в петлю и, считай, чудом остался жив? Ведь если узнают в Прокуратуре, КГБ или ЦК, что он тайком наведался в горы к хану Акмалю, на карьере его можно поставить крест, такими вещами не шутят, тем более ныне. Напрашивался еще один вопрос – почему Сенатор скрыл от него поездку, будь она хоть официальная, хоть тайная, ведь знал, что Шубарин с Ариповым состоят в давних деловых отношениях, хан Акмаль часто обращался к нему с личными просьбами самого Верхов­ного.

Почему визит тайный и что за этим кроется? Артур Алек­сандрович, поставив пустую чашку на низкий столик у кресла, продолжал вышагивать вдоль своих картин, не обращая на них внимания. И вдруг его озарило, несмотря на ранний час, он набрал телефон Салима Хасановича, наверное, работа того в Верховном суде приучила к неожиданным звонкам, не до эти­кета было сейчас Шубарину.

– Слушаю вас, – ответил тотчас вовсе не сонный голос Хашимова.

– Салим, это Артур, я даже затрудняюсь сказать доброе утро, ради бога, извини за звонок в неурочное время, но я вто­рой день никак не могу отыскать нашего друга, а он мне нужен позарез.

– Что-нибудь с «Лидо»? – спросил тревожно Миршаб.

– Да нет, с «Лидо» все прекрасно, процветает. Он нужен мне совсем по другому поводу, не знаешь, где он проводит уик-энд?

– Нет, он мне ни о какой загородной поездке не говорил, хотя мы виделись с ним в пятницу после обеда, скорее всего загулял где-нибудь в городе. Впрочем, он и мне нужен, но мое дело терпит, отыщется.

– Конечно, отыщется, – ответил как можно беспечнее Японец и положил трубку.

В том, что лучший друг и соратник Сенатора не знал о его поездке в Аксай, сомневаться не приходилось. Что же все-таки крылось за столь поспешным визитом к хану Акмалю? Звонок среди ночи из Аксая, конечно, оказался вынужденным, никак не предусмотренным, для Шубарина это было ясным. Не ве­дет ли Сухроб двойную игру? Но зачем? Их теперь так много связывало, что не было резона действовать за его спиной. За­дал же загадку ночной звонок.

Артур Александрович остановился возле большого полот­на Сальвадоре Роза, самой ценной картины в его коллекции, но не удосужил ее даже единственным взглядом, хотя любил и гордился этим приобретением.

Первое, что напрашивалось из нынешней ситуации, это, конечно, пристальнее присмотреться к самому Сенатору, мо­жет, тут, в биографии, и есть объяснение его закулисным дей­ствиям? Тот жест, что продемонстрировал прокурор Акрамходжаев несколько лет назад, в день смерти Рашидова, снимал с него все подозрения, ни о какой тотальной проверке, как бы­вало всегда с теми, кто попадал в орбиту интересов картеля Шубарина, не могло быть и речи. Прокурор располагал таким досье на всю его империю, что от нее не осталось и воспоми­наний, стань они достоянием общественности, особенно в дни правления Юрия Владимировича Андропова.

Все это так, но от фактов, ни от прошлых, ни от нынеш­них, не уйти, если на прошлые есть убедительные объяснения, следовало найти на нынешние. И они, конечно, найдутся, в этом он не сомневался, но ему почему-то не хотелось копаться в жизни Сенатора, все-таки он сам его отчасти создал, поднял до таких высот с незаметного поста районного прокурора, ведь тот при первой встрече сказал: «Не имел я реальных шансов на продвижение, хотя всегда стремился к этому».

Как бы ему этого ни хотелось, отныне следовало присмот­реться к заведующему Отделом административных органов ЦК, и дело это нельзя было перепоручать никому. Излишняя подозрительность могла закончиться большим скандалом. Сухроб Ахмедович за последние годы резко, на глазах, преоб­разился, рос, что называется, на дрожжах, власть шла ему на пользу, он так разносторонне раскрывался день ото дня, что удивлял многих, да и его самого порою. Живой природный ум схватывал на лету силу в республике, и Шубарин знал, что многие большие люди при определенной ситуации могли сде­лать ставку именно на него, даже его давний друг, прожженный политикан Тулкун Назарович из ЦК не исключал именно такого поворота событий в судьбе удачливого Акрамходжаева.

Да, взлет Сенатора удивлял многих, но он-то знал подлин­ные причины стремительной карьеры районного прокурора. Можно сказать, с удивления общественности он и начал свою карьеру. Шубарин имел в виду невероятную популярность прокурора, которую тот получил, опубликовав в республикан­ской печати серию статей по правовым вопросам.

Шубарин внимательнее, чем кто-либо, прочитал все его публикации на правовые темы. Ни в смелости, ни глубине тео­ретических разработок, ни в новом мышлении, ни в страстно­сти, эмоциональности убеждения отказать он ему не мог. Как говорится, работа без сучка и задоринки, верное попадание в десятку, в сердцевину наболевших проблем. Да что там публи­кации, он разжился и докторской своего подопечного – все верно, безупречная, высокопрофессиональная работа! Но по­чему же тогда насторожила серия выступлений в печати, поче­му он не мог искренне восхититься докторской бывшего рай­онного прокурора, хотя прекрасно понимал ее ценность и отдавал должное гражданской смелости автора.

Потому что, знакомясь с работами Сенатора, его никогда не покидало ощущение, что все это в той или иной форме он уже слушал и даже четко знал от кого – Амирхана Даутовича. Да, да, убитого прокурора Азларханова. Но никогда тот не го­ворил ему в долгие ночные беседы, что занят какими-нибудь научными изысканиями в области права. Хотя, казалось бы, какой смысл таиться, если действительно занимался этим, разве Артур Александрович противился бы такой работе, наоборот. Конечно, когда закрались сомнения, он навел справки – соприкасались ли когда-нибудь пути двух прокуроров? Ответ оказался однозначным – никогда. Да и что могло связывать такого образованного, широко эрудированного человека, ка­ким был прокурор Азларханов, кого недруги с усмешкой на­зывали за глаза Теоретиком, Реформатором, с вороватым рай­онным прокурором, занимающимся ночными грабежами. Тут с любой натяжкой вряд ли удалось бы найти точки соприкос­новения, к тому же Японец хорошо знал и того и другого, и со­мнения исключались.

– Амирхан Даутович… – вырвалось вдруг с уст Шубари­на, и он невольно застонал, его до сих пор мучил вопрос – по­думал ли, умирая, Азларханов, что это он приговорил его к смерти?

Помнится, когда в тот роковой день, поздно вечером, он прилетел в ташкентский аэропорт из Нукуса, где еще находи­лось тело умершего Шарафа Рашидовича, ему тотчас доложи­ли, что Коста пристрелил Азларханова. Придя в себя, еще не владея ситуацией, он понял, что случилось что-то невероятное, возник какой-то тупик, и Джиоев вынужден был стрелять. Он хорошо знал Коста, тот не станет спасать собственную шкуру любой ценой, он один из немногих знал об его истинном отношении к прокурору. Коста понимал странную взаимную симпатию бывшего областного прокурора и крупного дельца теневой экономики, им обоим, каждому в своей сфере, не дали легально реализовать свой талант, свои возможности. Коста, как и самого Шубарина, было сложно провести, он знал их давно, имел возможность понаблюдать за обоими. Значит, действительно произошло роковое стечение обстоятельств. Как потом расскажет Сенатор, так оно и было, отпусти прокуpop Коста, тот ушел бы, пристрелив на входе полковника Джураева, а во дворе его страховали на белых «Жигулях».

Полгода спустя после гибели прокурора Шубарин вызвал в Лас-Вегас братьев Григорянов, скульпторов, тех самых, что поставили памятник убитой Ларисе Павловне, жене Азларханова, Ашот, которому был отдан приказ доставить родствен­ников в штаб-квартиру, сразу высчитал, почему их вызывают, и со свойственной телохранителю прямотой, спросил:

– Вы решили заказать памятник этому предателю?

Хозяин спокойно выслушал злобную реплику и сказал:

– Ты меня правильно понял, я действительно хочу зака­зать ему памятник, мне не по душе, чтобы могила такого чело­века осталась безымянной и заросла сорняком. Государство забыло его при жизни, на что же рассчитывать ему после смерти? Мы с ним, как ни странно это звучит, были едино­мышленниками, и я высоко ценил в нем человеческие качест­ва, они-то, к сожалению, и привели его к гибели. Будь он под­лец, прожил бы долго и богато. Разве это не стоит восхищения, уважения? – Видя, что сказанное что-то пробило в тяжелом сознании Ашота, он закончил: – А теперь езжай и не говори больше глупостей, могу и обидеться, я ни от кого не скрывал, что с любовью относился к нему.

Вспомнилась ему и первая годовщина смерти прокурора, они в тот день с Файзиевым, его первым замом в Лас-Вегасе, оказались в Ташкенте, передали в Госплан заявки на будущий год. В конце года они всегда охотились за чьими-то невыбран­ными фондами. Тактика, тоже некогда высчитанная Шубариным, ему хоть за неделю до нового года выдели что-нибудь, уж он-то свое вырвет в любом случае. В общем, дел у них в тот день хватало. Как только они вышли из Госплана, Артур Алек­сандрович попросил на минутку заехать на Алайский рынок, к цветочным рядам. Вернулся он в машину скоро, с огромным букетом белых роз, купил он их вместе с ведром.

– С утра такой великолепный букет, значит, влюбился всерьез, – пошутил Файзиев, удивляясь странному поведению своего шефа. – Теперь, как я понимаю, заедем за роскошной хрустальной вазой, – продолжал в той же манере словоохотли­вый первый зам. Но Японец шутки не поддержал, а попросил ехать в старый город, в действующую мечеть, чем еще больше удивил своего компаньона.

Когда подъехали к мечети, Шубарин сдернул с головы Икрама Махмудовича наманганскую тюбетейку ручной работы, очень дорогую, как и все принадлежащее пижонистому заму, включая и белый «мерседес», и велел подождать минут пять, дел у них до отлета в Москву хватало. Была пятница, и в мечеть, к полуденному намазу тонким ручейком стекались ста­рики, а возле ворот уже собирались нищие. Артур Александро­вич кинул взгляд вдоль дувала, нищих оказалось семь, и он улыбнулся удаче. Мусульманское поверье гласит, что нужно подать именно семи нищим, семи верующим старикам. Он быстро раздал каждому из них по красному червонцу, чем вы­звал моментальный шок, и попросил их на чистейшем узбек­ском языке помолиться в память о его друге Амирхане. Затем он стремительным шагом вошел в мечеть, где во внутреннем дворике старики неторопливо готовились к намазу, и опять в тени шелковицы он увидел семерых стариков, а семь других, у хауза, наполняли кумганы водой для омовения, вдоль стен он уже не стал смотреть. Он быстро обошел и тех, и других, и, вручая каждому по десятке, просил опять же на узбекском помолиться за упокой души его друга, убиенного Амирхана. Че­рез пять минут он вновь сидел рядом с ничего не понимаю­щим Файзиевым и, не возвращая ему тюбетейки, сказал:

– А теперь на кладбище Чиготай.

Когда подъехали к кладбищу, там же неподалеку, в старом городе, хотел выйти вместе с шефом из машины и водитель, но тот его резонно сдержал:

– Сиди, у нас на двоих одна тюбетейка. С непокрытой го­ловой появляться на мазаре считается кощунством.

Компаньон остался в «мерседесе», не понимая, кому же предназначены цветы. Он все еще считал, что это связано с женщиной.

Кладбище Чиготай находилось на небольшом взгорке или холме и начало свое существование задолго до того, как город коснулся его окраинами. Сейчас стремительно разросшийся после землетрясения Ташкент захватил мазар в свои глубокие объятья. Он оказался в самом центре жилого массива из инди­видуальных построек, строились тут с размахом, и район уто­пал в зелени, и на фоне окружающих его массивов многоэта­жек выглядел ухоженным, респектабельным и оттого чужерод­ным. Помнится, кто-то прокомментировал столь глубокую разницу – что же вы хотите, частные владения, дальнейшие доводы показались излишними.

Несмотря на позднюю осень, стоял по-летнему яркий, солнечный день, и Артур Александрович, выйдя из машины, невольно достал дымчатые очки, подниматься ему предстояло навстречу солнцу. У осыпающегося глиняного дувала мазара сидели нищие, немного, человек пять, и он каждому из них безмолвно подал подаяние. Какой-то остроглазый мальчишка, видимо подрабатывающий тут на мелких поручениях скорб­ных родственников, тут же приметил, как не вязался респекта­бельный вид Шубарина с цветами в хозяйственном ведре, и он тотчас вызвался поднести его. Увлеченный мыслями о встрече с прокурором, он передал ведро с розами мальчишке, и тот, моментально обретя подобающий ситуации печальный вид, медленно пошел вслед Шубарину, от его взгляда, конечно, не ускользнул миг, когда человек в светлой тройке щедро подавал нищим.

Как и всякое кладбище большого столичного города, Чиготай занимал огромную площадь, за пятьдесят лет существо­вания превратился в огромный скорбный парк, со своими ал­леями, улицами, переходами, тупиками. На Востоке, впрочем, как и во многих других местах, принято на могилах высажи­вать деревья, кустарники, цветы. Года два как Чиготай считал­ся закрытым, и захоронения на престижном кладбище дела­лись с разрешения горисполкома, но Прокуратура республики сумела выхлопотать для своего бывшего сотрудника ордер на два квадратных метра земли, и могила находилась в глубине мазара, почти у самого дувала, где протекал широкий, полно­водный арык. Артур Александрович хорошо знал дорогу туда, он был здесь полтора месяца назад, когда братья Григоряны пригласили его принять работу.

Пятница, мусульманский день, сродни русскому воскре­сенью или еврейской субботе, и оттого людей на кладбище оказалось больше обычного, хотя тут, на самом крупном захо­ронении города, посетителей хватало в любое время. Когда они вышли к последнему повороту, откуда уже хорошо виднелась высокая гранитная стела, Шубарин хотел забрать ведро с цве­тами у мальчишки, как неожиданно заметил крупного, росло­го человека в милицейской форме у ограды могилы прокуро­ра. Он чуть сбавил шаг – сомнений не было, человек стоял у того самого захоронения, куда направлялся он. Ни встреч, ни разговоров ни с кем он не хотел, хотя человек в форме его и заинтересовал, поэтому быстро сориентировался. Левее, в одном ряду с прокурором, покоилась молодая женщина, известная балерина, его в прошлый раз поразил памятник, воздвигну­тый ей из белого мрамора. Братья Григоряны, сопровождав­шие его в тот день, тоже отметили высокопрофессиональную работу скульптора, и из разговора с подошедшими потом к могиле людьми выяснилось, что автор был мужем балерины, погибшей в автокатастрофе. У этой могилы, как понял тогда Шубарин, часто бывали люди, и он направился прямо к ней. Убирая с постамента памятника пожухлые цветы, он украдкой глянул в сторону могилы Амирхана Даутовича и узнал в чело­веке в милицейской форме полковника Джураева, начальника уголовного розыска республики. О его невероятной храбрости, неподкупности в Ташкенте ходили легенды, хотя он появился в столице лет семь назад. О том, что они некогда, в бытность Амирхана Даутовича областным прокурором, работали вме­сте, Шубарин знал. Эркин Джураевич стоял напротив могилы, держа в руках форменную фуражку, и даже скорбь по поводу убитого товарища не могла скрыть на его лице удивления, а удивляться было чему. На могиле стоял памятник из темно-зеленого, с красными прожилками гранита, и такая же строгая плита покрывала могилу. Изящная бронзовая монограмма, витиевато сплетенная из трех букв А. Д. А., врезанная заподли­цо с поверхностью гранита и тщательно, до блеска, отполиро­ванная, занимала первый верхний угол плиты. Кто близко об­щался с ним, тот знал, что так необычно выглядела подпись прокурора. А на стеле, под портретом Амирхана Даутовича ан­фас, что выбил художник высококачественной установкой, пользуясь какой-то фотографией из счастливых лет прокуро­ра, когда он еще не познал потерю жены и одного инфаркта за другим, в той же манере, что и на плите, бронзой значилось:

А чуть ниже, после «прокурор» уже не бронзой, а прямо в граните четко выбито: «настоящий».

И этот штрих, одно слово «настоящий», придавал тради­ционной, трафаретной надписи совсем иное звучание, именно единственное слово, выбитое, видимо, в последний момент, по чьему-то требованию или по душевному порыву скульптора, выбитое не очень крупными буквами и без заполнения брон­зой, бросалось прежде всего в глаза. Было, наверное, отчего удивиться замотанному за день и ночь полковнику уголовного розыска республики, ожидавшему увидеть осыпавшийся, пыльный могильный холмик с фанерной доской у изголовья. Полковник стоял по-военному прямо, словно участвовал в по­четном карауле, возможно, он вспомнил тот проклятый день прошлой осени, когда он всего на две минуты не успел на встречу с прокурором. Не опоздай, прибудь хоть на минуту раньше к прокурору, Амирхан Даутович наверняка остался жив. Он умер у него на руках, полковник не успел упредить выстрелы Коста, и оттого всегда ощущал свою вину перед това­рищем.

Полковник неожиданно быстро склонился к плите, попра­вил красные гвоздики и, еще раз окинув взглядом ухоженную могилу, направился к выходу. Как только он отошел от захоро­нения, плечи его обвисли, куда-то враз подевалась легкость, еще минуту назад бросившаяся в глаза, седая, коротко стри­женная голова поникла. Так, с непокрытой головой, держа фу­ражку под мышкой, он уходил все дальше и дальше, и, как по­казалось Шубарину, суровый полковник, гроза убийц и отпетых рецидивистов, плакал не скрывая слез. Артур Александро­вич еще долго смотрел ему вслед, пока полковник не свернул на главную улицу печального парка; они скорбели об одном и том же человеке.

– Амирхан Даутович… – снова вырывается у него вслух, – если бы знать, отчего ваши мысли оказались созвуч­ны только Сенатору и именно он обнародовал их, пожал такие щедрые плоды, разве мало юристов вокруг? – И вдруг его пронзает и такое открытие: ему кажется, что все это каким-то образом крутится возле него, и порою ощущает, что он даже сопричастен к этой непонятной связке двух духовно разных людей. В этом интуитивном открытии что-то есть, но оно не имеет реальной почвы под ногами, не на что опереться, заце­питься, оттолкнуться. Но он знает себя, однажды закравшему­ся сомнению он попытается найти ответ – такова его натура. Мысли его вновь возвращаются к Сенатору, который наверня­ка в понедельник вернется домой и скорее всего поездом На­манган – Ташкент, прибывающим на рассвете, и, конечно, поторопится встретиться с ним, ведь тайной поездки к хану Акмалю в Аксай не получилось.

Вскользь всплывшее – Аксай – наталкивает его на мысль, что несколько лет назад он все-таки на радостях посту­пил несколько опрометчиво, заполучив дипломат с докумен­тами незнакомого районного прокурора. Опрометчивость за­ключалась в том, что он пренебрег обычными правилами, ког­да никого близко не подпускал к себе, тщательно не проверив.

А ведь существовал самый простой путь проверки – по­слать человека к хану Акмалю и попросить его помочь, их ин­тересы в ту пору как раз активно переплетались. А у аксайского Креза на кого только не имелось досье, нашлись бы там кое-какие сведения, наверное, и на Сухроба. Ахмедовича, и сейчас он, возможно, понял бы причину тайного визита в Аксай. Но что не сделано, то не сделано, и сегодня соваться к «маршалу Гречко» было бессмысленно, кто знает, о чем они там договорились за его спиной. Восток дело тонкое, и этот путь отпадал. А прибегать к тайным документам хана Акмаля ему приходи­лось дважды, и дважды он сам наведывался в Аксай, досье он просил на таких людей, что Арипов вряд ли доверил их како­му-нибудь посреднику.

Артур Александрович хорошо знал нравы и обычаи края, в котором родился и жил, порою ощущал, как органично впитал он в себя мусульманский уклад, культуру, традиции, они впол­не отвечали его душевному состоянию и нисколько не расхо­дились с человеческими принципами, которых придерживал­ся. В связи с этим он вспомнил, как однажды, еще в спокой­ные времена, провел два дня в гостях у аксайского хана Акма­ля. Вечером, после охоты, дожидаясь, пока приготовят ужин из охотничьих трофеев, они полулежали на мягких курпачах, бе­седуя на философские темы. Говорил больше он, кутаясь в теплый и просторный чапан и попивая небольшими глотками французский коньяк «Камю», а хан Акмаль внимательно слу­шал гостя. И вдруг хан Акмаль перебил его.

– Если бы нынче на календаре не был самый конец семи­десятых годов, – начал, как всегда монотонно, беспристрастно обладатель двух Гертруд, – и если бы я не знал тебя хорошо много лет, я бы подумал, что ты английский шпион. – Видя нескрываемое удивление на обычно невозмутимом лице Японца, хан Акмаль рассмеялся: – Ты не обижайся, я знаю, ты не шпион, ты наш, бухарский кровный. Но почему я так подумал? Объясню. Говорят, возле моего отца, а он воевал ря­дом с Джунаид-ханом и был не рядовым сотником, как сейчас толкуют мои враги, желая принизить отца и меня, находился англичанин, который, как и ты, прекрасно знал наш язык, на­ши обычаи, даже наизусть цитировал Коран, чем радовал и удивлял наших невежественных мулл. И не удивлюсь, что ты и Коран знаешь. Сейчас ты беседуешь со мной на чистейшем уз­бекском языке, рассказываешь мне о восточных философах, о которых не имеет понятия большая часть нашей интеллиген­ции. А у нас, большевиков, все непонятное, труднообъяснимое сваливается на происки империализма и шпионов. Выходит, ты – шпион! – И он вновь заразительно, от души расхохотал­ся.

Тогда он приехал в Аксай во второй раз, и это случилось чуть позже той самой охоты, после которой хан Акмаль назвал его английским шпионом. Впрочем, чтобы несколько сгладить свою вину за безапелляционное – «шпион», аксайский Крез, умасливая, чуть позже сказал, что он так доверяет и любит его, что стань Узбекистан мусульманским государством, под зеленым знаменем ислама, то даже в нем, не задумываясь, отдал бы портфель министра экономики или финансов, один из са­мых ключевых в любом правительстве, только ему. Тогда, в восьмидесятых, сепаратистских настроений не было вовсе, и Шубарин не обратил внимания ни на исламское государство, ни на зеленое знамя, ни на правительство, где ему предлагался портфель министра экономики и финансов, понятно, что роль премьера хан Акмаль оставлял за собой, просто подумал, что обладатель двух Гертруд сглаживает неловкость за «шпиона».

Оказывается, далеко смотрел хан Акмаль уже тогда, де­ржал в уме какую-то программку, а многим кажется, что толь­ко сегодня, с гласностью и перестройкой, всплыли национали­стические и сепаратистские настроения и нескрываемо обоз­началась кое-где тяга к зеленому знамени ислама.

Но уже тогда Артур Александрович ощутил по-настояще­му, каким грозным, убийственным оружием обладает дирек­тор агропромышленного объединения. Слишком большую опасность представляла канцелярская папка для человека, о котором собраны сведения, а если они случайно станут достоя­нием не одного хана Акмаля? От этой мысли его бросило в жар. Но еще большую тревогу он ощутил, когда представил, что кто-то другой, как и он, приехав сюда, получает досье на него самого, до этой минуты он об этом как-то не думал. Он собирался уехать в тот же час, как только ознакомится с досье, но остался на ночь, как просил его хан Акмаль. Была какая-то болезненная тяга к гостям у хана Акмаля, не любил, не выно­сил он одиночества, а за столом преображался, жил по-настоя­щему, только в застолье умел слушать других, Артур Александрович давно отметил эту странность. Но он остался не пото­му, что хотел ублажить или потрафить Арипову, а потому, что решил забрать досье на самого себя.

В тот вечер за столом они оказались не одни, как он рас­считывал. Неожиданно в Аксай заявилась московская журна­листка писать очередной панегирик о чудесах в рядовом агропромышленном объединении, где правил необыкновенный человек – то бишь хан Акмаль. Это несколько путало карты Японца, но особых причин для беспокойства не было.

Минут за десять до начала застолья в гостевом доме, нахо­дившемся в яблоневом саду на окраине Аксая, хан Акмаль за­шел к нему в комнату и показал подарок, который собирался вручить гостье.

Шубарин взял у него из рук изящную коробочку, обтяну­тую сажево-черной замшей, догадываясь, что там находится. Он действительно не ошибся, в глаза брызнули светом бриллианты массивного кольца.

– Не слишком ли дорого за статью, даже в центральной прессе?

– С фотографией, – уточнил хан Акмаль и рассмеялся, – да и женщина ничего, из Москвы, писательница…

Артур Александрович вгляделся в ценник, висящий на тонкой шелковой ниточке, и присвистнул.

– А это, мне кажется, нужно снять, – сказал Шубарин, показывая на бумажку, цена может испугать кого угодно.

– Само собой разумеется, – сказал уже по-деловому хан Акмаль, все это внесется куда надо, подошьется к делу, ты ведь знаешь, я обожаю учет-отчетность, не забывая ленинское: социализм – это прежде всего учет!

– Да, я знаю, ты всегда следуешь ленинским заветам, – сказал гость, и они оба весело рассмеялись, вечер начинался замечательно.

Писательница оказалась женщиной не первой молодости, но, как и большинство московских дам, пыталась изображать деловитость, хватку, излучать несуществующую энергию, в общем, тщилась произвести впечатление, все еще не понимая, какая тут отведена роль второму, синеглазому, мужчине, судя по манере держаться, одеваться, человеку отнюдь не провинциальному. Сбивало ее с толку и то, что хан Акмаль, пытаясь сказать что-то любезное, путался от волнения и переходил на узбекский, обращаясь за помощью к синеглазому. А тот, вроде уточняя, обменивался какими-то непонятными ей репликами на узбекском с хозяином загородного дома и лишь потом пе­реводил на русский, впрочем, не скрывая внешней любезно­сти, внимания, но ей казалось, что в таких случаях элегантный переводчик, которого она тут же окрестила Лоуренсом-аравийским, пытался гасить восторг знаменитого директора, чье ли­цо излучало доброту, внимание, готовность услужить и непод­дельный интерес к ней, как к женщине. В последнем не пере­убедил бы ее никто. Порой ей хотелось, чтобы вежливый, ра­финированный, но холодный Лоуренс-аравийский откланял­ся, время все-таки перевалило уже далеко за полночь, но сине­глазый вел себя так, словно поставил себе цель гулять до утра. И писательница, перестав излучать фальшивую энергию и не­свойственный возрасту задор, откровенно призналась, что устала от двух перелетов и одного переезда в Аксай, пробормота­ла еще что-то про часовой пояс, адаптацию-акклиматизацию, с тем и отбыла отдыхать. Хоть поздно, но поняла, что тягаться с синеглазым не следует.

Как только за нею захлопнулась дверь, хан Акмаль сказал с восторгом:

– Какая женщина! С какими людьми знается! Какие две­ри ногой открывает!

Артур Александрович сначала хотел остудить пыл хана Акмаля, вернуть его на грешную землю, всего двумя-тремя фразами, уже срывавшимися с языка, но решил не портить ему настроение и азарт и вполне любезно поддержал:

– Да, она достойна такого подарка и даже вместе с ценни­ком.

И обладатель двух Гертруд тут же предложил тост за ее здоровье. Выпили, и тут Японец понял, что, пока хан Акмаль пребывает в эйфории от встречи с женщиной, открывающей ногой высокие кабинеты в Москве, он должен попытаться ре­шить и свои проблемы.

– Акмаль, я хотел бы, чтобы ты подарил мне досье на Шубарина…

Хозяин дома на минуту опешил, но потом засмеялся.

– Артур, надеюсь, ты шутишь, зачем тебе досье на самого себя, лучше поинтересуйся подноготной своих врагов.

– Нет, Акмаль, сегодня я хочу получить то, что прошу.

Разговор становился напряженным, взрывоопасным, от­кровенной конфронтации с Японцем в этом крае не хотел ни­кто, хан Акмаль знал его возможности, и он стал машинально разливать коньяк, чтобы как-то собраться с мыслями, он был не спринтер, а стайер.

– А если я скажу, что такое досье не существует и что я не коплю компромат на своих друзей?

Тут уж рассмеялся гость, начиная разговор, он понимал, что без серьезного аргумента хан Акмаль никогда не вернет документа, и потому выбрал главный козырь:

– Акмаль, у нас с тобой такие отношения, что я не могу ставить тебя в неловкое положение, но и сам не хочу служить мишенью для кого-то. Если я доверяю тебе, это не значит, что я доверю всякому, кто может даже случайно заглянуть в мое досье.

– Резонно, – вполне миролюбиво перебил хан Акмаль, почувствовав, что хитроумный Японец оставил ему лазейку для благородного отступления.

– Если я не заполучу сейчас свои бумаги, то через неделю можешь прислать ко мне человека, я передам копию досье на тебя, а подлинник останется у меня в Лас-Вегасе, ты ведь мне тоже доверяешь?

– Да, Артур, доверяю, умный ты человек, не зря я тебя ан­глийским шпионом окрестил в прошлый раз, помнишь? – расхохотался аксайский Крез и захлопал в ладоши, и тотчас на пороге появился Ибрагим.

– Будь добр, принеси бумаги на Артура, он хочет убедиться, профессионально ли работают мои люди, и обещал допи­сать то, что они упустили. – И опять захохотал, и напряжение разрядилось, хан Акмаль был еще тот дипломат.

Отдавая Шубарину пухлую канцелярскую папку, Арипов сказал:

– Ну вот, я избавляю тебя от лишних хлопот, собрать досье даже на меня за неделю невозможно, поверь моему опы­ту, и я не буду посылать человека за своим досье. Мы ведь так много знаем друг о друге. – И хан Акмаль протянул через стол руку, и оба облегченно вздохнули, ибо понимали, какой конф­ронтации избежали.

Артур Александрович снова подошел к окну, уже светало, и вдруг он захотел погулять по саду, редко когда ему приходи­лось делать это по утрам, он быстро переоделся в спортивный костюм, в котором обычно выходил к завтраку, и спустился вниз.