— О-а, происки Киоси Такэды, — улыбнулся Уим. — Я разрешил принять их на борт вместо запасного холодильного агрегата.

Хайдаров удивленно посмотрел на него.

— В конце концов, первый инженер — он, не я, — доверительно сказал Уим. — Он же и первый физик, ему лучше знать, чем инженер может поступиться для физика…

— Странно, Грант. За глаза я был о тебе другого мнения.

— Служака, уставная крыса, а? Все из-за «Голубых лент», куратор… Взяли… Не поспешничай…

Они заложили в катапульту все три зонда, Уим придирчиво осмотрел проводку запальных устройств. Отряхнул руки.

— Я чистюля, куратор, вот в чем суть. Мой папаша, — он вытянул длинный коричневый палец, — мой папаша, почтенный и сын почтенного, был настоящий масай, из последних кау-бойз… А?

— Скотоводов…

— Вот. Пас коров, браконьерствовал по заповедникам, был счастлив и не очень любил мыться. Вот я и чистюля.

— Ох уж эта всеобщая психологическая подготовка, — сказал Хайдаров. — Непременно надо привлечь свои детские конфликты… Чистоплотность чаще всего инстинктивна, дорогой командир..

— У меня — нет. Это все папаша, — ухмыльнулся Уим. — В виде неосознанного протеста я вылизываю все окружающее. Экипаж. Корабль. Орбиты. Я на этом настаиваю: в виде протеста. Плотнее…

Они закрывали люк грузового шлюза.

— Я не знал, что еще уцелели скотоводы, — сказал Хайдаров.

— Теперь — нет. Сорок лет назад был мой папаша и еще двое-трое. Он, когда был помоложе, возжелал добыть льва — как полагается, с копьем, — но лев, увидев копье, и не найдя электромобиля, гида и остальных атрибутов, не захотел участвовать в охоте. — Уим спрятал течеискатель. — Ну, все. Куратор! Что ты имеешь сказать мне?

— Вроде бы ничего, — сказал Хайдаров. — А что?

— Думаю, ты пошел, имея целью разговор.

— Ни боже мой, — с полной искренностью сказал Хайдаров. — По-моему, ты в полном порядке. Теперь не в форме, пожалуй, я.

— Страшно? — просто спросил Уим.

— Страшновато. Не очень, а однако…

Командир кивнул. Не хуже Хайдарова он знал, что бесстрашных людей не бывает. Он кивнул, тщательно расправил складки скафандра — дьявольски неудобная штука, — и проговорил:

— Николай, я совершил глупость. Задержал пассажиров. Сознаю, и тогда сознавал, остановиться не мог.

Хайдаров удивленно посмотрел на него. Уим пояснил:

— Не самобичевание, Николай, нет… Объясняю, дабы ты понял. Я предложил отложить десантирование, будучи в расстройстве чувств, так это говорится?

— Примерно. Мы можем говорить по-английски.

— С русскими я беседую по-русски, — сказал Уим. — Расстройство чувств, ибо поступок того, кто дезертировал, был гнусный. Я знал, кто его совершил…

— Знал?!

— Оговорка; Предполагал, но без уверенности и спокойствия. Поэтому предложил команде задержать всех. Экипаж согласился большинством голосов.

— Жермен, Такэда, Краснов?

— Ты как глядишь в воду, — с удовольствием сказал Уим — Они, почтенные и сыны почтенных, поддержали меня, а я не понял, из каких соображений они исходили.

— Из каких же? — спросил Хайдаров.

— Они спасали мою честь. Я не мог представить подобное. Понимаешь?

— Пока нет.

— Мой папаша ходил с копьем на льва. Искал его, чтобы сразиться. Я не умею сомневаться в своей отваге и воображаю, якобы другие меня понимают. Они сомневались.

— Просто они представляли себе, что другие могут усомниться.

— Ха! Безразлично.

— Командир, ты ошибаешься, — сказал Хайдаров, зная, что Уим прав. — Ты должен их понять.

— О да. Я обязан был понять их соображения. Да. Таким образом, я виновен дважды. Предложил расследование. Не понял, почему меня поддержали.

Можно было сказать — а какое значение это имеет сейчас? Но Хайдаров воздержался. Честь всегда важна первостепенно. Важна всегда, для всех, и для него самого в том числе. Ему, например, было приятно, что командир Уим поверил ему, как врачу и человеку, и заботится о его мнении, и так откровенен. Ведь папаша Уим, почтенный и сын почтенного, должен был передать сыну, сверх отваги и усиленной чистоплотности, еще и сдержанность в проявлении чувств, замкнутость — непременные качества воина. Вроде визитной карточки, удостоверяющей силу и мужество. Так уж принято.

Во всяком случае, за Уима можно не беспокоиться. Раз он говорит о своей вине, то лечение подействовало. Хайдаров сказал:

— Ладно. А как насчет подозреваемого?

— О-а! Не люблю его. Сильно, скверно не люблю. Поэтому не имею права высказываться. Идем?

— Да, время, — сказал Хайдаров.

… В рубке грызлись специалисты. Такэда нападал на Стоник:

— Вольфрам! Конечно, вольфрам, если обшивка вольфрамовая! Стержень! А ты знаешь, как прессуют обшивку? Не-ет, плохо ты знаешь. Ты зайди ко мне в каюту!..

— Зачем бы это? — ледяным голосом перебила Марта Стоник.

Краснов захохотал. Такэда замер с открытым ртом. Махнул рукой, и, обращаясь уже к Сперантову, стал объяснять:

— Это наша казнь египетская — обшивки. Они кристаллизуются, то ли под нагревами, то ли под метеорной дробью. Кристалл до восьми миллиметров, сцепление ослаблено. Ткни пальцем — летит…

— Ха-ха-ха, — досмеивался Краснов. — Он прав… А в каюте у него ха-ха, простите, склад рекламаций. Каждый рейс передает жалобы на обшивку, я это подписываю как первый помощник.

Такэда проворчал:

— Первое дело — создать замкнутую гипотезу…

Сперантов кивал. Было заметно — он едва слушает. Он висел у пульта, удивительно аккуратный даже в пассажирском скафандре, спустив веки на выпуклые глаза. Когда все замолчали, он еще некоторое время кивал. Открыл глаза и заговорил, улыбаясь и благожелательно переводя взгляд на всех по очереди, и опять-таки кивая после каждой фразы:

— Действительно, несистемный метеорит, соударившийся с крупным кристаллом вольфрама… (Кивок). И, действительно, испарившийся, успел бы передать часть импульса кристаллу… Последний же и произвел бы разрушения… — кивок. — Разрушения, описанные уважаемой коллегой Стоник. Здесь нет противоречия. Методологически я. согласен с коллегой Такэда. Нам лучше (кивок) воздержаться от широких гипотез в части метеорита. С другой стороны, никакая гипотеза о неопознанном объекте не покажется чересчур широкой…

Это минимум на полчаса, подумал Хайдаров.

Но Сперантов блеснул глазами и решительно закончил:

— Предлагаю начать эксперименты. Машина готова?

— Машина готова, — сказал Бутенко.

— Я бы начал со спектрографии в лучах лазера.

Юнссон, по-видимому, уже Порядочное время возился с Оккамом. Ловко перевернувшись над пультом, он рявкнул:

— Лазеры-мазеры! А я бы вышел и потрогал это за галстук.

Сперантов бесцветно улыбнулся. В своем стремлении быть синтонным, то есть соответствовать ожиданиям окружающих, он выглядел довольно жутко. А ведь он сейчас никого не видит, подумал Хайдаров. Это вам не вишневый компот…

Крепко же тебя задел вишневый компот. Ты — смешное существо, Хайдаров… Лучше других ты знаешь, что непротиворечива только бездеятельность. Любой вид деятельности противоречив. Знаешь, что космонавт должен быть сильным и мужественным. Следовательно, он должен пренебрегать смертью. Следовательно, он прав, когда готовит вишневый компот немедля после гибели товарища. А про ученого ты знаешь, что он должен всему предпочитать новую информацию. Следовательно, Сперантов прав, отключаясь от обыденных дел ради информации. Но ему важнее всех слез человеческих… они правы, а противоречие начинается на следующем уровне — в данном случае на моем, ибо я — куратор. Я профессионально обязан помнить, что космонавт, и физик, и кто угодно, должен заниматься своим делом, не поступаясь человечностью, то есть без противоречий. Глобальная система контроля и снимет противоречия на уровне личностей, и, как любое действие, создает его на следующем, но меня это не будет касаться. Пусть мне дадут компот — я его съем…

Загудел мягкий, чуть слышный зуммер. Это в тридцати метрах от рубки большой сигнальный лазер, встроенный между рулевыми двигателями на носу «Мадагаскара», ударил НО своими мегаваттами, идеально стабилизированными по когерентности и ширине пучка. Там, где луч упирался в НО, надлежало появиться тончайшему, как женский волос, каналу — десяти тысяч градусов на стенках. И туда были направлены объективы двух спектрографов, вынесенные на причальные консоли, далеко за обшивку.

— Черт знает что, — флегматично проговорил Сперантов.

Уим схватил Хайдарова за плечо. Марта Стоник прищурилась и откинула голову. Бутенко пренебрежительно улыбался. Юнесон застыл в позе атакующего викинга — корпус вперед, нога отставлена, глаза как сливы и все лицо наливается кровью.

Носовой экран остался черен, как склад сажи. Ни малейшего проблеска. Спектрографы безмятежно сияли нулями — ни один элемент менделеевской таблицы не сгорел в луче.

— Там ничего нет! — радостно заявил Жермен. — Диффузное облако!

Краснов отвернулся от пульта и медленно покачал головой. Его мальчишеское лицо стало серебристо-бледным. Даже Хайдаров понимал, что Жермен выдает желаемое за действительное. Лазерный луч, конечно, проскочит сквозь чрезвычайно рассеянное облако, не оставив видимого следа. Но это облако не могло быть настолько рассеянным. Тогда бы оно пропускало хоть часть солнечного света к «Мадагаскару».

— Остаются зонды, — сказал Такэда.

Рука Уима крепче сжала плечо Хайдарова. Понимаю тебя, Грант, думал Хайдаров. Неизвестно, как отреагирует облако — зонды рвутся крепко.

Он мог быть доволен собою. Сердце стучало ровно и неторопливо, губы оставались влажными. Только было странно. И сквозь людей, сквозь взволнованное, жесткое лицо Такэды, юношескую фигуру Льва Краснова, сквозь матово-черные экраны, просвечивал любимый им склон Большого Чимгана — камни, прозрачные кусты и пасущиеся среди черных теней ослики. Маленькие ушастые ослики, кроткие и смирные. А наверху — снег, и воздух легкий и чуть дымный. Он услышал голос Сперантова:

— Что скажет куратор?

И свой голос:

— Вот в чем вопрос: можно ли определить маневры НО, как поведенческие акты?

— Поведение, поведение… — пробормотал физик. — Дорогой куратор, кому судить об этом, как не вам?

— Давайте по порядку, — сказал Хайдаров. — Если факты не объясняются только физикой и другими небиологическими дисциплинами, тогда поведение. То есть первое слово за вами.

Сперантов кивнул, уставил глаза на хайдаровский подбородок.

— Рискну сформулировать: те факты, которые поддаются какому-либо объяснению, можно истолковать, как физические. Погоню за «Мадагаскаром» и захват проще всего толковать, как поиск гамма-квантов — реактор их излучает. Менее вероятен принцип магнитного поиска. Самым изящным, хотя и еще менее вероятным представляется поиск массы.

— Самым изящным? — спросила Стоник.

— Коллега, еще бы! — живо отнесся к ней Сперантов. — Объект не имеет собственной массы, — раз. Экранирует гравитацию, то есть специфическое поле, свойственное массе, — два. Третья связь с массой — поиск. Поиск массы вписывается в эту картину гармонично и изящно. Принципы малой массы и экранирования измеряемого поля чрез-вычайно распространены в измерительной технике. Я не ошибаюсь? (Кивок в сторону Такэды). Благодарю. Почему бы НО не быть целиком измерительной системой с экраном и нуль-массой?

Хайдаров думал: действительно, изящная гипотеза. И снова, как со стороны, услышал собственный голос:

— Действительно, изящная гипотеза. Но — опасная. Так можно и кошку считать измерительно-поисковой системой, настроенной на мышь и потому не обладающей поведением… Мы уже пытались атаковать плазмой.

Такэда подхватил:

— Следовательно, зондирование без взрывов? На телеметрии? Нет возражений?

Сперантов благосклонно кивнул. Возражений ни у кого не было. Один лишь Юнссон молчал, всматриваясь в черные экраны. Такэда окликнул его:

— Тиль! Мы ждем.

— Меня? — встрепенулся Юнссон. — Вот уж придумали! Старый пират, сын греха, всегда готов к абордажу! —

«Даю зонды, — сказал Такэда. — Албакай, шлюз!»

Отдаленное звонкое звяканье вакуум-насоса стало глухим, бормочущим — откачивался воздух из шлюзовой камеры. Насос опять зазвенел, мигнули лампы, и Албакай доложил: «Готов».

— Включаю кинограмму. Пуск! — сказал Такэда.

Еще раз мигнуло на пульте. Первый зонд ушел с катапульты. Оккам бархатным голосом доложил: «Нет информации».

— Как в банку с тушью, — сказал Такэда. — Воспроизвожу кино грамму.

Старт зонда в замедленной демонстрации выглядел впечатляюще: из люка выплыл протуберанец синего пламени, погас, и стал высовываться обтекатель ракетки, и тут же, в метре-полутора от брони, стал укорачиваться, как в дурном сне. Чернота съедала обтекатель, начиная с трубки Питу. Срезала. Усилием воли Хайдаров. заставил себя сменить начало отсчета и понять, что не чернота съедает ракетку, а ракетка уходит в черноту, в НО. Тонет. Действительно, как в банке с тушью. Чернота Казалась плотной, как жидкость, зонд вонзался в нее на большой скорости, и — ни всплеска, ни самой крошечной Морщинки. Ровным серпом надвигался НО на зонд. Обтекал выступы фото-, фоно-, гамма-, газо— и прочих датчиков. Бомбового отсека. Топливного отсека. Двигателей. Все…

— Он будто отстоит на дистанции, — услышал Николай голос Бутенко,

Такэда что-то проговорил по-японски. Остальные молчали. Спустя несколько длинных секунд Жермен неуверенно сказал:

— Дадим еще, а?

— Наверно, надо еще, — так же неуверенно ответил Краснов.

— Бестолку, — сказал Такэда. — Валить добро… В яму…

— Негативный результат — тоже полезен, — срезонерствовал Бутенко.

Хайдаров посмотрел на Стоник. Она сидела в кресле, комочком, и не сводила глаз с Уима. Юнссон постучал ладонью по пульту:

— Клянусь бородой Эйрика Рыжего! Я пойду в капсуле, говорю вам!

— Куда ты пойдешь? — осведомился Краснов.

— Туда. Пройду насквозь и вернусь.

— А как ты найдешь, где «насквозь»?

— Пойду прямо и до конца.

— А как ты будешь знать, где «прямо»?

— Попробую. Вдруг пройду.

Первый штурман пожал плечами.

— Ну, предположим, пройдешь. А вернешься как? Ощупью?

— Он отстоит на полтора-два метра от корпуса. Стану шарить на газовом движке, спиралью, пока не выскочу между ним и корпусом.

Уим до сих пор внимательно слушал, перебрасывая взгляд с Краснова на Юнссона. Тут он вмешался — вытянул палец и спросил:

— Намерен пилотировать по акселерометру, так?

— Так, командир. По акселю.

— О-а! Это штука. По акселю можно ходить и год. Возможно, ты разведаешь полезную информацию, но мы ее не получим.

— Ну, хорошо, — сказал Юнссон. — Пустите меня на лине. У вас есть суперскаф? Дайте линь, суперскаф, и я пойду.

Легчайшая тень пробежала по лицу Уима, а Сперантов внезапно оживился:

— Оч-чень толковое предложение! — Но почему вы?..

— Моя мысль, мое исполнение, — сказал Юнссон.

— Что вы, что вы! Ручаюсь, все об этом думали. Вы нас опередили.

— Кому идти, в данном случае неважно, — сказал Уим. — Вопрос — нужно ли идти… У нас уже три предложения: зонды, капсула и суперскафандр. Что еще можно предложить?

Юнссон дернул плечом. Эк ему неймется, подумал Хайдаров.

— Можно капсулу на тросе, — сказал Такэда. — Дистанционное управление. Видеоканал. Никакого риска.

— Проводное дистанционное? — спросил Юнссон. — А коаксиальный кабель есть у тебя?

— Есть.

— Десять метров?

— Шестьсот пятьдесят, — невозмутимо сказал Такэда.

— Клянусь шкотами и брасами! — Откуда, о сын скопидома? Тебе же положено пятьдесят!

— О, значит — семьсот, — легко сказал Такэда. — О штатном кабеле я забыл. Семьсот метров. Сойдет? Тросом состыкую на километр.

Теперь все, кроме Марты Стоник, уперлись глазами в Такэду. Уим тихо переспросил:

— Семьсот метров, Киоси? Не шутишь? Где?

— В анкерной кладовой, мой командир.

— Пойдем…

Странное, странное ощущение появилось у Хайдарова. Будто стальная лента — спиральная, вроде пружины для старинных стенных часов, которые он в детстве разобрал и безнадежно испортил, и в которых самое сильное впечатление произвела на него именно упругая, длинная, свернутая в плоскую спираль пружина, — да, такая вот штука незаметно обвила его сердце — в какой-то момент, который он упустил. Здесь, в уюте рубки, где все еще припахивало вишневым компотом, не ощущалась неистовая стремительность, с которой «Остров Мадагаскар» уносился по вытянутой кометной орбите прочь от Солнца. Уносился, закованный в черное облако Неопознанного. Уносился, потеряв связь с миром, даже со звездами, вечными и неподвижными, и только манипуляции Оккама с платформами и волчками инерциального курсографа позволяли видеть этот путь и ощущать эту скорость. Двадцать два километра в секунду, восемьдесят тысяч — в час, два миллиона — в сутки… Так мчался «Мадагаскар», как бы устремившись назад, к Марсу; отчаянно мигая всеми излучателями, от стояночных огней до радиотелескопа, и люди в рубке ощущали это движение лишь как боль в сердце.

Но пружина разжалась. Маленький квадратный японец погрузил на корабль сколько-то метров кабеля, не взявши из земного цейхгауза еще что-нибудь, предписанное ииструкцией — запасной моторчик к электрической мороженице, или гидравлический строп для причаливания санитарной капсулы. И теперь можно выйти за пределы Неопознанного, дать сигнал, и помощь придет…

—…Пойдем! — приказал Уим.

Чмокнула дверь в кают-компании. Такэда и Уим выскользнули в темный проем — оставшиеся посмотрели вслед, отвели глаза. Бутенко эпически-спокойно проговорил:

— Время пассажирского завтрака. Лев Иванович, могу я разослать завтрак, либо ускорения вновь превысят допустимые?

Юнссон хлопнул себя по бедру:

— Ускорения? Так нечем их давать, твои ускорения!

— Но возможно, наш первый инженер припрятал несколько тонн рабочего тела, — отозвался Бутенко. — Я даже уверен.

— Ладно, корми, — сказал Краснов. — Только не усердствуй.

«Пассажиры, внимание! — заговорил Бутенко. — Прошу приготовиться принять завтрак. Внимание! Сохраняется положение номер один. Колпаки можно поднять, из амортизаторов не подниматься».

— Ксаверы, тебе помочь? — спросил Хайдаров.

— Не надо помогать, невесомость… — буркнул врач, выплывая в кают-компанию. Было слышно, как он открыл дверцу промежуточной кладовой, вытащил контейнер с завтраками и, щелкнув карабином, прицепил его к лееру, натянутому вдоль коридора. Затем он всунулся в рубку, вручил Жермену — ближнему к двери — мешок с завтраками для гостей и команды, и горделиво выплыл из рубки, словно выступая на вышколенном коне впереди гусарской роты.

— Пистоле-ет… — восхищенно проговорил Юнссон.

— Человек без нервов, — сказал Жермен. — Ловите, дамы и господа…

— Он действительно — человек без нервов? — спросила Марта, подхватывая на лету двойную тубу.

— Не принуждайте меня к разглашению профессиональной тайны, — сказал Жермен.

— Куда они запропастились, клянусь мартин-гиком? — крикнул Юнссон. — Эй, на верхней палубе, малыш! Принести тебе завтрак?

— Благодарю, я сыт, — ответил бас Албакая. — Скажите, Тиль, что значит «мартин-гик»?

— А какая-то деревяшка, — Юнссон простодушно ухмыльнулся. Проклятая деревяшка на проклятых парусниках, которые бороздили океаны, когда земля была молодой и красивой.

— Жаль, что вы не знаете, — сказал Албакай.

— Если вам интересно… — послышался голос Сперантова.

Николай забыл о нем. Физик сидел в кресле второго штурмана. Он облизывал губы, а в руке держал завтрак. Один из всей компании, он принялся за еду.

— …Гик есть деталь парусного вооружения, дорогой инженер. Это деревянная или металлическая балка-консоль, прикрепленная одним концом к мачте, практически под прямым углом..Любопытно, что лучшее исследование храбрости сделано не психологами, а детским писателем Житковым, подумал Хайдаров. Какие точные модели! «Не на заячий тулупчик опирался его дух»…

Он выплюнул в кулак верхушку тубы и добросовестно попробовал есть. Вкус, как и следовало ожидать, не ощутился. Стыдно-с, уважаемый психолог… Воображаете о себе невесть что — этакий вы добропомощный, преданный делу и своим подопечным, а на поверку оказывается — пшик, легковес… Были бы преданы — тоже боялись бы, конечно, но другого. Ибо сказано: «Самый жестокий страх страшащегося — легкомыслие тех, о ком он печется». А вы страшитесь за себя, уважаемый психолог… На вас сейчас экипаж из девяти человек, — есть на что опереться, это вам не заячий тулупчик. Ну ничего, ничего — подбодрил он себя. Жуешь, глотаешь, думаешь, значит еще не все потеряно. Думай дальше. Что происходит с теми, о ком ты печешься? Сперантов — с ним ясно. Он наполовину счастлив, наполовину — в ярости, ибо «Мадагаскар» не приспособлен для космических исследований. Юнссон… Покамест он — черный ящик. Как бы исхитриться включить его мозговые датчики? С пилотов не снимают датчики на время отпуска. А скажу-ка я ему: раз ты стал членом экипажа, включим-ка твои датчики… Но сначала пусть поест. Держится он безукоризненно, пожалуй… Стоник — еще ясней, чем Сперантов. Ни о ком не думает, ни за кого не боится, кроме Гранта Уима. Страха за себя, соответственно, не ощущает. Сам Грант Уим опирается духом на чувство долга и на свою вину перед пассажирами. А вовремя я вкатил ему ампулку, похвалил себя Хайдаров. Ох, вовремя. Без нее он сейчас… Что? Не знаю, что. Может, и сам бы справился. Ох, уж эти мне капитаны, строящие куры пассажиркам!.. Вместе с Уимом, на тех же двух жердочках — чувстве долга и сознании вины — помещаются Краснов и Такэда. Дополнительно Краснов компенсирует тревогу загадкой НО, а Такэда — деловыми хлопотами… Нет, хороший экипаж, хороший! Любопытно, что еще двое — Бутенко и Албакай — опираются на антивину. Они ведь требовали десантирования пассажиров, и сейчас, когда правота подтвердилась, их поддерживает сознание правоты в точности так же, как Такэду и Краснова — сознание неправоты… Дорогой Борис Житков, — проникновенно сказал Хайдаров. — Ничего не стоит наш с вами заячий тулупчик, на который якобы нельзя опереться духом, равно как и высшие моральные ценности, на которые, наоборот, можно и должно опираться… Учтите: если человек храбр, то он найдет себе кучу опор и утвердится на них, как свайная постройка. А ежели он трус, как я, например — ничто ему не посодействует. И пока неизвестно, почему субъект «А» — храбрец, субъект «Б» — трусоват, а субъект «Икс» и совсем никуда не годен. Говоря начистоту, я всего лишь трусоват, и не более того, — он незаметно съел завтрак и приободрился. — В моем падении виноват старик Эйнштейн. Какая прекрасная мысль, — во всем виноват Эйнштейн. Кто просил его утверждать, что природа коварна, но не злонамеренна? Зачем он убедил нас, что «Бог не играет с человеком в кости»? А теперь кто-то играет с нами, как гепард с черепахой, переворачивает с бока на бок и. на спину, и слышно, как когти стучат по панцирю.

Вот что засело в тебе намертво, думал Хайдаров. Вот что для тебя Земля. Гепарды, играющие в Серенгети, и прогулки по склонам Хингана, где воздух так легок и прозрачен, и ослики проникновенно трясут ушами, и снег, потрескивая, испаряется под горным солнцем. А еще — Инге. А «Остров Мадагаскар», если мы выберемся отсюда, останется для меня — чем? Наверно, запахом вишневого компота. Хоть бы съели, наконец, этот компот, подумал Хайдаров. И выплюнули косточки, подумал он, хоть и знал, что в космос никогда не берут вишни с косточками.

«Жермен, Стоник, Юнссон, в шлюзовую», — приказал Уим. Хайдаров двинулся было предупреждать Юнссона — что включит его датчики, но трое вызванных живо вынырнули из рубки. Сперантов рассеянно осведомился — где удобнее посмотреть температуру обшивки, и удалился в инженерный уровень. Албакай сейчас же погасил свой экран. То ли он хотел без помех потолковать с физиком, то ли давал возможность Краснову поговорить по душам с куратором. Но,отводя глаза от экрана, Хайдаров опять уловил мгновенный оранжевый отблеск под потолком рубки, и вдруг разозлился — на себя. Просто разъярился. Какого черта он, в самом деле, возится со своею трусостью, когда у него масса дел? Юнссона не проверил — но стоило ли его проверять, пока не проверен Оккам? Надо узнать точно, почему Оккам Тайком наблюдает за ними. А если заниматься Оккамом, то прежде надо проверить Жермена, потому что поведение компьютера — на совести корабельного психолога.

Хайдаров теперь не сомневался, что разгадка «субъекта Икс» — в поведении Оккама. А Марсель не может не знать, что компьютер самовольничает. И молчит. Следовательно, он сам неблагополучен, — тогда моя гипотеза ложна. Или не чувствует себя куратором — тогда я попал в точку.

Он быстро — предвидя результат — ознакомился с кривыми Жермена. Они оказались благополучными до отвращения. Действительно, Марсель не сознавал себя куратором, а был просто веселым и благодушным парнем, самую малость истеричным. Даже вины не ощущал. «С ничем пирог, — определил Хайдаров. — Для кураторской работы не годится, для штурманской — хоть куда. То есть Оккама он распустил не злонамеренно, а по разгильдяйству. То есть, моя рабочая гипотеза подтверждается…»

Хайдаров бодро вытер лоб. Подождал, пока Краснов не кончил очередное дело — удивительно, сколько дел находится при любой аварии! (Краснов приказал Оккаму проверить, сколько кислорода потребляют спящие пассажиры).

— А кстати, — сказал Хайдаров. — Кстати, давно его проверяли на доброкачественность?

— Оккама?

— Ну да.

— По регламенту, — сказал Краснов. — Вроде бы на Деймосе… Сейчас спрошу у него.

— А не спрашивай. Загоним в него тест-проверку, и все тут.

— Что, есть основания?

— А заодно, — ласково сказал Хайдаров. — Пока нечего делать… Ты разрешишь? — он уже лез в тумбочку пульта, где хранились тест-проверки всех корабельных устройств.

Когда он заправлял проволочный хвостик в катушку, послышался голос командира: «Рубка, мы готовы. Разрешите откачать большую шлюзовую». Краснов ответил, глухо застучал насос — Николай надел наушники и погнал тест. Придерживая одной рукой кнопку «проверка», другой наушники, он пытался за формальными крестиками-ноликами проверки увидеть главное, и остро чувствовал свою беспомощность, свою неполноценность, если угодно. Машине, буде она захочет, ничего не стоит подтасовать результаты проверки. Вот в чем штука. А человек не может обмануть тест-проверку. Даже автор теста не в состоянии обмануть свое творение — не хватит памяти и комбинаторных способностей. У машины — хватит. Остается лишь полагаться на ее добрую волю. Поэтому Хайдаров с особым тщанием проверял первые таблицы, показывающие искренность компьютера, его готовность к сотрудничеству — да-да, дорогие коллеги, вы предусмотрели контрольные шкалы, но учтите, для хорошего компьютера каждая лишняя шкала — лишний ключ к разгадке кода…

Когда проверочные таблицы кончились, воротник и спина Хайдарова были влажными. А перед ним на овальном экране. под надписью «Выход Оккама», возник кодовый рисунок. Он показывал уровень надежности высших функций — психологической надежности, если применить к машине привычные понятия. Раз за разом, нажимая кнопку «проверка», Николай сравнивал кодовый ажур, похожий на вышивку «крестом», с таблицей нормальных функции, и получал норму. Превосходную норму, с ничтожными отклонениями от полного благополучия — да его и не бывает в природе.

И снова, быстро повернув голову, он уловил оранжевый отблеск на карнизе. Оккам наблюдал за ним. Почему вот он не успевал гасить лампу вовремя? Пока Хайдаров поворачивал голову, Оккам пять раз мог успеть выключить объектив Неужто — нарочно? Пожалуй, это чересчур. Он еще раз повернул голову — снова оранжевое сияние, подмигивание такое — рыжим круглым глазом. Мигнуло и погасло.

Ладно. Ладно, старина Оккам. Мы посмотрим — кто из нас беспомощен…

Он скоренько разделался с проверкой. Уим и Стоник как раз вернулись в рубку. У них были сосредоточенные, отрешенные лица. Уим, сутулясь, прогрохотал башмаками к своему креслу, сел, и Хайдаров на секунду увидел то, что было до поры вытеснено из его сознания — бархатную, небывалую черноту по всем экранам. Она подчеркивалась проблесками стояночных огней и резкими, пронзительными вспышками аварийных сигналов, монотонно отбивающих «СОС». При каждом знаке по краям экранов пробегали бледно-голубые полосы.

Командир обвел глазами рубку — как-то боком, мельком зацепив Хайдарова, и заговорил:

— Экипаж, внимание. Даю расписание постов при запуске капсулы номер два на тросе, с проводной связью. Первый пост — Юнссон, в шлюзовой камере, отдает с лебедки трос и кабель. Второй пост…

«Не успел!» — мысленно метнулся Хайдаров, Юнссон остался в шлюзовой камере, которую уже вакуумировали — остался фактически вне корабля. Из камеры волновая связь невозможна. Ах ты черт… Приказать ему подключить мозговые датчики к разъему? Не сумеет работать, не хватит длины контрольного кабеля. Разъем для кабеля — у самой двери, а лебедка в другом углу… М-да!. Ах ты черт! Отменить приказ Уима, поставить Тиля на другой пост? Это уже чрезвычайное происшествие, — отмена оперативного приказа командира… И потеря драгоценного времени — минут до сорока.

Создалась как раз та ситуация, о которой ему толковал Марсель Жермен — при первом их разговоре, здесь, в рубке… Самое трудное решение — не допустить человека к работе без достаточных оснований. А у Хайдарова не было никаких оснований. Он даже не был куратором Юнссона.

Шерна был его куратором…

Позже Хайдаров понял, что Оккам все-таки переиграл его. Сначала навел на мысль, а потом сбил с толку, — когда показал на проверке столь полное, несколько даже придурковатое доверие к экипажу. Эта маленькая загадка лишила Николая необходимой самоуверенности. Почему компьютер демонстрирует доверие, если экипаж поставил себя и пассажиров на край гибели? Это не укладывается ни в какую логику — ни человеческую, ни машинную. Все поведение Оккама становилось сомнительным, и, конечно уж, делались зыбкими и ненадежными психологические построения Хайдарова, в которых Оккам был основным звеном. Да еще фокус с лампочками-«пчелками», нагло демонстрирующими недоверие Оккама.