Рауль Мир-Хайдаров
      Горький напиток счастья
      Ретро-повесть
      Ирине Варламовой посвящается
      Рушану почти пятьдесят. Немало. Помнится, у Фадеева в "Разгроме" вычитал когда-то фразу: "В бане мылся старик сорока с лишним лет"... "Сорока"-- и старик... А тут -- полтинник... Вроде рано еще подводить итоги, но слишком часто одолевает душу грусть, все чаще он простаивает долгие вечера у давно не мытого окна, и странные картины видятся ему в грязном дворе... Иногда ему кажется, что он одновременно пишет, читает и экранизирует какую-то книгу, роман без начала и конца. И вспоминается о многом...
      Но о старости, которая уже подступала вплотную, почему-то думать не хотелось, может, оттого, что до сих пор снятся молодые сны, а вернее сны о молодости. Странно, но снятся возлюбленные прежними, юными, какими запомнил их на всю жизнь, да и сам не ощущаешь в снах груза своих лет, чаще тоже бываешь молодым, но непременно с опытом прожитой жизни, как мудрая черепаха Тортилла, и теперь-то тебе все ясно и понятно. Какие же это удивительные и прекрасные сны! И как горьки возвращения в действительность от этих снов!
      Ведь милых и очаровательных девушек, чей образ ты пронес через всю жизнь и с одной из которых ты только что, во сне, уговорился о новой встрече или о том, чтоб больше никогда не ссориться, их давно уже нет. А есть женщины, уставшие от жизни, одни уже на пенсии, а другие на пороге ее, и мало что в них напоминает о былой красоте, изяществе, легкости движений. Попробуй кого-нибудь из малознакомых людей убедить, какая она была прежде красавица, могут и на смех поднять: время безжалостно отбирает все: смех и улыбку, стройность фигуры и озорство взгляда, пышность волос и манящую, порой необъяснимую привлекательность.
      Наверное, есть что-то справедливое в том, что, выходя замуж, девушки теряют свои исконные фамилии, тем самым как бы подчеркивая -- нет больше ни Нововой, ни Давыдычевой, ни Резниковой, а есть некая Астафьева, Журавлева, Зотова. Эти новые фамилии твоих давних симпатий и привязанностей ничего тебе не говорят и ничего не значат, да и что требовать от незнакомых, чужих женщин!
      Наверное, в нажитых сединах и морщинах тоже есть свои преимущества, по крайней мере, обретая их, меньше витаешь в облаках и объективнее рассматриваешь и прошлое, и настоящее, и будущее,-- розовые очки к этому времени то ли разбиты основательно, то ли и вовсе затерялись. И дело не в том, что задним числом понимаешь, в какую дверь стоило входить, а куда и нет, а знаешь, почему вошел в другую, хотя многого не понять даже сейчас, особенно того, что касалось сердечных дел. Поступки женского, а особенно девичьего сердца не подвластны никакой логике, об этом написаны горы книг, на том стоит литература, да и сама жизнь, это было тайной до него и останется после него. Но все же даже через годы, десятилетия по-прежнему мучает какая-то фраза, жест любимой, которые не понял тогда и не можешь разгадать сейчас, это посложнее, чем шумерские письмена. Стороннему человеку, тем более молодому, заботы о том, что когда-то сказала или как посмотрела некая десятиклассница или студентка, показались бы смешными, нелепыми, но как ни странно, для некоторых людей, казалось бы, уже проживших жизнь, это становится архиважным.
      Окунаясь в прошлое, он вспоминает не только смерть родных и друзей, гибель волшебного вокзала в Актюбинске и исчезающие чайханы Ташкента, там осталось много тайн и невещественного характера. Сквозь годы он старается понять, что означал жест Светланки Резниковой, когда однажды весной он шел поздней ночью по Орджоникидзе, а из машины, на мгновение ослепившей его фарами на пустынной улице, вдруг высунулась девичья рука и помахала ему. Пока "Волга" Резниковых не скрылась в переулке напротив знаменитой "Железки"-- Дворца железнодорожников, он видел адресованный только ему жест. Что он означал? Ведь "роман", так бурно начавшийся на новогоднем балу, оборвался у них еще в марте?
      Или почему Ниночка Новова так настойчиво советовала ему посмотреть американский фильм "Рапсодия", и отчего она уехала в Ленинград сразу после выпускного бала, не предупредив его, хотя накануне отъезда они гуляли до утра и встречали рассвет у них в яблоневом саду, на улице Красная, 3?
      Но память мучают не только события, конкретные факты и связанные с ними вопросы, на которые в свое время не нашел ответа, загадкой проходят через всю жизнь вещи и вовсе необъяснимые.
      Однажды на Бродвее он увидел рядом с Жориком Стаиным, своим неразлучным дружком, удивительной красоты девушку. Но в память врезалась не изящная Сашенька Садчикова, а платье на ней, необычное и по покрою, и по цвету. Цвет платья очаровательной Садчиковой почему-то преследовал его всю жизнь, он хотел найти ему четкое определение. И вдруг сейчас, спустя почти тридцать лет, увидел по телевизору тибетского далай-ламу, находящегося в изгнании, его принимал другой диссидент Вацлав Гавел, ставший президентом страны, в которой недавно находился вне закона. Увидел -- и словно отлегло от души. Он понял: платье белокурой Сашеньки напоминало желто-оранжевый хитон буддийского далай-ламы. И это был вовсе не цвет апельсина, как казалось тогда многим. Так запоздало, с помощью далай-ламы, была отгадана еще одна загадка, долго мучавшая его неопределенностью.
      Казалось бы, что может связывать его со знаменитой Ниццей? Да, именно с Ниццей -- фешенебельным городком на Лазурном берегу, впрочем, не с самим морским курортом, а всего лишь с ласкающим слух названием... Ницца... Оно тоже долго преследовало его воображение, часто навевало беспричинную грусть. Наверное, Ницца поселилась в его сердце в тот не по-весеннему мрачный день в конце мая, когда они с Ниночкой Нововой случайно попали на какой-то концерт в "Железке". Не бог весть какая программа, да и концертная бригада явно наспех была сколочена для гастролей по провинциальным городам из людей, некогда подававших надежды, но так по-настоящему и не состоявшихся, спившихся, разочаровавшихся во всем, единственным источником жизни для которых служат ненавистные им подмостки захолустных селений. В том далеком мае Ниночка заканчивала школу, а он техникум, и от предчувствия скорой разлуки встречались каждодневно, как-то жадно, неистово, словно чувствовали, что разойдутся их пути-дороги навсегда, хотя, конечно, вслух они строили грандиозные планы, мечты захлестывали их воображение...
      На концерт они опоздали и вошли в полупустой, гулкий зал старинного дворца, когда вяло катившаяся программа набрала темп и какой-то певец даже сорвал жидкие аплодисменты. Едва они заняли свои места, на эстраде появилась женщина, чья песня запала в душу надолго, на десятилетия, навевая несбыточные мечты о далекой Ницце. Высокая, уже чуть грузная певица в вечернем бархатном, до пят, вишневом платье, с чересчур смелым для провинции декольте, выгодно оттенявшем стройную шею, по-женски мраморно-холеные плечи и грудь, затянутую в жесткий корсет, с трогательной веткой отцветающей персидской сирени в руках, прижившейся в их степных краях, объявила: "Цветок из Ниццы".
      Солистка показалась Рушану пожилой, усталой, хотя вряд ли она преодолела сорокалетний рубеж, но с высоты собственных восемнадцати лет тогда виделось так, и он невольно почувствовал ее тоску, понял, почему сейчас она оказалась в полупустом зале заштатного городка. Песня, наверное, была чем-то близка ей, и она, видимо, давно поняла, что Ницца несбыточна для нее, и эта вселенская грусть, пронизывающая и саму песню, и ее исполнительницу, и, возможно, давно витавшая в высоких стенах бывшего уездного собрания, овладела и Рушаном. Наверное, для всех песня слышалась лирической, немного грустной, но для него она звучала иначе, словно забегая далеко вперед, в свою еще не прожитую жизнь, он как бы заранее ощущал тоску, скорбь о несбывшихся надеждах и несостоявшейся любви. Странное ощущение для восемнадцатилетнего юноши, стоящего на пороге самостоятельной жизни, тем более рядом с хорошенькой, кокетливо-изящной Ниночкой Нововой. Видимо, что-то общее вызывала песня у обоих, потому что Ниночка как-то грустно глянула на Рушана и придвинулась ближе, найдя в темноте его руку, стала гладить ее, словно почувствовала внезапную тревогу.
      Наверное, все-таки песня что-то затронула и в Нине. После концерта у Рушана на улице невольно вырвалось: "Цветы из Ниццы"... Она, видимо, готовая к разговору о грустной любви на Лазурном берегу, ответила сразу: "Оставь... Цветы из Ниццы не про нас..."
      Тогда он не придал ее словам никакого значения, не пытался возражать, но сегодня с болью соглашается, что даже у истоков, у порога взрослой, казавшейся бесконечной жизни они и мечтать не могли ни о Ницце, ни о Венеции, ни о Монте-Карло, ни об островах Фиджи и Мальорка, ни о Баальбеке, они изначально были запрограммированы на иную жизнь, на преодоление вечных преград по пути к сияющим вершинам коммунизма. Сегодня Рушан с запоздалой грустью понимает, что все они оказались не только за порогом цивилизации ХХ века, но и вовсе отрезанными от нормальной человеческой жизни, где уж тут до Ниццы...
      Но Ницца, запавшая ему в душу в полупустом зале "Железки", долго будоражила его воображение. Однажды, годы спустя, в Ялте, среди бурной субтропической зелени он увидел броскую рекламу на огненно-красном щите: "Посетите "Ниццу"!" Троллейбус несся стремительно, и он не успел разглядеть чуть ниже еще одно слово -- "ресторан" и три дня подряд, пока вновь не наткнулся на рекламное объявление, Ницца не шла у него из головы.
      "Ницца" оказалась обыкновенной стекляшкой с бетонными полами и отличалась от подобных ей заведений тем, что числилась вечерним рестораном с программой варьете. Чтобы скрыть или скрасить бедность и убожество зала, стекло изнутри задрапировали вишневого цвета тяжелой материей, наверное, чтобы тем, кто проходил мимо "Ниццы", казалось, что там протекает невероятно шикарная жизнь. От неприкрытой бедности зала с пластиковыми столешницами обшарпанных столов и железными колченогими стульями спасал лишь полумрак и умелое, с огромной фантазией продуманное освещение самой эстрады, где выступало наспех сколоченное варьете и восседал небольшой оркестр --музыканты в соломенных шляпах-канотье. Тут шли в ход и елочная мишура, и часто менявшиеся рисованные задники сцены, и светящиеся, кружащиеся зеркальные шары, висевшие и над залом, и над сценой, они, видимо, означали причастность к какой-то веселой, роскошной жизни, бурлящей в сезон на известных морских курортах.
      Рушан видел и бедность зала, и убожество варьете. Конечно, стекляшка с претенциозным названием "Ницца" не имела ничего общего с прекрасной Ниццей, которой он грезил долгие годы, и возвращался он оттуда в полночь по слабо освещенным улицам Ялты расстроенный, ему казалось, что его в очередной раз обманули. "Почему кругом пошлость, безвкусица, бедность, которую не в силах скрасить ни темнота, ни умелое освещение?"-- думал Рушан, шагая по ночным улицам города, и световая реклама "Ялта -- жемчужина курортов мира" воспринималась как насмешка, как издевательство.
      Уносясь мыслями в отшумевшие годы, он все как бы не решался приблизиться к себе, хотя понимал, что все его воспоминания мало чего стоят без откровений о себе, без собственной фотографии на фоне времени. Наверное, его жизнь по-иному осветят события, о которых он хотел бы рассказать. Хотя рассказать -- кому? И для чего? Но это билось в нем и не давало покоя...
      И он вновь и вновь возвращался назад, во вторую половину пятидесятых годов, в заносимый песками из великих казахских степей провинциальный Актюбинск, чтобы еще не раз мысленно пройтись или же постоять под окнами дома на улице 1905 года, где жила девочка с голубыми бантами, которую он однажды встретил у "Железки" с нотной папкой в руке и, как зачарованный, пошел вслед за ней. Порою ему кажется, что он до сих пор шагает за нею...
      Вспоминать ему о ней легко, она часто приходит к нему в снах, которые он видит с шумами, запахами давно ушедших лет, их окружают музыка и быт того времени. В снах он вновь видит парки и кинотеатры своей молодости, Бродвей в час пик, школьные балы и танцы в "Железке", и повсюду их сопровождают давно забытые ритмы и мелодии -- просто ретро-фильмы с собственным участием в главной роли. Когда ему тяжело, тоска одолевает беспричинно, он заклинает кого-то свыше, властного над нашими судьбами: "Пусть приснится моя молодость!" А молодость -- это любовь.
      Прекрасные сны-фильмы, где запоздало, через тридцать лет удается разглядеть то, что не удалось в свое время. Правда, ни один из них он не может досмотреть до конца, они, как в детективном сериале, обрываются на самом интересном месте, и продолжения, как ни желай, не бывает. Эти сны-фильмы одноразовые и для единственного зрителя, и после них очень трудно вписаться в повседневную жизнь. Но ни за что на свете Рушан не отказался бы от них.
      Когда-то друзья, беззлобно посмеиваясь на его безответной любовью к девочке из соседней железнодорожной школы, успокаивая его, говорили: не грусти, первая любовь -- как корь, переболеешь, встретишь другую и забудешь свою гордую пианистку с улицы 1905 года. Сегодня, считай, жизнь прожита, а он ее не забыл, впрочем, он и тогда чувствовал, что это всерьез и надолго.
      Когда в прорабской возникают разговоры его коллег о первых увлечениях своих детей, которые никто не воспринимает всерьез, у Рушана по лицу пробегает грустная улыбка. Он не вмешивается в такого рода диспуты, -- кому нужен его душевный опыт? Да и, глядя на него, заезженного жизнью одинокого прораба, разве можно предположить, что и его когда-то одолевали страсти, и он почувствовал на себе волшебный огонь обжигающей любви, и что воспоминания о ней -- самое дорогое, что осталось ему, ими он и жив.
      "Воспоминания -- единственный рай, откуда нас невозможно изгнать",--вычитал он где-то и запомнил на всю жизнь.
      И все-таки, чтобы разобраться в жизни, хоть что-то в ней понять, ее надо одолеть. Как -- вопрос другой. На долгом пути, может, и откроются давно мучавшие тайны. До последних дней, возвращаясь памятью к девочке с нотной папкой в руках, он испытывал неловкость от сознания, что кто-то, заглянувший в эту "книгу", мог спросить: а как же Светланка Резникова, Ниночка Новова? Рушан, привыкший отвечать в жизни за свои поступки и никогда не прятавшийся за словеса и чужие спины, от этого не заданного вопроса сникал, может, оттого и не касался откровений о себе.
      Наверное, человек более тонкий, чем прораб --художник, например, или писатель, артист,-- легко бы разобрался в своих отношениях, тем более давних и ни к чему конкретному ныне не обязывающих, но для Рушана это явилось непреодолимой преградой, он не хотел унижать в воспоминаниях ни себя, не своих возлюбленных, ни тех привязанностей, которыми дорожил. Слишком дороги они были ему, оттого он затруднялся заполнить страницы книги, которую, казалось, и читал, и писал одновременно, событиями о личной жизни, где каждой из них, казалось бы, нашлось достойное место. И вдруг неожиданно он нашел ход к пониманию себя, того давнего, и всех своих привязанностей.
      В одной мемуарной книге совершенно случайно попались ему на глаза страницы о Жане Кокто. Они-то дали ключ к пониманию давнишних событий. Оказывается, после его смерти биографы обнаружили четыре письма, полных любви, нежности, написанных им перед отправкой на фронт, послания эти сравнивают с образцами любовной лирики. Все письма адресованы четырем разным женщинам, но... написаны словно под копирку. И что более чем странно, ни одна их этих прекрасных дам, проживших долгую и счастливую жизнь, позже, узнав об этом, не только не отказалась от письма, а настаивала, что содержание адресованного ей признания отражает суть их истинных отношений с Кокто.
      Конечно, он не француз Кокто, и прямой аналогии здесь вроде нет, но только пытаясь понять известного драматурга и его поклонниц, столь рьяно отстаивающих приоритет на его любовное послание, он пришел к разгадке давних событий.
      Два коротких, но бурных "романа" со Светланкой Резниковой и Ниночкой Нововой, кстати одноклассницами, входившими в одну спаянную, недоступную компанию, хорошо известную в их городе, "случились" в последние полгода, когда Рушан учился на четвертом курсе и уже работал над дипломным проектом. Сегодня он понимает, что дважды пришелся "ко двору" в их каких-то девичьих интригах, интересах, до конца не разгаданных им и сегодня. Одно ясно, они не расставляли ему специально ловушек, просто он подвернулся случайно и как нельзя лучше подходил для задуманной ими роли. Но в том-то и суть: обе они не ожидали, что затеянная легкомысленная интрижка заденет что-то и в их сердце, обожжет тоже надолго, как выяснится позже,-- теперь-то Рушан знал это.
      Конечно, подводя итоги прожитого, Рушан мог бы не вспоминать об этих "романах", отнеся их в разряд легкомысленных увлечений. Тем более, на взгляд человека постороннего, две "любви" в полгода могут показаться несерьезными, не достойными быть упомянутыми в разговоре о столь высоком чувстве.
      Но сроки тут ни при чем -- он встречал позже примеры из серьезной классической литературы, когда дни, даже часы многое значили, определяли судьбу на всю жизнь или становились духовной опорой героев. Был и более веский аргумент -- на всем стоит тавро: проверено временем.
      ... К тому новогоднему балу в сорок пятой железнодорожной школе, где у Рушана неожиданно начался "роман" со Светланкой Резниковой, Дасаев уже три с половиной года был безответно влюблен в Томочку Давыдычеву, и, конечно, в их провинциальном городке многие об этом знали. Там все на виду, невозможно уберечься от любопытных взглядов, а Рушан и не таился, да и любовь к такой заметной девушке не могла остаться незамеченной.
      В ту пору школьники жили куда более насыщенной жизнью, чем нынешние, каждую субботу в той или иной школе проводились вечера, организованные с большой выдумкой, куда непременно приходили старшеклассники из других районов. На такие программы приглашались одни и те же лица, среди них и Тамара, а уж где она -- там и Рушан. Хозяева среди гостей сразу выделяли девушку и наперебой зазывали на танец, но как-то сам собой быстро возникал барьер между ней и новыми поклонниками: по залу неслышной волной прокатывалось: "девушка Рушана". Так бывало и в "Железке", и на летней танцплощадке, и в "ОДО". Тамара, конечно, знала об этом, наверное, ей иногда даже нравилось такое опекунство.
      В семнадцать мы все бываем кем-то очарованы, зачастую безответно, и в молодом эгоизме вряд ли замечаем, кто в кого влюблен, тем более чтобы помнить через годы... Но их отношения, наверное, запали в память многим. Спустя лет десять, в один из своих наездов в Актюбинск, он получил тому подтверждение. Остановился он в тот раз в родном городе в гостинице "Казахстан" и часто гулял по улице Карла Либкнехта, давно утратившей название Бродвей. В день по нескольку раз он поднимался вверх от парка Пушкина к сорок пятой школе, стоящей на горе, напротив пожарки, и как воочию видел себя юным, азартным, раскланивавшимся с улыбкой направо и налево,-- на Бродвее он был своим парнем. И вот однажды во время прогулки его остановила молодая женщина с двумя авоськами и, смущаясь, спросила:
      -- Извините, скажите, пожалуйста, как у вас сложились отношения с Тамарой?-- Видя его удивление, она, растерявшись вконец, добавила: -- Не знаю почему, но я часто вспоминаю вас. Я никогда не забуду, как вы выискивали глазами ее на вечерах в нашей школе, мне казалось, ваш взгляд сжигал все на пути к ней. Поверьте, это не только моя фантазия, мне то же самое говорили подружки, многие за вас, Рушан, переживали.
      -- Спасибо,-- ответил растроганный Дасаев.-- Но, увы, она вышла замуж за другого и живет в Черновцах.
      Пока женщина не скрылась за углом, он долго смотрел ей вслед, пытаясь припомнить ее на тех вечерах, которые отчетливо помнил, но, увы... Он заметил смущение незнакомки и от мятого, невзрачного платья и стоптанных туфель, и от тяжелых авосек с картошкой и понял, как нелегко дался ей вопрос, у нее своих забот хватало, это бросалось в глаза сразу, и вот надо же...
      Вообще в тех местах, где он появлялся, знали, в кого он влюблен, и эта верность у многих вызывала симпатию. Впрочем, нужно оговориться, по тем временам это был не подвиг, а нечто само собой разумеющееся -- верность окружающими ценилась. Но каково было тогда самому Рушану? Через полгода он заканчивал техникум, а что ожидает путейца? Полустанок, в лучшем случае --станция? Надеяться на то, что туда приедет Тамара, было бесполезно, тут надежды даже на переписку не было. Она знала, что он есть, влюблен в нее, и, кажется, воспринимала это как должное: иногда позволяла проводить после школьных вечеров, танцевала с ним, порою даже говорила ему приятные слова, кокетничала, изредка объявлялась на его соревнованиях по боксу и очень темпераментно болела, но все это было не то... Он-то видел, как "встречались" с девушками его друзья -- Валька Бучкин, Ленечка Спесивцев. Незнакомым девушкам, которые вдруг начинали интересоваться им, друзья говорили: оставь, его никто, кроме Давыдычевой, не интересует, безнадежный однолюб. Вот такая у него была репутация в те юные годы.
      Тот новогодний вечер для них был последним в Актюбинске. Летом он отбывал по направлению и понимал, что навсегда расстается с беспечной студенческой жизнью, а впереди -- нелегкие взрослые будни. Работа на транспорте требует человека целиком, он уже знал, что дорожный мастер не имеет права отлучиться с участка, не предупредив, где его могут найти,--такова специфика.
      В тот праздничный вечер его одолевали грустные мысли, хотя после бала в школе он был приглашен Стаиным в одну интересную компанию. Жорик, с кем он пришел в сорок пятую, мотался по залу, пытаясь выяснить, кто же скрывается за No 14, завалившим его любовными посланиями, а Рушан, задумавшись, стоял у колонны, не решался пригласить на танец Тамару, почему-то державшуюся сегодня особенно капризно. Объявили "белый" танец, и Рушана пригласила Светлана Резникова. Между собой ребята звали ее "Леди". Светланка, надменная, острая на язык девушка, из известной в городе семьи, нравилась многим и знала об этом. Рушан, давно не видевший ее, поздравил с наступающим Новым годом и спросил, зная про ее давний и прочный роман с парнем, учившимся в мединституте:
      -- А где же Славик?
      Светланка, положив ему обе руки на плечи,-- прежние танцы позволяли это,-- сказала озорно и без всякого сожаления:
      -- А он бросил меня...
      -- Тебя, прекрасная Леди? В это трудно поверить,-- подлаживаясь под ее шутливый тон, ответил Рушан.
      -- Да, вот такой он ветреник. И как мне кажется, на сегодня мы --прекрасная пара. Ты не нужен Давыдычевой, я -- Мещерякову, двое отверженных. Ну как, Рушан, закрутим любовь?
      Она глядела на него с улыбкой и теснее сжимала пальцы рук у шеи. Близость ее, жар рук, аромат духов кружили ему голову. Видя, что Рушан не понимает, в шутку или всерьез она говорит, Светланка показала на вальсирующую у елки пару: Славик увлеченно танцевал с давней соперницей Светланки -- Верочкой Осадчей. Как только кончился танец, она взяла его под руку и, отведя к колонне, осталась рядом с ним. Глядя нежно, как не смотрела на него до сих пор ни одна девушка, она поправила Рушану бабочку и с обворожительной улыбкой, от которой он терялся, заявила:
      -- Хочешь -- не хочешь, Дасаев, я беру тебя сегодня в плен. Уходя на вечер, я слышала по радио призыв: обиженные в любви -- объединяйтесь!
      Дасаев, не понимая, разыгрывают его или это всерьез, смутился еще больше. Выручил объявившийся рядом Стаин... И тут Рушан почувствовал, что Светланка не шутит. Она, оказывается, знавшая об их дальнейшей программе, вдруг объявила оторопевшему Стаину:
      -- Жорик, на Рушана не рассчитывай, он сегодня мой. Я решила его украсть. Могу я позволить себе в качестве новогоднего подарка обаятельного чемпиона по боксу?
      Стаин удивленно глянул на Светланку,-- он знал, что своенравная Резникова в настроении могла учудить и не такое, и ей все прощалось. "Она знает свое место в обществе",-- как высокопарно говаривал о ней Жорик, когда-то он безуспешно пытался за ней ухаживать.
      -- Не боишься? Славик в гневе бывает крут,-- видимо, дразня Резникову, обронил Стаин.
      -- Не боюсь. Рушан Давыдычеву оберегал и не от таких, как Мещеряков,--ответила Светланка и демонстративно прижалась к Дасаеву.
      -- Ну, тогда я пошел, у меня тоже сердечные проблемы. Желаю приятной встречи Нового года.-- И, приобняв Рушана, добавил:-- Помни, Татарка своих в обиду не дает...-- Он имел в виду, что Славик живет на Курмыше, где обитала такая же оторва, как и на Татарке. И элегантный Стаин, по которому в тот вечер тосковал не один девичий взгляд, скрылся в толпе танцующих.
      Новогодний бал становился все шумнее, напряженнее, сбивались последние компании, чтобы встретить полуночный бой курантов у кого-нибудь дома. Конечно, неожиданно возникший "дуэт" Резникова -- Дасаев не остался без внимания, но в тот вечер вряд ли кто принял их отношения всерьез, ведь казалось: Резникова просто дразнит Славика, а Рушан с удовольствием подыгрывает очаровательной Светланке.
      За окнами падал снег, медленно вращалась щедро наряженная елка, в зале заметно поредело, время неумолимо приближалось к полуночи, и властная Светланка, весь вечер не отпускавшая Рушана ни на шаг, сказала:
      -- Идем, пора и нам отметить Новый год и начало нашего романа,-- и потянула его бегом к лестнице, ведущей в раздевалку.
      Рушан предполагал, что Светланка пригласит его в какую-то компанию,--ей, как и Стаину, везде были бы рады,-- но она, как о давно решенном, вдруг объявила:
      -- Ну, теперь идем к нам, нас ждет накрытый стол.-- И видя удивление на лице Рушана, с улыбкой пояснила:-- Да, да, накрытый стол. Я была уверена, что буду отмечать Новый год с тобой, ты моя сознательная и давно избранная жертва. Не жалеешь?-- Наслаждаясь его смущением, добавила: -- А чтобы тебя не мучили угрызения совести или сожаление, скажу -- я точно знаю: в новогодних планах Давыдычевой тебе места нет. Она на днях мне звонила, и мы с ней целый час болтали. Правда, я ей не сказала о ссоре со Славиком, а что мне хотелось, выведала. Представляю, как она сейчас бесится, тебя ведь еще никто не уводил. Но жизнь -- борьба, как нас учат в школе. Ты не осуждаешь меня, Рушан?-- И, приблизившись к нему, вдруг обхватила его голову прохладными руками и одарила жарким поцелуем...
      Резниковы жили в десяти минутах ходьбы от школы, и они, свернув с Карла Либкнехта на Орджоникидзе, поспешили вниз к вокзалу, где напротив "Железки" высился заметный особняк за высоким глухим забором. Стояла поистине новогодняя ночь -- с легким морозцем, мягко падающим снегом, и Светланка всю дорогу озоровала, сталкивала его в сугробы, бросалась снежками, пыталась лепить снежную бабу. Целовались почти у каждого дерева, и Рушану всякий раз приходилось опускать в снег завернутые в газету ее лаковые "шпильки". На катке, во дворе "Железки", горела огнем наряженная елка, и стайки подростков в ярких спортивных костюмах мирно катались вокруг нее на коньках, для этой картины явно не хватало музыки, но радостный смех, визг, ошалелые от предчувствия близящегося праздника возгласы слышались издалека...
      Ту давнюю прогулку в новогоднюю ночь он прокручивал в памяти потом сотни раз, припоминая все новые и новые подробности. Говорят, что иногда прожитые годы проносятся перед человеком в считанные секунды,-- может и так, но Рушану со временем та пятнадцатиминутная дорога представляется прогулкой длиною в целую жизнь.
      Он шел как в бреду, иногда невпопад отвечая Светланке, не до конца понимая, что все эти ласковые слова, жаркие поцелуи, обрушившиеся на него вдруг, адресованы ему... Он никогда не думал, что от этого так может кружиться голова, биться сердце. Порою ему казалось: не сон ли это --надменная Светланка, недоступная Леди, о которой вздыхали многие, рядом с ним?
      Она открыла дверь своим ключом и пригласила в дом. В прихожей, заметив его растерянность, одобряюще сказала:
      -- Не бойся. Мы одни. Родители в гостях, вернутся завтра утром. Семейная традиция -- встречать Новый год у деда. Проходи,-- и она распахнула застекленную белую дверь в зал.
      За спиной щелкнул выключатель, и перед ним вспыхнула тяжелая люстра под высоким потолком, прямо над наряженной елкой. Казалось, тысячи хрустальных солнц струили с потолка на нее осколки своих лучей -- это волшебное ощущение, которое он почувствовал в первый миг, надолго врезалось ему в память.
      Удивительно, как в считанные минуты Рушан разглядел весь зал, его убранство, с тяжелыми, на восточный манер, коврами на стенах, громоздкими напольными часами в корпусе из потемневшего красного дерева, чей неслышный ход определял, наверное, долгие годы ритм этого дома, с книжными шкафами, блиставшими золотыми корешками редких и незнакомых ему книг, сервантом между окнами, где на хрустальных бокалах, фужерах отражались огни люстры и отсвет легких елочных игрушек и матово поблескивало тусклое серебро чайного сервиза. Чуть поодаль елки под белой крахмальной скатертью сервированный стол, заставленный салатами, закусками. Но Рушану прежде всего бросились в глаза две высокие вазы: одна с крупными золотистыми мандаринами, другая с красным алма-атинским апортом,-- с тех пор у Рушана Новый год ассоциируется с запахом яблок.
      В те же минуты он ощутил уют, тепло и надежность этого дома и был рад, что не ошибся в представлениях о жизни Леди, чувствовалось, что она, как редкий экзотический цветок, росла в любви и заботе. В ту пору считалось хорошим тоном бывать в доме у девушки, с которой встречаешься,-- старые, милые традиции их провинциального городка, и Рушан понимал, что настал и его час, ведь в особняк на улице 1905 года его никогда не приглашали, и этот фактор играл в ту ночь немаловажную роль. Все навалилось на него стремительно, неожиданно, поистине -- новогодний сюрприз. Не успел он осмотреться, обвыкнуться, как Светланка вдруг сказала с досадой:
      -- Простор зала и этот огромный стол гнетут меня. Ты не возражаешь, если мы переберемся в мою комнату?..
      Рушан, еще до сих пор не осознавая, что с ними творится, в прострации лишь кивнул головой и привстал с кресла. Ее комната, довольно большая, выходящая окном во двор, оказалась напротив зала, и в приоткрытую дверь хорошо виднелась в темноте высокой комнаты светящаяся мерцающими гирляндами наряженная елка. Между книжными шкафами, занимавшими стену напротив окна, располагался уютный уголок с двумя глубокими кожаными креслами и низким столиком, обтянутым зеленым сукном. К изголовью одного из старинных кресел склонился стеклянный абажур диковинного бронзового торшера. Рушан вмиг представил Светланку, забравшуюся с ногами в просторное кресло с книжкой в руках и даже укутанную тяжелым шотландским пледом, он как раз покрывал ее низкую деревянную кровать. Но что-то инстинктивно насторожило Рушана: подняв тревожный взгляд от ее ложа с двумя туго взбитыми подушками, он сразу увидел на стене приколотую кнопками большую фотографию улыбающегося Мещерякова. Он так растерялся, что не мог отвести он него взгляда, и Светланка, вошедшая в комнату со скатертью в руке, застала его в замешательстве.
      -- Это маман, ее происки. Где-то откопала любимого Славика. Видимо, решила новогодний сюрприз мне устроить,-- прокомментировала она и, тут же сдернув фотографию, разорвала ее на клочки. Потом, взяв Рушана за плечи, озорно, в своей лукавой манере, сказала:-- Жаль, у тебя нет подходящего фотопортрета, а то я бы организовала ответный сюрприз...
      Она умело разрядила грозовую атмосферу: Рушан ни на минуту не усомнился, что все так и есть,-- Леди отличалась искренностью и прямотой, и в этом было ее очарование. Они часто общались, хорошо знали друг друга, возможно, и сегодняшний выбор Светланки не был минутным капризом.
      Высокие напольные часы известили глухим боем, что до Нового года осталось всего четверть часа, и Светланка попросила его помочь. Вдвоем они быстро перенесли закуски, фрукты с праздничного стола в зале в ее комнату, и без пяти она зажгла на столе свечи в тяжелом, под стать торшеру, бронзовом шандале. Показав глазами на шампанское, волнуясь, сказала:
      -- Вот так я задумала неделю назад и рада, что моя мечта сбылась. С Новым годом, Рушан!
      Они сдвинули бокалы, и звон хрусталя слился с боем старинных часов в темном зале.
      Та новогодняя ночь, как и дорога к дому Резниковых, спустя многие годы воспринимается как огромная и важная часть его жизни, и в воспоминаниях ни разу ему не удалось пробыть со Светланкой целиком -- от порога до порога, хотя он знает, что провел там шесть часов. И все равно, чтобы описать эту встречу, понадобится целый роман, и ни в какой телесериал не уложиться, ибо год за годом всплывают в памяти вдруг забытые слова, их оттенки, краски, жесты, взгляды, шумы, шорохи, запахи, мелодии. Хотя заставь его однажды записать хронологию новогодней ночи в доме Резниковой, он бы не смог. Как же так, если пронес в сердце это волшебное свидание через всю жизнь -- вроде не вяжется? Но это и есть тайна, магия чувств, не всякому она открывается, не открылась и ему, хотя Рушан почувствовал, вкусил дыхание любви. Кто-то, более жесткий, наверное, сказал бы: вкусил и отравился. Пусть и так. Или не так. Или совсем иначе.
      Как-то давно в одной компании зашел разговор о любви, в котором Рушан не принимал участия, но когда возвращались домой, товарищ, видимо, еще не остывший от горячего спора, полюбопытствовал:
      -- А как выглядела твоя первая любовь?
      Рушан, вмиг вспомнив девушку с улицы 1905 года, ответил без раздумий:
      -- Красивая. Очень красивая.
      -- Это не ответ, слишком обще,-- рассмеялся приятель,-- какие у нее были плечи, грудь, ноги?
      Видя, что Рушан надолго замолк, тот решил, что Дасаев обиделся, но он не отвечал по иной причине. Он действительно не мог сказать, какие у нее ноги или грудь. Правда, он помнил ее глаза, большие, карие, с влажной поволокой; мог еще сказать о трогательной родинке на правой щеке, чуть выше уголка хорошо очерченного рта, чувственных губ. Он мог бы долго рассказывать, как она сердилась, каким задумчивым бывал у нее взгляд, как она хмурила брови, как загадочно улыбалась, но... грудь -- этого он не мог вспомнить, как и тот вечер целиком в особняке напротив "Железки"-- это тоже осталось одним из таинств любви.
      Каждый человек ждет от Нового года удач, радости, исполнения давних желаний, тем более в молодые годы, в восемнадцать лет, на пороге взрослой жизни. И так случилось, что к единственному празднику, в котором есть привкус волшебства и с которым люди связывают надежды, они оба оказались, по выражению самой Светланки, отверженными. Да, да, отверженными в любви, хотя, по выражению Стаина, бытовавшему в их городе, они принадлежали к "выдающимся" в своем поколении ребятам -- знакомства, дружбы и с Рушаном, и со Светланкой искали многие, опять же по Стаину "сочли бы за честь". Нет, не был случаен в тот день выбор Резниковой, и не нашлось бы парня, отказавшегося провести новогодний вечер с Леди, попасть в ее очаровательный плен.
      Возможно, одного не учла девушка, что Дасаев, кумир болельщиков не только Татарки, безнадежно влюбленный в Давыдычеву, никогда не слышал таких волнующих слов, не ощущал на себе нежные взгляды, не смущался по-девичьи от ее ласковых и горячих рук, не задыхался от сладких губ. А уж самому Дасаеву и на миг не могла прийти мысль, что слова, поцелуи, объятия, так долго вызревавшие в душе девушки, предназначались совсем другому, да хранить их было невозможно, разрывалось от тоски и горечи одиночества девичье сердце в праздник, суливший другим счастье и любовь. Вот тут он и подвернулся под руку -- заметный, печальный, одинокий... Наверное, роман с ним уж наверняка сразу вызовет разговоры и ее перестанут жалеть. Может, все было и не совсем так, ведь здесь все просчитать невозможно -- это не высшая математика, но такие мотивы неожиданно оказанного Рушану внимания не исключались.
      Скорее всего слова, жесты, улыбки Светланки можно было соотнести, с криком в горах после долгого и обильного снегопада, или с ударом кочерги в летку кипящего мартена, в обоих случаях рождалась лавина -- снега или горячего, брызжущего огнем металла, удержать которую никому не удавалось,--подобное произошло и с Рушаном. Копившуюся годами в его душе страсть, нежность, любовь, не имевшую выхода, тоже прорвало в ту ночь, и Светланка, сама раненная, услышала то, что жаждала услышать ее изболевшаяся душа, проще, встретились два сердца, открытых для любви. Конечно, они были пьяны не от бутылки шампанского, которую, кажется, и не опорожнили до конца. Их пьянили нежность слов, искренность взглядов, жестов, чистота помыслов, неожиданно открывшееся родство душ.
      Наверное, тому способствовала и музыка. В ту новогоднюю ночь в комнате, освещенной лишь жарко оплывавшими свечами, звучала разная музыка, но чаще минорная, она большое соответствовала настроению, их любимый Элвис Пресли в тот вечер не понадобился. Запомнилась и главная мелодия той ночи, та давняя зима оказалась звездным часом легендарного, рано ушедшего из жизни Батыра Закирова с его знаменитым "Арабским танго". Под щемящую грусть танго они танцевали в зале у светящейся огнем елки, и, казалось, сама богиня любви Афродита осеняла их крестным знамением, и не было, наверное, в ту ночь влюбленных более счастливых, чем они.
      Все способствовало тому, чтобы их отношения развивались стремительно, по нарастающей, и обстановка праздника окружала их долго, как по специальному сценарию. Начинались школьные каникулы, а это значит две недели подряд новогодние балы в "Железке", в "ОДО", в "Большевике" под джаз-оркестр братьев Лариных, вечера в каждой школе. Они жили в атмосфере праздника, музыки, веселья почти весь январь, потому что выпали три-четыре дня рождения, на которые их пригласили вместе, дважды были званы и на вечеринку к Стаину. Они виделись каждый день и проводили по много часов вместе. Иногда среди дня раздавался звонок в общежитии, и Светланка говорила с волнением в голосе: приходи, я соскучилась. Отбросив дипломную работу в сторону, Рушан спешил в особняк за зеленым дощатым забором. Кстати, первый в жизни номер телефона, которым он пользовался,-- Резниковой, он помнит его до сих пор: 3-32.
      В ту пору многое для него оказалось впервые. В начале февраля, опять же впервые, в их город приехал на гастроли Государственный эстрадный оркестр Азербайджана под управлением Рауфа Гаджиева. Красочные, яркие афиши, фотографии оркестра, певцов, танцовщиков, известного в ту пору конферансье Льва Шимелова, самого композитора Гаджиева украшали людные места их не избалованного артистами города. Казалось, на концерт ни за что не попасть. Выручил Стаин,-- достал для него билеты, да еще на первый ряд. А уж он сам ходил на все четыре программы, перезнакомился со всеми оркестрантами.
      Сегодня, хочет он того или нет, "роман" с Резниковой представляется ему сплошным праздником, так вышло, так случилось. И как же не праздник?! Они сидят в первом ряду концертного зала "ОДО", а перед ними на эстраде в четыре яруса полукругом высится едва ли не до самого потолка огромный оркестр. Продуманное освещение, мерцающие в темноте пюпитры, серебро труб, черные фраки и ослепительные парчовые жилеты оркестрантов, золотые зевы саксофонов, а на самой верхотуре блеск меди и перламутровых, огненных боков множества барабанов ударника. Многочисленные занавеси, меняющиеся в каждом отделении, хорошо продуманные задники, появляющиеся с каждым новым исполнителем, настоящие театральные декорации в концертной программе,-- то, к чему пришли звезды мировой эстрады много лет спустя.
      Фантастика? Да, пожалуй, при нынешнем упрощении всего и вся, и профессионально оркестр Рауфа Гаджиева, и еще несколько, которые он позже узнал, например, оркестр Орбеляна из Армении, Гобискери из Тбилиси, Лундстрема из Москвы, Вайнштейна из Ленинграда, любой из джазов Кролла, вряд ли в мастерстве уступали столь обласканным артистам Поля Мориа.
      "Что имеем -- не храним, потерявши -- плачем"-- это о нас, о нашей стране, и не только о канувших в Лету первоклассных оркестрах.
      Это было так давно, что еще не существовало знаменитого вокального квартета "Гайя", уже много лет назад распавшегося. А Теймур Мирзоев, Рауф Бабаев, Левка Елисаветский, Ариф Гаджиев просто пели вместе, и в ту пору, наверное, Лева даже не помышлял, что когда-то покинет воспеваемый им в песнях любимый Баку. Кто теперь помнит лирический тенор Октая Агаева, ведущего певца и любимца оркестра?
      Но Рушану не забыть, как Михаил Винницкий, подойдя к краю рампы и чуть склонившись в зал, глядя прямо на Светланку, повторил рефрен грустной песни: "Придешь ли ты?", а она инстинктивно прижалась к Рушану, хотя, наверное, ее волновало, что ее, единственную, он выделил из партера...
      Так катилась последняя студенческая зима Дасаева, и он был наконец-то счастлив. В марте у него начиналась двухнедельная преддипломная практика, и он еще с лета знал, что проведет ее дома, в Мартуке. Впрочем, в город он должен был вернуться через неделю,-- в составе сборной Казахской железной дороги по боксу он уезжал в Москву на первенство "Локомотива".
      Уезжая, он договорился, что Светланка каждый день будет выносить к вечернему поезду письмо,-- тогда в каждом пассажирском составе имелся почтовый вагон, и особо нетерпеливые пользовались им. Жаль, до наших дней не дожила подобная форма связи, вот выиграли бы влюбленные!
      Помнится влажный март, капель, оседающие на глазах сугробы, и он, стерегущий на улице почтальоншу. Еще увидя ее издали, он бежал ей навстречу, чтобы хоть на минутку раньше получить долгожданное письмо. Но... увы...
      Как рассказать минувшую весну,
      Забытую, далекую, иную,
      Твое лицо, прильнувшее к окну,
      И жизнь свою, и молодость былую?
      Как та весна, которой не вернуть...
      Коричневые, голые деревья.
      И полных вод особенная муть.
      И радость птиц, меняющих кочевья.
      Весенний холод. Серость. Облака.
      И ком земли, из-под копыт летящий.
      И этот темный глаз коренника,
      Испуганный, и влажный, и косящий.
      О, помню, помню!.. Рявкнул паровоз.
      Запахло мятой, копотью и дымом.
      Тем запахом, волнующим до слез,
      Единственным, родным, неповторимым.
      А он, как условились, исправно бегал к ночному поезду. Бросив письмо в щель сонного вагона, смотрел, как паровоз сыпал в морозную ночь, в темноту стылого неба искры. Ночь, пустынный перрон, безлюдные улицы, светящиеся окна медленно отходящего скорого -- о чем он только не думал в эти поздние часы!
      Накануне возвращения в город, на сборы, он уже по привычке дожидался почтальоншу, и она, завидев его, издалека махнула белым конвертиком -- как он помчался навстречу! Долгожданный конверт вблизи оказался бланком телеграммы: "Локомотив" срочно требовал его под свои знамена, отъезд намечался на три дня раньше. Наверное, хорошо, что до отбытия в Москву в городе у него оказалось несколько часов -- из разговора со Светланкой по телефону он узнал, что она все-таки собралась замуж за Мещерякова.
      Так внезапно начавшийся роман столь же внезапно оборвался.
      "Есть радость ясная вначале -- обида темная в конце"...-- но это опять поэзия.
      Сегодня Дасаеву хотелось бы запоздало принести многим людям извинения за нечаянно нанесенные обиды, попросить прощения и у тех ребят, с кем встречался на ринге на том первенстве "Локомотива", где он стал чемпионом. За две недели во Дворце спорта железнодорожников он заработал злую кличку --Лютый, к его радости, так и оставшуюся в Москве. Не мог же он тогда объяснить каждому, что у него душа болит, жаль, если у кого-то осталось впечатление, что он патологически жесток.
      Вернулись они домой уже в апреле, когда в их краях царила весна и ожил Бродвей. В ту пору телевидение еще не стало повсеместным, но в городе знали об успехе земляков на первенстве "Локомотива", тогда, как ни странно, был силен местный патриотизм. "Роман" с Резниковой, внезапно начавшийся и так же неожиданно для самого Рушана оборвавшийся, остался незамеченным, отодвинулся на второй план, никто ему не сочувствовал, не обсуждал. Скорее всего для всех "роман" этот остался как каприз Резниковой, дальновидный предлог, чтобы вернуть Мещерякова. А может, оттого, что отношения Светланки с будущим врачом давно все воспринимали всерьез, равно как и его отношения с Давыдычевой. Вообще всем казалось, что ничего не произошло, хотя его сердце, почувствовавшее дыхание любви, щемило от боли. Как максималист, он ощущал себя еще и предателем по отношению к Тамаре, в общем, запутался вконец, и однажды по пути в общежитие, задумавшись, вновь оказался у окон дома на улице 1905 года.
      Нигде в мире, наверное, не существовало такого отсчета времени: "пятилетку за три года", "год за два", хотя в первом случае термин из идеологического ряда, во втором из уголовного,-- для советского человека суть ясна. Нечто подобное происходило в ту весну и со временем у Рушана и его друзей: они жили такой насыщенной жизнью, с каждодневными открытиями, что можно было иной день зачесть за месяц. Они открывали мир, себя, упивались новыми, дотоле неизведанными чувствами, и все в ту пору случалось впервые.
      Тамара, учившаяся классом ниже, чем Светланка, неожиданно стала встречаться с одноклассником Резниковой, Наилем Сафиным. Наиль -- тихий, болезненный, домашний мальчик, вдруг стал провожать Тамару из школы, о чем тут же не преминули доложить Рушану. Но теперь, после "романа" с Резниковой, он считал себя не вправе вмешиваться, как делал до сих пор, да и Наиля всерьез воспринимать было смешно, тут, наверное, как и в случае с Резниковой, была какая-то уловка.
      Вообще события разворачивались с калейдоскопической быстротой. Одно он успел заметить, что Светланка очень тактично избегала компаний, где он мог появиться, да и он почему-то боялся такой встречи. Настроения особого гулять не было, и он усиленно занимался дипломом и готовился к первенству города по боксу, финал которого, по традиции, много лет подряд приурочивался ко дню открытия парка. Не было соревнования, которое бы так жаждали выиграть боксеры, как это. Можно стать чемпионом республики, призером первенства СССР, выиграть Спартакиаду народов СССР, стать чемпионом любого знаменитого спортивного общества, будь то "Спартак" или "Динамо", но город признавал только своих чемпионов -- вот кого знали, любили, почитали! Они становились кумирами на все долгое лето, а администрация парка вручала каждому победителю жетон, дающий право бесплатного входа на танцы на весь сезон. Для них оркестр мог повторить полюбившуюся мелодию, а строгие вахтеры дружелюбно улыбались, когда обладатель жетона, пропуская подружку вперед, говорил: "Эта девушка со мной..."
      В ту весну случилось много всяких событий, радостных и грустных, нужных и ненужных. Однажды среди дня он вынужден был ввязаться в драку в центре города, и в этот момент прямо на них вышли Тамара с Наилем. Говорят, оцепенев от страха, она вымолвила Сафину: "И этот бандит еще пытался за мной ухаживать..." Он потом долго старался не попадаться ей на глаза.
      А дело было так. В конце апреля выпала Пасха, и из-за нового батюшки, оказавшегося не в пример своему предшественнику не только молодым и красивым, но и деятельным, приход в городе ожил, и впервые религиозный праздник отмечался заметно. В то воскресенье Рушан зашел в библиотеку в "Железке" и собирался подняться вверх по Орджоникидзе на Бродвей, как подвернулись ему на улице братья Дроголовы, или, как их называли, "дроголята", отчаянные жиганы с "Москвы", где он жил в общежитии. Разумеется, они друг друга хорошо знали. "Дроголята" уже с утра "христосовались" с друзьями и знакомыми и пребывали в добром настроении. Узнав о намерении Рушана, и они решили прошвырнуться по Бродвею -- праздник все-таки!
      Дело шло к Первомаю, яркое солнце, зелень, кругом распахнуты настежь окна, цветут сирень, акация, поистине божий день.
      Тут нужно оговориться или, точнее, провести параллель между аристократией и уголовным миром. Да, да, прямую параллель: если аристократом можно быть только по крови, то и в уголовной среде, в высших ее сферах, та же ситуация, только мало кому известная, даже юристам, ибо их подготовка оторвана от жизни, как никакая другая профессия. Редко даже сверхотчаянному парню со стороны удается подняться в блатном мире до самых высот, здесь авторитетами становятся по рождению, по крови, остальных презрительно называют "парчук", и нет им абсолютного доверия, если у них даже несколько судимостей.
      Два старших брата "дроголят", не раз сидевшие, были широко известны в городе. И младшие "дроголята", выросшие под ореолом "знаменитых" братьев-жиганов, знали свое положение и пуще всего берегли "репутацию", говоря на жаргоне, не "бакланили" по пустякам.
      Обсуждая вчерашний футбольный матч, где Стаин забил "Локомотиву" три безответных мяча, отчего Татарку лихорадило всю ночь, они поднимались вверх по Орджоникидзе, мимо тех деревьев, у которых в новогоднюю ночь Рушан целовался со Светланкой. Дасаев издали заметил, что навстречу им спускаются вниз к вокзалу четверо рослых парней, постарше их. По шумному разговору, жестикуляции, громкому смеху ощущалось, что они уже "разговелись", отметили Пасху. Узкий тротуар не позволял разминуться, если не уступить друг другу, но, кроме Рушана, ни с той, ни с другой стороны никто не подумал сделать такую попытку, больше того, кто-то зацепил плечом одного из Дроголовых, и тут в секунду произошла цепная реакция. Увидев сверкнувшие злым блеском глаза "дроголенка", толкнувший презрительно выпалил:
      -- Что, козел, уставился, не можешь старшему дорогу уступить?
      Скажи тот что угодно, без слова "козел", наверняка обошлось бы без стычки, но в том-то и беда, что подобное блатные "кронпринцы" не могли оставить безнаказанно. Видимо, пытаясь замять назревавший скандал, Дроголов на всякий случай переспросил:
      -- Повтори, я не расслышал?
      И тот, явно уже подогреваемый подвыпившими дружками, повторил, педалируя на слове "козел".
      Не только для другого брата Дроголова, но и для Рушана стало ясно, что оскорбительный ответ -- сигнал боевой трубы, такого унижения, да еще прилюдно, "дроголята" снести не могли. И в ту же минуту, когда они, не сговариваясь, кинулись на обидчиков, появились на углу Тамара с Наилем. Драка с тротуара переметнулась на дорогу, и тут здоровенные парни, имевшие численный перевес, уверенные, что вмиг проучат зарвавшихся мальчишек, были позорно и жестоко биты. У одного из "дроголят" оказался легкий, незаметный плексигласовый кастет, и от его удара никто не мог устоять на ногах. Все произошло стремительно, в несколько минут, и собравшиеся на тротуарах, перекрестках зеваки вряд ли заметили тонкую полоску изощренного кастета, но Рушан понял, отчего такой страшной силы удар, от которого уже не поднимались.
      Кто-то, явно им симпатизирующий, крикнул: "Атас! милиция!"-- и они исчезли в соседнем дворе. Все время драки Рушан видел испуганное лицо Тамары, а на него кидался парень крепкого сложения, и ему никак не удавалось отправить его в нокаут, хотя раз за разом сбивал того с ног. Дасаев избегал ближнего боя, где был силен, не хотел накануне праздника заработать синяк.
      В тот день он высоко поднялся в глазах шпаны с "Москвы", ревностно относящихся к Рушану, державшемуся все-таки ближе к ребятам с Татарки, и не только из-за родства с Исмаил-беком и дружбы со Стаиным. Романтика блатной жизни его не привлекала, и близость с Исмаил-беком, и дружба "кронпринцев" Дроголовых для него не стоила и одной улыбки Давыдычевой, он понимал, что окончательно упал в ее глазах: о "бандите" доложили ему в тот же вечер.
      Вот так, как на американских горках, или проще, по-русски: из огня да в полымя.
      Иногда приходила шальная мысль, которой он, к счастью, ни с кем не поделился -- пойти "разобраться" с Мещеряковым, припугнуть Сафина, чтобы забыл дорогу на улицу 1905 года. Но душа, открытая любви, взрослела, мужала, не желала никаких разборок и конфликтов, и в случае с Мещеряковым он понимал, что посягнул на "чужое",-- "сталинские дети" все-таки еще помнили библейское "не убий", "не укради", "на чужое не зарься", впитанное от бабушек и дедушек,-- тогда еще не провозглашенный моральный кодекс жил в крови.
      То же самое и с Наилем... Не будь "романа" с Резниковой, он, возможно, мог и припугнуть парня, хотя молодым умом уже начинал понимать, что насильно мил не будешь.
      Вообще этой весной он чувствовал какой-то внутренний разлад во всем и даже иногда радовался, что через два месяца с небольшим покинет город, где не сбылись его сердечные мечты, и на новом месте попытается начать все сначала -- так думалось в ту пору. Казалось, с глаз долой, из сердца вон, и он с головой окунулся в проекты, хотя, надо отметить, учился он легко, и сроки дипломной работы, на его взгляд, были непомерно растянуты.
      Произошла в ту весну заметная странность: если ему решительно не везло в любви, то неожиданно многое открылось в боксе, где он и без того был без пяти минут мастером спорта. И причиной послужила та драка, на улице на Пасху. Отвлекая на себя одного из противников, он успевал помогать младшему "дроголенку", тому приходилось трудно. Рушан, сбивая с ног своего соперника, наносил и чужому короткий и резкий удар, отчего тот тоже валился на колени, но упорно поднимался и лез вперед, ребята попались крепкие, но в состоянии опьянения они не были страшны. Хотя все происходило молниеносно, Рушан с холодной расчетливостью сдерживал свой удар, боялся выбить костяшки пальцев, раньше такое опасение ему бы в голову не пришло, азарт подавлял разум. Но и это не все: он легко держал в поле зрения обоих противников, и уж совсем немыслимо, но он почти все время видел испуганное лицо Тамары. Обладая и силой, и техникой, и характером, он вдруг почувствовал, что ему открылось главное в боксе: пришли уверенность, хладнокровие, расчет, а зрение сделалось объемным, как в голографии, он видел как бы насквозь и упреждал хитроумно задуманную атаку. Это он понял на первых же тренировках к первенству города.
      Неожиданная уверенность, пришедшая к нему в квадрате ринга, дала душе необходимое равновесие, он обрел спокойствие, так необходимое перед боями. А еще в то утро, во дворе "Железки", напротив дома Резниковых, он боялся повернуть голову в сторону глухого зеленого забора в переулке, так ныло от тоски сердце.
      Его перевоплощение на ринге, новая, раскованная манера боя, в которой не сквозил бесшабашный азарт, бросались в глаза сразу, но связали это с опытом на первенстве "Локомотива": в столице, мол, пообщался с мастерами, пришла пора зрелости, но Рушан в объяснения не пускался. Только в эти дни грустно признался себе: жаль, что за четыре года я преуспел только на ринге. Да, только на ринге он чувствовал себя хозяином своей судьбы, мог диктовать волю, навязывать свою манеру, но это не слишком радовало Рушана, он не хотел связывать жизнь со спортом, хотя уже поступали заманчивые предложения.
      Город с нетерпением ждал соревнований на призы парка, особенно в легком весе, там собралось не только количественно, но и качественно наибольшее число претендентов, лихих парней в ту пору хватало, сборная СССР тогда на четверть состояла из казахстанцев, где бокс на долгие годы оказался спортом номер один.
      Самому Рушану казалось, что он исчерпал себя в этом городе, а жизнь в нем уже шла мимо него. Он потихоньку снялся с военного учета, сдал книги и спортивный инвентарь, числившийся за ним, оставалось лишь два дела с его участием: защита диплома и первенство города по боксу, о котором только и было разговоров на Бродвее.
      Но судьбе было угодно, чтобы в оставшиеся два месяца случились события, наполнившие жизнь Рушана новым светом, и все дни с новогоднего бала с годами сольются в один и станут той духовной основой, на которой формируется характер человека. Теперь, через десятки лет, когда на всем стоит несмываемое тавро "проверено временем", он понимает: то забытое, казавшееся случайным, временным, преходящим, оказывается, и было дарованным свыше озарением любви, тем, ради чего люди рождаются на свет -- любить и быть любимым.
      Благословенное время, волшебная жар-птица была рядом, только поверни голову, протяни руку...
      Бои на призы парка, начавшиеся за неделю до его открытия, дались Рушану нелегко. Особенно первый, из-за него, наверное, собралось невероятное количество зрителей, потому что волею слепого жребия в нем сошлись главные претенденты на чемпионский титул в легком весе: Дасаев -- Кружилин, часто встречавшаяся финальная пара в судейских протоколах тех лет. В конце первого раунда, когда до гонга оставалось несколько секунд, Рушан увидел, как среди болельщиков, занимавших ближайшие места к рингу, появились Тамара с Наилем, он даже мысленно раскланялся с ней, и в этот момент сильнейший боковой удар справа чуть не отправил его в нокаут, но спас гонг. Он мог бы поклясться, что видел в ту секунду, как его верные поклонники разом укоризненно оглянулись на Тамару, они поняли, что произошло. Но в оставшихся двух раундах он себе больше таких оплошностей не позволял.
      Болельщикам понравилась его новая манера ведения боя, оказавшаяся неожиданной для Кружилина. Куда подевался постоянно рвущийся в атаку, напористый, жесткий Дасаев? Вместо него по рингу легко, по-кошачьи вкрадчиво, изящно передвигался боксер, скорее напоминавший фехтовальщика, его удары оказывались молниеносными и точными и возникали из ничего, уследить их, казалось, невозможно, а каждая атака противника словно читалась им, разгадывалась, упреждалась нырками, уклонами и мощными встречными. "Словно кошка с мышкой", как прокомментировал Стаин первую победу Рушана. Он стал в ту весну не только чемпионом, обладателем заветного жетона, но и получил приз как самый техничный боксер турнира. Говорят, что с него начался у них "красивый" бокс в городе, но то было последнее выступление его в Актюбинске.
      После торжественной части, где вручали грамоты, жетоны, призы, произошла незаметная, вряд ли кому бросившаяся в глаза сцена,-- от нее, наверное, и следует вести отсчет еще одной влюбленности Дасаева.
      Когда он спустился с высокой летней эстрады, где были натянуты канаты ринга, его обступили болельщики, знакомые и незнакомые, но ближе всех оказались к нему ребята и девушки из железнодорожных школ, для которых он был своим вдвойне, потому как представлял родной для них "Локомотив", что еще раз подтверждало: тогда местный патриотизм не был пустым звуком. Нечто подобное можно наблюдать в последние десятилетия в Америке, но там бросается в глаза патриотизм в отношении страны: нет дома, где не имели бы государственного флага США, но он, наверное, начинается с такой вот любви к своим парням, выигравшим обыкновенное первенство города. Когда его обступили плотным кольцом, стоявшая ближе всех к нему Ниночка Новова, проведя вдруг нежными пальцами по кровоподтеку под глазом, полученному в финале, с трогательным участием спросила:
      -- Не больно?
      Рушан улыбнулся в ответ, и вдруг, не раздумывая, вручил ей приз --большую хрустальную вазу, в ту пору, видимо, из-за изобилия, одаривали хрусталем, и только из знаменитого Гусь-Хрустального,-- сказав при этом:
      -- А это мой личный приз самой очаровательной болельщице...
      Кто-то предложил сфотографироваться вместе, на память. И опять же Ниночка, передав Стаину вазу, достала изящную пудреницу и припудрила налившийся синяк, и Рушану было очень приятно ее внимание.
      Сфотографироваться рядом с чемпионом собралось так много друзей и знакомых, что фотограф стал рассаживать и расставлять их, а в центре оказались Рушан с Ниной. Пока шла суета, кого куда усадить или поставить, Светланка, находившаяся рядом с Мещеряковым, улучив момент, бросила ему веточку сирени, опять же, кроме них, вряд ли кто увидел этот жест.
      В парке уже гремел джаз-оркестр. Первый танцевальный вечер сезона начался, и большинство болельщиков перешло из летнего театра эстрады, где проходил боксерский турнир, на танцевальную площадку.
      Ниночка, обнимая огромную вазу, сказала вдруг Рушану:
      -- Твой подарок напоминает мне троянского коня. Надеюсь, он сделан без умысла? Я ведь пробилась к тебе, жаль ты не видел, как я толкалась, чтобы хоть раз в жизни попасть на танцы по жетону для чемпионов, тем более в день открытия парка. Сегодня или никогда, такая я, Дасаев, тщеславная...
      В ту пору они изощрялись в какой-то иносказательно-шутливой манере, с заметным налетом высокопарности, в которой всегда присутствовал подтекст. Особый стиль разговора их юности, позже он никогда не встречал подобного.
      -- Почему ты решила, что ваза помеха твоему желанию? Мы ее пристроим музыкантам, на всеобщее обозрение... А на танцы, Ниночка, моя неожиданная болельщица, я приглашаю тебя с удовольствием...
      Нина улыбнулась и опять в шутливой манере игриво добавила:
      -- Только при входе на танцы, где сегодня огромная очередь, которая наверняка расступится перед тобой, скажи, пожалуйста, контролеру погромче: "Эта девушка со мной..."
      Все вокруг заулыбались. Неделю назад у них в городе прошел фильм Феллини "Ночи Кабирии", ставший навсегда знаменитым. Там была сцена, когда Джульетту Мазини, у ресторана, подбирает в свою роскошную машину с откинутым верхом некий известный актер, и она, захлебываясь от восторга, кричит товаркам: "Смотрите, смотрите, с кем я еду!" Запоминающийся момент, и Ниночка ловко переиначила удачную мизансцену, удвоив успех всеобщего любимца Дасаева.
      После танцев большой компанией, продолжая обсуждать финальные бои, они возвращались на "Москву", в поселок железнодорожников, где на улице Красной жила и Ниночка Новова. Круг общих знакомых и у Ниночки, и у Рушана состоял в целом из одних и тех же людей, "выдающихся", по высокопарному выражению Стаина, кстати, имевшему прочное хождение в быту их провинциального города, и они, конечно, знали друг о друге все. Да и открытость была характерной чертой того давнего времени.
      Конечно, Ниночка знала, что Рушан безнадежно влюблен в Давыдычеву, слышала и о "романе" с Резниковой, с которой дружила с первого класса и состояла в давно сложившейся симпатичной девичьей компании.
      И Рушан ведал о Ниночке немало: она, как и Стаин, грезила Ленинградом, хотела стать врачом. Знал, что она тоже безответно влюблена в Рената Кутуева, высокомерного мальчика из второй школы, увлеченного только джазом, а точнее саксофоном. Поговаривали, что ему уже зарезервировано место в знаменитом оркестре Эдди Костаки. Кокетливо-изящная, насмешливая Новова, на которой задерживалось немало влюбленных юношеских взглядов, ни с кем до сих пор не встречалась, а на дворе стояла последняя школьная весна, и через месяц-другой она отбывала на берега Невы, как ей казалось, навсегда.
      Наверное, вечер в день открытия парка так и остался бы эпизодом, связанным с хрустальной вазой и трогательным вниманием Нововой, если бы на следующий день в общежитии не раздался телефонный звонок Стаина. Жорик передал приглашение Галочки Старченко из тринадцатой школы на день рождения и очень рекомендовал пойти, уверял, что соберутся там "интересные" люди. Планов на вечер, хотя и праздничный, первомайский, Рушан никаких не строил и согласился, ибо у Стаина был отменный нюх на подобные вечеринки, что и говорить, Жорик умел развлекаться: вокруг него и крутилась молодежная "светская" жизнь их городка.
      Милые, трогательные дни рождения, они тоже глубоко врезались в память Рушана, сколько радости они доставляли и имениннику, и его гостям. Сегодня, когда он невольно сравнивает прошлое и настоящее, Рушан понимает, как много в ту пору было счастливых семей, ведь там, где нелады, гостей не созывают. Не исключение была и семья Старченко, где в любви и обожании росла еще одна прелестная девушка, по определению Стаина, из категории "выдающихся"-- в это понятие вкладывался широчайший спектр качеств: от прекрасной учебы, высоких спортивных результатов до неординарной манеры одеваться, держаться, шутить, танцевать -- короче, иметь свое лицо.
      "Выдающиеся" служили как бы катализатором в своем поколении, благодаря им сближалась молодежь, наводились мосты между школами: второй, где учился высокомерный Ренат Кутуев, сорок четвертой, где учились Давыдычева и самый известный поэт их города -- Валька Бучкин, и, конечно, сорок пятой, законодательницей юношеской моды и всех благих начинаний, где лидировал денди Стаин, и заканчивали ее Светланка Резникова, Ниночка Новова, а благодаря Старченко в ту весну прославилась и тринадцатая. Самому Рушану через годы кажется, что он закончил обе железнодорожные школы, и сорок четвертую, и сорок пятую, его симпатии, интересы тесно переплелись между ними.
      Актюбинск той поры на три четверти состоял из собственных разностильных домов. Как шутил Стаин: "У нас город на английский манер, весь -- из частных владений". В собственном доме за хлебозаводом жили и Старченко. На удивление, встречал их сам отец Галочки, оказавшийся рьяным болельщиком, он не пропускал ни одного матча "Спартака", за который играл Стаин. Переживал он вчера в парке и за Дасаева и очень обрадовался, когда узнал, что они сегодня будут у дочери на дне рождения.
      Когда они с Жориком появились в просторном зале, уставленном столами в форме буквы "П", гости уже рассаживались. Хотя их отовсюду зазывали, обращаясь по имени, многие ребята не были знакомы ни Стаину, ни Дасаеву, видимо, Галочка, пользуясь случаем, решила широко представить своих друзей и подруг из тринадцатой. И вдруг, откуда-то сбоку, раздался знакомый голос, обращенный к Рушану. Оглянувшись, он увидел Ниночку Новову, мило показывающую ему на пустующее рядом место.
      -- А этот стул я берегла для тебя с той минуты, когда узнала, что ты зван к Галочке. Ты вчера об этом и словом не обмолвился, считай, сюрприз не только для Старченко...
      Говоря шутливо, она так маняще глядела на Рушана, что ему невольно вспомнился новогодний бал, где Резникова сказала у колонны: "Ты мой пленник, мы сегодня двое отверженных..."
      Много позже, в Москве, в театре эстрады, он был на премьере программы Аркадия Райкина "Светофор-2", и там его поразила одна мизансцена, не типичная для великого актера, и наверняка мало кто помнит о ней. На сцене, в полумраке, стоят, чередуясь, мужчина -- женщина, мужчина -- женщина, десять человек, но назвать это парами нельзя, хотя они все и влюблены друг в друга, но влюблены невпопад -- об этом говорят их письма, телефонные звонки, полные любви, нежности, страсти, мольбы, жертвенности; казалось бы, переставь их местами, поменяй им телефоны, и все они будут счастливы, каждый из них открыт для любви, достоин ее, страдает, но в том-то и трагедия, что нет силы изменить ситуацию и обстоятельства -- и несчастливы все десять.
      Тогда, на Берсеневской набережной, в зале театра, ему вспомнился день рождения Галочки Старченко, и тут же выстроился тоже знакомый ряд: Наиль Сафин, влюбленный в Ниночку Новову, встречается с Тамарой Давыдычевой, а на Рушана, не добившегося благосклонности девочки с улицы 1905 года, затаенно глядит Ниночка. Казалось бы, поменяй судьба местами, и все сложится... Но в том-то и загвоздка, что Наиль не нужен Тамаре, как и он Нововой, в том-то и беда, что никого и ничего нельзя поменять местами. И в этом -- еще одна тайна любви или жизни, не поддающаяся разгадке... Но все это ясно теперь, когда прошли годы и прожита жизнь.
      А тогда... Какие замечательные тосты провозглашал вдохновенный Стаин, казалось, никого не обошел вниманием: ни именинницу, ни прекрасную половину гостей, ни вчерашнюю победу Дасаева, ни Ниночку, оказывается, проявляющую интерес к боксу, особенно к чемпиону,-- все тепло, мило, иронично, высокопарно. Возможно, со стороны это выглядело манерно, но таков был стиль, им тогда хотелось какой-то другой жизни, подсмотренной в зарубежных кинофильмах, вычитанной в книжках, и они старались приобщиться к ней как могли -- здесь в ход шло все: спорт, музыка, наряды и, конечно, речь.
      Весело катилось застолье, все были приветливы, любезны, учтивы друг с другом. Стоял теплый майский вечер, и запах персидской сирени, цветущих яблонь сквозь распахнутые настежь окна, казалось, пьянил и без вина. Но вино, шампанское они пили, что скрывать. Наверное, в этот день за столом собрались только влюбленные, и любовь, ее жар витали над столом, в зале, в спальне Галочки, куда уже украдкой кто-то скрывался на минуту-другую сорвать давно обещанный поцелуй. Как горели глаза у юношей, как пылали щеки у девушек!
      Опять же сегодня, запоздало, через годы, наука доказала, что есть ощущения, которые передаются всем. Тем состоянием в тот давний майский вечер могла быть только любовь, она околдовывала, обнадеживала даже тех, кого еще не коснулись ее крылья. Звучали разные ритмы, от рок-н-роллов Элвиса Пресли до буги-вуги Джонни Холидея, которые почему-то незаметно сменились минорными мелодиями танго. И вновь, как на Новый год, на темной улице чаще других слышался грустный голос Батыра Закирова, его знаменитое "Арабское танго".
      Как хорошо, что в зале давно выключили свет и танцевали так близко, что Ниночка в эти минуты не видела глаза Рушана, хотя ощущала его волнение... Ведь все было так недавно, а Батыр Закиров раз за разом напоминал ему об этом...
      У Рушана так испортилось настроение, что в перерыве между танцами он предложил Стаину исчезнуть "по-английски", но Жорик не отходил от некой Зиночки, его очередного открытия того вечера: для нее, как для Наташи Ростовой, то был первый выход в "свет",-- и вдруг такой успех, многие ребята с интересом посматривали на нее. Но Стаин, почувствовав настроение друга, сказал: "Уйдем через час, когда кончится поэтическая часть". Он слышал, что Бучкин собирается сегодня читать новые стихи.
      У молодежи уже давно сложилась традиция, что на вечеринках читали стихи, у них в компании имелись свои признанные поэты, и блистал среди них Валентин. Не возбранялось читать и чужое, но отдавалось предпочтение, конечно, лирике, и этого момента всегда с нетерпением ждали девушки, порой происходили такие скрытые объяснения в стихах... Удивительно благодатное время для поэзии, даже Стаин вряд ли мог тягаться в популярности с Бучкиным,-- слово, рифма обладали тогда волшебной силой.
      Валентин пришел в тот вечер к Старченко с Верочкой Фроловой, с которой у него шумно и нервно длился "роман", хотя вряд ли кто пытался вклиниться между ними. Бучкин называл Верочку своей Беатриче и не замечал восторженных девичьих взглядов, посылаемых ему отовсюду, ведь он писал такие стихи о любви...
      В тот вечер Валентин выглядел грустным, но порадовать стихами не отказался, когда хозяйка вдруг выключила радиолу и объявила: "Час поэзии настал". Опять же по традиции он начал читать стихи первым, и сквозь полумрак зала его задумчивый взгляд все время тянулся к Верочке, притулившейся у голландской печи и почему-то зябко обхватившей руками плечи.
      Удивительные стихи лились как музыка, а на лице Верочки, освещенном молодой луной, заглядывающей в распахнутое окошко, не читалось ни любви, ни радости. Странной, нереальной казалась эта картина Дасаеву, хотелось закричать, спросить: "Вы же рядом, отчего печаль, почему такие грустные, до слез, стихи?" Это навсегда осталось для Рушана тайной. С Валентином они потом больше не виделись, не встречались в печати и его стихи, хотя он долгие годы искал в периодике его имя. В тот вечер Валентин как никогда был ему близок, понятен, может, из-за стихов, может из-за за грустного взгляда, тянувшегося к девушке, зябко обхватившей тонкие плечи.
      "Мы все в эти годы любили, но мало любили нас..."
      Ниночка, занявшая единственное кресло в зале, сидела у проема входной двери, и свет из коридора хорошо высвечивал ее лицо. Время от времени она нервным движением поправляла прическу, словно отбрасывала тяжесть волос от высокой и длинной шеи с тонкой ниткой жемчуга на ней. Как только Валентин начал читать, она вся подалась вперед, и, казалось, ничто не в состоянии отвлечь ее внимание, вся ее фигура, осанка излучали нежность, изящество, беззащитность. "Лебедь",-- пришло вдруг на ум Дасаеву.
      Рушану доставляло удовольствие наблюдать за ней, но с каждым стихотворением все ниже и ниже опадали девичьи плечи, нервнее становились жесты, восторженный взгляд гас на глазах. В эти минуты Рушан понял популярность Бучкина, ощутил магическую силу слова, искусства. Ведь все, чем делился печальный поэт, было и ей знакомо, понятно -- безответная любовь. Когда Валентин заканчивал, она сидела, вжавшись в кресло, и Рушан видел побелевшие от напряжения пальцы рук, впившихся в узкие подлокотники кресла. Хотелось подойти, сказать ей что-нибудь приятное, ласковое, обнадежить, поцеловать в нежную шейку, шепнуть что-то волнующее, как это умел Стаин. Например: "Какая вы сегодня очаровательная, мадемуазель Новова" или "Поделитесь секретами красоты и обаяния, восхитительная Нина, вы так несравненны всегда..." Но Рушан сказать так не мог, да и не умел, у него у самого от печали Валентина влажнели глаза, где уж тут приободрить другого, хотя в эти минуты он ощущал к Нововой невероятный прилив нежности, готов был на все, лишь бы с ее прекрасного лица исчезла пелена грусти...
      Жорик, пристроившийся у стены за спиной Зиночки, время от времени наклоняясь к ней, что-то говорил ей на ушко, но она, сидевшая от Ниночки на расстоянии протянутой руки, вряд ли слышала жаркий шепот Стаина. Во все глаза, впервые так близко, она смотрела на самого известного в городе поэта, и, судя по всему, он ей тоже нравился; и сердцеед Стаин предусмотрительно пытался разрушить эти чары. Но вряд ли можно было спортсмену тягаться с поэтом.
      Как только Валентин закончил и в зале возникло некоторое замешательство, хлопки, возгласы одобрения, Жорик выскользнул в коридор и стал подавать Рушану знаки, он помнил о том, что собирались потихоньку покинуть дом Старченко. Но тут произошло невероятное, этот шаг Рушан не может осмыслить всю жизнь, даже сегодня, когда "отцвели его хризантемы", это, наверное, тоже из разряда таинств любви.
      Когда совсем недавно, в марте, он ежедневно поджидал почтальоншу и бегал к ночному поезду, чтобы опустить письмо Светланке, ему случайно попал в руки томик Лермонтова. Он, как и многие его сверстники в те годы, полюбил поэзию, полюбил на всю жизнь и, исходя из своего опыта, мог сказать сегодня с уверенностью: "Любите поэзию, поистине в ней убежище от многих невзгод. В поэзии, как в Коране, есть ответы на все вопросы жизни, только ищите своего поэта, свои стихи, они есть..." Разве не удивительно, что когда он узнал о том, что Светланка решила выйти замуж за Мещерякова, ему тут же пришли на память из глубины сознания строчки:
      Такая долгая зима, такая долгая разлука,
      До крыш занесены дома,
      Пойди найди в снегах друг друга.
      Но легче зиму повернуть,
      Назад по временному кругу,
      Чем нам друг другу протянуть
      Просящую прощенья руку.
      Нарушь обычай, прибери квартиру
      И даже память вымети в сугроб...
      В конце томика на первой же открытой странице оказался известный монолог Арбенина из "Маскарада":
      Послушай, Нина, я смешон, конечно,
      Тем, что люблю тебя безмерно, бесконечно,
      Как только может человек любить...
      Эти строки как нельзя лучше отражали тогдашнее настроение Рушана, вот только имя "Светланка" не укладывалась в рифму, а так -- словно по душевному заказу, а точнее, будто его собственные строки. И эти стихи сами, без труда, легли в память, и он собирался прочитать их как-нибудь при встрече Резниковой, но все так неожиданно оборвалось, и казалось, эти строки никогда больше не пригодятся. И вот...
      Пока девушки, препираясь, стали выталкивать друг дружку читать стихи вслед за Валентином, Рушан подал знак Стаину и двинулся к двери. И тут у самого порога обернулся... Нина словно почувствовала, что он уходит, и подняла на него свои затуманенные глаза, будто вопрошая: "И ты меня оставляешь одну?" Рушану даже показалось, что она протянула руку, словно хотела его удержать. И вдруг он театрально отступил назад и, обращаясь только к Нине, хорошо просматриваемой отовсюду в освещенном проеме двери, стал читать знаменитые лермонтовские строки:
      Послушай, Нина...
      Он был в странном состоянии, как после тяжелого удара на ринге, когда автоматизм защитных движений спасает от нокаута, но строка за строкой придавали ему уверенности, возвращали в реальность. И снова, как на ринге, он видел своим неожиданно открывшимся объемным зрением все вокруг. Прежде всего Стаина, онемевшего, оцепеневшего, со смешно отвисшей челюстью, не понимающего, что происходит, такого от молчальника Дасаева он не ожидал. Позже Жорик долго будет рассказывать эту сцену в лицах. Но мелькнувший на секунду Стаин его не волновал, он видел чудо преображения Нововой.
      Она, завороженная, словно лебедь, оторвалась от спинки кресла и, готовясь взлететь, взмахнуть прекрасными крылами, потянулась к нему взглядом, теплеющим лицом. В эти минуты для нее не существовало никого в целом мире, только -- он и она, хотя наверняка чувствовала, что на них, затаив дыхание, смотрят все гости, понимая, что это кульминация дня, тот сюрприз, которого так ждут на каждом поэтическом часе. Снова, как в начале вечера, она легким, изящным жестом отбросила тяжелые темные волосы от матовой шеи. И этот свободный, полный достоинства жест говорил: "Вот я какая, какие мне читают стихи!" Сегодня, спустя годы, он не стал бы отпираться, что это прозвучало как объяснение в любви к прекрасной Нововой, но тогда...
      В лермонтовский монолог он вложил всю боль исстрадавшегося сердца, не познавшего любви, это было как бы его последнее "прощай" компании, с которой он вот-вот должен расстаться навсегда. Возможно, он хотел подчеркнуть, что они с Ниночкой одинаково несчастны, одиноки в этот чудный майский праздник, в гостеприимном доме именинницы Старченко. Но под чувства сложно подводить теории, анализировать их, он и сейчас не может объяснить, что с ним было, да и надо ли...
      Слова, пришедшие внезапно, так же неожиданно иссякли, и Рушан стоял, не смея сделать шаг ни к двери, к дожидавшемуся Стаину, ни назад, чтобы протянуть Нине руку. Выручили ярко вспыхнувшая люстра под высоким потолком и неожиданные аплодисменты поднявшихся с мест гостей. Дальше читать стихи сегодня никто не решился бы. И вдруг, когда Ниночка, по-прежнему не замечая никого вокруг, поднялась ему навстречу, свет в зале снова погас, и тотчас зазвучало "Арабское танго". Она положила ему обе руки на плечи и, приблизив взволнованное лицо, тихо прошептала:
      -- Я так счастлива, спасибо тебе...
      Со дня рождения Галочки Старченко и можно вести отсчет его новой влюбленности.
      Май в их краях, без сомнения, самый дивный месяц. Весна в степные просторы приходит с запозданием, и только в мае природа набирает силу, во всей красе распускаются деревья, в каждом палисаднике цветут сирень, акация, а небольшой сад на улице Красной, словно окутанный дымом, белел шатрами цветущих яблонь. Позже, когда он будет слышать известную песню "Яблони в цвету" рано ушедшего певца и композитора Евгения Мартынова, он всегда будет вспоминать тот давний май.
      Это в конце мая Нина однажды сказала: "Мы с тобой как осужденные". И он понял, о чем она: да, как заключенные, зная приговор, невольно считают дни, они тоже делали свои зарубки, ибо тоже знали даты своего отъезда, и даже точно, кому куда. К тому времени Рушан получил назначение в Кзыл-Орду, а Нину ждал Ленинград.
      Оттого, словно наверстывая упущенное, они старались видеться каждый день. Встречались с какой-то взрослой страстью, упоением, не отказываясь ни от каких компаний. Они чувствовали себя по-свойски и среди "дроголят", и рядом с дружками Исмаил-бека, на веранде летнего ресторана в парке и в компании Стаина. В ту весну они были словно наэлектризованы -- возле них всегда собирались друзья, приятели, поклонники, болельщики, их захватывало бесшабашное веселье, слышались шутки, смех. Наверное, в душе большинство из них ощущали, что навсегда прощаются с Актюбинском -- городом их детства и юности.
      Ниночка в веселье оказалась неудержимой, и вряд ли кто, кроме Стаина, уступал ей в фантазии, энергии. Какие импровизированные вечеринки возникали спонтанно после танцев где-нибудь в глухом скверике или у кого-нибудь в палисаднике, какие песни звучали под гитару!
      Никто не узнавал тихую, очаровательную Новову. Однажды она сказала небрежно контролеру танцплощадки: " Этот молодой человек со мной",-- и сделала особое движение корпусом в стиле Дасаева, в точности повторив его коронный нырок, отчего весело зааплодировали все стоявшие у входа.
      В общем, они развлекались, пытаясь растянуть сутки, боясь расстаться до утра, а время сужалось, как шагреневая кожа.
      За три дня до назначенного отъезда Ниночки в Ленинград Рушан находился в общежитии. Защита диплома позади, через неделю у него выпускной вечер, и он тоже отбудет из города, где сбылись и не сбылись его мечты.
      В ту среду ему припомнился точно такой же жаркий июньский полдень, ровно четыре года назад, когда он на крыше ташкентского скорого добирался в город, чтобы сдать документы в техникум. Каким соблазнительным, таинственным виделся ему, поселковому мальчику, город, с невероятно долгой учебой -- и вот все промелькнуло как один день, и снова новый виток жизни, и опять все начинать с нуля. Что ждет его в неведомой Кзыл-Орде? Такие вот невеселые мысли одолевали его в тот час, но на лицо набегала улыбка, когда он время от времени невольно вспоминал о предстоящей встрече с Ниной. В последние дни летняя ночь казалась им такой короткой, невероятно быстро начинало светать, и гудок алма-атинского экспресса долгим сигналом на входных стрелках обрывал свидание. Ниночка, тяжело вздыхая, говорила:
      -- Пора прощаться, милый. Как жалко, что в июне так поздно темнеет и так рано светает, но мы с тобой не властны над природой...
      Вдруг его мысли о предстоящем свидании прервал случайно заглянувший в дверь парень из соседней комнаты. Увидев Рушана, он удивленно спросил:
      -- Ты что тут прохлаждаешься, не провожаешь свою Ниночку? Я сейчас с вокзала, видел ее на перроне с родителями, уезжает.
      Одним рывком Рушан вскочил с кровати.
      -- Как уезжает?-- тревожно спросил он, не вникнув еще в суть неожиданного известия.
      -- Обыкновенно. В восьмом, купейном вагоне. Поспеши, еще минут десять до отхода московского, я на велосипеде с вокзала...
      Рушан, не дослушав последних слов, кинулся к распахнутому окну и в мгновение ока оказался на улице.
      Он бежал, распугивая по дороге одиноких прохожих, не замечая зноя, не пытаясь скрыться в тени придорожных карагачей, по обезумевшему лицу парня читалось -- случилась беда.
      Добежав до путей, он увидел нечетный состав, катящийся к вокзалу. Рискуя расшибиться, он сумел на бегу запрыгнуть на подножку нефтеналивной цистерны с переходным тамбуром. Как он торопил товарняк! Сигнальные огни хвостового вагона пассажирского поезда он видел хорошо, экспресс еще стоял.
      Нечетный, сбавив ход, стал сворачивать на боковые пути для грузовых составов, и Рушан, спрыгнув на межпутье, побежал снова, до перрона оставалось несколько десятков метров. Как хотелось ему успеть! Увидеть ее лицо, глаза и, если удастся, спросить -- почему тайком? Почему так жестоко, не по-человечески?! Словно он чувствовал, что будет мучаться потом этими вопросами всю жизнь.
      Рушан уже вбежал на перрон, когда хвостовой вагон качнулся, слегка подался вперед, но он сделал усилие, оставляя за спиной вагоны под номером двенадцать, одиннадцать, десять. Вокзал в этот час был запружен провожающими, и, лавируя между ними, Рушан терял скорость. Задыхаясь, он бежал рядом с катившимся девятым вагоном и уже видел, как Ниночка, высунувшись из приспущенного окна, махнула рукой. Кому? Он рванулся из последних сил, пытаясь попасться хотя бы на глаза ей, но девятый вагон уже обгонял его, затем десятый, одиннадцатый... И он устало остановился, не в силах оторвать взгляд от тоненькой девичьей руки, еще махавшей кому-то.
      Родители Нины увидели его сразу и, возможно, обрадовались, что состав стремительно набирал скорость, они боялись, что этот отчаянный парень вскочит в отходящий поезд. Но тогда подобная мысль не пришла ему в голову. Когда последний вагон скрылся за выходными стрелками, он обернулся и увидел, что стоит почти рядом с ее родителями. Не смея поднять заплаканное лицо, он медленно, по-стариковски сутулясь, поплелся прочь. Что он мог сказать им? Они и так все видели.
      В тот вечер, впервые, он крепко выпил со Стаиным и с ребятами с Татарки. Возвращаясь из парка домой, в общежитие, он повстречал Бучкина с Фроловой. Валентин уже знал о том, что случилось утром на вокзале. Верочка, жившая рядом со станцией, ходила на перрон за свежим хлебом, что подвозят к московскому скорому, и все видела. Валентин увел Рушана к себе, и они проговорили до глубокой ночи. Утром, когда они завтракали на кухне, Валентин вдруг сказал:
      -- Твоя история просится в стихи, послушай...
      Я познал поцелуев сласть,
      Мое счастье было в зените...
      Но Рушан протестующе замахал руками:
      -- Перестань, без тебя тошно...
      Сегодня, спустя много лет, Дасаев жалеет, что остановил поэта. Какие строки шли дальше? Тайна, которой нет разгадки, а эти две строчки запомнились на всю жизнь: "Я познал поцелуев сласть..."
      В оставшиеся дни до выпускного вечера, где вручали дипломы, он почти не выходил в город, слонялся по пустеющим с каждым часом комнатам общежития. Словно вагоны в день отъезда Ниночки, мелькали, стремительно убывая, дни: пять, четыре, три... Как он торопил их, жизнь казалась невыносимой. Если разрыв с Резниковой он еще как-то мог объяснить, то бегство Нововой принял как рок, как наказание свыше за... предательство. Да, да, за предательство, ведь иногда, поздно ночью, зная, что все равно не уснуть, он потихоньку пробирался на улицу 1905 года и подолгу стоял у темных окон сонного дома Тамары. Как молил он у нее мысленно прощения, как жалел, что она не догадывается, что творится у него в душе. Он ведь не знал, что в те дни в одной компании, где какие-то девушки, пытаясь задеть ее, упомянули о влюбчивости некогда верного ей Дасаева, она сказала, гордо вскинув голову:
      -- Если в этом городе он кого и любил, то только меня, и не заблуждайтесь на этот счет...
      Попасться ей на глаза Рушан не решался, хотя наблюдал иногда за нею издали, и в одно из ночных бдений у ее темных окон пришла мысль --попрощаться с ней хотя бы письмом, ведь не шутка, четыре года -столько времени в этом городе их имена произносили рядом, даже если и не сложились у них отношения.
      Неожиданное решение наполнило на время жизнь смыслом. Целыми днями он не вставал из-за стола, но три школьные тетрадки, исписанные его четким почерком, трудно было назвать письмом, скорее исповедью его исстрадавшейся, запутавшейся души, где он пытался сказать, что она значила и значит для него. Выходит, сегодняшняя попытка исповедаться на склоне жизни не первая...
      Однажды, вернувшись с обеда, он застал в слезах соседа по комнате, Юрия Калашникова, по кличке Моряк.
      -- Кто обидел?-- первое, что спросил Рушан у своего верного поклонника, которого в общежитии называли его адъютантом.
      Моряк зашмыгал носом и показал на тетрадку глазами:
      -- Ты, оказывается, так любишь Томку... У меня от твоего письма просто сердце заболело, так жалко тебя... Никогда не думал, что так можно терзаться... Ты уж извини, что прочитал,-- и, продолжая шмыгать носом, обнял обескураженного Дасаева.
      Такого от далеко не сентиментального Моряка Рушан не ожидал.
      -- Давай выпьем за любовь, за Тамару. Я уже сбегал за бутылкой,--предложил вдруг Калашников.
      За бутылкой вина Моряк и убедил Рушана, что нужно пойти попрощаться, и "письмо", конечно, отдать лично.
      У него остался последний вечер в Актюбинске, отступать было некуда, завтра вечерним поездом он навсегда покидал город. После обеда, захватив тетради, он пошел на улицу 1905 года.
      На звонок вышла сама Тамара и, что странно, не очень удивилась его визиту, улыбнулась, словно ждала, пригласила в дом, но он не решился войти. Сказал, что вчера получил диплом и сегодня у него последний вечер, завтра он уезжает навсегда и просит ее сходить с ним хотя бы в кино. Протягивая тетради, добавил: "А это то, что мне всегда хотелось сказать тебе". Тамара благосклонно взяла тетради и спросила, во сколько он зайдет за нею.
      Не веря в реальность разговора, Рушан назвал время, мысленно благодаря Моряка за совет. Ведь не прочитай тот его "письма", вряд ли он решился бы показаться на глаза девушке.
      Возвращаясь в общежитие, встретил Наиля Сафина, направляющегося туда же, откуда он только что ушел. Он поздоровался с ним кивком головы, но радости выказывать не стал. Бедный Наиль наверняка был для Тамары тем же, чем и он для Резниковой или Нововой, оба они оказались глубоко обиженными, он понимал это еще тогда.
      Задолго до назначенного времени он стоял в тени отцветших акаций, напротив ее дома, до конца не веря, что сейчас распахнется калитка и выйдет Тамара. И вдруг он провалился памятью в то далекое лето, когда волею судьбы впервые встретил ее у "Железки" с нотной папкой в руках и, как зачарованный, пошел за ней следом и долго стоял на этом же самом месте в надежде увидеть ее силуэт за легкими тюлевыми занавесками в распахнутом окне. И вот сегодня -- первое настоящее свидание; каким долгим, в четыре года, оказался путь к нему.
      Она появилась минута в минуту, издали обворожительно улыбнулась и спросила так, словно они встречаются давным-давно:
      -- Ну, куда мы идем сегодня, Рушан?
      У него были билеты в кинотеатр "Культфронт", рядом с парком, и он предложил пойти на английский фильм "Адские водители", а потом, если будет настроение, заглянуть на танцы. Все прошедшие годы с того летнего вечера Рушан мечтал когда-нибудь встретить повтор этого остросюжетного фильма, чтобы заново пережить ощущения той единственной встречи, когда он сидел рядом с Тамарой, держал в горячих ладонях ее руки, и она не пыталась убирать их, пальцы вели какой-то нежный, волнующий разговор, сплетаясь, узнавая, лаская друг друга. Он хорошо помнит и фильм, и как почти не отрывал взгляда от ее прекрасного лица, еще не веря до конца, что эта гордая, недоступная красавица сидит рядом с ним.
      Весь вечер и до кино, и после, когда они прогуливались по Бродвею, ему тоже хотелось кричать, как Кабирия в фильме Феллини: "Смотрите, с кем я иду! Я иду с Давыдычевой! Тамара рядом со мной!"
      Но в тот июньский вечер появление их вместе не осталось незамеченным. Только закончились выпускные вечера в школах, прошли экзамены у студентов, молодежь бурлила, предвкушая долгие летние каникулы, и они встретили многих своих друзей и знакомых, им приходилось раскланиваться направо и налево. И опять Рушана поразило: никто не удивился, что он появился на Бродвее с Давыдычевой. После кино, гуляя по парку, Рушан спросил, не хочет ли она на танцы. Но Тамара вдруг сказала неожиданно:
      -- И на танцы хочется пойти, но еще больше хочется побыть с тобой, ведь ты завтра уезжаешь, и об этом знают многие, знала и я. Нам не удастся и двумя словами перемолвиться, будут подходить прощаться с тобой. Я не хотела бы, чтобы наш единственный вечер прошел на печальной ноте, не хочу, чтобы постоянно напоминали о твоем отъезде. Давай уйдем из парка, свернем с шумного Бродвея на тихую улочку и погуляем, нам ведь есть о чем поговорить?
      Этот вечер, проведенный с Тамарой, Дасаев как ни силился, не мог воспроизвести хронологически, он тоже дробился на десятки частей, и каждая в воспоминаниях выстраивалась в нечто трогательное и грустное, и вряд ли вмещалась в объем одной ночи. Прогуляли они до рассвета, до гудка алма-атинского экспресса. Запоздалое свидание напомнило новогоднюю ночь, та же неожиданность, то же волнение, те же признания, объятия, жаркие поцелуи и даже слезы.
      Прощаясь, они верили в свое счастье, надеялись, что все недоразумения, страдания -- позади.
      Много позже, когда увлечение поэзией естественно приведет его к живописи и он откроет для себя мир импрессионистов, Рушана поразят работы Клода Моне, его знаменитый Нотр-Дам в разное время суток, при меняющемся свете дня, причем взгляд всегда из одной точки. Вот тогда, наверное, он и определит свое отношение к трем очаровательным девушкам: Резниковой, Нововой, Давыдычевой, ибо исходной точкой, как и у Клода Моне, здесь была любовь. Как прекрасен Нотр-Дам утром, в полдень, на закате солнца, при одинаковости композиций, ракурса, но каждая работа является неповторимым творением, так и его "романы" освещены одним светом -- любовью. И он никогда не унизил ни одно из своих чувств, что было, то было, и даже короткая летняя ночь, проведенная с девушкой с улицы 1905 года, заронившей в его сердце любовь, осчастливившей его таким редким даром природы, осталась с ним на всю жизнь. И подтверждением тому мог служить один жестокий факт.
      В молодые годы, в минуты отчаяния, когда казалось, что любовь навсегда покинула его, ему однажды пришла мысль уйти из жизни. Но он не мог уйти, не попрощавшись с теми, кого любил. Он написал письмо, где благодарил их за те давние минуты радости, счастья, что они успели дать ему, и что жизнь для него без них потеряла смысл. И кончалось послание одинаково, словно под копирку: "Прощай, я любил тебя..." У него не оказалось под рукой только нового адреса Давыдычевой, и пока он наводил справки, мысль о самоубийстве потеряла остроту. Выходит, он обязан жизнью той девочке с улицы 1905 года. Удивительно, а ведь тогда он еще не был знаком с любовными посланиями знаменитого Жана Кокто...
      А ты сегодня ходишь каясь,
      и письма мужу отдаешь.
      В чем каясь? В близости?
      Едва ли... одни прогулки и мечты.
      Ну, это для тех, кто любит заглядывать в замочную скважину, и как лишнее подтверждение, что в поэзии есть ответы на все случаи жизни. Поэтому ему всегда хочется сказать всем и каждому: "Любите поэзию!"
      Так случилось, что никого из тех, кто посещал знаменитые вечера в двух железнодорожных школах в конце пятидесятых годов, не осталось в Актюбинске. Жизнь всех разбросала по стране, у многих и корни оборвались навсегда. Наверное, чаще других бывал в родных краях Рушан. Не забывал заглянуть на улицу 1905 года и на улицу Красная, там давно живут чужие люди, которые охотно впускали его в дом, где, конечно, уже ничто не напоминает о давних, счастливых днях, разве что неохватные стволы тополей за окном и давно одичавшие кусты персидской сирени.
      Иногда он говорил себе: все, в последний раз. Но любая прогулка в очередной приезд заканчивается у дома на улице 1905 года. Что это? Память сердца? Рушан знал, что она училась в Оренбурге, в пединституте, знал даже, где Тамара снимала комнату -- на Советской, 100. И однажды он заехал в Оренбург и пришел в эту квартиру. Хозяйка легко припомнила очаровательную девушку, некогда квартировавшую у нее.
      -- А вас я не помню,-- промолвила она огорченно. И когда он признался, что никогда прежде не бывал здесь, грустно подытожила: -- И вы, значит, любили ее, Тамару...
      Видимо, из-за одиночества или по какой другой причине она усадила его пить чай и за столом сказала:
      -- Знаете, она всегда переживала, сомневалась -- любят или не любят ее. Хотя поклонники у нее были, и все ребята видные. Но она хотела какой-то непонятной любви, чтобы любили только ее и до гроба... Вы один пришли сюда через столько лет, а ведь она квартировала у меня пять лет, и никто не искал ее следов. Значит, вы любили ее сильнее всех...
      Переделкино, май, 1990г.